de omnibus dubitandum 26. 234

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ (1647-1649)

Глава 26.234. МЫ ТОЛЬКО ХРАНИМ, ПЕРСОНУ ВАШУ, ВЫСОКУЮ…

    После короткого и сильного ливня с грозою — освеженные стоят сады Московского Кремля, среди которых тонут и царские палаты, и хоромы боярские, и даже приказы и посольские дворы, здесь находящиеся.

    Вековые липы, стройные березы, клены и сосны столетние осенили также все внутренние строения древнего Чудова монастыря, его кельи, служебные постройки, поварни, конюшни, все обширное хозяйство, заключенное в стенах обители.
Здесь, почти на положении узника, живет теперь и патриарх Гермоген, дряхлый, болезненный, но еще сильный духом старец.

    Всяческим почетом и блеском старались окружить поляки Гермогена, пока он, склоняясь на уговоры сильной кучки бояр, соглашался на призвание Владислава. Но как только была перехвачена Гонсевским одна из грамот патриарха, посылаемых по городам с призывом ополчиться против ляхов и шведов, — за святителем был учрежден самый строгий надзор. И если бы только гетман и полковник Струсь не опасались вызвать взрыва крайнего негодования со стороны целой Москвы, они давно бы бросили старика в темницу, такого слабого и кроткого на вид, но столь опасного в своей беззащитности, более грозного для них, господ Кремля и Москвы, чем несколько полков, вооруженных с головы до ног.

    Сидя у раскрытого окна своей кельи, выходящего в густой монастырский сад, сейчас наполненный ароматами и прохладой на закате августовского теплого дня, Гермоген, держа далеко от глаз, пробегал взором по строкам небольшого «столпчика», письма, начертанного на длинном, узком куске синеватой плотной бумаги. Большие круглые стекла, помогающие при его старческой дальнозоркости, лежали тут же, на столе, где видны старинные фолианты в кожаных переплетах и небольшие тетради, исписанные крупным, четким почерком самого патриарха.

    Чернильница и несколько очиненных гусиных перьев лежат тут же, наготове.

    То, что читал патриарх, очень волновало его. Ясные, небольшие, но полные ума и жизни, еще не потускнелые, несмотря на годы, глаза старца напряженно вглядывались в путаную вязь начертанных в послании строк, словно за этими строками он видел что-то страшное, отвратительное.

    Отложив письмо, нервным движением своей худощавой руки аскета-постника придвинул к себе поближе Гермоген небольшую полоску бумаги, взятую из кипы, заготовленной тут же, омочил перо и быстро начал выводить буквы, нажимая пером, которое жалобно и густо поскрипывало на бумаге, как будто и ему было тяжело и тоскливо, как и тому старику, рука которого водила пером.

    Стук в дверь, осторожный, но уверенный, нарушил тишину кельи.

    — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! — раздался за дверью старческий голос служки Пахомия, уже много лет неразлучного с Гермогеном.

    — Аминь! — ответил тот, неторопливо отложив перо и вкладывая начатое послание между листами большого, раскрытого на столе, фолианта, который также неторопливо захлопнул и отодвинул от себя.

    — Святейший владыко, там пан Пясецкий пожаловал! — отдав поклон, почтительно доложил служка. — Что ему сказать? Хочешь ли видеть ляха? А то, може, не здоров ты, батюшка, а? Я ему…

    — Нет! — остановил служку Гермоген. — Я  г о с т ю  рад!.. Проси, проси его, Пахомушко.

    Снова поклонившись, вышел служка и впустил ротмистра Пясецкого, который помогал Гонсевскому и Струсю нести гарнизонную службу в Кремле.

    Благодаря его небольшому знакомству с руской речью, ему поручали сношения с Гермогеном, который не умел или не желал ни слова понимать по-польски.

    — Здрув, пане отче? — с почтительным поклоном осведомился «гость».

    — По твоим молитвам, как видно, чадо! Терпит Бог грех и носит мать-земля.

    — Так, так, так!.. То и слава пану Богу!.. Не бардзо помешал?..

    — Нимало, нет, пан воине честной!.. А ты што, со мною пришел часок скоротать в беседе… али бо есть што новое?.. От нашей чести не желаешь ли чего-либонь?.. Сказывай. Аз смиренный богомолец за людей и не отрину ничьего глагола, как сам Христос Спаситель Наш заповедал миру. Ну што же, чадо, нет ли новой вести… доброй али бо хоша и дурной у тебя на запасе?.. Все заодно. Господь дает и дождик и вёдро… вот как нонешний день было. Гроза с утра, а под вечер сколь тихо и хорошо стало… Так сказывай…

    — Ведра… То само, цо воду носять… а зачем, святой отец, говоришь про ведра?..

