La luna. Далёкие галактики

1

Италия представляется мне практически сгнившим, но ещё хранящим форму плодом. Или прекрасной бабочкой, которая уже не может питаться. Она порхает в пронизанной солнцем листве, наслаждаясь теплом и ароматом лета, живёт сейчас – и не знает, что у неё нет рта, не догадывается, что, когда запас энергии подойдёт к концу, она не сможет восполнить её.

Каждая нация мучима чем-то. Австралия – тем, что все европейские катаклизмы, исторические смуты, без которых невозможно развитие культуры, обошли её стороной, и страна осталась подвешенной в состоянии инфантилизма. Германия, наоборот, страдает от избытка прошлого. Америка, с её обрывками памяти о Юге и Гражданских войнах, всё ещё сокрушается об утраченной дерзости и вдохновенности первопроходцев.

Италия же застряла в веках: где-то во времена феодализма. Повальное преклонение перед католической церковью, оказывающей влияние даже на медицину. Эксплуатационное, сверху вниз отношение к работникам, по крайней мере, на итальянском юге, как к взаимозаменяемому материалу. У этой страны нет перспективы. Должно произойти нечто, что радикально перевернёт Италию, какой-то шаг к новой экономике. Но пока что жизнь итальянцев – попытка вылизать остатки масла из жмыха былого величия.

Хотя неизвестно, не была ли жизнь этой страны такой же и в прошлом. Быть может, подобное существование: осторожное переступание между руинами в опаске разрушить древний камень или окончательно разбить уже треснувшую древнюю чашу нормально для южан, а об ушедшем величии Империи толкуют уже многие столетия?

Да и что такое перспектива? Ожидание того, что ряд моментов, из которых складывается твоя жизнь, будет становиться лучше и лучше со временем. Но что, если настоящее уже хорошо, как в случае с Италией? Зачем нужно будущее в месте, где есть солнце и тёплый воздух? Всё здесь - Великая Красота. И страх исчезает.

Несколько дней в своих мыслях и в ожидании встречи. На острове Тиберина врасплох застал меня дождь, и там, в крытом внутреннем дворе прозрачно-молочного света, под шорох крупных капель и железный стук клюва голубя, собиравшего оброненные чипсы на каменных плитах, я читала Фолкнера, пока дождь не кончился. Мне пришло в голову, что Италия напоминает заселённый призраками Фолкнеровский рабовладельческий Юг.

Возносящиеся вверх огромные белые мраморные стены мавзолеев университета Sapienza. На море – чёрный песок, розоватое небо на закате и бирюзовая вода. Парк с бамбуковым лесом, где из глубины чащи, навстречу мне, вылетели четыре белых голубя: они уселись на ветку возле кормушки в ожидании, что я покормлю их. Старый атлетический стадион Термини, весь покрытый красной каучуковой стружкой.

2

В Риме наступила жара, и я начинаю плыть в этом мареве, как Андре Жид, бродящий среди белых стен и натянутых над бесконечными рынками Алжира холщовых тентов, пожелтевших от брызг сгнивших, лопнувших фруктов. Вязкость и томность мыслей, их курящееся вялыми завихрениями вращение вокруг одного и того же, вокруг единственного центра моего бытия здесь – Джианлуки.

«Прости, но я напрямую удалил последние пять писем, не читая, потому что сейчас я правда не могу заставить себя думать о тебе. Мне нужно подумать о себе самом, и ещё о таком множестве вещей, а не играть в психологические игры или развлекаться, пользуясь этой потрясающей ситуацией. Тебе нужно научиться вести себя. Ты и понятия не имеешь, через что я прошёл, и если сейчас тебе удаётся вести себя со мной так, то это только потому, что ты пользовалась моей слабостью с самого начала.

И всё это очень грустно, потому что, даже если бы у нас с тобой и могли быть хотя бы какие-то «отношения», ты делаешь всё, чтобы их разрушить. Ты, твои сообщения, твои письма. Мне нужно время в моей жизни, наедине с собой.

И уж точно не с кем-то, кто притворяется, что он – моё время, как ты. К чёрту твои письма, я не собираюсь читать ни одно из них. И ещё кое-что: ошибки, которые ты делаешь в отношениях. Но ты ведь это знаешь, ты просто исследуешь людей. Я бы ещё много чего мог тебе сказать, но мне плевать, правда. Я надеюсь, мы когда-нибудь сможем поговорить об этом, но сейчас прекрати идти напролом. Остановись. Довольно исследований. Если я решу вернуться, то мы забудем обо всём, если не считать твоих промахов.

