Турбулентность ясного дня

(отрывок из "Черного ягеля")

(эскизы и черновик для глав новой книги-антиутопии с вымышленным сюжетом и такими же героями)
Антиутопия (от греч. «anti» — против) — жанр литературы, который описывает воображаемый мир, где люди ведут жалкую, бесчеловечную, полную страха жизнь.

ПРОЛОГ

Если томит тебя неведомая сила и грусть, и печаль докучают тебе, и кажется, что слишком мрачно вокруг и темнота поедает тебя, то прими этот дар бесценный, животворящий и исцеляющий.
Возьми себе в путеводители Слово и начни свой путь. Куда не свернешь, куда не ступишь, Слово откроет тебе новый доселе невиданный мир. И чем дальше ты будешь идти, тем больше откроется тебе удивительного, незнакомого, и чего не было никогда, то вдруг станет и явится перед тобой. И люди, и цветы, и деревья, и птицы вокруг, и небо – все они новые, как будто бы только что рожденные и сразу же получившие полноту бытия и бессмертие.
И представь себе, как они удивятся, и каково будет их изумление, и какова будет их радость, ибо и они тебя раньше и прежде не видели и даже не знали о твоем существовании. А теперь вы вместе и в одном. И это удивительно яркий, наполненный светом и любовью мир.
Следи за Словом, доверяй ему. Без него ты не сдвинешься с места. Без него – мир пустыня, без него гаснут звезды. Слово приходит к тебе даже во сне, чтобы любовь твоя не остыла, и горят, словно звезды, глаза.
Вселенная приветствует тебя. Теплом и вдохновением.


Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это неправда. У. Роджерс

Еще один ПРОЛОГ

Камень Времени

Красное время капало кровью, синее – медью, зеленое – медом. Время бежит, крутится, сочится, способно на выверты, но никогда не возвращается. Оно скрипит, ворочается, охает, покрывается ржавчиной, обрастает мхом, зарубками и печатями. Однажды оно у всех на глазах почернеет, закипит и пойдет трещинами, начнет крошиться и бесчисленными обломками падет, как скала в бездонное море остывающей вечности, подняв до небес невиданную волну, мириады ослепительных сияющих брызг и обозначив все окружающее пространство неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком. В этом положении оно и застынет.  Превратится в камень молчания. И далее уже ничего не будет, потому что нельзя, да и некому сказать будет, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.

Красное время капало кровью, густой, липкой, окрашивая календарь той булыжной и индустриальной поры в багровые тона. И после того остались тысячи засекреченных до сих пор архивов и тоже с красными штампами, как и с подписями тоже красными, карандашом...

Синее – гремело медью, холодным, тусклым блеском кладбищенского духового оркестра, отражаясь в застывших глазах усталых солдат и отраженных в лужах, разбитых в пыль и щебень пустых городов. Полковнику никто не пишет. Он сидит теперь в СИЗО за якобы кражу солдатского обмундирования, а на самом деле за то, что возмущался против бессмысленных мясных штурмов.
Зеленое – сочилось медом, сладким, тягучим, обволакивающим дни и вечера безмятежности в столичных ресторанах, которые теперь казались далеким, почти забытым сном.

Время бежало, крутилось, сочилось сквозь пальцы, способное на самые немыслимые выверты, но никогда, ни единым мгновением, не возвращалось.

Оно скрипело, как старая дверь в заброшенном доме, ворочалось, как больной во сне, охало, как измученный путник. Покрывалось ржавчиной забвения, обрастало мхом равнодушия, покрывалось зарубками потерь и печатями невысказанных слов. И вот, однажды, у всех на глазах, оно почернело. Не просто потемнело, а стало черным, как бездна, как уголь, как конец всего.

Закипело оно, ох это время-времечко, бурля невидимыми страстями, и пошло трещинами, как высохшая земля под палящим солнцем. Начало крошиться, рассыпаться на бесчисленные, острые обломки, которые, подобно скале, обрушившейся в бездонное море вечности, подняли до небес невиданную волну. Мириады брызг, каждая из которых была отдельной судьбой, отдельной болью, отдельной надеждой, разлетелись во все стороны. И все это сопровождалось неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком, который, казалось, исходил из самых недр земли, из самой сути бытия. В этом положении, застывшее, окаменевшее, оно превратилось в камень молчания.
И далее уже ничего не будет. Потому что нельзя, да и некому будет сказать, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.
А пока, в этом преддверии вечного молчания, люди плакали солью, слезы их были горьки и жгучи, как сама жизнь. Подтирались бумажками, обрывками газет, где печатались новости, которые уже не имели значения. Власть распухала, как тесто на дрожжах, сидя на нефти, как на золотом ложе, и спекулировала газом, словно играя в карты с судьбой.

