***

Цер, очнулся в больничной палате, на очень жесткой кровати. Ему было гадко и так неприятно, подушка оказалась грубая, как наждачка, а простыня не свежая. Четыре конечности нестерпимо болели и ныли, давая понять, что он пока жив. Воздух казался густым и зловонным, как будто всё время процесс мочегонный, и справа и слева творился бомжами. Тело болело, как будто ножами, его искромсали всё те же бродяги, они же и любители всякой аптечной бодяги. Ему жутко захотелось мочиться ну, это понятно. На зов пришел санитар этакий громадный невежа.
- Ну, что, депутат, как спалось и что снилось, ты помнишь, что ночью с тобою творилось? Учти милок, что цари, короли, фараоны, а так же Эйнштейны, Ньютоны у нас уже есть в списке, на них очередь годы. А, ну-ка, потише, кретины, уроды, - гаркнул он в сторону на улюкающих больных, - И не надо твердить опять, что неприкосновенен, смотри, какой умный. Ты вновь за свое, вот, ублюдок то, Зина, вколи этой сволочи аминазина. Цер на помойку вновь отвезти? Цер захотелось прижать к себе единственное доброе существо на всей планете «больничную птицу».
Медсестра Зинка деловита ответила: «Сейчас сделаем, Петя, Ну и денек, ну и сволочь ты, Цер, зачем закусал своего соседа по палате в мясо Николая Второго? Мне только летального не хватало, да, ладно летальный, он ссыт где попало». Она была готова отдать полцарства, за то, чтоб быстрее закончилась смена и ждала появления сменщицы. Ей приходилось только радоваться излишкам медицинского спирта, в уставших глазах ни добра и ни злости, ей мало здесь платят, противно и тошно. Сестра Зинка приготовила шприц и лекарство. Взяла в руки ампулу, пилочку тоже, хотела и ватку со спиртом для кожи, но то ли забыла, а может нарочно. Она подошла с металлическим шприцем, Ах, такой душке следует быть не здесь, а в застенках гестапо работать ей «Фрицем». Лицо излучало не то, чтобы радость, вонзила иглу и какую-то гадость и ввела сквозь одежду несчастному Цера, а тот дернулся, ойкнул и снова забредил...
Ему снился сон, будто он в самолете, летит и летит и уже на подлете к великой, прекрасной, любимой столице. А сон удивительный снится и снится...
…Они поздоровались с другом сдержано, молча и ощерились оба, со смыслом, по волчьи, усевшись за столик, всё в той же милой кафешке и сделали дорогущий заказ на пельмени и портвейн. Кафе обладало с устойчивым спросом, у всех алкашей из ближайших кварталов, здесь водку хлебали из грубых бокалов, бывали здесь бомжи и старухи. Как и везде безудержно гадили мухи, сидели на люстре и, выжидая свой момент, а затем, приземлившись у самого края на грязном столе, пили капельки водки. Закуской для всех была чешуя от селедки. Тут было все по-домашнему уютно и все, едва опьянев, тут же быстро наглели, кружась, выбирали для подвигов цели, счастливыми были их лица от "Гжелки" и какая сверху клиентам в тарелки, они умудрялись плясать на плафоне. Им было тепло и вольготно в притоне, в тошниловке тихо они наливали и быстро хмелели. Всё шло, как всегда, даже несколько нудно, кто первый начал трудно разобрать, кто первый ударил, понять невозможно, просто стали лупить друг друга по роже безбожно. Потом помирились, в слезах обнимались. Опять много пили, опять целовались.
Но вот приехал наряд из парней. Одни стали кричать, что это ведь, он им прибавил зарплату, но завтра он даст им кайло и лопату, что члены уважаемой "нижней палаты" или вернулись в Россию, в родные пенаты. А этот больной, указав на Цера, агрессивный, поддатый, у всех вызывает чертовские подозрение.