Я прекрасно знаю твои планы, как ты вообще можешь позволить себе всё это? Ты просто смешна, даже если это единственное, какой ты умеешь быть. Просто смешна.

Говоря спокойнее. Я бы хотел объяснить тебе некоторые вещи, необходимые для того, чтобы создать отношения, - конечно, не те, что пытаешься создать ты. Но сейчас мне нужно немного подумать и обрести баланс. Чтобы я получил удовольствие от встречи. Не чтобы ты изнасиловала меня в парке. Мне нужно чувствовать себя свободным, Люба, и ты в этом не сильно помогаешь. Надеюсь, ты хорошо проведёшь время в Риме. Я напишу, само собой, чтобы вернуть тебе лонгборд. Но пока мне бы хотелось побыть одному.

Это тоже печально…
Я хотел бы переслать тебе обратно часть из того, что ты мне написала.
И я больше не хочу никаких грёбаных психологических игр с твоей стороны.
Я научился выбирать свои битвы. И это не та, в которой я хочу участвовать сейчас. Мне правда жаль».

3

В жизни не встречала настолько роскошного квартала, как Эур! Это называется: посмотрите на место, где вы никогда, ни при каких обстоятельствах, не сможете позволить себе жить. Дома с гигантскими балконами, с которых свешиваются растения, крыши с деревьями и травами на них, огромные парки, пространство, широкие пустые дороги, светящиеся гладким серым асфальтом, дома стоят разреженно, как и припаркованные машины. Большинство из них – электромобили, те самые, в которых при столкновении водителю всмятку расплющивает колени. EUR – благородный район, ничуть не похожий на цыганский рынок близ Термини, где я снимала хостел в свой прошлый приезд.

В Эуре живёт Джианлука.

4

Во всём Ватикане меньше Бога, чем в крошечной сицилийской рыбацкой деревушке. Прелату среди пыльных полок с книгами Бог не нужен, а рыбаку, каждую ночь безоглядно погружающемуся в дышащую тьму моря – да.

Бог всегда там, где он нужен. А зачем он в Ватикане? Они и без него прекрасно справляются.

Странно быть священником. День за днём выискивать всё новые смыслы в одном и том же тексте, вырывать оттуда куски, вплетать их в речи, которые должны вдохновлять людей подняться над обыденностью. Каждый вечер, с шести до семи. Дарить и разжигать в людях огонь твоей собственной веры: в неведомое, никогда тобою не виденное, постигаемое интуитивно. Убеждать людей во всемогуществе того, в чьем существовании зачастую даже не полностью уверен.

И верить, несмотря ни на что, и заставлять верить других, и делать эту зыбкую, незримую веру стержнем реального, несомненного, явно существующего бытия. Бог вдыхает душу в реальность. Он суть сама душа реальности.

5

Я наполняюсь Римом, как чаша. Мой голод, моя горячая жажда, почти физическая боль нехватки, пригнавшая меня сюда, постепенно уталяется.

Но душа алчна и жадна. Сейчас, когда я на два дня хочу уехать в Неаполь, чтобы взобраться на Везувий и посмотреть Помпеи, мне вновь становится больно покидать Рим. Джианлука здесь? Душа моя здесь. Но мне нужно уехать хотя бы на несколько дней, чтобы не разрывать себя мыслями о нём. Я дала слово, что больше не прикоснусь к нему, и сдержу его, но теперь, после этого католического запрета, боль и страсть терзают меня ещё сильнее. Они прорвутся как-то, они должны найти выход, иначе я сойду с ума.

6

В поезде на Неаполь я исписала несколько листов черновиками тех немногих фраз, которые хотела сказать Джианлуке. Горькое, болезненное, мучительное понимание и чувство вины и беспомощности за сделанное, - всё это вылилось в десятки повторяющихся, перечёркнутых, вновь и вновь переписанных в другой форме фраз на ставшей волнистой от слёз бумаге. Джианлука, пожалуйста, прости меня. Умоляю, прости меня, если можешь. Я очень сожалею. Пожалуйста, прости меня за то, что я сделала на вилле Боргезе. Прости меня.