Регионы соревновались в обустройстве могил и венков. Чем больше павших, тем пышнее убранство кладбищ из ленточек и флагов. А в школах уже мало было стен для галереи павших навсегда героев. Их лица, молодые и старые, смотрели с фотографий, напоминая о цене, которую они заплатили судьбе за это время, и глаза их все еще выпрашивали ту сумму, которую им обещали выдать за контракт в финчасти полка.
А местные жители в губернских городах и городишках с обвалившейся и устаревшей инфраструктурой, зато с шаурмой на каждом углу, прижавшись к земле, в кустах за детскими площадками вместо "Отче наш" под водочку шептали: «Мать твою», проклиная все и вся. На свете.
На улицах и площадях бородатые приезжие тем временем с горящими марихуаной глазами и воздетыми к крышам ближайших домов кулаками, кричали «Акбар», возвещая о своей вере и ярости.

Звезды на башнях, эти холодные, далекие свидетели, хитро мерцали, щурились, словно наблюдая за грандиозным спектаклем, и криво ухмылялись. И шло это все, шахало надменно по плану. По какому плану, никто не знал. Но оно шло. По городам и деревням, по лесам и полям. И время, красное, синее, зеленое помаленьку чернело, закипало и застывало, трескалось, падало, и превращалось в камень молчания.


НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Авам, Авам! Небо дугой и река дугой, и радуга высоты необыкновенной – то август золотистый на исходе короткого заполярного лета пришел в авамскую тундру и прищурился: переливаясь лучами радости, он протянул к миру ладошку и одарил округу разноцветными бликами, словно россыпью янтаря и сердолика. И вся земля от края до края приняла ветерок веселости и окрасилась всевозможными оттенками охры, серебра и киновари. А где-то в речных поворотах еще зеленели сочные островки летней жизни, а где-то на дальних сопках уже проступали бурые, хмурые пятна, как молчаливые посланцы будущей зимы.

В невзрачном таймырском поселке, где сеточка нескольких улиц из разноцветных домов расчерчена осевшей за многие годы угольной пылью, ночь прошла темно-синей. Утро явилось туманом, потому что первая изморозь легла на ближайшие холмы и травы. Но низкое солнце, еще расплывчатое, белесое, умылось случайным моросящим дождем и принесло яркий свет, подчеркнув границы арки небесной, и звонкая радуга принесла сюда весть пробуждения.

Залетные чайки подняли крик и скандал на окраине, очевидно, найдя что-то годное в пищу. А тут и трактор закудахкал, захрипел, оглушил окрестность трахтараханьем – значит, уголь на предстоящую зиму сейчас развозить будут или воду к домам повезут.

Под заросшим травами бугорком пушистая мышка пеструшка проснулась и пока что тихо сидела в норке, поглядывая на маленький синий кружок, каким и видела она авамское небо в свой домашний телескоп. И мышка заметила бусинки росы на травинках, склонившихся над ее норкой, и тогда решилась выскочить наружу, чтобы получше разглядеть, как занимается утро над тундрой и розовые краски бегают по небу и прячутся в реке.

Авам, Авам! О, Господи, не нам, не нам, но имени Твоему.
Люди уже по улицам ходят, дверями хлопают, моторы гудят, а Таняку, старый рыбак и охотник, не хочет вставать с кровати. Оу! Просыпаться не спешит.

– Эй! – толкает в бок его старуха жена Нади-Дуся, – Вставай! Что лежишь, как бревно в авамском песке прибрежном, снов не насмотришься?
Не слышит Таняку жены своей. В самом деле, сон странный смотрит. Видит, три чума стоят. У самой реки, величиной с Таймыру, стоят они. По ней льдины плывут большие и мелкие. Видит, молодой шаман незнакомый привязывает своих оленей к санке. Достает из шкур какой-то мешок. Из него мамонтовую колотушку для бубна. Ручка колотушки вверху на семь частей разделена. Семь лиц на ней.
Махая колотушкой над водой и постучав по бубну, три раза крикнул шаман:
- Хук! Хук! Хук!

