Ты был хорошим сном

Я проснулся в комнате, стены которой дышали как существо, забывшее своё имя. Штукатурка поднималась и опадала, словно бока огромного зверя, который спит и вспоминает о том, кем был до сотворения света. По стенам тянулись вены — синие, толсто-болезненные, будто кто-то вшил в дом чужое сердце, не дождавшись ночи.
Потолок висел низко, почти касался лба, но стоило всмотреться в него — и он уходил вверх, превращаясь в туннель, как когда в детстве прячешься под одеяло и внезапно понимаешь, что под тканью таится целая Вселенная, забывшая собственные границы.
На столе стояла чашка с холодным кофе. В ней плавал зуб.
Не мой — это я понял, нащупав языком ровный ряд своих. Значит, чей-то — отломанный, как кусочек судьбы, который бросают в напиток, чтобы проверить, примешь ли ты чужую боль.
Я вышел на балкон — улицы не было.
Её заменял лес антенн: тонких, ржавых, точно когда-то здесь ловили не радио, а сны тех, кто боялся просыпаться. Каждая антенна вибрировала своей частотой, и я ощутил — они отбрасывают мои мысли назад в комнату, но искажённо, как детский голос, застрявший в стеклянной банке.
«Это сон», — произнёс я.
Сзади хихикнули.
Я обернулся — и двери не стало. Никакого проёма. Только живая стена, по которой стекала мокрая цифра «7», будто вырезанная ножом дата продолжала кровоточить. Я прикоснулся — тепло; липко, как только что сказанное слово «поздно».
Я подумал: если я здесь, должно быть, кто-то другой глядит на меня из окна напротив.
Я поднял глаза — и увидел себя.
Я стоял в чужом окне, в том же халате, но глаза были пустыми, из которых тянулись нити к моим лодыжкам — поводки, которые держал в руках кто-то третий, не пожелавший показаться. Я качнулся, как подвешенное яблоко, и тот, за стеклом, улыбнулся — без губ, только зубами. И зубы те были одинаковые, пластиковые, со штампом made in China, как у игрушек, которые ломаются, не пережив первого поворота судьбы.
Я зажмурился — и оказался в лифте.
Кабина была зеркальной, но отражений не давала. Вместо них на стенах проступали выпуклые надписи, как если бы кто-то выдавил их изнутри: «Ты стоял здесь три минуты назад, но был старше». Кнопки — все с номером «13», словно здание изгнало остальные этажи как ненужные воспоминания.
Я нажал самую первую.
Лифт поехал вбок, потом вниз головой. Волосы не шевельнулись. Гравитация осталась в другом доме, который уже не считал меня своим жильцом.
Двери распахнулись в подвал.
В центре стоял холодильник — старый, с облупленной эмалью. Он был чуть открыт, как рот человека, решившегося наконец сказать правду. Внутри — лёд, а во льду — моё имя, вырезанное вязью, будто на надгробии. Я попытался вытащить, но лёд запульсировал, как живое горло, которое вот-вот откашляет чужую память.
На полу лежала перчатка с шестью пальцами.
Я надел её — и шестой палец сразу поднялся, указывая мне за спину. Всегда туда. Всегда в одно и то же место, словно там поселилась фраза, которую я так и не решился произнести.
Я не обернулся.
Я знал: если обернусь — растворюсь, как сахар в чайнике, который забыли включить.
В коридоре пахло хлебом.
На табурете лежала буханка. Тёплая. Только корка была не румяной, а бледной, словно кожа. Хлеб дышал, поднимаясь пузырями, и я понял: это я сам, медленно и терпеливо запекающий себя день за днём. Каждое утро отрезаю кусочек, ем, чтобы не забыть вкус незапечённого.
В стене обнаружилась маленькая дверца — будто в печь.
Я приоткрыл — там сидело моё детство. Сидело смирно, на табуретке, и ждало, пока я заберу его. Глаза у него были — два незакрытых вопроса.
«Позже», — сказал я.
Оно кивнуло — и стало тенью.
Тень легла у моих ног. Я перешагнул — и всё равно задел её краем подошвы, как будто боялся поскользнуться на собственном прошлом.
Я выбрался наружу.
Город был пуст, но каждый фонарь шептал. Один — о потерянной любви, другой — о долгах, третий — о том, как я умер в девяносто четвёртом, но забыл об этом, и с тех пор хожу как человек, которому не сказали горестной новости.
