Авторецензия Аля Мастер и Маргарита

Авторецензия на рассказ Джахангира Абдуллаева «Аля „Мастер и Маргарита“»

Рассказа Джахангира Абдуллаева «Аля „Мастер и Маргарита“» http://proza.ru/2024/10/27/884

Данный текст представляет собой сознательное художественное переосмысление и продолжение поэтики романа Мастер и Маргарита Михаил Булгаков, перенесённое в иную историческую реальность и иное культурное поле, но при сохранении ключевых архетипов, мотивов и философских узлов оригинала. Перед нами не подражание и не стилизация ради формы, а фантасмагория-фанфик, где булгаковский мир используется как метафизический инструмент анализа современного человека, его веры, иллюзий и экзистенциальных ловушек.

В композиционном отношении текст выстроен как трёхслойная структура. Первый слой — реалистический и психологический: история Игоря и Нюры, разворачивающаяся в узнаваемом пространстве Москвы с филармонией, МХАТом и Патриаршими прудами. Второй слой — мифологико-культурный: Пигмалион, Галатея, Афродита, Чайковский, симфонии как метафизические силы. Третий слой — инфернально-булгаковский: появление профессора с двойным «В», Фагота и Бегемота, исчезновения, обмороки, размывание границы между галлюцинацией и реальностью. Эти слои не существуют изолированно, они постоянно взаимопроникают, создавая эффект неустойчивой, «текучей» реальности — ключевой признак фантасмагории.

Центральным психологическим мотивом текста становится синдром Пигмалиона. Игорь выступает как интеллигент-ваятель, стремящийся «улучшить» и «окультурить» Нюру, не столько из желания доминировать, сколько из искренней веры в превосходство культурного идеала над живой непосредственностью. В этом отношении он парадоксально ближе не к Воланду, а к самому Мастеру — человеку идеи, для которого текст, форма и смысл важнее человеческой плоти. Нюра же оказывается фигурой пограничной: между Галатеей и Маргаритой, между объектом формирования и субъектом чувства. Именно её внутренняя неготовность жить в придуманном Игорем мире искусства и метафизики становится скрытой причиной неразрешимого конфликта.

Музыка Пётр Ильич Чайковский, особенно Пятая и Шестая симфонии, играет в тексте роль философского каркаса. Они не просто фон и не символ статуса, а форма метафизического опыта. Пятая симфония у Игоря — это эсхатологическая победа духа над смертью, почти богословский гимн человеческому творчеству. Шестая — опыт предельного отчаяния и конечности. Их прослушивание в обратной последовательности становится аналогом нисхождения в ад и последующего воскресения, что сближает музыкальный опыт героя с христианской и одновременно художественной инициацией. Музыка здесь равна откровению, но откровению индивидуальному, не передаваемому до конца другому человеку, что и приводит к трагическому непониманию между героем и героиней.

Особое значение имеет сцена на Патриарших прудах — прямой и намеренный интертекстуальный диалог с Булгаковым. Пространство, где в оригинале закладывается вся метафизика романа, здесь вновь становится местом встречи с инфернальным. Профессор с двойным «В» — это не просто узнаваемый двойник Воланда, а фигура иного порядка: он лишён торжественной демоничности и больше напоминает холодного экзистенциального судью. Его пророчество не столько кара, сколько констатация невозможности совпадения идеала и жизни. Он разоблачает главную иллюзию Игоря: вера в то, что любовь можно «вылепить», а человека — подогнать под эстетическую схему.

Фагот и Бегемот, появляющиеся во второй части, переводят трагическое в гротескное, сохраняя булгаковскую логику: там, где человек близок к истине, начинает работать смех и абсурд. Их реплики о митингах, документах, кислороде и порядке вносят в текст социально-историческое измерение, подчеркивая абсурдность постсоветской реальности, где высокие слова о вере, культуре и предназначении соседствуют с бытовым хамством и коллективным бессознательным.

Финал текста принципиально отличается от булгаковского пафоса «покоя». Здесь нет ни прощения, ни окончательного суда, ни трансцендентного выхода. Пробуждение Игоря оставляет читателя в зоне неопределённости: было ли это наваждение, солнечный удар, коллективная галлюцинация или подлинное вторжение иной реальности. Эта неопределённость — ключ к интерпретации всего произведения. Автор сознательно лишает читателя опоры, предлагая вместо неё экзистенциальный вопрос: если судьба предсказана, имеет ли смысл сопротивляться, и если идеал разрушителен, можно ли от него отказаться?

Таким образом, «Аля „Мастер и Маргарита“» — это не вторичное подражание, а самостоятельное философско-художественное высказывание о трагическом разрыве между культурным идеалом и живой жизнью, между верой в творчество и невозможностью спасти другого человека искусством. Это текст о любви, которая гибнет не от зла, а от избытка смысла, и о герое, который, подобно Пигмалиону, слишком поздно понимает, что статуя должна остаться статуей, иначе погибнет и она, и сам ваятель.