Так, когда крикнул, вода сразу замерзла. Теперь, это видя, следит Таняку за ним, что же дальше будет? Повел шаман оленей по льду. Сам перешел реку. Но под идущими за ним следом другими санками лед вдруг подломился. Железный конец вожжи передового, которым он был привязан к санке шамана, порвался, и все прямо на глазах ушли под лед. Всех товарищей его унесло течение. Что такое?! Оу! Смотрит Таняку, ничего не понимает.
- Ну, парень! Место, в которое ты попал, очень с виду худое. Эти три чума — это же чумы хозяев промыслов. Они держат все промыслы на земле. – Так говорит Таняку молодому шаману. И смотрит снова свой сон.

Из чума одного, что у реки, вышли на улицу два старика. Около чума много, человек пятнадцать, людей ходят. Теперь двум старикам слышно, что говорят эти люди. Некоторые так говорят, что есть среди них, умерших людей, еще один шаман, очень большой шаман. Завтра этот шаман шаманить будет. Как перестанет шаманить этот шаман, говорят, сюда весть придет и громы придут, каких еще не было.
И видит Таняку, перед ним откуда ни возьмись стоит великан из Ледяной Страны, что лежит за горами Бырранга.
- Что делать теперь стану? – Так спрашивает удивленный Таняку великана. – Ты зачем пришел? А великан тот молчит, ждет чего-то.
В самой середине чумов мертвецов большой чум есть. Красный. Из этого чума теперь тоже слышны удары бубна. Однако, начал шаманить тот, большой шаман.
Теперь оглянулся Таняку в сторону чумов мертвых. Глядит и видит, что позади них вся земля ломается. Ломается сверху сама земля и в огромные трещины ледяные и черные, и огнем дышащие вся уходит. Также горы ломаются, когда сползает с них земля и остается один голый лед. И клубы дыма кругом и пара горячего расходятся.

Великан закричал:
- Втыкай, мой брат, хорей в землю! Сильно втыкай! Если в землю так воткнешь хорей, может быть, хоть сломается земля, но останется тундра на месте. А если не воткнем хорей в землю, то впереди нас все сломается и унесет в бездну черную, ледяную, людей унесет и чумы, и санки.

Тут Таняку воткнул хорей в землю. Так воткнул да держит хорей. Но даром держит. Земля совсем ломается, тундра вся ходуном ходит. Воткнутый хорей совсем упал.
- Оу! Что ты молчишь? Эй! - закричал Таняку.

А Великан тот так важно стоит лицом назад, как будто не слышит. На баруси похож он. Но не баруси. Санки у него огромные, как платформа железнодорожная, а хорей с печную трубу толщиной, олень у него однорогий, пестрой масти. Он у Таняку ни с того, ни сего тут и спрашивает:
– Нравится тебе наши дюрумэ, ситаби? Эти вести - не вымысел ведь, а правда самая что ни есть верная.
– Не знаю. – Так отвечает ему Таняку.
– Если станешь моим голосом, продлится твое дыхание. Хочешь? – пристал тогда тот Великан.
– Не знаю. – Ответил Таняку опять. – Чего ты хочешь от меня?

Таняку растерянный почувствовал, какой же он совсем маленький перед этим посланником Сырада-нямы,  значит, от матери Подземного льда он. А у нее ведь девять сыновей… А вот если сейчас и они еще выйдут?
— Если желаешь стать моим голосом, твоё дыхание продлится вечно. Хочешь? — настаивает великан. Старый промысловик смекает, это ему предложение стать вестником, передавать мудрость древних.
— Не знаю, — снова отвечает Таняку. – Как же мне тебе верить, у тебя всего-то половина лица, а где другая? И нога у тебя одна, и рука!
– Какой же ты, однако, привередливый человек. Другая часть меня тебе не видна потому, что ты не можешь видеть тот мир, который вижу я. У меня одна половина здесь, а другая – там. Куда и ты придешь после своих дней на Средней земле. Тебе это мое положение видится уродливым, потому что у тебя глаза слепые. А всего меня тебе видеть нельзя. Потому что помрешь сразу. Или умом тронешься.
– А что и баруси такие же, как и ты? Наш народ их считает иногда вредными, нечистыми. И вид у них, да ты посмотри на себя, страшный, дети боятся. И старики боятся.