Я снял один фонарь, как гриб.
Под ним зияла дыра в асфальте — тёплая, как рот. Я наклонился: внизу лежал я другого возраста; рядом женщина, которую я никогда не целовал, но она явно знала мой вкус, будто помнила его за меня. Она подняла руку — словно помахала, или мне, или тому, кто стоял у меня за спиной. И я оказался в её квартире.
Стены у неё были как тусклая плёнка — будто старые кассеты, где стёрли записи, но оставили шум.
Посреди комнаты стояла ванна без воды. В ней спал кот, сложенный из моих потерянных ключей: бок — связка от замков, хвост — цепочка от велосипеда, усы — проволочные остатки почтовых ящиков.
Она сидела рядом, курила тишину.
«Ты не здесь, — сказала она. — Ты — то, что я забыла выключить».
И щёлкнула невидимым выключателем.
Я исчез, но не полностью. Остался висеть в углу, как паутина — её не сметают, потому что она помнит, каково быть домом. В каждой ниточке дрожали следы тех, кто плакал, смеялся, кто клал голову на чужое плечо, чтобы не услышать собственного сердца.
Я очнулся в постели.
Постель была вверх ногами — матрас свисал с потолка, а потолок был мягким, как язык, который слишком долго держали в прикусе. Я попытался встать — и провалился.
Прямо в текст.
В букву «ю», оказавшуюся дырой. Я скользнул по её хвосту, как по винтовой горке, и выпал в гигантскую библиотеку.
Там книги читали людей.
Они раскрывали человеческие головы, как томики в мягкой обложке, и шептали: «Глава третья — как он потерял носки, но нашёл ген». Или: «Приложение — как он однажды не пришёл, и этого хватило, чтобы изменить шесть судеб».
На полке я увидел книгу с моей фамилией.
Я вытащил — тяжелее, чем выглядела. Открыл — а там пусто. Пустота — вязкая, как варенье без вкуса. Я зачерпнул её пальцами, размазал — и она заговорила голосом моей бабки:
«Не листай, а то узнаешь, кто тебя написал».
Я перевернул страницу.
Там была фотография: я стою спиной к себе. Между нами натянут провод. По нему течёт тёмное вино — густое, почти чёрное. Подпись: «Пей, пока не перепутаешь, где рот, а где рана».
Я захлопнул книгу.
Библиотека мигнула и превратилась в магазин.
За прилавком стоял я — постарше, с чужими складками вокруг рта. Он продавал сердца. Пакеты, завёрнутые в газету, шевелились едва заметно — внутри билось что-то мягкое.
Он протянул мне один пакет. На газете отпечатано моё имя.
«Сколько?» — спросил я.
«Одно воспоминание, в котором ты себя не винишь».
Я долго искал. Нашёл — маленькое, светлое, как спичечный коробок. Отдал.
«Лёгкое, — сказал он. — Ты давно его выкинул. Но сойдёт».
Я вышел.
Пока шёл, сердце вытекло — не кровью, а чем-то творожным, оставив на пакете мягкий, мятный круг стыда.
Вернувшись, я увидел: за прилавком стоит только зеркало. В нём — я без глаз. Вместо глаз — два окна. В одном — мама, не решаясь взглянуть на меня. В другом — тот, кем я стал бы, не бойся я высоты. Они оба махали мне руками, но я смотрел лишь на пакет с дырой.
Из неё выглядывало моё детство — помятое, в чужой куртке, с коленками, по-детски залитыми зелёнкой. Оно уже не узнавало меня: я стал лицом человека, который слишком долго учился не замечать себя на витринах.
Я пошёл домой.
Но дом убежал.
Я увидел его вдалеке — он топтался на месте, как огромная звериха в схватках. Швы между кирпичами расходились: стены готовы были родить новое крыло. Из подвала выползало сырое, свежее сочленение, с каплями раствора — молозивом дома.
«Подожди», — крикнул я.
Дом зашипел, как утюг на мокрой ткани, и побежал дальше, оставив во рту привкус известки.
Я остался на пустыре.
Там росли дверные ручки — из земли, как странные металлические растения. Я выдернул одну — и за ней, как кишка, вытянулся коридор.
Я шагнул.
Света не было, но мои зрачки превратились в светлячков и поползли впереди. В конце коридора сидел человек.
