Дыра

«Изба моя, дыра моя, спаси меня!»
— Владимир Соловьев

Когда лампы коридора гаснут не сразу, а медленно, по одной, возникает ощущение, будто здание оценивает, кому изнутри ещё следует остаться. Так я впервые увидел её — не лампу, а тёмную точку, которая упорно не желала тускнеть. Точка висела в воздухе между дверью архивного зала и табличкой «ФОНД XVII». Сначала я принял её за пятно на сетчатке: целый день микрофиши, пыль, строки церковнославянского мелким шрифтом. Но пятно не отступало, наоборот — делалось гуще, будто собирало вокруг себя настройку тьмы.
Позднее я решил, что это была первая репетиция провала.
Меня зовут Иржи, я статистик. По иронии судьбы моё любимое занятие — улавливать несметное многообразие мира при помощи скучных чисел. День за днём, год за годом, я упрямо превращал хаос в колонки, колонки — в прогнозы, а прогнозы — в иллюзию контроля. До той ночи казалось: так и должно быть. Но если долго пялиться в таблицы, можно однажды увидеть тот момент, когда строка проваливается сквозь себя в ничто.
Точкой всё не ограничилось. Через два дня в подъезде моего дома я ощутил тот же дефект пространства: на ступеньках пятого пролёта появился круг диаметром в ладонь — не тень, не влага, не краска. Просто отсутствие всего. Дети из соседних квартир обводили его мелом, как древний шрам на плите. Но меловой круг каждое утро смывала непонятная влажность, а провал оставался, чуть увеличиваясь.
Я начал фотографировать это место. В объективе провал не фиксировался: снимок выходил нормальным, ступени — как ступени. Зато глядишь живьём — и мерещится лёгкое втягивание воздуха, словно ступень дышит внутрь себя. Каждый раз, проходя, я чувствовал, как будто подошва едва касается пустоты, а не бетона.
Однажды ночью, разбирая старые отчёты, я заметил схожий рисунок в данных — маленькие «минусы» там, где не могло быть отрицательных величин. Будто цифры хотели подсказать: есть места, где сама логика вычитается из мира.
Я принёс снимки пробелов коллеге-физику. Он отмахнулся: «Оптическая иллюзия. Мозг ищет симметрию, не находит и дорисовывает тьму». Но глаза его дрогнули, когда я рассказал, что точка в архиве разрослась уже до овал-формата листа. Он советовал спать. Я пытался.
Сон же приходил странный. Вижу: город, но без звуков. Машины катятся бесшумно, люди открывают рот без слов, и всюду в стенах крошечные тёмные окна, которых не было в яви. Из этих окон ни свет, ни дым — только вязкая чернота, ползущая по кирпичу, сливаясь с крепью мира так, что уже нельзя сказать, где свет кончается, где начинается дырка. Просыпался я с ощущением лёгкой вмятины на груди — как если бы во сне на меня опиралось пустое ведро.

Через месяц пропал сосед Сергей. Тот самый, что первым заметил пятно на лестнице и шутил, мол, «новая технология утилизации жильцов: дом поглощает лишних». Утром женщины выгуливали собак, обсуждали несчастья, а из квартиры Сергея доносился только безмятежный тик-так часов. Дверь вскрыла полиция. Внутри всё было на месте: телефон, бумажник, чашка с ещё влажным чайным кольцом. Хозяина — нет.
Я не сказал следователю ни слова о провале на лестнице. Он бы решил, что я пьян. Но спустившись, я увидел: тёмный круг увеличился. Теперь он занимал половину ступени. Смотрелось так, будто кто-то аккуратно вырезал из бетона форму и вставил туда неизвестный материал, не отражающий ни луча. Но пальцем не прощупаешь — долбанёшься о бетон.
Через пару дней на доске объявлений висел листок: «Пропала кошка Молли. Последний раз видели на лестничной площадке». Я сообразил: кошка обожала лежать именно там, где начался провал. Теперь – ни кошки, ни Сергея.
Теория «дом поглощает жильцов» перестала быть шуткой.

