Папа, я твой Эдельвейс! Я буду всегда с тобой!

так случилась 27 ноября ушёл из жизни мой соавтор по прозе Михаил Сборщик.
в память о нём я выкладываю его повесть


Папа, я твой Эдельвейс! Я буду всегда с тобой!
Маленькая романтическая повесть



Глава 2
Детский дом.


За окном шел первый снег. Он еще робко укрывал замерзшую землю. Зима в этом году пришла сравнительно рано, но снега всё не было. Не было даже человеческой слякоти. Просто, как-то девчата проснулись, выглянули на улицу, и увидели, что тропинки, бегущие на свободе вокруг озера, покрылись изморозью. Стали белыми – белыми от инея, ветки голубых елей, так же, как и девочки, заключенные в скверике, стали тяжелыми и хрупкими от обильной кухты, за один вечер облюбовавшей деревья. Было ощущение, что малый ветерок, поднимавший поземку, растреплет прическу ёлок, переломает хрупкие мохнатые лапы, но ели сопротивлялись, они с благодарностью дремали под кухтой, всё больше и больше сплетаясь зелеными ветками. А березы и клены, уже голые и замерзшие, были рады неожиданному наряду инея. Они, как-то расцвели и окрепли, подставляя ветерку свои покрытые изморозью голые ветви. А ивы…. Еще не успевшие скинуть летний наряд, звонко шелестели крупными красными листьями, как будто жалуясь на осень, звали Морену, покровительницу зимних холодов, торопили вьюгу и буран, умоляли покрыть озерко ледком, нанести сугробы, чтобы скрыть корешки, которыми они держались за берег.
   Не тут-то было. Солнце, еще яркое и слепящее, приходило за каждой ночью, и творило чудо, оно отражалось от капелек инея, и горело на ветках золотым, белым и розовым огнем. Это, действительно, казалось чудом. Город ждал снега. Настоящего обильного снегопада. Того пышного снежного покрова, который дарил людям ощущение праздника. А как ожидали снега, этого белого покрывала группа альпинистов под управлением Мишки, папы Локтевой Елены Сергеевны. Девочки, которая сидела сейчас за окном, забранным толстой решеткой, и с тоской смотрела на снег, впервые в этом году сыпавший на солнечную поляну.
   Настроение было потерянно окончательно. Лене было холодно и безлюдно.  Суббота, свободный день. Вообще-то, здесь были все дни свободны, не провели опрос, в какой класс будет ходить Леночка. Для неё программа шестого класса была, конечно, слаба, Леночка всё это проходила в элитной школе года два назад, а присутствие девочки тринадцати лет в восьмом классе было чересчур накладно.  В общем, вопрос Лены решался в высоких кабинетах. Но вообще-то, это слишком не волновало девочку. Она знала, что даже если и отстанет в школе, то быстро всех догонит. Другое действо её волновало больше. По первому снегу ребята с папой идут на Синюху, труднодоступную, даже летом, гору в Синегорье, впервые альпинисты будут учиться ходить в связке. Лене была возможность пройти до вершины сцепленная с Артемом, с Беркутом.


Это папа сказал конфиденциально. Аленка, конечно, была рада пройтись в связке с папой, но и от Артема не отказалась бы. Конечно, это были красивые слова. Сами знаете, это были только слова. Когда пришли из опеки, и начали говорить…, говорить.  Он, папа, никакого права не имел на девочку. Кто он такой. Никого не волнует, что он папа. Ну и что? Он даже был папой у Лены больше года, но кого это волнует. Да он и папой-то, по – сути не был. Ни усыновления, ни приближения к себе дочери, зачем. Дочка была маленькая, и в основном, жила у бабушки, Ирина не хотела, чтобы она увидела его болезнь. Но, всё равно, Лена считала, это временем лучшим. Да и потом, когда девочка выросла, никому бы не отдала часы, проведенные с папой. Конечно, говорят, что, правда, на суде у детей спрашивают, где ты хочешь жить? Но пока до этого суда дойдет очередь. А сейчас, Лена находится в приюте для брошенных детей. Толстые стены, решетки на окнах, комнаты на четырех человек с застиранным бельем, хорошо еще не рваным…. И относительная свобода действий. Говорят, в детском доме, в этой юдоли детских страданий, этого не будет. Все общее: и мыльница с обмылком мыла, и полотенце, и, то, что, говорят, твое, личное имущество. И дневник, который ты ведешь, становится всеобщим достоянием. Да, Лена, когда впервые услышала это, ужаснулась. Она до сих пор сторонится старшую девочку, Майку Холодную. Девчонку, которая восемь раз сбегала из детского дома, но волей не волей, её доставляли назад. Вот и сейчас, девочка лежала на кровати, бренчала на гитаре, и что-то сочиняла.
Дом спит. Во сне опять слегка вздыхает.
Он помнит взгляды, и внезапный плач.
Твою обиду горько вспоминает,
И музыку, что подарил скрипач.
 
И скрипка, та, что в тишине стенает,
О счастье горько что-то говорит,
Дом помнит всё. Пусть даже дни мелькают,
Он снова вас подарком одарит.
 
Детский дом, ты наш оплот удачи.
Детский дом, ты юности приют.
Детский дом, когда спешишь дать сдачи….
Детский дом, в нем сердце и уют.
 