Таких нет в элите, ну, что удивляться, давайте, грузите.
Вокруг суетился народ первобытный, шумели и спорили пьяные люди, гася сигареты в замызганном блюде. Какой-то безумец, вопя стихотворно, крестился рукой заскорузлой, притворно:
Молись, люд безбожный, пади на колени, очнись коматозный от пьянства и лени.
Цер был умело скручен, его, как будто стесняясь, немножко побили. Цер посчитал избиение арестом и стал вопить, что много заплатит за место в светлой и чистой камере. Им часто встречался народ юмористый. Без лишних проблем передали бригаде, дежурной на "скорой", психованной Аде. В машине Цер совсем разошелся, кусался и дрался, никак не могли успокоить и тогда решили везти на "Потешную", сразу...
Проснувшись снова в палате Цер с дурным ощущением жажды, зевнул широко и напился из крана, и снова плюхнулся на койку, вставать было рано. Он стал вспоминать, что было, в вонючем кафе, где начистил он рыло, затем потрогал скулу, ему тоже досталось. Тот сам виноват, Цера совесть не гложет и вдруг вздрогнул
- Да нет, быть не может... приснилось наверно... а может... нет, всё же меня не должно быть здесь, теперь государство меня опекает?
Нервная дрожь побежала по коже, перед глазами мелькали вчерашние пьяные лица. А вдруг, всё же снилось, а вдруг это "белка" и нервно дрожал и снова забылся. Очнувшись повторно от кашля и чихов, в вонючей палате, на целый взвод психов, Цер вдруг понял, что он обмочился. Тупой санитар очень зло матерился, а часом позже Цера развязали.
- Ну, что, депутат, обоссался, сказали и ходи так, до субботы, до бани. Все консультации можешь получить у рыжего Вани, который пятый год здесь и знаток всего распорядка, тебя он научит в день окучивать по двадцать пять грядок. Главврач наш, профессор Махмуд Бухалов предоставил работу и лечит бесплатно. Кушай плотно в столовой, потому что нужен здоровый, а также береги ручки, ножки… отбой больные привычно ложились в кровати, а Церу стало чертовски тоскливо, вокруг суета, вонь и грязь, не красиво и это проклятая дежурная лампочка еле светила. Цер уверял себя, что здесь по ошибке, но это волновало не сильно окружавших его Ньютонов, царей, президентов, с расстройством души и ума. Зачем учился на юрфаке? Чтоб здесь, сейчас спать на вонючей кровати, на этой пропахшей мочой, жуткой вате? Что делать, как быть и куда обратиться? Жутко захотелось напиться, но это, теперь невозможно. Цер сказал Ване, что здесь всё очень плохо.  Ты, если, козел, будешь жизнь нашу хаить, тогда предстоит неделю в сортире очко драить.  Улегся в постель и закрыл быстро глазки, пусть снятся тебе только добрые сказки.
Большой рыжий Ваня стал есть сало, а у психов стали урчать желудки пустые. Тоска исходила от стен побеленных и от больного контингента тихо лежавшего на койках. Для Цера кончились первые сутки, его пребывания, его ожидали разборки и драки. Горел тусклый свет, мрачноватый и жуткий, сопели и кашляли рядом особи, всё было кошмаром. А воздух был сперт и пронизан коварством, и пахнул мочой, вперемешку с лекарством...
Он всё же заснул, ему снилась кафешка...