Я попробовал договориться с дырой по-научному. Вынес прожектор на площадку, включил на весь люмен. Свет подсветил трещины на стене, запылившиеся перила, но сердце тьмы осталось мёртвым к свету. Будто лучи загибались внутрь, сворачивались в спираль и исчезали.
Я поставил микрофон – вдруг там гудение? На записи – только шум города и слабое равномерное шуршание, похожее на шорох бумаги, которую медленно мнёт невидимая рука. Осциллограф показал почти ровную линию: шум на грани электроники, ниже слышимого.
С той ночи я заболел любопытством сильнее страха. Стал собирать любые упоминания о «чёрных пятнах» — газеты, форумы, архивные слухи. Выяснилось: подобные «дыры» время от времени возникали в разных городах, но никогда не задерживались надолго. Писали про исчезающих людей, про молчаливые пятаки ночи на дневном асфальте. Дырки росли до критической величины, потом будто растворялись, оставляя после себя несколько неназванных имён в списках пропавших.
В каждом описании повторялась одна деталь: перед исчезновением человек испытывал сильное чувство недосказанности. Кто-то не успел признаться в любви, кто-то – выверить уравнение, кто-то – достроить последнюю фразу письма. Будто дыра питается оборванными линиями смысла.
Я вспомнил Сергея: незаконченный ремонт, стены голые, провода торчат. Он говорил: «Доживу до отпуска – все сделаю». Не дожил.

Вечером я стоял у своего стола, разглядывая статистику по пропавшим, и вдруг понял: я-то сам – ходячий черновик. В квартире – недописанная диссертация, в телефоне – неотправленное письмо отцу, с которым поссорился десять лет назад. Резервуар неслучившегося – выше крыши. Уж я-то вкусный для провала. И будто в ответ на мысль лампочка мигнула фальшиво-оранжевым, и на стене мелькнула тенюшка – ровно круглая.
Я действовал, как биолог, которому подсунули неизвестного зверя: нужно поймать, прежде чем зверь поймает тебя. Я сел писать письмо отцу – дрожащие пальцы, банальные слова: прости, жив ли, давай встретимся. Чем дальше писал, тем сильнее осознавал: я заполняю пустое, штопаю дыру в себе.
Вдруг – звонок. Номер неизвестный. Срываю трубку – тишина. И только в самый конец – лёгкое бумажное шуршание. Как на записи у лестницы. Я отключил телефон, бросил подальше.
Письмо дописал, отправил. Лампа перестала мигать.

Но лестничный провал рос. Огрызок ступени держался на тонкой полоске бетона, и жильцы обходили место стороной, как грязную лужу. Я решил опуститься ниже, к самой сути. Взял у знакомого альпинистское снаряжение, к перилам закрепил страховочный трос, намазал подошвы спецклеем. Ночью, когда дом стихает, я встал на край, всмотрелся в круглую бездну. От неё веяло ничем – ни холодом, ни жаром, ни запахом. И всё же мозг кричал: назад.
Я протянул палку. Кончик пропал мгновенно, будто влез в кипящую смолу без плеска. Палка стала короче ровно настолько, насколько вошла. Ни градиента, ни искр – идеально чистое вычитание. Я отступил: по телу пробежала мерзлая дрожь, такой не словишь даже на морозе.
Тогда мелькнула мысль: если провал питается недовершённым, что будет, если бросить ему законченный предмет? Я достал из рюкзака круглый камень с моря, гладкий, совершенный. Подвесил на леске, опустил – и произошло странное. Камень завис над дырой, будто упёрся о невидимую мембрану. Леска провисла, но камень не падал. Он дрожал, дрожь передавалась пальцам: словно кто-то изнутри проверял предмет, щупал, но не мог взять. Я дёрнул – камень вернулся целым. Значит, полигона для целостного нет. Дыра испытывает голод по обрывкам.
Я понял направление: завершать. Завершать как мантру.