Я последовательно переживала все стадии психологической ломки маньяка, сквозь завесу чувства вины которого пробиваются лучи самооправдания. Он видит самого себя, скорчившегося под этим тусклым светом, и не может решить, закатные или рассветные ли это сумерки.

7

Неаполь стал моим кошмаром. Узкие улицы с разрушающимися домами, обступающими тебя своими фасадами с проплешинами отпавшей штукатурки; с балконами, занавешенными сушащимся аляповатым бельем. Сухой мусор, мокрый мусор и лужи из отходов, растёкшиеся по выщербленной брусчатке. Худые чёрные тени, притаившиеся по углам, вцепляющиеся в тебя хищными взглядами, когда ты проходишь мимо. Когда человек хочет причинить тебе зло, он подходит с лицом неуверенным и испуганным. Он чувствует, что сейчас свершится нечто противное человеческой природе. Но, чем более испуганным он выглядит, тем дальше он готов пойти в своем отчаянии. Мне снился испуганный маленький неаполитанец, подходящий ко мне с неуверенностью и отчаянием. Он подходил, чтобы разобрать меня на органы, - и я знала, что ему удастся это сделать. Потом он канул в серое небытие сна.

Вязкий, окутывавший меня в Неаполе страх и беспричинные приступы паники рассеялись на Везувии. Склоны Везувия покрыты серым вулканическим пеплом с маленькими бледно-яичными цветами, растущими на каких-то хвощевидных растениях. Ближе к вершине пыль становится красной. Трёхсотметровый кратер Везувия – разноцветный, с закругленными сверху краями, куда странным, антигравитационным образом ссыпается песок. В круглых деревянных парапетах вдоль дороги и вокруг кратера живут крохотные золотистые жуки. Потревоженные, они взлетают и садятся на туристов. Те паникуют, принимая их за мошкару.

8

Рим удивительно обостряет чувство красоты. Каждый изгиб здесь, мрамор, возносящиеся в чистое высокое небо пинии, тёплый воздух, колыхание деревьев, травы на ветру, витые чёрные ограды, сухие жёлтые листья магнолий на тёмно-серых плитах. Фонтаны с трёхтысячелетними бактериальными сообществами, из которых нескончаемо выползает сверкающая змея питьевой воды. Чтобы тут же, снизу, распластаться в разодранную серебристую амёбу, таящуюся в круге чёрного сливного отверстия.

Я думала о Джианлуке, о степени устроенности его жизни, о которой он даже не подозревает. Житель Европы, которому доступно практически всё. Он поездит по всему миру, по Новой Зеландии и Ямайке, и, в конце-концов, умиротворённый, счастливый, вернётся в Рим: в свой достойный, благородный, голубовато-прохладный Эур с его озёрами, парками, шелестом высоких деревьев, пустынной дорогой к морю и дюнам со звёздчатыми жёлтыми цветами размером с ладонь.


9

Я вышла на мраморный простор станции EUR Palasport. В ярко-розовых ботинках, голубом платье и с лонгбордом, на гладкой стороне которого чёрным маркером по жёлтой лакированной поверхности было нарисовано существо, похожее на оскалившуюся нектохету. Последние несколько остановок метро меня била дрожь: я не могла представить себе, что это будет за встреча. Натянутая, агрессивная, безучастная? Ни один не сможет найти тему для разговора? Или всё вдруг обратится во вспышку холодной, обоюдно отрицающей страсти? Страсти, за которой последует пульсирующее презрение. Мне было страшно.

10

Боже мой, как он красив! Мы возвращались из пышущего зноем дюнного Эдема. В тишине, в синеватой полутьме машины. Мимо скользила зеленоватая прохлада прибрежного леса.

Он был как будто высосанный разговором, с запавшими глазами. Тёмно-синяя обивка салона и деревья за окном – волшебный лес с прямыми стволами, увитыми плющом – отбрасывали синие и тёмно-зелёные тени на его лицо.

Я смотрела на этот тёмный, большой, прямой, чуть-чуть, почти невидимо, изогнутый нос, на хищный росчерк строгих  бровей, проведенных небрежно, одним движением, и сейчас, в пятнистой полутьме машины, придававших его лицу выражение некоей опасности, уверенной, прямой, чистой ярости, словно готовой вспыхнуть в нём белым светом в любой момент.

Эта опасная, хищная сила, постоянно исходящее от него ощущение дикости, дерзости, способности решать за себя наперекор миру, выплавлялись для меня в безумную, магнетическую привлекательность.