Я помню детский дом. Старухи ивы
Приносят всем подарки для ребят….
А, помнишь, ты, ведь мы еще сопливы….
Но твой подарок выше всех стократ.
 
Ты помнишь? Знаю. Что тебе дороже?
Когда звенит звонок, и я, бегу….
Я директрису помню. Кто был строже?
Но, помню, и тебя…. Я не могу
 
Детский дом, ты наш оплот удачи.
Детский дом, ты юности приют.
Детский дом, когда спешишь дать сдачи….
Детский дом, в нем сердце и уют.
   В конце концов, пропела она сиплым, простуженным голосом. Отложила гитару и подошла к окну.
    — Сочинила. Думаешь, не складно. Но извини, как могу, как умею. А ты можешь так. Из ничего сложить текст? — девчонка кинула гитару на кровать и обратила свое лицо, обезображенное шрамом на правой щеке, ко мне. Она, будто говорила: «А ты смоги, прямо сейчас. Я жду…». Я помолчала, покопалась в памяти и выдала:
Прокричит внезапно козодой,
Да, безумный филин захохочет.
 
Ничего не слышно в тишине.
Всплеск воды, - то окунек играет….
И опять тихонько душу мне
Твой журчащий голос заполняет.
 
И заспорит с ветром на реке
Тоненький весенний колокольчик,
А твоя ладонь в моей руке…
Маленький, взъерошенный комочек….
    — Да, это было год назад. Стихотворенье, написанное одному мальчику, жаль, он его не услышит. Мне же отсюда прямая дорога в детский дом.
    — Хм. А ты хочешь сказать, что мы не люди, — и сама себе ответила. — Наверное, не люди. Да, ты права, — потом, немного помолчав, решилась спросить. — Вот, смотрю я на тебя. Нормальная девчонка. Но, постоянно смотришь в окно, словно гуляешь по этим тропинкам, губами шевелишь, будто разговариваешь с этими елками, с березками, с ивами. Кто ты? Умалишенная от гибели своих родителей или притворяешься. Ты пойми, это не праздное любопытство. Тебя послушаешь, - ты здраво рассуждаешь, не подумаешь, что девочка только потеряла своих родителей.
    — Не надо о больном, Майя. Сама-то ты, как сюда попала, — девочка усмехнулась от безысходности.
    — Могу рассказать. Только в этом ничего неожиданного нет, — взгляд девочки затуманился. Она вспоминала нежелательное. Нет, не так. Она снова проживала те моменты, которые хотела вычеркнуть из жизни. Зачем вам это нужно, это моя жизнь. Даже не жизнь, а кусочек..., начало из нее. — Ну, ладно. Откровенность, за откровенность. В лютую зиму, в мороз, когда мозги прилипают к черепной коробке и при помощи ветра разлетаются по всему свету. По свету правильное сравнение. Мою маму так и звали. Света. Света Максимовна Почугаева. Я знаю это точно, мне добрые люди сказали. Сказали, так же, чтобы я её не искала. Если человек, может подкинуть ребенка в лютый мороз на крылечке дома ребенка в одной мужской майке, то понятно, она не ждала, что ты выживешь. А я не только выжила, я еще громко кричала, так громко, что разбудила сторожа дома малютки. Подкидыш? Да, я просто зимний подкидыш. Меня подобрала сердобольная медсестра. Принесла на работу, в дом малютки. Просто сторож растерялся и позвал врача. Там я и провела первые дни своей никчемной жизни. Нашли, завернутую в мужскую майку, в морозную ночь. Поэтому – Холодная. Я не спорила. Я посмотрела, как бы ты поспорила в несколько дней отроду.  Так и повелось. Майка! Эй, Майка! Ну, я с рождения была своенравной, не давала ездить на себе. Сразу поставила себя так, самые большие задиры держались в стороне, сторонились. Но, я не нашла общего языка с воспитателями. Оно тоже понятно. Ты хоть немного представляешь, нас маленькими, в доме Малютки. Как кто-нибудь придет в гости, нам всем казалось, что это мама или папа пришел забирать нас. Так мы и ходили большой толпой за залетевшими гостями, выпячивая себя. Сцена не для слабонервных. Нередки были драки, потасовки, причем среди девочек. Ведь мы были более ранимы, более обидчивы, считавшие других больше виноватыми в своем фиаско. Отсюда и споры, и ссоры, и, как следствие, выяснение кто сильнее на кулаках. Мы рано научились отстаивать мнение в драках. Но, надо сказать мы были честны, даже в боях. В доме Малютки было одно негласное правило, потом, оно перешло в детский дом, соперники, какими они не были непримиримыми, дрались до первой крови. Как бы бой ни сложился, всегда был прав судья. Он избирался из самых задиристых мальчишек, и самых глазастых. Ведь каждый из нас хотел выиграть, каждый шел на хитрость и обман, чтоб причинить сопернику боль и рану. Мы были, конечно, маленькие, но всё, как в песнях у Высоцкого….
   «Все - от нас до почти годовалых - "Толковищу" вели до кровянки», — это, конечно, смешно так говорить, но так и было. Кстати, я рано оторвалась от всех девчонок. Была задириста, и, если не сказать, что сильнее многих, нет, просто была напористой и терпеливой. А кому из девчонок нравилось это, драться с беспредельной победительницей. Так я лишилась соперниц, но, так, как я от этого не стала меньше быть задирой, девчонки просто избегали ссор со мной. Так я годам к пяти осталась одна в большом коллективе, одичалой, диким волчонком, одиночкой. Знаешь, как это бывает обидно, особенно в пять – шесть лет. Это я первый раз поняла, я не такая, как все. Мне приходилось не общаться ни с кем, - я и была дикой. Дальше, больше. Мы все жили большой приютской семьей, так же и перешли в детский дом. Но, конечно, я была уже большая. Относительно. Конечно, ты прости меня, но я с березками не разговаривала, не здоровалась с туманом на озере, не бежала радостная к выпавшему дождю. Нет, Леночка, я была обыкновенная девчонка. Не общительная, дикая, очень вредная, как говорили воспитатели, но, тем не менее, обыкновенная пацанка. Я уже была большая, все-таки, ходила в школу. У меня появились приятельницы. Прогресс, скажешь. Какой к черту прогресс, до первой крупной ссоры. «Подруги», менялись, как перчатки, я не винила себя в этом, они сами были виноваты в расставании. С кем мне, более или менее, продолжительное время приходилось дружить, это мальчишки. Я все у них перенимала: и манеру двигаться, и, позже, прическу, этот ненавистный мне «Гаврош», и игры…. «Ни дерзнуть, ни рискнуть, - но рискнули из напильников делать ножи.
 