И на этом сон этот загадочный обрывается. Нади-Дуся не дала досмотреть, что же еще хотел передать этот ледяной Великан через Таняку.
— Вставай! Вставай! — жена, старая нганасанка, толкает его, перебирая ворох цветных одеял. – Хватит спать. Вставай, Иди! Стрекоза летит.
 – Откуда знаешь? Кто летит? – спросонья и неохотно бурчит ей в ответ Таняку.
– Слышу, летит. Новости будут.
 – Что ты там слышишь? Какие еще новости? Совсем старая стала… Как гагара пустое болтаешь.

Нади-Дуся не ошибалась. На площадке за домами-развалюхами садился в клубах угольной пыли вертолет. Прибыли люди из Москвы, газетчики. С ними какие-то геологи-экологи и два местных рыбака. И трое детишек.
 – Сам ты болтаешь. Иди продай им ногу оленя. Шарку купишь!

Таняку неохотно-таки поднялся с постели, потирая глаза и все еще находясь в полудреме. Он еще видел и помнил явившийся ему сон и то, как дрожала и проваливалась земля, и тундра уходила из-под ног.  Он знал, что Нади-Дуся всегда права, но у него не было настроения рано вставать. Тем не менее, он понимал, что эта «стрекоза» может принести какие-то важные новости для их маленького остатка – людей из крохотной таймырской общины нганасан.

***
– Ладно, ладно, – проворчал он, натягивая на себя теплые штаны и куртку. – Иду, но если они только чепуху про туризм в нашей тундре будут рассказывать, то я ничего им не продам.
Нади-Дуся уже успела одеться и вышла на улицу. Солнечные лучи пробивались сквозь набежавшие откуда-то облака, создавая теплое свечение над старыми и новыми домами. И угольная пыль, поднимаемая сильным ветром с вертолетной площадки, летела на них. Таняку шагал за женой следом, недовольный, думая о том, что снова придется тратить ему время на разговоры с чужими людьми.

ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ

Глава I: Небо и Земля

«Таинственное синее свечение в ночном небе, зафиксированное в разных частях земного шара, пока не получило научного объяснения, поэтому в Сети распространяются конспирологические теории на этот счет. Некоторые люди уверены, что синий свет в небе сигнализирует о приближающейся катастрофе глобального масштаба».
Пробежав глазами эти строки, Анисия поморщилась: «Теперь каждый день что-нибудь сообщают про аномальное. А раньше что? Разве ничего не происходило? Всякое бывало и раньше. Но сейчас все заточены на ожидании каких-то событий».

Анисия Рябинина каждый день с утра пораньше просматривала на мониторе, что уже успели передать в Метеоцентр ее восточные коллеги – синоптики Чукотки и Камчатки, начинающие свой обычный рабочий день на пять часов пораньше, когда у Анисии еще глухая ночь. Она сравнивала прогнозы погоды с тем, что видела у себя за окном, и между делом проглядывала начинку из ленты новостей.

«Радиостанция Судного дня» УВБ-76 вывела в эфир 24 загадочных сообщения за сутки. Первыми в эфире прозвучали странные слова «хунхуз», «азбука» и «нанайка». В течение дня были выданы не менее загадочные фразы, такие как «панкосвод», «лагограч» и «таймокод»...
«На полуострове Ямал обнаружена очередная «дыра в земле» больших размеров. Это уже сто семнадцатая по счёту воронка, возникшая в российской тундре вследствие глобального потепления».
«К Земле несется сгусток раскаленной плазмы. Геомагнитная буря может быть большой силы. Завтра к полуночи Земля погрузится во тьму, но не от солнечного затмения или астрономической ночи. Нет, что-то куда более страшное и необратимое нависло над нами. Оно способно сжечь на планете все живое и раскачать ее магнитосферу».

К последнему, самому тревожному сообщению — о плазменном сгустке, несущемуся к Земле — Анисия отнеслась с особым вниманием. Мысли о том, что нечто такое может повлиять на жизнь на планете, навевали естественный страх, но она понимала, что именно такие сообщения провоцируют у людей массовую истерию. Она, ставшая невольным наблюдателем предвестий, сумела уловить, как новостная лента закручивает реальные катастрофы и фантастические слухи в единую спираль ожидания, тревоги и неопределенности.