Один раз, среди сумрачной серой зимы своего города, я видела рекламу спортивной обуви: оранжевый кроссовок, за которым тянется полыхающий огнём след. Прорезающий тьму подобно комете, и надпись под ним: «Неудержимый».

Это было как будто рекламой души Джианлуки! Неудержимый. О таких мужчинах ходили легенды на Диком Западе, в Австралии, в Канаде, – везде, где требовалась яростная, дикая, безудержная воля для того, чтобы прожечь след в безразлично молчащем пространстве, взорвать безмолвную и неведающую человека реальность. И такой мужчина – с характером мустанга – о которых я до этого только читала, – сидел сейчас рядом со мной в машине, вилявшей по гладкому шоссе между высокими грибообразными деревьями, и вёл, небрежно придерживая руль кончиками больших пальцев.

 – Какой безопасный способ водить машину, Джианлука.

Он только ухмыльнулся. Во время разговора он практически не поворачивал голову в мою сторону, погружённый в себя, окутанный тёмной синевой своих эмоций. О чём бы он ни начинал думать, любая мысль его – особенно из тех, что затрагивали социум либо его собственный путь или душу – неизменно заплывала в растянутые по всему его сознанию холодные и размоченные сети эмоций, запутывалась в них и постепенно начинала опускаться на дно. Застрявшие, отягощённые подводными литыми шариками воспоминаний, переживаний, глубинных страстей или метаний, неудавшегося или несделанного, или сделанного не так, – мысли затягивали его. И, мрачно сжав губы, он тонул в самом себе.

Утянуть его на дно могла любая, даже самая безобидная мысль. Если это происходило, он начинал захлёбываться в собственной холодной, безысходной тьме.
 
11

Быстрым шагом, не дожидаясь меня, он пошёл через дюны. Решив проявить гордость и не догонять его, я медленно побрела сквозь жёлтые песчаные холмы прибрежья.

Это был Эдем. Под плоским бетонным мостом, на котором мы припарковались, проходило русло впадавшей через несколько сотен метров в море реки. Вся пойма её была заполнена сочнейшим тростником, на склонах вокруг колосилась дикая пшеница и жёлтые кусты рапса с точечными цветами. Это было бьющее по сознанию плодородие, воплощение некоего первобытного плодородия долины Евфрата.

Путь к морю шёл через дюны. Светло-песчаные ландшафты, созданные искусственно и оттого обладавшие вычурной, редкой и запоминающейся красотой. Небольшие золотистые холмы с круглыми вершинами, все почти одинаковой высоты. На некоторых, лениво распластав пыльные колючие языки, лежали трёхметровые алоэ.

Холмы, не выпотрошенные чудовищными суккулентами, выглядели гораздо нежнее. Они мягко золотились в послеполуденном солнце, а на песке росли жёлтые звёздчатые цветы размером с ладонь и хаотично взлохмаченные кусты ромашек. Дорога петляла среди этого странного, прекрасного, декоративно-утрированного пейзажа.

Когда я вышла на берег, выжидательно обернувшаяся фигура Джианлуки темнела уже метрах в двадцати, размываемая блеском солнца, морской воды и ветром. Не думает же он, что я побегу к нему? Выпрямившись, как спортивные гимнасты перед выступлением, я пошла в направлении, перпендикулярном Джианлуке. Прямо к морю. Он хочет битву воли? Стоя по щиколотку в холодных зеленоватых переливах, я приняла решение участвовать в ней. Я двинулась вперёд, по плотному песку вдоль линии прибоя. Джианлука постепенно приблизился ко мне.

– Как они называются? – спросил он, указывая на валявшиеся под ногами ракушки.
 
– Ракушки, – ответила я, безразлично пожимая плечами.

– Нет, вот эта! – настойчиво продолжил он, суя мне под нос ракушку. – Там внутри обычно животное. Белое или оранжевое. Думаю, когда они становятся оранжевыми, когда умирают.

Биологические познания Джианлуки неизменно вводили меня в ступор: с самого момента нашего знакомства. Он не только доставал непонятно откуда наиболее трэшовую из всей возможной информации, но и делал из неё ещё более невероятные выводы.

– Джианлука, в каждой из них есть животное. Моллюск. Это его раковина. А научное название этой я не знаю.

– Ну, в итальянском они все как-то называются, – внезапно заявил он. – Cazze, orselle, ostrica… Овальные белые, которых едят – это arselle. Чёрные бугристые – ostrica.

