Последний гон

Старый Семёныч говорил, что гончая без леса — как птица без неба. Баритон это понимал, наверное, лучше самого хозяина.

Восемь лет они ходили вместе — дед и пёс. Восемь зим по первой пороше, когда снег ещё свежий, скрипучий, а заячий след на нём читается, как книга. Семёныч шёл не торопясь, прислушиваясь, а Баритон работал — чуткий нос к земле, хвост трубой. Найдёт след, голос подаст — густой, раскатистый, недаром Баритоном назвали — и понесётся. А дед стоит на лазу, ружьё наготове, улыбается в седую бороду: «Молодец, голубчик, молодец…»
Они понимали друг друга без слов. Семёныч знал по голосу пса, горячий след или остывший, близко заяц или далеко. А Баритон чувствовал, когда деду тяжело, и сам приходил, ложился у ног, грел.
Потом Семёныча не стало. Тихо ушёл, в своей постели, под образами. Баритон два дня лежал у порога дедовой комнаты и не ел.
Внук Алексей забрал пса к себе, в город. Хорошая семья, добрые люди. Кормили, гладили, выводили гулять на поводке по асфальту. Только Баритон будто поседел за эти месяцы. Лежал на балконе, смотрел на горизонт, где угадывался лес, и тихо скулил. По ночам Алексей слышал, как пёс вздыхает — глубоко, по-человечески.
— Скучаешь, старик? — шептал внук, почёсывая за ухом. — По деду скучаешь…
Баритону было девять лет. Для гончей — уже немало. Морда поседела, движения стали осторожнее. Но глаза… в глазах всё ещё жил охотник.
И вот в ноябре выпал первый снег.
Алексей проснулся рано, глянул в окно — и что-то сжалось в груди. Белым-бело. Первая пороша. Он посмотрел на Баритона. Пёс стоял у балконной двери, дрожал всем телом и тихо поскуливал, глядя на заснеженный мир.
— Поехали, — сказал Алексей. — Поехали, старик. Побегаешь.
Жена не одобрила: — Алёш, он уже не молодой. Сердце…
— Поэтому и едем, — ответил он.
Километров тридцать за город, к тем самым местам, где дед охотился. Баритон всю дорогу сидел, прижавшись к стеклу, дрожал, поскуливал. Когда машина остановилась на опушке, пёс смотрел на Алексея такими глазами, что тот комок в горле почувствовал.
— Беги, — сказал, открывая дверь. — Беги, Баритон.
И случилось что-то невероятное.
Старый пёс будто вспомнил молодость. Выскочил из машины и помчался — кругами, восьмёрками, нос к снегу, хвост трубой. Словно сбросил годы, усталость, городскую тоску. Алексей стоял, завороженный: он никогда не видел деда на охоте, никогда не видел, каким был Баритон в своей настоящей жизни.
Пёс кружил, кружил — и вдруг замер. Голову поднял, втянул воздух. И подал голос.
Этот звук Алексей запомнит до конца жизни. Густой, торжествующий, полный дикой радости — «Нашёл! Нашёл!» Голос, для которого Баритон родился на свет.
И понёсся в перелесок.
Алексей побежал следом, проваливаясь в снег, спотыкаясь. Гон звучал впереди — заливистый, счастливый. Баритон пел. Пел свою последнюю песню.
А потом — тишина.
Страшная, внезапная тишина.
— Баритон! — закричал Алексей. — Баритон!
Он нашёл его в ельнике. Пёс лежал у старой сухой ели, на боку. Из груди торчал обломанный сук — острый, как копьё. На снегу расплывалось тёмное пятно.
Баритон ещё дышал. Приоткрыл глаза, когда Алексей упал рядом на колени.
— Старик… Старик мой… — шептал внук, гладя остывающую голову. — Прости… Прости меня…
Но в глазах пса не было боли. Только усталость. И что-то ещё — что-то похожее на благодарность.
Он гнал. Последний раз в жизни он делал то, для чего был рожден. Он работал. Он снова был с дедом — в этом лесу, в этом снегу, в этом морозном воздухе. Голос его звенел над перелеском, и дед слышал его там, где теперь был. И улыбался в седую бороду: «Молодец, голубчик, молодец…»
Баритон вздохнул — глубоко, по-человечески — и затих.
Алексей долго сидел на снегу, обнимая остывающее тело. Плакал — о деде, о псе, о том, что не понял раньше: некоторым душам нельзя жить в клетке. Даже золотой.
А над лесом всходило солнце, и снег искрился, и где-то вдали, за перелеском, белым комочком мелькнул заяц.
Дед Семёныч говорил: гончая без леса — как птица без неба.
Баритон умер там, где и должен был. В своём небе.
На охоте.