Анисия сидела за столом. А стол этот стоял на самой макушке Земли – на Северном полюсе! Конечно, фигурально выражаясь и, если верить ученым. Они утверждают: магнитный полюс планеты за последние годы заметно сдвинулся. Он покинул Канаду и прямиком устремился на Таймыр.
Анисия еще со школы знала: Земля — это большой магнит. Один его полюс находится в Арктике, другой — в Антарктике, а между ними натянуты незримые линии геомагнитного поля. Именно по ним ориентируются перелётные птицы, их чувствует стрелка компаса, указывая направление на север или юг.

Погодой и аномальными явлениями Анисия интересовалась не только потому, что она сама – дипломированный метеоролог аэропорта на мысе Косыгин, самой дальней таймырской оконечности – там, где трутся ледяными боками друг о друга два суровых моря – Карское и Лаптева. Анисию новости интересовали еще и потому, что читать кроме них на краю света больше нечего. За время работы в долгие полярные зимы она перечитала всю библиотеку, что сохранилась в ее комнатке от предыдущих работников станции. На подоконнике в этом году за короткое арктическое лето она вырастила азалию, две маргаритки, лимончик и фиалку. А теперь вот пришло время попрощаться с обжитым, выращенным, согретым в длинные полярные зимы.

Анисия сидела за столом, а за окном медленно занималось синее утро, замещая собой низкие серые тучи и промозглую сырость стоявшего над мысом почти что всю неделю циклона. Утро обещало быть легким и воздушным, а значит, и нормальный летный день. Она уже успела выпить вторую чашку повторно вскипяченного чая, перелистать старую книгу про виконта, влюбленного в герцогиню, но ничто не могло разогнать поселившуюся в ее душе грусть. Как будто весь мир, погруженный в свои будничные заботы, забыл о ее существовании.

И тут вдруг пиликнул телефон.
Анисия вздрогнула, сердечко, как у мышки, на мгновение замерло в предвкушении. Может быть, это он? Тот, кого она ждала, чьего сообщения так хотелось? Она медленно протянула руку к телефону, лежащему на столе, и взглянула на экран.
Опять этот кудряш из путымской администрации! Пресс-секретарь, Вася Песуков. Ну, вот, что человеку надо? Он и раньше нет-нет, а объявлялся в телефоне Анисии, спрашивал, нет ли каких-нибудь интересных новостей и объяснял это свое любопытство тем, что он сотрудничает с местными и краевыми, и даже московскими изданиями, для них и собирает какие-нибудь значимые таймырские новости.

Анисия вздохнула. Вася был, конечно, милым парнем. Молодой, энергичный, с вечно взъерошенными кудрями и заразительной улыбкой. Он всегда старался быть полезным, предлагал помощь, расспрашивал о жизни на побережье Арктики. Но Анисия чувствовала, что за его деловой хваткой и журналистским рвением скрывается нечто большее. На самом деле, она это чувствовала, паренек подбивал клинья к ней, хотя она и не давала ему для этого никакого повода. Его комплименты, его настойчивые приглашения на "неформальные беседы" – все это было слишком очевидно.

Но сегодня, в это утро, ей было совершенно не до Васи Песукова. Ей хотелось чего-то другого. Ей хотелось весточки от совсем другого человека. Тоже из Путыма. От Панкрата Осокина. Смелого такого и с виду немного грубоватого инспектора по охране природы и экологии.
Панкрат. Само его имя в ее восприятии звучало как вызов, как обещание чего-то настоящего, сильного. Он был полной противоположностью Васе. Выше ее на голову, крепко сбитый, с проницательными глазами, которые, казалось, видели все насквозь. Он не тратил время на пустые разговоры, его слова были точны и весомы, как удары молота. Его в этих краях многие знали. Он боролся за сохранение хрупкой природы Таймыра, за ее чистоту и неприкосновенность. Анисия тайно восхищалась им. Восхищалась его страстью, его непоколебимой принципиальностью, его тихой, но мощной силой.

И она знала, а того вернее, представляла, как он сейчас где-то в тундре, среди холмов и ветров, на озерах и реках выполняет свою работу. И ей хотелось, чтобы он вспомнил о ней. Чтобы он, возможно, отправил ей короткое сообщение, просто чтобы узнать, как она. Или, может быть, поделился бы какой-нибудь новостью из своих приключений и рейдов по тундре. И это стало бы лучиком света для нее, пока что запертой от большой земли на мысе Косыгин.