Они воткнутся в легкие,
От никотина черные,
По рукоятки легкие
Трехцветные наборные...
 
Вели дела обменные
Сопливые острожники…, — девочка подскочила к кровати, взяв гитару, пропела хриплым голосом Владимира Семеновича. —
«На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в "Фантики", в "Пристенок" с крохоборами,
И вот ушли романтики из подворотен ворами..."
   Потом, как-то сникнув, небрежно бросила гитару на кровать. Нехотя, словно это было пережито не ей, Майя, словно читая увлекательную книгу, погрузилась опять в память.
    — Знаешь, Лена. Когда водишься в компании мальчишек, будь готова, что к тебе рано придет любовь. Нет, шучу, конечно. Не любила я…. А может, и любила. Во всяком случае, страдала, как взрослая. Не знаю, откуда он к нам пришел в отряд.  Я и сейчас не могу понять, откуда он появился. Скорее всего, он был у нас постоянно, просто я не замечала. А тут как-то он вышел из тени. Геночка…. Гена Соколов. Это пришло, как наваждение. Мальчишка красавец. Мне ведь знаешь, нужен друг, только лучший. А он…. 
   Кукольное личико, тело атлета, он уже в то время крутил на перекладине «солнце», да так артистично, что с других групп бегали смотреть.
   А гитара. Она оживала у него в руках. Вот послушай.
   Сначала я расскажу тебе миф, может, ты что-то не знаешь, но перескажу так, как рассказывал Гена Соколов.
   Это баллада о Галатее, нимфе из нереид, богине спокойной воды, одной из пятидесяти дочерей царя Нерея. Она была так красива и приятна. Древний скульптор Греции (Кипра), известный всем своим негативным отношением к женщинам, решил изваять её облик. Мрамор, как всегда, поддался художнику, он вытесал очередной шедевр. женоненавистник Пигмалион вдохнул жизнь в изваяние, да так остро, что, неожиданно полюбил ее. Полюбил изображение, статую.…
 
    Над статуей скульптор трудился очень долго. Он оттачивал каждую грань камня, чтобы творение его стало вершиной мастерства. Он был гениален, все свои чувства Пигмалион отдавал той, в фигуру которой из куска мрамора превращалась прекрасным образом.
 
   С каждым днём творение выглядело более совершенным, его красота не знала границ. По иронии судьбы произошло так, что Пигмалион, сам того не заметив, влюбился без памяти в статую, созданную им же.
 
   Каждый, кто смотрел на женщину, созданную скульптором, думал, что она живая. Казалось, что на прикосновение отзовётся не камень, а тёплая кожа, а лицо вот-вот озарит улыбка….
   В своей статуе Пигмалион не просто достиг вершины искусства – он превзошёл способности любого человека, создав уникальное творение, которое полюбил всем сердцем. Увы, это чувство приносило скульптору лишь страдания и печаль.
 
   Наверное, не было на всей земле мужчины, что мучился бы так, как Пигмалион. Он мог каждый день видеть свою возлюбленную, обнимать её. Но скульптор прекрасно осознавал, что она – лишь его статуя.
   Он знал, что она никогда не ответит на прикосновение, не взглянет на него с нежностью, не коснётся руками. Стараясь успокоить душевную боль, он надевал на скульптуру прекрасные дорогие наряды.
 
