Дар снизу

Fortis imaginatio generat casum.

Не раз мне говорили, что ничего особенного я из себя не представляю. Говорили это и в художественной школе, и в музыкальной, и в студии актёрского мастерства, и даже в классе лепки. Наверное, если бы я вдруг решила заглянуть на уроки оригами, и оттуда бы вышла с вердиктом о полном отсутствии у меня способностей. Однажды мама засунула меня в школу шоколатье: я уплетала много сладкого и так причмокивала от удовольствия при этом, что моё пристрастие было расценено как способности к моментальному определению качественного, наполненного изысканным вкусом, шоколада.Но оказалось, что я просто любила шоколад, как любят его многие дети, а мама совсем отчаялась в попытках найти мне хоть какое-нибудь достойное занятие.
Отчаянно искала себе занятие и я. Чувствовала, что первого мая одна тысяча девятьсот девяносто второго года увидел свет совершенно уникальный ребёнок. Ой, как напыщенно звучит, и как будто резину при этих словах жуёшь. Тем не менее, это правда. Только вот я поняла, что можно всю жизнь перебирать и перебирать эти «хобби», а своего дела так и не найти. В поисках своего люди непременно пробуют традиционные таланты, вроде живописи и музыки, плюс, пару-тройку «модных» талантов, из тех, что популярны именно в этом десятилетии благодаря народным сериалам или грамотной пиар-кампании. Традиционные таланты — это не про меня. Я принципиально не отдаю дань моде. На моём месте искатель призвания, зашедший в тупик, взялся бы за что-то мелкое и отдалённо пошлое: ни в чём себя не нашёл — так можно ради самоуспокоения придумать, что первоклассно чинишь карандаши или выковыриваешь кусочки ваты из окна. Это не мой случай. Я, в конце концов, обнаружила в себе дар вселенской значимости: пророчествую ближайшие события. Не угадываю, замечу, а именно пророчествую. Идёт передо мной мужчина, через несколько секунд выйдет из дверей метро. Я уже знаю, что болтающаяся дверь ударит его по здоровенному лбу. Часы показывают девять часов, все ждут препода, и тут на меня снисходит озарение — препод заболел, он сам не придёт. Буквально через несколько минут в дверях появляется инспектор и объявляет, что Василию Дмитриевичу нездоровится. Этот дар проявился во мне только в семнадцать лет. Я — простая девчушка, обитательница хрущёвских панелек, которые вот-вот подпадут под снос. В моей семье обошлось без аристократов с их роковыми тайнами, я не сбегала из дома в порыве духовного протеста против родителей, у меня не было и загадочного парня, который то появляется, то загадочно исчезает без объяснений причин. У меня вообще не было. Среднестатистический человек двадцать первого века непременно поймёт, что я имею ввиду.
Девушки ждут принца — сильного и щедрого мужчину, желательно не бедного. Я ждала не столько принца, сколько алые паруса — чудо дивное, чудо явное, воплоти. Принц был совсем необязателен. Но если бы принц принёс в нашу квартиру не только свой подтянутый зад, но и коробочку с магической шляпой — я бы приняла и принца, симпатичный же. Даже когда мне было пять лет, я бы согласилась увидеть Деда Мороза без подарков, лишь бы он и вправду явился на волшебных санях, рассекающих новогодний воздух. Но заканчивалась младшая школа, затем средняя… Подружки смеялись, мальчики подкладывали всякую вонь в рюкзак. В реальной жизни верить в волшебство слишком больно. В шестнадцать лет я уже имела репутацию недоразвитой, умственно неполноценной, которая так и не смогла принять, что чудес не существует. В жизни без чудес я скучала, не имела никаких амбиций, устремлений или хотя бы просто интересов. Впрочем, закончила среднюю школу я неплохо. Оно получилось как-то само собой. У меня очень острый ум и упрямый характер. Ромка Ложечкин раззадорил меня так, что я на отлично сдала экзамены после девятого класса. Я как-то ляпнула ему, что очень странно смеяться над верой в волшебство другого человека, когда сам веришь в Бога. Старичок на небе, которому заняться нечем, кроме как залезать в черепные коробки всех людей и осуществлять их мечты, — это чересчур сказочная сказка, даже для меня. Ромка залился слезами, а вскоре переполошилась вся его религиозная семья. «Пророчили» мне, что я еще до окончания восьмого класса вылечу, что я блудница и бездельница. Между прочим, это их Ромочка лапал Катю Пострикову, лицемерно отводя сальный взгляд в сторону, а я хоть и подрезаю юбку школьной формы, но моих губ даже мой кот ещё не касался, а я его очень люблю. Я с таким остервенением принялась после того случая за учение, сама от себя не ожидала. В итоге, это Ромку с большим натягом приняли в десятый класс, я же справилась с испытаниями блестяще. Он утёрся. Но мне всё равно было очень больно жить. Потому что никакого чуда не было, с побеждёнными обидчиками или без таковых.