Но телефон снова пиликнул. Это был Вася.
"Привет, Анисия! Как дела? Есть что-нибудь интересное сегодня? Может, какой-нибудь местный инфоповод?" – гласило сообщение.
Анисия посмотрела на экран, и на губах ее появилась горькая усмешка. "Интересное", "инфоповод"... Вася, Вася, ты не понимаешь. Самое интересное для меня сейчас – это тишина, которую ты нарушаешь своим навязчивым вниманием. А инфоповод… Инфоповод в том, что мое сердце сегодня не бьется в ритме твоих сообщений.

Она отложила телефон, не отвечая. А небо оживало за окном и уже появились многочисленные морские чайки. Наверное, опять нерпы подошли к скалистому берегу и там уже прохаживает, как меланхолик, косолапый белый медведь, никак не шарахаясь от летящих в него пенистых хлопьев и брызг от бьющихся о камни тяжелых морских волн.

 Анисия в растерянности снова взяла потрёпанную еще ее предшественниками книгу про виконта и герцогиню, но буквы расплывались перед глазами. Мысли возвращались к Панкрату. Где он сейчас? Не замерз ли? Не попал ли в беду? Его работа была опасной, и это добавляло тревоги к ее и без того не слишком веселому настроению.
Она представила его, идущего по бескрайней снежной равнине, с рюкзаком за плечами, с решительным выражением лица. Он был частью этой дикой, суровой земли, и она чувствовала какую-то необъяснимую связь с ним, с его борьбой за сохранение этой красоты. Он был как глоток свежего воздуха в затхлом помещении, как яркий цветок, пробившийся сквозь лед.
А телефон снова пиликнул. И на экране снова высветилось: "Вася Песуков: Анисия, ты чего молчишь? Я тут подумал, может, тебе скучно? Может, организовать к тебе, ну, к вам на мыс, вертолет, апельсинов привезти?"

Анисия не знала, что ответить Песукову и сказала, как есть: через пару часов она улетает с этой метеостанции, попрощается с мысом Косыгин. И еще через несколько часов будет в Путыме…

– Ого! Вот это новость! Анисия, это самая лучшая новость! – вдруг оживился Песуков. – Я… просто очень рад этой новости. – пресс-секретарь явно растерялся от неожиданности, а для Анисии стало загадкой, чему же он так рад, этот не очень даже близкий для нее человек?! После небольшой паузы Песуков раскрылся:
– А можно я Вас встречу?
Это предложение ошарашило Анисию. Чего-чего, а вот этого открытого наезда на ее личную жизнь она от пресс-секретаря не ожидала.
– Нет-нет, Василий, спасибо, не надо! – Анисия запротестовала и уже хотела как-нибудь сказать честно, что в путымском аэропорту есть кому ее встречать. Ей уже очень хотелось как-нибудь отвязаться от этого назойливого собеседника. Но как раз в этот момент связь с Песуковым оборвалась…

***
– Сбежал! Сбежал, гаденыш! – Полицейский чиновник, начальник отдела Казыня, с утра пораньше носился по коридору Таймырского ОВД, дергая ручки еще пустых кабинетов. Его раздражение было столь же густым, как предрассветный туман над тундрой, и столь же острым, как утренний мороз. Сотрудники отдела, как назло, не имели привычки приходить на службу раньше положенного.
– Понимаешь, и имя у него какое-то дурацкое: Даниэль. Данила что ли? А фамилия – Костеркин. Оленевод, понимаешь. У них каждый третий Костеркин.
О том, что сбежал задержанный, Казыне доложил дежурный, как только начальник оказался у окошка дежурной части.
– Как это «сбежал»? – Ошарашился Казыня, его лицо приобрело цвет замерзшей тундры.
– Ночью. Наверное, через вентиляционный короб, – предположил дежурный, стараясь говорить как можно тише.
– А кто обнаружил?
– Помощник дежурного. Понес ему положенную пищу, а в помещении никого нет…
****

Глава Таймырского муниципального района Геннадий Талызин с утра хмурился. Его раздражение вызвал первый же звонок. Оказалось, начальник полиции, тот самый Казыня, сообщил, что из ИВС сбежал молодой оленевод. Тот самый, который еще в прошлом декабре расстрелял двоих нефтяников. А дело его, между прочим, на контроле в Следственном Комитете. Из Москвы требуют, чтобы был наказан самым решительным образом и по всей строгости. А там, в тундре, где случилось это, все факты налицо – самооборона.