    Пигмалион одаривал каменную возлюбленную украшениями и ценностями, но они не были нужны ей – это был лишь камень, холодный мрамор. Он приносил ей цветы, мысленно представляя, как она могла бы радоваться подарку. Когда наступала ночь, Пигмалион уносил статую в дом, укладывал на постель и накрывал одеялом. Он хотел, чтобы ей было тепло и уютно.
    Конечно, подобные чувства не могли остаться незамеченными для Венеры. Богиня любви была поражена, как распорядилась судьба с человеком, что много лет с пренебрежением и холодностью относился к женщинам. 
    Видимо, прекрасный пол начал мстить за себя в облике прекрасного каменного изваяния. Видя страдания Пигмалиона, Венера решила помочь ему, ведь богиня не могла обречь на муки того, кто так искренне и страстно любил. Ежегодно на Кипре устраивались праздники в честь богини, ведь согласно мифам, именно здесь она родилась. Во время торжеств масса паломников шла к алтарю Венеры, чтобы попросить покровительницу любви подарить взаимное счастье и ответные чувства влюблённым.  Теперь среди молящихся был и Пигмалион, что прежде презирал подобные церемонии. Подойдя к алтарю богини, он попросил послать ему встречу с девушкой, что напоминала бы статую, которую он назвал Галатеей.  Услышав это, Венера улыбнулась – уж она-то знала, что истинным желанием скульптора было не совсем это. Перед Пигмалионом трижды разгорелся и погас огонь святилища. Он был потрясён – этот значило, что его слова услышаны богиней. Вернувшись, домой Пигмалион сразу же отправился к своей возлюбленной, без которой уже не мыслил своей жизни. Он снова страдал, понимая, что статуя никогда не станет его супругой, но не мог избавиться от любви.  Как и прежде, Пигмалион обнимал холодные руки, целовал лицо Галатеи, таившее прохладу камня. Сегодня всё было так же, но вдруг что-то изменилось. Не сразу скульптор осознал, лёгкий румянец тронул мраморное лицо, а прикосновения пальцев статуи потеряли прежний холод. И лишь через мгновение Пигмалион почувствовал, что его творение оживает. Скульптура действительно превратилась в живую прекрасную девушку. На свадьбе Пигмалиона и Галатеи присутствовала сама Венера, а имя их сына, Пафоса, стало названием одного из самых любимых городов богини.
  Предание о Пигмалионе и Галатее убеждает нас, что даже в самой обыкновенной жизни возможны настоящие чудеса. Да, камень в живого человека может превратиться только в сказках или мифах, но основа сказания – это любовь. И только благодаря ее, Пигмалион обрёл свою возлюбленную, да и сегодня это чувство творит немало чудес.
Майя взяла перебором сложный аккорд на гитаре и запела.
В моих руках дрожащая жар-птица,
Доверчиво, прижатая к груди.
Её ты сладко, нежно разбуди,
Увидишь, счастьем взгляд её искрится.
 
Но счастье, – только миг. Так быстро тает.
Зачем нужны жестокие слова,
Ведь в мире злом, и так идет молва,
Что нет любви. Жар-птица улетает.
 
О, ты, моё небесное творенье.
Но, я ведь сам тебя такой создал,
Придумал, вмиг поднял на пьедестал,
Моей мечтой, твоей души гореньем.
 
Мечтательность горящих глаз, искрящих.
И плавное движенье нежных рук,
И… в завершенье свежесть алых губ,
Я в душу жизнь вдохнул, поток звенящий.
 
В тебе всё так переплелось, Мадонна….
И всё очарованием грешит:
И холод мрамора, тепло души,
И страсти жар в очах твоих бездонных.

И чернота немой холодной ночи,
Цветок пустыни, диких джунглей боль,
И свет звезды далекой и Юдоль, -
Всё отражают дорогие очи
 
Как я посмел! Возомнил себя богом!
Тебя придумал! В мир пустил такой....
Теперь же, лишь в стихах ищу покой,
Сокрылся в омут, темный и глубокий.
 