    — Нет, ты не уразумел меня, пан. Я — про иное. Дни ясные, по-нашему, есть вёдро.

    — Ага, ага! Розумеем! Ясны день… То ж лето еще на дворе, то и день ясны… Розумею!.. А вот слыхал… кхм… кхм… есть у нас… не! есть у вас в Пскове… кхм! новый царь Деметрий Самозваный. Якой — Сидорка беглый, как ваши же москали толкуют!.. Беглый из стрельцув! Пан отец не слыхал, га?

    — Отколь мне слышать! Вот што придет и скажет ваша милость али бо хто иной из вашей братьи, — то я и знаю. Совсем в неволе здеся я, владыко всей христианской паствы православной, патриарх всего царства Росийского… О-ох, в неволе тяжкой!.. Знать, так хочет Бог!

    — Но! Цо ж то за неволя! Хе! Бояре все ваши, правители в Кремле тут сели с нами, когда подошло ополчение ваше дурацкое!.. А когда разойдется оно… Тогда нам свободней бендзе и святому отцу полная воля будет… То ж осада была, а не замыкать мы хотели святого отца патриарха! Брунь Боже! Никогда!.. Теперь, когда московское правительство, до приезду избранного царя Владислава и круля Жигимонта (Дмитрия Ивановича=Сигизмунда III Ваза=«Лжедмитрия II» - Л.С.), находится под нашей охраной… под нашей владой и укрытьем нашим, — спокойно могут спать все… И пан святой отец, как здешней веры князь и господин, — тебя хранить мы должны до приезда царя Владислава! Куды ж идти тебе! Кругом — весьма небеспечно. Казаки — бунтари, шведы, разны Самозванцы да самобранцы!.. Самовольцы никчемные! Бродяги и сбродняжи треклятые! Мы только храним персону вашу, высокую, пан ойцец! Якая ж тут неволя!.. Напрасно…

    — Неволи нет, ты мыслишь? Вы в Кремле здесь господа. Вон у тебя ключи висят за поясом от выездов и въездов… Ты говоришь: я волен. Ин верю тебе, чадо. Так прикажи каптанку мне заложить… Я до Троицы поеду, помолиться мощам святых угодников Божиих…

    — До Тройцы!.. Кхм… Дороги ж небеспечны еще… Казаки там… разбойники есть ружны… И пан ойцец разве ж не видал этой Тройцы алибо цо! Алибо здесь модлиться мало места, в Кремлю да на Москве!.. Помилуй Боже!.. Тысячи церквей у вас тут. И на што так много!..

    — Добро, ты прав. До Тройцы далеко и небеспечно… Так — в монастырь Донской!..

    — На другем коньцу Москвы! Далеко ж то… и жарко… Пан ойцец… он устанет!

    — А ежели… к Богородице, что на Пожаре!.. Рядом это, слышь, к Василию Блаженному сбираюсь я давно… Все как-то не припадало!..

    — О!.. То… Кхм… кхм… То — можно! Добже, добже! Еще народу сейчас много на углах. Же бы нам не помешали, мы попозднее поедем!.. Полсотни улан я сберу и сам поеду с ими… на всяк случай… Кхм… кхм… Охранять владыку ж…

    — Нет! — почти гневно вырвалось у Гермогена, до сих пор забавлявшегося изворотами Пясецкого. — Нет! С охраной ехать молиться не хочу! Здесь посижу лучше! А то какой я пастырь стаду, коли с целой волчьей стаей поеду по храмам Божиим, по церквам московским! Лучше тут и помолюсь, в этой тесной келье!

    — Цо мувит пан отец! Не разобрал я… Бардзо скоро сказано…

    — Это я так… про себя говорил! Досказывай, што про Сидорку начал! Уж — третий Самозванец, выходит! Из стрельцов он, ты говоришь? Да, сам он про себя что сказывать придумал! Все же знают, что еще в декабре в прошлом зарубили второго Самозванца, вора Тушинского, его же разбойники-воеводы!.. Как, слышь, ожил этот, третий, после двух смертей!.. Занятно мне узнать…

    — Кхм! — лукаво улыбаясь, заговорил Пясецкий. — Разве ж много надо, чтобы обмануть ваших дураков-московитов! Всякой сказке готовы верить, только бы поразбойничать можно было!.. А эти, самозванцы… цо они ни скажут, али бы только на царстве повеличаться!.. Хоть не на длугий час! Он, тэн Сидорка муве, цо… кхм… Же он есть — чародей! Чарнокнижник! Же может кажный раз помереть и оживиться, як схочет себе сам! Два раза, говорит, он юж обмирал. А как в могилу ляжет, как положили его… он оживет разом и улетит! И знову — царр!.. Ха-ха-ха! А дурни верют! И умны люди, которым это сходно, роблют такой вид, цо также верют!..