Шестнадцать лет едва исполнилось, а я заработала депрессию. Даже перестала подрезать юбки и краситься. Не хотела. Незачем. Быть красивой и сияющей ради серой никчёмной жизни? Эта мысль мне претила. Уж если мои одноклассники были правы, и я глупенькая, никакого волшебства не существует, так работать и умереть можно, не пытаясь поразить мир собой. Зачем рождаются люди? Этот вопрос мучил меня тогда чрезвычайно. Какой смысл в той жизни, что протекает миром незамеченной… Видимо, чтобы не задаваться этим вопросом, люди открывают книгу или смотрят фильм, где всё красиво и необычно… Правители посмеиваются в свои увесистые кулаки, они знают правду. Знают, вся эта безликая масса рождается, чтобы работать, платить налоги, родить тех, кто заплатит новые налоги, и умереть. Все политтехнологии нацелены на то, чтобы изобрести способ, как заставить людей всё это делать быстрее и эффективнее. Это как айтишники, которые всё время совершенствуют свою программу.
Быть механизмом, который выкинут, когда он заржавеет, я не хочу. Как и не вижу смысла работать и платить налоги ради того, чтобы умереть. Умереть можно хоть прямщас — достаточно сделать один шаг из окна. И не нужно будет ни работать, ни платить налоги. Правительственная программа в коем-то веке даст сбой. Нет, в жизни должен быть некий величественный, большой смысл, иначе никак. Наверное, этот смысл я подсознательно и называла чудом, волшебством. Дело не в самом желании во что бы то ни стало обладать магической шляпой. Дело в том, что шляпа придаёт твоей жизни смысл.
В тот день пачка овсяной каши ждала своего часа соединиться с молоком. Кастрюля уже дребезжала крышкой, недовольное молоко стремилось потерять свои берега. Мамины быстрые шаги слышались из спальни. Я поняла вдруг, что она зацепит тапочкой ковёр и растянется на полу. Но что-то сделать даже не пришло мне в голову. Я просто закричала что есть мочи, сидень на жёстком деревянном стуле. Мама упала. Молоко, конечно же, убежало, заляпав всю плиту горелыми ошмётками. Она вбежала побитая и изрядно возмущённая, почему я не выключила плиту. А я задумалась, почему не предупредила маму о грозящей ей опасности. Возможно, я чувствую то, чего уже никак нельзя изменить, потому и глупо начинать дёргаться? Или же мысль о том, что маме будет больно, нисколько не трогала меня. Я воспитывалась как всякая девочка — с мыслью, что твоё существование бессмысленно без боли, что именно боль привносит в девчачью жизнь бесценный опыт, опыт, который принесёт тебе уважение. Мать учила меня не хныкать при болях внизу живота, учила с достоинством принимать поражения и даже подлости, поэтому неудивительно, что я сочла, что она должна подтвердить свои слова собственным же примером.