И отошел от дел надолго мастер,
Он отстранился, но его влекла
Фигура та, красива и нежна….
Богиня Галатея – жерло страсти.
Майя замолчала, и некоторое время смотрела вдаль, а может, никуда, взгляд её направлен был в себя.
    Потом, Майя уже рассказывала потухшим голосом. Куда только делся её задор, эта мальчишеская непосредственность. Лена видела перед собой уставшую молодую женщину, битую жизнью, пусть не согнутую, не побежденную, но изнуренную и обессиленную. А Майя, тем временем, опять окунулась в память.
    — Время летело быстро. Очень быстро. Гена Соколов взрослел на глазах. Он, надо сказать, был старше меня. Хорошо старше. Года на три. Мне тогда было уже четырнадцать…. Девочки, не старайтесь взрослеть раньше. Не торопитесь, Леночка. Всему своё время.
   Я влюбилась в мальчишку до безумия, никогда не думала, что могу так полюбить. Это я сейчас понимаю…. Мальчик красивый, общительный, как говорят, душа компании.  Сыграли гормоны. Впервые сердце мое тронула любовь. А что Гена? Сокол, так мы называли его внутри отряда, относился ко мне ровно, смеялся в ответ на шутки, хлопал по плечу на хорошее предложение, но ничем особым не выделял среди остальных. Мне уже мало было этого. Нужно было что-то особенное. Что я еще не знала, но в четырнадцать лет могла догадываться. Я, почему-то думала, будь с ним ближе, и этим привяжу его к себе.
   И вот, в один осенний день, а это было именно сегодня, два года назад, мы все были в остывающем парке. Осенний бал. Ивы, вербы, еще наряженные в увядающий, но яркий наряд, жались ближе к пруду. Они, смеясь, тихо беседовали с елями и молодыми сосенками, выставляли напоказ рано сбросившим свой наряд, и уже обнаженным березкам. И только верный своим подругам клен, успокаивал их, тихо, скрипучим голосом обещал, что придет весна и милые деревца наденут пышную и еще более красивую крону. Красиво. Так, или примерно так, вещал Гена Соколов молодым дурочкам, собравшимся вокруг. Я, конечно, ревновала. Неверие и беспокойство пронзило мой неокрепший организм, зацепило нервное сплетение, прошило гладью бугорки моего естества.  Я заболела. Но, я еще раз говорю, я не была пай девочкой. Я всеми правдами и не правдами хотела добиться того, что мне было нужно. А нужно мне было мало. Всего лишь заполучить его себе.
   Ой, какой я еще была маленькой. Маленькой и глупой. Ядовитыми замечаниями я разогнала девчушек. Никто не мог спорить со мной. Даже, если бы они знали, что я задумала, то от стыда провалились, здесь же, возле пруда. От одной мысли. Хотя, что я могла хотеть. Только пофлиртовать, ну, может пару раз поцеловаться. Наивная. Он тоже все понял, и когда я разогнала подружек, подошел вплотную ко мне. Бесцеремонно положив руки мне на плечи, он, недолго думая, спросил.
    — Ну, и что мы с тобой будем делать? — я, конечно, растерялась. Ну, думаю, откуда ты такой взялся. Что делать? Соловья слушать….
   Знаешь, какие у нас здесь соловьи. Еще ранней весной, как зацветет черемуха и яблоня, начинает песни эта маленькая птичка. И щелкает, и трещит, и такие выдает коленца, трели, рулады, что собирает весь детский дом у окон, у форточек, или открытых фрамуг. Я сама ждала весну, потому, как умирала, когда слушала соловьиный концерт. Да это было. Но, было весной, до конца июля, а может быть чуть позже. Когда птенцов учат летать, тогда и кончают свои песни соловьи. А сейчас-то, у нас была глубокая осень. Зря я заикнулась о соловьиных трелях. Сокол обнял меня, так, будто я была его собственность, и повел, молча, вглубь сада. Там, в самом глухом углу, стояли забытые скамеечки. Они сиротливо жались к облетевшим уже березкам. Сокол остановился у одной скамейки, и, взяв меня за лацкан куртки, хрипло произнес.
     — Ну, что, будем соловушку слушать. Я, конечно, не сопротивлялась. Если честно, я тогда ещё не понимала, что он хочет от меня. Нет, я же не совсем дурочкой была. Знала, что парням нужно от девчонок. Даже знала, что парни любят хвастаться своими победами над совсем маленькими дурочками. Я просто не думала, не ведала, что это будет со мной. И главное, как. Я ведь сама пришла, а, может, даже и заманила его. Сама. Сама, а теперь говори, где и что хочешь. У него столько свидетелей. Я уже поняла, что он хочет сделать со мной, тогда, когда он снял с меня курточку, рубашку и лифчик. Просила его не делать это. Я еще маленькая, лучше просто целоваться. Но, куда там. Разве утихомиришь разъяренного быка, который уже увидел обнаженное тело, почувствовал запах феромонов, а я….  Я уже и не могла сопротивляться, вся моя одежда аккуратно была просунута под голову, глаза закрыты, из горла вырывались стоны, нелепые вскрики и мат. Да, я и не знала, что могу выражаться отборным матом.   Вот это был мой первый сексуальный опыт. Потом я еще несколько раз была с Соколом. Быть может, была бы еще, но неожиданно я узнала, что у Гены плохо было с конфиденциальностью наших встреч. Чтоб тебе было наиболее понятно, это было так. Я повесила на свой рот огромный амбарный замок, и для верности еще задвинула шпингалет, а Генка рассказывал каждому другу, как он брал меня. А так, как его любили в детском доме все, я думаю, ты понимаешь, через два месяца я узнала, что прославилась на весь интернат. Мало того, парни при встрече, бились о заклад, у кого из них получится раскрутить меня на секс. Но, так, как я была нелюдимой, не шла на контакт ни с одним мальчишкой, это все осталось в договорах пари. И все. С тех пор я стала избегать Сокола. Он подходил, пару раз намекал, что нам пора прогуляться в парк, а один раз даже открыто заявил, о если я не впущу его в себя, у него прокиснут феромоны мускуса. Тогда мне пришлось ему грубо ответить. Как все-таки хорошо, что я была дикой, одинокой волчицей, потому что, будь хоть немного не так, я бы умерла от стыда.
   Но ничего, обошлось. Я ждала ажиотаж более скандальный. Хотя, если честно, я, конечно, ничего не ждала. Просто одна нянечка, по доброте душевной, узнав всё, попыталась меня воспитывать. Вот, мол, я такая, сякая, что я порчу себе репутацию. Ведь теперь все будут говорить, что я легкодоступная. Я говорю.