    — А… честные да чистые душою… Те как же?..

    — Не вем! Не вем! Таких там, у самозванув, не бывает!.. Такие — здесь, с нами все сидят… Ваши все правители — бояре найвенкшие… и сам ойцец патриарх Московский… От было б дуже ладно, ежели б им пан отец теперь написал… же тэн Сидорка — есть вор и блазень!.. Цо пан яснейший Владислав есть едины руский цесарь и московский царр!.. Одразу б тогда всяки мятежи и скончились по слову святого ойца патриарха!.. Може, напишешь, пане отче?

    — Пан… пан… все — пан!.. У вас, слыхал я, говорят: али бо пан, али бо пропал! Я про Сидорку напишу, пожалуй, штобы лишней смуты вор завесть не успел в народе христианском. А только… с кем отправлю я посланье?..

    — Нам, пане ойче, его отдай! Мы уж до дела его доправим, пошлем по всем концам земли…

    — Добро, пусть так… Я напишу потом… позднее. Утром загляни, возьмешь посланьице. Готово будет…

    — И про царя Владислава…

    — Нет, слышь, пан ротмистр, про это не напишу… Не посетуй! — решительно проговорил Гермоген. — Не в первый раз отказываю в этом, знаешь! Ваш круль и сын его не захотели принять статей, подписанных вашим же гетманом от имени Жигимонта (Дмитрия Ивановича=Сигизмунда III Ваза=«Лжедмитрия II» - Л.С.)… Так и дело с концом. Чему не суждено, тому и не бывать!

    — Я вем… я вем! — сверля своими маленькими, заплывшими глазками старца, затараторил Пясецкий. — Я вем, на цо у пана патриарха надея есть! Я то добже вем!.. Те ж ваше мужицьке ополченье, цо шло на нас, — теперь скоро и разольеца, як вода… Еще и десяти дней нету, як казаки заманули до себе «водцу» главного, Прокопа Ляпунова… та и — зарубили! На шматочки раскромсали, разнесли!.. Хе-хе!..

    — Ты… правду мне?.. — бледнея и становясь от этого почти совершенно прозрачным в лице, не сразу спросил старец. И, не получая ответа, сам продолжал, тоскливо покачивая головой: — Да, вижу и так: ты не солгал! Уж больно радостен и ясен лик у тебя, врага моей земли!.. Господи, прими и упокой чистую душу смелого вождя! — зашептал про себя Гермоген. — Надеждой он был для Земли… а для меня, для старца — надеждой и радостью последних дней моих!.. Твоя воля, Господи!.. — тихо шептал заупокойные молитвы старец. А Пясецкий снова осторожно завел свою речь.

    — Может, святому отцу на мысли прийшло, цо од нас… Як там юж мувили разны лиходеи, злодзеи московски… Же то мы подослали альбо подкупили казацку шайку. Даю слово гонору, цо…

    — Не божись, пан! Правды не укроешь. Я только подумал… а ты мне сам и сказал все, што знать мне было надобно… Могу ли я не поверить такому почтенному лыцарю, каков ты есть! Всему верю. Еще што скажешь? Чем порадуешь старика!..

    — А про тех же казакув. Собираются они еще в этом месяце большой круг зебрать… И хотят присягу учинить тому сыну панны Марины от Тушинского Самозванца… И при нем, як при малолетнем царе, большой совет будет до его полных лет… Тут и бояре ваши… и казацки гетманы, и воеводы… И все сойдутся, чтобы Землею править… И знову, значит, бой начнется…

    — А больше ничего? — глухо спросил патриарх, голова которого теперь совсем поникла и белоснежная, длинная борода прикрыла исхудавшие руки, беспомощно скрещенные на груди, как для молитвы…

    — Не! Ниц боле не имею… Прошу выбачения, ежели я чем расстроил пана патриарха… Я сам не думал…

    — Нет… ничего! — машинально ответил старец, погруженный в горькие свои думы.

    — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! — снова задребезжал за дверью старческий тенорок Пахомия.

    — Аминь! Што тамо еще! — отозвался Гермоген.

    — Святейший владыко, столярок тамо пришел! — доложил служка, стоя у порога.

    — Как ты, слышь, приказать изволил аналой твой поисправить, што расхудился… да шкапчик, который для книг, да…

    — Впусти… впусти, коли пан ротмистр того не заброняет! — словно сдерживая внезапно охватившее его волнение, проговорил старец.

    — О, не, не, не! — подымая кверху свои потные, жирные руки с видом благородного протеста, затараторил Пясецкий.

    Служка впустил столяра и отошел, ожидая распоряжений.