Аля Мастер и Маргарита. Литературный обзор

Литературный обзор рассказа Джахангира Абдуллаева «Аля „Мастер и Маргарита“»

Рассказа Джахангира Абдуллаева «Аля „Мастер и Маргарита“» http://proza.ru/2024/10/27/884

Рассказ Джахангира Абдуллаева «Аля „Мастер и Маргарита“» занимает особое место в современной авторской прозе как пример осознанного диалога с классическим текстом без растворения в нём. Уже само название задаёт вектор прочтения: речь идёт не о продолжении и не о вариации романа Мастер и Маргарита Михаил Булгаков, а о «в духе», «по касательной», «на манер» — с сохранением авторской самостоятельности и иной философской оптики.

С точки зрения жанра рассказ можно отнести к фантасмагории с элементами философского фанфика. В нём сочетаются реалистическая психологическая проза, культурологическое эссе и мистический гротеск, что сближает текст с традицией интеллектуальной литературы XX века, но при этом укореняет его в постсоветской реальности. Москва в рассказе — не просто декорация, а метафизическое пространство, где бытовая повседневность легко трескается и пропускает сквозь себя иррациональное.

Ключевой художественной особенностью произведения является интертекстуальность. Автор сознательно вводит узнаваемые булгаковские маркеры: Патриаршие пруды, иностранец-профессор с двойной идентичностью, фигуры Фагота и Бегемота, внезапные исчезновения и смещения реальности. Однако эти персонажи лишены самостоятельного бытийного центра и функционируют как отражения внутреннего состояния главного героя. Если у Булгакова свита Воланда — носитель космической справедливости, то у Абдуллаева они выступают скорее симптомами кризиса сознания культурного человека, утратившего опору между верой, эстетикой и жизнью.

Центральной темой рассказа становится конфликт между идеалом и живым человеком. Образ Игоря выстроен как образ «человека культуры», стремящегося осмыслить мир через искусство, философию и музыку. Его приверженность симфониям Пётр Ильич Чайковский превращается в форму почти религиозного опыта, где Пятая симфония мыслится как победа духа над смертью, а Шестая — как погружение в предельную трагичность бытия. Музыка в тексте выполняет не эстетическую, а онтологическую функцию: она объясняет герою устройство мира, но одновременно отрывает его от живых людей.

Нюра, в свою очередь, представляет противоположный полюс — телесность, непосредственность, неосвоенную культурную стихию. В этом столкновении ясно проявляется мотив Пигмалиона: герой пытается «вылепить» из живого человека произведение искусства, тем самым обрекая отношения на внутренний разлом. Этот мотив придаёт рассказу философскую глубину и выводит его за пределы бытовой любовной истории, превращая в размышление о границах культурного миссионерства в личной жизни.

Особого внимания заслуживает речевая ткань произведения. Автор сочетает высокую, почти эссеистическую лексику с намеренно сниженной бытовой речью второстепенных персонажей. Этот контраст создаёт эффект разорванного культурного поля, где возвышенные рассуждения о музыке, судьбе и предназначении сталкиваются с уличной интонацией, коллективным шумом и социальным хаосом. Подобный приём усиливает трагикомический эффект и приближает текст к булгаковской традиции без прямого подражания стилю.

Финал рассказа принципиально открыт. Исчезновение инфернальных персонажей может быть истолковано как мистическое вмешательство, галлюцинация, солнечный удар или психологический срыв. Такая неопределённость — важнейшая черта авторского замысла. В отличие от Булгакова, предлагающего метафизическое разрешение, Абдуллаев оставляет героя в пределах человеческой реальности, лишённой окончательных ответов. Признание Игоря в том, что он больше не хочет переделывать Нюру, звучит не как спасение, а как горькое запоздалое прозрение.

В итоге «Аля „Мастер и Маргарита“» можно рассматривать как самостоятельное философско-литературное высказывание о судьбе интеллигента в мире, где культура перестала быть общим языком. Это текст о трагедии избыточного смысла, о любви, не выдерживающей конкуренции с идеалом, и о человеке, который слишком поздно понимает, что живое нельзя заменить эстетически совершенным образом. Рассказ уверенно вписывается в традицию интеллектуальной прозы и может быть прочитан как симптом и диагноз эпохи, продолжающей диалог с классикой, но уже без уверенности в возможности её повторения.