     — Ну, и что? Поговорят, потом забудут.
     — Не забудут. Это пятно на всю жизнь.
     — Ну, и пусть. Пусть говорят! Пусть даже пользуются, мне что жалко, — смело, выговаривала я нянечке. Но, конечно же, так не думала.  Я боялась этого несмываемого пятна, мне тоже не нравилось, что про меня говорили всякую ерунду. И что самое интересное, ведь они все были правы. А ведь сама виновата. Но, однажды, я услышала беседу обо мне. Разговаривал Сокол и одна девчонка, старшая, не из нашего отряда. Она была вольная, по сравнению с Геной, в шестнадцать лет работала в городе, а ночевать могла приходить в детский дом, а могла спать и в общежитие. Оно у нее было. Не общежитие, конечно, только комната, и та на троих. Так вот. Я проходила мимо. Совершенно случайно. Нет, ну, правда, случайно. Я никогда не интересовалась разговорами и сплетнями. Но тут я услышала, что они говорили обо мне. В общем, разговор шел, конечно, не обо мне, но….
   Гена выпрашивал девочку удалиться, скрыться из глаз. Слова были мне знакомы, и первым порывом моим было, заткнуть уши, наклониться, чтобы они меня не видели, и бежать, бежать. Но я случайно услышала ответ девочки.
     — Умный, да. Знаю я тебя. Что у тебя с Майкой было? Тоже так выпрашивал?
     — Да ты что? Подумай. Зачем мне этот мальчишка нужен. У неё же все манеры мужские, а я люблю девочек, хрупких, как тебя, — вот скотина. А мне какие слова говорил. Каким ковром ложилась под нас трава. Какие огромные, мерцающие звезды горели для нас…. Я не могла промолчать, оставить эту беспардонную ложь не наказанной. И еще, я поняла, что всем разговорами обо мне я обязана Соколу. Ну, раз я виновата во всем, то пусть и ты будешь краснеть. В общем, я вышла из-за кустов можжевельника, подойдя к договаривающейся парочке, сказала:
      — Кристина, — так звали девочку. — И ты ему веришь. А я думала, что прелюбодеяние, — это такое же тайное дело, как цвет лифчика и трусиков у девочки. А если у кого-то не держится язык за зубами, то он расскажет и о другой любви. А, ты, — я повернулась к Генке, и пригвоздила его холодным женским взглядом к скамейке. — Меньше бы хвастался победами. Ты нисколько меня не удивил. Я ждала большего.
   И еще что-то говорила. Я всю обиду выплеснула на парня. Все, что было мне больно, возвратилось ему. Всё прошло. Правда, Леночка. Всё прошло.
    Ты не думай, я не клеюсь…. Прошло всё это…. Но…было, было…. Прости, Леночка, ты сейчас живёшь в приюте. Здесь все легче, чем в детском доме. Это, как придешься ко двору. Ты не подумай плохого, просто ты мне нравишься. Не подумай, что считаю тебя не от мира сего. Это тоже так, для девчонок. Я понимаю, мы разные, не похожие друг на друга. Да, и ты только пришла после трагедии, я понимаю, хоть и не была в такой ситуации. Я ведь сказала, я выросла в детском доме, с рождения. Ты спросишь, а что я делаю в приюте. Я расскажу. Не потому, что я что-то хочу от тебя, (хотя, наверное, хочу). Но об этом потом….
   Тебе, наверное, уже рассказали, что я убегала из детдома восемь раз. Это много. Особенно для такой девчонки, как я, без рода и племени.  Подкидыша, короче. Ну, а что я виновата, что всегда встреваю в нестандартные ситуации.
   Началось все с Сокола. Тогда я впервые убежала. Можешь не спрашивать – зачем? Я и сама не знаю. Но мне понравилась воля. Такой беспредельный драйв. Веселье у беспризорников, испеченная в золе картошка, вытащенные из-под носа продавщиц разные товары, от простого хлеба до дорогой колбасы. У меня даже талант открылся. Ты извини, я сейчас этим не занимаюсь, - большенькой стала. Но, тогда, на воле, я считала себя неуловимой. Особенно нам нравилось обкрадывать молодую продавщицу с ближайшего супермаркета. Есть такой магазин, он на горе стоит. Она простушка была, мне даже, казалось, что она часто специально смотрела в сторону, когда я подбиралась к прилавку с продуктами. Но, ведь это только казалось, правда, же. Но, вот как-то я пришла в притон с полной сумкой продуктов, и сумбурно стала рассказывать, какая продавщица ворона, я обратила внимания, что некоторые мальчишки неодобрительно поглядывают на меня. Я тогда еще смутилась, подумала, опять я что-то делаю не так, опять возвращается это детская отчужденность. Но потом меня позвала девочка в сторонку. Она вряд ли была старше меня, но выглядела не юной, умудренной опытом. Она, отведя меня в уголок, заговорила, как с хорошей подругой, хотя видела второй раз в жизни. Объяснила, что я говорю про Свету Морозову, её знают все местные беспризорники. Да она действительно отворачивалась, когда видела голодные глаза детей, и давала им брать все что они хотят. Знала, что после смены ей придется пересчитывать кассу, и оплачивать украденный товар. Ребята из их группы, конечно, заходили в супермаркет, но старались брать совсем немного. Это даже приравнивалось к краже у своих. А ты знаешь, что такое быть крысой, воровать там, где живешь. И вот знаешь, я прониклась её словам. Так, кажется, все справедливо, правильно.
   Потом нас, конечно, поймали. Выловили, как курей, как неразумных цыплят в сарае. Ну, что ж, мы такие и были, не старше четырнадцати лет. И вот нас привезли в мой родной детский дом. Там, в детдоме, мы вообще сблизились со Снежаной. Она оказалась мировой девчонкой. И меня выделяла из всех. Ты представляешь, со мной дикой, нелюдимой, впервые говорили по-человечески. Ну, и я растаяла. Доверилась ей. Понимаешь? Я ей рассказывала все беды, все горькие минуты, которые тогда приходилось терпеть. А она, как умела, утешала меня. Но, ничего толком не умела, но мне хватало и этого, впервые я почувствовала участие.
   И еще я сейчас думаю, она знала толк в любви. Это была девочка слишком сладкая, понимающая, что она любит, но как-то неправильно. Короче, она полюбила свою подругу, нежной и бескомпромиссной любовью. Потом сама мне призналась. А, я….  Что я бы поняла тогда? Тогда, когда я обожглась с Соколом, когда я считала всех мальчишек предателями и не умеющими держать язык за зубами. Для меня перевернулся мир.