Дар мой и смутил меня, и расстроил. Радость, что я таки по-настоящему уникальна, отяготилась густыми зарослями непонятного и довлеющего. Дар жил своей собственной жизнью, и в этой его жизни мне досталась лишь второстепенная роль. Я ожидала нечто принципиально иного. Мечтатели все одинаковы: хотят своими руками кроить мир, а не наблюдать из-за угла, как всё идёт своим чередом. Тарелки разбиваются, шкафы падают, люди умирают.
Я пробовала себя в роли спасателя. Мне не понравилось. Никогда больше не примерю на себя роль спасателя. Сны будут слаще и глубже. Всегда хорошо спала, а тут вдруг… Это случилось весной. День, когда я заделалась спасателем. Тогда я была уверена, что я хороший человек. Может быть, я и дала маме споткнуться, но случись что-то посерьёзнее — я непременно предотвращу трагедию. И вот я бегу по тротуару со всех ног, кричу девушке на переходе, что её собьёт автомобиль. Она останавливается как вкопанная посреди дороги, пытается расслышать мои вопли. Её сшибает летящая «Тойота»…
Ночные кошмары появились тогда. Я задалась вопросом, я спасатель или убийца. Оказывается, это очень тонкая грань. Приношу той девчонке каждый месяц на могилу цветы, будто извиняясь. В ветренные дни клён на могиле бьёт меня по лицу…
Я часто думаю: о чём я мечтала? Вот об этом? Это и есть — волшебство?
Нет, теперь, в свои двадцать восемь лет, я понимаю, что у меня была самая простая ребяческая мечта: получать желаемое, не делая при этом ничего. Я не планировала с головой в землю вырисовывать зигзаги по улице, боясь посмотреть людям в глаза, боясь увидеть в них надвигающуюся беду, боясь её накликать…
Верите или нет, но вижу я исключительно приближающуюся тьму, что-то нехорошее. Не букет цветов, который брат собрался вручить своей девушке. Не ликующего папу, получившего предложение престижной работы. Я не вижу ничего подобного. В семье меня боятся. Догадываются о чём-то. Только когда чёрная полоса — Оля тут как тут. Взирает своими карими глазами так спокойно, без тени смятения, что кажется, что болезнь и похороны для неё — привычное дело. День свадьбы, день рождения, радостное событие — у Оли кислая рожа. Оля так ненавидит фэнтези, что этот жанр разлюбили все в доме. Ещё бы! Оля зашвырнула отбойный молоток для мяса в экран, когда папа посмел включить сказочку. Убыток семьи составил двести пятьдесят тысяч рублей. Я физически не выношу режиссёрское враньё, как волшебство всем помогает и делает жизнь проще.
У Оли нет ни хорошей работы, ни семьи. У Оли нет даже друзей. Друзей всегда остаётся немного, когда рядом с человеком кто-то болеет или умирает. Все они идиоты, правда. Рядом с каждым человеком найдётся тот, кто болеет или умирает. Не каждый может это предсказывать. Не каждый придаёт этому значение, как я.
Небольшая прелюдия, прежде чем я с решительностью спортсмена, покоряющего умопомрачительную вышку бассейна, выброшу свой дар, как выбрасывают заношенные и надоевшие брюки. Я уверена, что у меня получится, потому что не получилось сделать с этим довеском ничего другого. Не получилось обернуть себе на пользу, не получилось игнорировать. Не получилось дать людям то, что они ищут: искали бы во мне, если дать им возможность.
Я научилась думать, что люди заслуживают того, что с ними должно — должно! — случиться: заслуживают болезни или смерти. Кто сказал, что нет? Любой, кто занимался благотворительностью, знает, что благодарность — явление недолговечное и неприятное для самих одаряемых, а к своим неприятностям, напротив, эти бедные-несчастные шли и шли с упорством танка. Сами себе создают неприятность, а спасать их должна я? Ну уж нет. Они не невинны, за исключением той девушки, она была невинна… Была бы, быть может, до сих пор, если бы не я.