– А ребристые как называются? – спросила я, кажется, имея в виду морских гребешков.

– Capasanta. Ракушка Святого Иакова, – рассеянно ответил он, разглядывая валявшиеся на песке осколки белых и розовых раковин. Они были похожи на опавшие лепестки. 

– Джианлука, ты боишься акул?

О да, он боялся! Наконец-то кто-то разделял мой страх!

– Знаешь, в Барселоне, когда я возвращалась из волонтёрского лагеря, мы познакомились с парнем из Австралии. Он рассказывал, что у них есть игра под названием «Цыплёнок». Как в Гаттаке, помнишь? Вы вдвоём плывёте в открытое море, но идея не в том, кто быстрее доплывёт, а в том, кто первый повернёт назад: потому, что боится акул. Я спросила его, сколько они обычно проплывают. Он сказал, ну, метров пятьдесят!

Мы оба прыснули.

– Что, правда, всего пятьдесят метров?!

– Да!

– Но у нас в Средиземном море ведь нет акул?

– Конечно, есть. У него же прямое соединение с Атлантикой. Здесь водится вообще всё.

– Чушь, нет у нас акул.

Затем разговор снова вернулся к ракушкам.

– А почему в некоторых из них такие типа маленьких отверстий?

Настал мой черед выдавать безумную биологическую информацию.

–  Это осьминоги, – уверенно заявила я.

На самом деле круглые отверстия в раковинах просверливают хищные улитки, чтобы убить и высосать моллюска. В моем сознании забрезжила Littorina saxatilis с практики на Белом море, но я продолжала продвигать теорию с осьминогами. В конце-концов, они ведь тоже разламывают ракушки, но более крупные, своими клювами?!

Я принялась рисовать на песке осьминога.

– Я знаю, что значит «осьминог». Как кальмар.

– Да, но смотри, у них ещё есть клюв, – я пририсовала изогнутый клюв осьминога, блеснувший чёрной роговой оболочкой в моем воображении. Затем нарисовала приоткрытую раковину, несколькими диагональными линиями прочертив в ней мускул-смыкатель.

– Они вгрызаются своими клювами в область вот этого мускула, так, что он травмируется и ракушка открывается.

Улитки в моём сознании с огорчением смотрели на меня, и я уже сознавала, что ошибаюсь насчёт происхождения отверстий в раковинах. Но рассказ об осьминогах так красиво укладывался в наши общие воспоминания о хищных кальмарах! И общую схему так уверенно созданного мною рисунка!

Хищные улитки выползли на литтораль сознания, кидая на меня укоризненные взгляды. Но после искреннего восхищения, прозвучавшего в «Вау!» Джианлуки, осьминоги победили окончательно. На мгновение я и сама поверила в них.

12

Море – это блеск и ветер, и геометрическое сверканье тонкого слоя воды, соскальзывающего по мелкой гальке вслед за ушедшей волной. Это водяные звёзды, влажно светящиеся на гладких тяжелых скорлупках белых, желтых и чёрных камней.
Это собственная синяя тень, медленно наплывающая на изогнутые чешуи песка.

Это антрацитовая крошка, вкраплённая в песок и пробуждающая в нём тягу к матово-чёрному. Солнце раскалывает её на фиолетовые, зеленые, синие и пурпурные блестки.

Это топлёное золото днём и расплавленное серебро вечером, это блестящая треугольная дорога, ведущая тебя по поверхности воды.

Море – это зов вечности. Древняя, дикая первозданность. Огромные существа, жившие в нём с самого начала времён. Еле слышный шорох пересыпающегося песка и безмолвие, обволакивающее при погружении в воду.

Это ощущение – после дня на солнце – словно твоя кожа вобрала в себя свет и сейчас лучится белым сиянием.

Маленькое жёлтое вечернее солнце, окрашивающее мои длинные стройные голени в смугло-коричневый, как у брэдберийских марсиан, золотом растекается по коже.

Молочный цвет, обретаемый морем вечером. Блеска уже нет, но вместо него появляется невесомое сизое тепло, под которым ты видишь скользящей свою худую загорелую руку.

13

Из амальгамного холода бурлящей солёной воды я выловила акулье яйцо. Чёрный рогатый квадрат, тугая кератиновая оболочка: пакет для хранения жизни. Но жизнь уже уплыла, и теперь вместо неё была морская вода.