   Ты только пойми правильно. Я не понимала, что девочка прошла уже не только азы лесбийской любви, но, самое главное, она добилась от меня ответа. Все позапрошлое лето мы убегали с ней из детского дома, скрывались в парках на скамейках, в поле на мягкой траве и предавались любви. Ты, Леночка пойми, что не агитирую тебя за неправильную любовь, просто ты просила рассказать тебе все, я и рассказываю. Мне в то время действительно нравилось это. Я может чересчур сумбурная, но такая я и была. Мы действительно сдружились со Снежаной, я даже полюбила её, больше всех на свете, я не могла дышать без нее. Мы проводили вместе все свободное время. Тогда-то, осенью, я поняла, что моя подруга младше меня на год. Я забросила учебу, я просто хотела, чтобы меня перевили на класс младше. Чтобы и учиться со Снежаной. И почти добилась этого, если бы не несчастья, которые накрывают меня с головой. Как-то, поздней осенью, мы гуляли по скверу в детском доме. А сквер у нас хороший, чем-то напоминает Патриаршие Пруды в Москве. Я знаю, во время одной моей прогулки со Снежаной, мы добрались до тех земель. Целых две недели наслаждались свободой и волей, купались в Прудах, вечером воровали продукты у бабулек, которые, жалея нас, никогда ни заявляли в милицию. Ночью скрывались в шалаше, благо, таких было много на Патриарших прудах, и занимались разнузданной, никем не регулированной, любовью. Там мы и попались, нас поймали, как малолетних преступников. Тогда было время повальной чистки в Москве, а мы, забыв обо всем, слишком громко стонали.
   ...Так закончилась моя московская эпопея. Так, а на чем я здесь остановилась. Да. Это было поздней осенью. Тополя еще не скинули свой наряд, но листьев было много. Что тебе рассказывать, сама знаешь, какие огромные листочки сбрасывает это дерево. Зайдешь в тополиную рощу около озера, и, как будто тонешь в ковре желтых и красных листьев. А, правда, такое ощущение, будто ты идешь по мелководью, а мириады бабочек: Махаон, очень красивое насекомое, черное, синие с белами пятнами, и с желтыми крылышками с белыми глазками – Verity (истина, правда, реальность), как летающие рыбки, вспархивали над коленями, и горели разноцветным огнем.
   — Майка, смотри, я в южном море купаюсь. Летающие рыбки. Ой, постой, тут, наверное, и пираньи есть, — вскричала она восторженно, и, раскинув руки, как крылья самолета, рухнула в листья, провалившись с головой в глубину. Я побежала к ней, но была остановлена осторожным криком. — Не спеши. На счет пираньей не знаю, а вот тарантулы или черная вдова есть, это точно, — я, высоко подбрасывая ноги, поспешила к подруге.
    — Что нам черная вдова? Нам и пиранья не страшна, — и я нырнула в разноцветную листву рядом с девочкой. Мы долго барахтались в листве, трогая друг друга за колени, за бедра, и, приближаясь, старались поцеловаться. Снежанка вдруг, неожиданно замерла, и, обернувшись ко мне, таинственно сказала.
    — Слушай, Майка, а пойдем, правда, купаться.
   Я, посмотрев на волну, гуляющую по пруду, содрогнулась, представила, как холодная осенняя волна обхватывает твоё тело, потом тянет прочь от берега, куда-нибудь под корни ив, склонившихся над водой. Меня просто передернуло.
   — Что, Майка, боишься?
   — Нет, не боюсь, — но, сама отступила от черной воды на безопасное расстояние. Моё тело, вопреки моему желанию внезапно, покрылось пупырышками гусиной кожи. Я, как-то стала меньше, не заметнее.
    — Боишься, — подтвердила свой диагноз Снежанка. — А, я, смотри, ничего не боюсь, — смело выкрикнула она, и пока я раздумывала, разделась до трусиков. Не давая телу остыть, она с разбега ринулась в холодную воду пруда. Потом, что-то кричала, подзадоривая меня, затем, просто, плескалась, где-то у корней ивы, и вдруг я услышала её умоляющий голос. — Майка, милая. У меня судорогой тело свело. Все. Я не могу выплыть. Майка.
   Тогда, я, уже не раздумывая, бросилась в воду, как была в сарафане. Ледяная вода схватила меня за икры, за бедра, немного выше, не давая развернуться, но я, как во сне, слышала рыдающий голос подруги. «Майка, Майка», — стенала она на одной ноте. А может это мне так казалось, когда я подобралась к иве, я не увидела её над водой. Я растерялась, перед глазами рисовались страшные картины недавнего небытия: волной затянуло под корни ивы, а может быть, течением унесло дальше, туда, на глубину. И, наконец, самые фантастические. Пираньи у нас в пруду или вообще какое-то животное, мы иногда видели усатую морду выдры. У, страшная, какая. Я испугалась. Испугалась, не того, что потеряла девочку, а того, что я больше никогда не увижу любимую. Но ведь я была упрямая и настойчивая девочка. Меня просто так не проведешь. И я бросилась к ивушке, закричав деревцу, что бы она отдала Снежану. Маленькое тельце подруги плавало, так и не доплыв до корней. Я почти сразу наткнулась на неё, просто запнулась. Дальше все было делом техники. Схватив, девочку за волосы, я вытащила подружку на берег, забыв, что на ней нет никакой одежды, я прижималась к ней своим телом, делала искусственное дыхание. Девочка ожила, изо рта её полилась вода, руки её обнимали меня все страстнее и нежнее. Мне, казалось, что все миновало. Однако потрясение подруги было так глубоко, что это осеннее купание принесло ей воспаление легких, пневмонию, как говорила наша врач. Это, знаешь, мне наказание, что не удержала её тогда. Моя подружка Снежанка умерла ближе к Новому году. Тогда я, в очередной раз сбежала из детского дома. Вот, пожалуй, и всё, что я могу тебе рассказать. Теперь, давай, ты рассказывай.
      — Лена Локтева, к тебе там пришли. Иди на выход. Женщина молодая.
    — Ну, вот, а говоришь, откровение за откровение. Ну, ладно, — девчушка тяжело вздохнула, и сказала. — Вернешься, договорим….
 