Только при воспоминании о ней я перестаю глупо лыбиться на человека, думая о его скорой смерти. Интересно, буду ли я лыбиться на свою собственную скорую смерть. Интересно, смогу ли я вообще её предугадать. Ещё ничего ни разу я не угадывала о себе. Не угадывала даже банальную простуду. Может, оно к лучшему. Дар научил меня, что судьбу всё равно никак не изменить и уж тем более не изменить её к лучшему. А если так, нет и смысла попусту огорчаться. Даже таким, как я, необходимы редкие мгновения радости. Необходимо хотя бы лыбиться на обречённого бедолагу.
Когда Варламов писал, что жизнь каждого человека в той или иной степени является преступлением, по всей видимости, особенно он имел ввиду жизнь людей, подобных мне. От самой природы я слышу бесчисленные укоры. В своей собственной семье я как живой призрак. Меня никто не слышит. Все воспитывают ребёнка в надежде, что копия всегда в той или иной степени повторит оригинал. Никто не хочет абсолютно чужеродного для себя ребёнка, наверное, по этой причине большинство семей не стремится никого усыновлять. Моя мать родила меня. Хотя даже она в этом, кажется, сомневается, когда на меня смотрит. Моя сбывшаяся мечта разделила нас.
Поэтому я решила убить мечту. Мечту вообще всех-всех людей на Земле. Они мне ещё спасибо скажут. Им с малых лет внушили, что мечтать круто, каждый должен идти к своей мечте. Этот паттерн сгубил меня. А рационализм подсказывает, что не так уж важно, станут ли мечтатели врачами или лётчиками, если конечная остановка всё равно будет — смерть. Неважно, о чём ты мечтаешь, какое предназначение в себе возомнил. Все мечты пусты и наивны. Все мечты ничего не дают, никого не окрыляют, а, как всякая иллюзия, лишь делают больнее в конце. Не делайте больно себе, не делайте больно другим, не нужно этого.
Как убить мечту? Как убить мечту прямо сейчас, не выжидая многих-многих лет? Умирая в больничной палате, человек уже не мечтает ни о чем, — это понятно и естественно.
 
— Оля, что ты делаешь? О, опять диктофон включила, фантазирует что-то. Я вам говорила, она у нас фантазёрка, — улыбчивый, премилый, голос.
— Дети все фантазёры. Ей всего тринадцать, - вкрадчиво отозвался другой.
— Пугают меня её фантазии, батюшка, они… Необычные. Да вы и сами поймёте.
— Что ж, фантазии необычные — писателем станет. Кем хочешь стать, когда вырастешь, Олюшка?
— Никем не хочу. Это пустая трата времени, — Оля выключила диктофон на смартфоне, — Вы помешали мне исповедоваться.
— В чём? — батюшка ласково прикоснулся к её голове, — Что тебя тревожит, дитя?
— Будь вы и вправду посредником Бога, вы бы поняли, — дерзко ответила та.
— Но я не пророк, иногда мне нужно помочь, чтобы привести других к Богу.
— А я пророк, и мне не нужен Бог, чтобы видеть, что ты мошенник, старик.
Страх при этих словах пробежал по стенам и навсегда остался там, поселившись. Страх не отмоешь тряпкой, как кровь. Как кровь, не подсветишь в ультрафиолетовых лучах. У девочки прорезался грубый мужской голос. Мужчины лет сорока. В нём по-прежнему сидела, в сущности, ещё совсем маленькая девочка. Но поедаемые страхом взрослые её бы никогда не разглядели.
— Не всё, что я говорю, является правдой, — как ни в чем ни бывало продолжил мужик, — Но детали ведь неважны, правда?
Кто-то жалостливо, но настойчиво поскрёбся в окно.
— Деревья знают больше, чем говорят, замечали? «Хочу стать писателем» — вы не услышите от них этого. Хотя им есть что сказать. Поверьте.
Омываемый дождями пятипалый клён уныло скользил по оконному стеклу.