Цербер теперь живет в Вообразилии жаркой, чудной, многоликой, кофейной, современной и дикой. Его начали уважать и ценить ребята на левом марксистско-феделевском флаге. На всех демонстрациях, вместе, фалангой, ходили под красным, внушительном стягом, презрение свое выражая чертовским стилягам... Как оказалось Цербер по жизни был влюбчив и странен, однажды он в уличной драке был ранен. Он глаз потерял, ну, не важно пусть правый. Ваня его упустил, как-то сразу, и Цербер запомнил лишь, только одну его фразу, которая растянулась до лета…
Цербер примкнул к коммунистам и начал ходить на собрания, слушать там речи. Решил и взвалил на свои неокрепшие плечи работу с людьми, пропаганду, листовки. День за днем, приближались маевки, на которых повстречал опять Зину, медсестра в меру злая. Влюбился Цербер, вполне полагая, что двое влюбленных, повенчанных маем, на век будут вместе, а жизнь будет раем. Зинуля забыла о прежнем призрение к больному, теперь они вместе таскали знамена. И мир озаряя единственным глазом, был счастлив Цербер в желанье привычном. Но Зина к себе подпускать не спешила, она была умной, кроила и шила. Латынь понимала, английский учила, на зав. отделения зубы точила. Она обещала, что в ночь на субботу, когда он придет снова к ней на работу, то пустит его, на отбивную.
Тогда, уже в полночь, в минуты покоя, в палате отдельной, почти что секретной, они предадутся идее заветной. Пока же они, на собраниях умно, кляли капитал беспощадно и шумно. Смеясь, избирали вождя и кумира, крестясь, отрекались от старого мира. Среди транспарантов и майских картинок, Цербер с коричневых, модных ботинок, отряхивал прах на асфальт и брусчатку, боясь за последний зрачок и сетчатку. И Зина прониклась, влюбилась в нахала. Здесь только его, чудака не хватало...

Ушибленный Колбаскин проснулся вспотевшим, лежал, хлопал зенками, дурнем упревшим. Вставать было рано, он чувствовал это, скорей бы уже снова жаркое лето. Привык обходиться Колбаскин самым малым, храпя под добротным, цветным одеялом. Оно было теплым, на толстой ватине, а что еще нужно, подобной скотине. Поспать не мешало еще, хоть немножко. Пока было рано играть на гармошке. На старой и верной подруге тальянке, услужливой спутнице горестной пьянки. Но нет, не спалось Николаю под утро, сейчас он поступит резонно и мудро. Он сел на топчан и нащупал кроссовки, он их прикупил у соседа, у Найки. Всего за "чекушку", тот рад был без меры, глаза у соседа слезливы и серы…
Больные не шумели, вели себя чинно, а вечер был теплым, приятным и длинным. О чем говорили? О вечном о бабах, о том, что нельзя никому трогать слабых, при этом пиная. И выпили можно сказать, понемногу, Зина, устроила бучу, ругалась по "фене", свалила всё в кучу. Стаканы, сырок, всё на пол побросала. И даже кусок деревенского сала. Удачно, что водка змее не досталась, ее, тогда, в грелке чуть-чуть оставалось...
Колбаскин и Цербер почти потеряв дар речи и разум немножко, в темноте, одиноко, они думали о грелке, с какого же бока, приблизится к ней инвалид второй группы. Топчан заскрипел так прогнили шурупы. Вконец исстрадался мужик-выпивоха, послышался свист глубочайшего вздоха. Быть может, на завтра оставить стаканчик? Как жалобно скрипнул, вновь, старый топчанчик.
- Пойду помочусь, а потом уже лягу, здесь в общем то можно понять бедолагу Колбаскина.
Вдруг шорох какой-то привлек Колбаскина. Он хищно, как волк, две ноздри раздувая, подумал кто может здесь быть в эту пору. Здесь место сейчас либо псу, либо вору.
Тень кралась, всё время к земле припадая. Колбаскин, нисколько уже не гадая, уверен был это какой-то грелка-ворюга. С лопатой ползет, настоящий бандюга. Ползет, как разведчик, к любимой водке, за кочками прячутся ручки и ножки. Припав осторожно на оба колена, Цербер тихонько нащупал полено. Удар был размашист, по снайперски точен, крик Колбаскина, при этом, не громок, но сочен. И вот Цербер у милой горелки один и без всяких там Зин.