– Ищите! – ответил Талызин полицейскому, недовольно буркнув: – Что ни день, так новое приключение! Когда и без того рот полон забот.
– Ищем! А куда он мог деться? – отозвался полицейский.
Главу администрации этот вопрос удивил.
– Юрий Петрович, я не понял. Я разве у вас уже в штате? Вы так странно спрашиваете, будто я должен знать, куда бегут от вас люди из изолятора…

Между тем Геннадий Иванович Талызин знал, что по его личному звонку и по его просьбе одна из бригад оленеводов, что аргишит, то есть передвигается неподалеку в приенисейской тундре, вот-вот должна на днях подогнать все свое стадо поближе к Путыму. Наверняка, туда и устремится беглец. Но он ничего не сказал об этом начальнику из полиции.

Вообще-то, губернатор Талызин на самом деле договорился с бригадиром оленеводческой бригады Мюсеной Тэседо, чтобы тот подогнал стадо поближе к Путыму. Для празднования Дня народов Севера на самой границе города с тундрой поставили этнографический городок с чумами и нартами. Сюда ожидают сановных гостей из Москвы и Красноярска, представителей Горнильского комбината и,
конечно, несколько туристических групп. Высокие гости везут с собой весьма внушительные подарки для оленеводов, в том числе пять новых мотосаней и два колесных вездехода.

Неужели об этой договоренности уже что-то прознал и этот ушлый полицейский Казыня?

Талызин почувствовал холодок, пробежавший по спине. Если этот Казыня вкрутил себе в одно место такую идиотскую мысль, что он, глава района, может быть причастен к побегу, пусть даже косвенно, это может обернуться серьезными проблемами. Его собственная репутация, и без того висящая на волоске из-за дела Костеркина, может быть окончательно подорвана.

– Ищите! – повторил Талызин, стараясь придать голосу твердость. – И найдите его. Любой ценой. И чтобы никаких больше "приключений".

Он положил телефон и уставился в окно, на серую, унылую картину предрассветной тундры.

Даниэль Костеркин. Молодой, дерзкий, и, как оказалось, весьма изобретательный. Расстрелял двоих нефтяников… Самооборона, говорите? В Москве, конечно, виднее. Но если этот оленевод сейчас появится на празднике, да еще и с подарками, которые должны были достаться его соплеменникам, это будет скандал. Скандал, который может перерасти в настоящий политический кризис.

Талызин потер виски. Он не хотел, чтобы этот праздник, который он так долго и тщательно готовил, превратился в место для поимки беглого преступника. И уж тем более не хотел, чтобы его имя всплыло в связи с этим делом.

***
Тундра большая, топкая, с холмами и перелесками, низкими кустиками и высокой осокой, упрямым багульником и покорным ситником, с мелкими птичками и шмыгающими часто из-под ног лемингами, бывает, вздыхает, бывает, прислушивается, а иногда просто смотрит и кто-нибудь посторонний чувствует ее стеклянные глаза.

...У небольшой реки среди кочек и вязкого ила, застрявший по колено в воде, стоял маленький беспомощный человек и махал руками, дергался плечами и топал кое-как ногами и кричал в небо. Он кричал на духов воды и земли, на ветер, на такие же маленькие и угнетенные холодом деревья, на кочки, на облака.

Почему вы меня не спасете? Почему вы отнимаете мою жизнь? Почему вы делаете так, что мне все время плохо и неуютно? Человечек сердился, человечек не понимал этой безжалостной правды – нет вины никакой за Вселенной, вся вина – в нем самом.

И Слово услышало его. И подошло, и тронуло за плечо. Не кричи. Не надо. Вот обернись, у тебя за спиной опасность. К тебе подбирается не росомаха и не волк, а такой же, как ты человек. И у него в руках не нож железный, а бумажка. В ней, на этой бумажке, записано, что ты никто на своей земле, потому что твоя земля и все, что в ней, этому человеку переданы в собственность. Он хозяин твоей земли. Он здесь будет рыть и копать, ставить вышки и бить сваи, он наполнит всю округу скрежетом и грохотом, запахами мазута и жженого железа.

****