–  Джианлука, если угадаешь, что это, я куплю тебе мороженое.

Ласково развёрнутое для меня полотенце недоуменно застывает в воздухе. Внутри меня проскальзывает ящерка сожаления об упущенной романтике момента.

– Это жук.

Мда. Джианлука, подумай ещё. И это не водоросль.

– Я не знаю.

– Мы недавно об этом говорили. Подумай ещё.

– Не знаю. Это акула! – бросает он абсурдный вариант и хмыкает.

Да, Джианлука. Это акула. Или скат. Дома, вечером, я захожу на сайт-определитель яиц хрящевых рыб и окончательно убеждаюсь, что нашла оболочку от яйца ската.

Мы идём по берегу. Он – по самому краю scalina, резкого перехода высоты песка при приближении к полосе прибоя. В моём языке нет этого слова, значит, и самого понятия не существует.

Но, даже если слова не существует, Джианлука всё равно идёт, и влажный песок под ним обваливается. Он проваливается на полметра при каждом шаге, снова взбирается, снова делает шаг и проваливается. Забавная бессмысленность. Смотрит на меня любопытными, блестящими глазами и смеётся. Ему нравится, когда за ним наблюдают. Иногда он даже оборачивается, чтобы убедиться, что на него точно смотрят. Кажется, ему хочется внимания и восхищения. Но он этого не показывает.

Мы взяли полотенца друг друга. Его, мягкое, грязно-белого цвета, обёрнуто вокруг меня; моё – лёгкое, сухо царапающее вафельное, сиренево-клетчатое – накинуто ему на плечи.

Мы находим выброшенные на берег полые стебли бамбука. Джианлука берёт один, продолжает идти, опираясь на него, как на трость. О чём-то задумывается. Походка становится всё более медленной, шаркающей. Он ссутуливается и обмякает под полотенцем, с каждым шагом опираясь на палку всё больше. Вот он ковыляет: медленный, состарившийся, – даже не замечая этого.

– Джианлука! – смехом я вырываю его из паутины времени и проволакиваю на семьдесят лет назад. Когда-нибудь он состарится, но зачем ему сейчас таким быть?
 
– Ты такой старый!

 Он, выдернутый, взъерошенный, приходит в себя. Смотрит на меня и улыбается.

– Знаешь, почему я пошёл изучать социологию? Я хотел стать мудрым.

Я смеюсь.

– Ну, по факту, чтобы стать мудрым, тебе нужна всего лишь палка.

Мы идём дальше, щурясь в серебристых отсветах воды. Внезапно Джианлука застывает: в пол-оборота от берега, спиной к солнцу. «Ты только взгляни на мою тень!», – с внезапной радостью восклицает он.

Я смотрю. На песке, в гордой позе, возвышается герой-воитель. Короткий развевающийся плащ, тень от длинного сэйбера.

– О, ты джедай, Джианлука!

– Ага.

– Тогда я буду Оби-Ваном Кеноби.

Я накидываю полотенце на голову. Рядом с воином в короткой накидке возникает тень старика с гладко спускающимся на плечи капюшоном. Мы идём дальше по побережью.
На одном из пляжей он указывает на крытую тростником крышу кафе с расстеленными вокруг разноцветными подстилками:

– Это растаманский пляж. Я сидел здесь по вечерам, когда читал «Воина света».

Возможно, в этом и состоит его сущность. Одна из его сущностей. Джианлука – воин.
Он – воин, как я – священник или учёный.

–  Какой твой любимый фильм? – спросила я его.

– Убить Билла, – ответил он. – Мне нравится Билл.

Он поднёс к губам тростинку. Дудочка бесстрастного, отрешенного от жизни старого Билла, сидящего у огня в отблесках костра.

14

Смуглые были они и златоглазые.

Как Рим меняет людей… Наша кожа под солнцем становится другой. Изменяется запах, выгорают, белеют волосы. Мышцы становятся мягкими и гибкими. Римские жесты и мимика, манера речи постепенно просачиваются в тебя, заменяя твои собственные.

В Риме я научилась забывать о прошлом и не бояться будущего.

Я была в толпе народа на белой Ватиканской площади, когда там выступал Папа Римский. Он сказал тогда: «Если у вас нет вина – заполните ваши кувшины водой и ни о чём не беспокойтесь. Бог сделает за вас остальное».