Лицо его было моим — но перевёрнутым: рот на лбу, глаза у висков. Когда он говорил, лоб шевелился, как старый шрам.
«Ты пришёл забрать то, что оставил, — сказал он. — Но ты ничего не оставлял. Ты — то, что я вычеркнул».
Он протянул мне ластик.
Ластик был тёплым, как живое. Я провёл им по себе — плечи, грудь, подбородок. Линии моей формы бледнели, осыпались мягкой стружкой. Скоро остался только контур.
Внутри контура жило эхо.
Оно повторяло: «Если ты не ты — кто тогда услышит, как твоё сердце бьётся в чужом холодильнике?»
Я вышел из контура, как из старой одежды, и оказался в метро.
Поезда не было.
Рельсы лежали, как две струны, на которых кто-то огромный играл. Каждый аккорд менял во мне сезон.
Лето — я плакал дождём.
Осень — мои листья оказывались билетами на концерты, куда я не сходил.
Зима — я белел, как лист, который никто не тронул.
Весна — я прорастал сквозь самого себя, как гриб через вчерашний труп.
Я сел на скамейку. На ней было выгравировано: «Не спи — здесь снятся чужие сны».
Я зевнул.
Мой рот стал проёмом, и через него в меня въехали чужие воспоминания: первое море; потерянный ребёнок между полок супермаркета; поцелуй друга в лоб с тихим: «Прости, что не стал героем».
Я держал всё внутри, пока не лопнул — тихо, как лампочка. Никто не заметил: света и так давно не было.
Я пришёл в себя с ощущением неподвижности.
Я понял: я — не тот, кто идёт. Я — место, куда приходят, чтобы уйти.
Двери во мне были как барабан револьвера: шесть, и все на звук.
Кто-то постучал — я открыл.
Вошёл я вчерашний. Он не узнал меня: моё лицо стало лицом зеркала, забывшего, что такое отражение.
«Где здесь выход?» — спросил он.
Я показал на его грудь.
Он разорвал рубашку — там зияла дыра, по форме моего имени. Он шагнул в неё, как змей в нору, и исчезая, прошептал:
«Спасибо, что не держал».
Я закрыл дверь — и она стала стеной.
На стене проступила надпись мелом: «Ты был здесь. Но это было так давно, что даже твоя тень ушла в отпуск».
Я остался один.
Время висело на гвозде, как мокрые часы. Капли с них падали не вниз — вверх. Каждая капля была мной, только младше.
Я поймал одну.
Она зашипела, превратилась в спичку. Я чиркнул о ладонь. Спичка вспыхнула — но свет пошёл внутрь. Там был город.
Его жители — все я, но в разные мгновения.
Они говорили через стены: «Он опять забыл, что мы здесь».
Я помахал им — и они помахали мне. Их руки были моими внутренними руками; каждый взмах открывал во мне окно в комнату, где давно никто не жил.
Я подошёл к этому окну.
За ним стоял я — спиной. Между нами был только воздух, плотный как газета, куда заворачивают страх.
Я крикнул — звук не полетел, а упал. Упал в живот, где лежали несказанные слова. Я собрал их. Они зашипели, сплавились и сложились в одну фразу:
«Если ты не узнаёшь себя — значит, ты наконец свободен».
Я сказал её вслух.
Фраза обмякла, потеряла смысл, словно смысл был лишь оболочкой, а внутри изначально жили только пустые пространства.
Пустота была мягкой, как постель.
Я лёг — и она накрыла меня. Я заснул.
Но спал не я — спал тот, кто был до меня. И во сне он сказал:
«Ты был хорошим сном. Но пора проснуться».
Я проснулся.
Комната была пуста. Стены вновь дышали.
Я проверил зубы — все на месте.
Я вышел на балкон.
Улица была — но другая. Вместо асфальта — вода, тёплая, как слеза. По ней шли люди с лицами тех, кто забыл, как выглядит его имя, но помнит его звук — если его произнесут чужие губы.
Я спустился. Сделал шаг.
Вода приняла меня, не потревожившись.
За мной оставались следы. Но вскоре я понял: это не мои следы. Они вели к тому, кем я мог бы быть, если бы не стёр себя.
Я не оборачивался.
Я знал: обернусь — стану зеркалом. А в зеркале — только отражение. В отражении — только вопрос. В вопросе — только эхо. В эхо — только моё имя.
Имя, которое я позабыл.