Неделя прошла под знаком доделывания. Я разобрал шкаф с недочитанными книгами – дочитал. Собрал мусор сохранённых черновиков – выбросил несостоявшееся. Позвонил людям, с которыми ссорился. Писал коротко: «Давай закончим ссору». В ответ чаще молчание, иногда смс: «Не понимаю, о чём ты», но это не важно – важно было закрыть собственный гештальт.
Каждый пункт списка – как кирпич в стену между мной и провалом. И действительно: круг на лестнице перестал расти. Он не исчез, а замер.
В ту ночь мне снова приснился беззвучный город. Но теперь тёмные окна гасли одно за другим, как будто кто-то щёлкал выключателями изнутри. Я летел над перекрёстками и видел, как дыры затягиваются тонкой плёнкой лунного света, оставляя на асфальте лишь влажный след, похожий на отпечаток закрытого глаза.

Утром я встретил на площадке новую соседку — пожилая женщина, въехала в квартиру Сергея. Споткнулась у провала, вздохнула: «Ах, какая досадная трещина. Надо б ремонт». Я сказал: «Не наступайте туда». Она усмехнулась: «Юноша, я всю жизнь танцевала на недостроенном паркете». И шагнула прямо в круг.
Но не провалилась. Её каблук стукнул по бетону, как по зеркалу. Пятно переливалось, но держало форму. Соседка смела пыль с юбки: «Видите? Никакой бездны». Я молчал, слыша, как задыхается внутри себя моё статистическое мышление.
Позже я вернулся — пятно стало матовым, почти незаметным. Можно было бы принять за деформацию краски. Я понял: оно насытилось. Взяло Сергея, кошку, куски чужого «потом» и притихло. Возможно, до следующих недописанных жизней.

Той же осенью мне позвонил отец. Голос дребезжал, но я уловил главное: он прочёл письмо, он жив, готов встретиться. Мы долго гуляли вдоль реки, говорили о пустяках, и в какой-то момент он сказал фразу, которую повторял мне в детстве: «Не бойся чистого листа». В этот миг я почувствовал — в спине словно закрылась последняя дверца, за которой тлел незаконченный страх.
По возвращении домой я нашёл у дверей коробку. Внутри лежал камень, тот самый морской, только теперь на гладкой стороне была тончайшая, как лазером проделанная, прорезь — идеальный круг диаметром макового зёрнышка, заполненный чёрной смолой. Кто-то, или что-то, сделало пометку: «доступ закрыт».
Я поставил камень на полку. Иногда, проходя мимо, замечаю, что смола внутри чуть пульсирует, как далёкая звезда, но не расширяется. Кажется, пустота приняла договор: я завершаю своё, она — отступает.

С тех пор, когда я заполняю очередную таблицу, ловлю себя на странной привычке: каждую колонку заканчиваю нулём, чтобы не оставалось висящих хвостов. Коллеги смеются: «Зачем лишний ноль?» А я улыбаюсь: «Чтобы не завёлся минус там, где ему не место».
И всё же иногда в глубокой ночи, когда город выдыхается, а небо становится чересчур глухим, мне слышится тонкий бумажный шорох. Я поднимаюсь, проверяю все незаконченные дела: не вымыта ли чашка, черновик ли не дописан. Навожу порядок. После чего шорох стихает.
Возможно, это просто невроз. А, возможно, где-то неподалёку вновь ищет щель голодная точка, прожорливая до человеческой неоконченности. И если так — пусть. Я больше не боюсь её. Я знаю цену целого, завершенного.
И когда спускаюсь утром по лестнице, где когда-то зиял провал, под ногами — лишённого дна — больше нет. Только тёмный отполированный след, напоминание: тьма не поглощает тех, кто успевает сказать: «закончил».