Звонок маме

 


Аграфена поймала свой взгляд в зеркале — тревожный, напряжённый. Кисть с тушью замерла у ресниц.

Сегодня у мамы день рождения.

Она весь день то вспоминала об этом, то старалась забыть — хотя прекрасно знала: она не забывает, а просто прячет. Занимает голову делами, планами, бытовой суетой — чтобы не слышать той тонкой внутренней струны, которая надрывно звенела каждый раз при мысли о матери.

— Ну что, Груня, — сказала она отражению, — звонить всё равно придётся.

С мамой они не разговаривали почти год. Не её выбор — так сложились обстоятельства. И иногда это молчание казалось спасением. Почти роскошью. Душевным равновесием, которое встречается в её жизни редко.

Но день рождения есть день рождения — и долг дочери зовёт, даже если душа сопротивляется.

Она надеялась, что брат, навестив маму, позвонит со своего телефона, и они поговорят вместе. Он умел разряжать обстановку. Да и мама при нём держала себя в руках, словно актриса при публике. Но брат поздравил заранее и уехал на озеро — длинные американские выходные.

Аграфена осталась наедине с выбором.

Отношения с матерью были трудными всю жизнь — это мягко сказано.

Мама — характер сложный, судьба сложнее, а любовь… ещё сложнее.

Аграфена давно поняла: диплом психолога не делает человека хорошим родителем. На ней — на маленькой Груне — мама отрабатывала новейшие педагогательные теории. Теории разваливались. Душевные шрамы оставались.

В раннем детстве её воспитывала в основном бабушка. Мама писала статьи, строила карьеру, читала лекции.

Тук-тук-тук-тук.

Стук пишущей машинки из-за закрытой двери — вот что значило слово «мама» для маленькой Груни. Ровный, металлический, не терпящий перерывов.

А девочке хотелось простого: чтобы с ней читали книжки. Защищали. Хвалили. Обнимали. Хоть иногда — жалели.

Перед глазами до сих пор стояла картина: зимнее утро, метель, узкая протоптанная дорожка между сугробами. Она, маленькая, пытается поспевать за мамиными быстрыми шагами. Рукавички мокрые от снега, щёки горят от ветра.

— Мама, я мёрзну…

— Не капризничай. Представь, что ты — большое горячее солнце, и шагай быстрее.

Мама не оборачивается. Не замедляет шаг. Только голос долетает сквозь метель — чёткий, требовательный.

Как же жадно Груня ловила хоть такие крупицы внимания. Они были как крошки — и всё же были счастьем.

Но позже стало хуже.

Подростковый возраст превратился в бесконечный экзамен — на покорность, успех, послушание. Учёба, кружки, английский, шитьё… И главное — вечные сравнения.

Кто-то умнее.
Кто-то красивее.
Кто-то «правильнее».

Шесть лет.
Груня не хочет делиться новой куклой с девочкой во дворе. Мама наклоняется к ней, и голос звучит так буднично, так спокойно:
— С тобой никто дружить не будет.

Пятнадцать.
Деревенский парень предлагает прокатить на мопеде. Груня прибегает домой счастливая, раскрасневшаяся. Мама смотрит с презрением:
— Тебе лишь бы мужчина.

Девятнадцать.
Утро. Мама узнала о ночёвке у парня. Говорит холодно, буднично, почти равнодушно — но оттого особенно смертельно:
— На тебе теперь никто не женится. И папе всё расскажу.

Три возраста.
Три попадания.
Три отметины.

Аграфена вышла из дома, не помня как.

Шла, шла, пока не оказалась у железнодорожных путей — напротив своей старой школы. Ветер застилал волосами глаза. Слёзы таяли на ресницах. Рельсы звенели от приближающегося состава.

Мир был огромный, холодный и равнодушный — а девочка на бетонном блоке казалась в нём маленькой тёмной точкой.

А может… всё?
Может, я и правда никчёмная?
Может, так будет проще всем?

Она была ещё почти ребёнком — всего лишь девочкой — растоптанной, униженной, ослеплённой болью.

Слава Богу — не решилась и вернулась домой.

Но внутри что-то сломалось. И выросло другое — броня. Сначала тонкая, потом толще. Недостаточно прочная, чтобы защитить от новых маминых стрел — но достаточно, чтобы они не убивали.

И ту девочку у рельсов Аграфена простить матери так и не смогла.
Никогда.

Шли годы.

Аграфена стала врачом. Сама стала матерью двух сыновей. Поняла, как трудно воспитывать, как много делается вслепую, на ощупь, из лучших побуждений — и как легко ошибиться.

Она читала, училась, слушала, наблюдала. Видела, как собственные дети смотрят на неё. И боялась повторить чужие ошибки.

Она стала мягче. Мудрее.

Но в глубине — та же девочка у железной дороги.

Не всё было мрачно. Вспоминались и другие моменты: как они делали зарядку под радио на даче, как мама плакала у Мавзолея, когда ей повязывали красный галстук, как вместе искали фамилию в списках поступивших в мединститут…

Она знала: мама, по-своему, любила.
Неловко, жёстко, криво. Как умела.

Иногда мама писала длинные покаянные письма — красивые, литературные, почти нежные. И Аграфена снова верила: ну вот, всё наладится…

Но цикл повторялся. Металл в голосе возвращался. И счастье рассыпалось.

В последние годы мама сильно сдала.

Паркинсон, переломы, зависимость от помощи.
Ей был нужен постоянный круглосуточный уход — не бытовой, а медицинский. Поэтому Аграфена с братом устроили её в маленький частный дом престарелых с русскоязычным персоналом, где действительно заботились: поднимали, переодевали, кормили, разговаривали. Комната с видом на сад была тихой, светлой — и там мама была в безопасности.

На её 85-летие дети и внуки съехались со всего мира. Аграфена не видела мать пять лет — только по скайпу.

Она вошла в комнату, протянула руки для объятий.

Мама отстранилась. Посмотрела на неё оценивающе, как всегда. И сказала первое, что увидела:

— У тебя красивый маникюр. Часто делаешь?

Больше вопросов не последовало.
Ни про полёт.
Ни про детей.
Ни про жизнь.
Только про маникюр.

Сейчас она набирала мамин номер.

Мобильный. Тишина.
Стационарный. Тишина.
Регистратуру. Тишина.

И вдруг Аграфена поняла: ей легче, чем должно было быть.
И грустнее, чем она готова признать.

Она написала WhatsApp директору:

«Передайте, пожалуйста, маме мои поздравления и сожаления, что не смогла дозвониться лично».

И, отправив сообщение, почувствовала — не облегчение.
А тихое, щемящее понимание:

Есть битвы, которые мы не можем выиграть.
И раны, которые не заживают полностью.
И девочка у железной дороги — она всё ещё внутри.

Но теперь рядом с ней — взрослая женщина, врач, мать.

Аграфена закрыла телефон и тихо сказала в пустой комнате:

— Мам… я всё равно тебя люблю.
Хотя бы как могу.