   Я шла по длинному коридору детского приемника с непониманием и с любопытством. Кто эта женщина, пришедшая ко мне. Вообще я терялась в догадках. Кроме мамы и бабушки, близких теток у меня не было. Бабушка умерла года два назад. Она много мне рассказывала о Михаиле, но, как о богатыре. И о его друзьях, как о великой знаменитой тройке героев былин и сказаний. Это преподносилось в стиле сказки, и я до зрелой жизни, считала, что «папа» был былинный герой. Это потом уже, в клубе альпинистов я встретила свою мечту, и поняла, что бабушка не обманывала. Мама действительно жила с ним какое-то время. А, значит, я имела право его так назвать. Я пришла к бабушке с просьбой всё мне рассказать. Бабушка рассказала, но убедить меня в том, что он мне никто, не смогла. Тогда я пристала с вопросами к маме. Но что из этого получилось, вы уже знаете.
   Мама…. Мама погибла. Я это тоже знала. Мне, несмотря на малый возраст, сообщили, когда меня нашли у папы. Был допрос. Меня допрашивали в папином присутствии. «Опека» должна была выделить педагога, но я отказалась. Хм, отказалась, разве это кого-нибудь остановило, меня же обвинили в убийстве, правда в состоянии аффекта, своей матери. Знаете, как больно. Они даже относились к словам папы подозрительно. Посмеялись от того, что я папой зову героя Афгана. И только показания дяди Пети, нашего соседа по маминому дому убедило их, что я не виновата. Да и дерево со сломанными ветками говорило о том, что я убегала от бандитов.
   Мама? Грешным делом, я подумала, это мама пришла за мной. Её не убили тогда, она, спустя некоторое время очнулась, стряхнула с себя наркотический дурман, и пошла, искать дочку. Ну, о ком мне еще думать. Раз от папы, человека, которого я любила, перед, которым благоволила, меня забрали, то кому я нужна. В моей маленькой головке крутились разные мысли, но ни одна не могла отразить действительность.
   Подходя к дверям, сделанным из толстой решетки, перед комнатой свиданий, я уже видела эту женщину. Что-то неуловимо знакомое было в этой полноватой фигуре, но я не могла придумать, где же я её встречала? Для меня это было сложно в тот миг. Незаметно я замедлила шаги, и, вскоре, совсем остановилась. Женщина не сидела в комнате свиданий, она стояла в коридоре, возле, ажурной, витой проволокой, двери, и смотрела на меня, тепло и по-домашнему. Я испугалась. Голову сразу заполнили, вполне возможные, родственницы мамы (я их не знаю) и отца (у того их было много). Но, к сожалению, а может и к счастью, я их тоже не знала…. В общем, я остановилась, я уже поняла, что меня вызвали к этой женщине.
    — Лена, Леночка, — проговорила тетя, и невольно протянула мне руки. Мне в тот момент вспомнились слова Майи: «А я дичка, одинокая волчица…. Нет, я, конечно, не такая одиночка. Мне хотелось, как всем детям из детского дома, реагировать на каждый приход взрослого. А может быть заберет, может этот дяденька или тетенька пришли именно за мной. Но это быстро проходит». У меня это еще не прошло. Да и не начиналось, наверное. Я еще не соскучилась по домашнему теплу, по маминым булочкам. Но, интерес победил, я сделала шаг к двери. Я никогда не отличалась общительностью, все-таки ребята из Дворца Школьника и их преподаватели, были единственные люди, к кому я тянулась. А все родственники, близкие и далекие, стояли своеобразной вереницей. Кстати, мама – это знала, и оберегала меня от лишних хлопот. Поэтому я удивилась, кто этот человек? Кому я понадобилась? Но волноваться было не нужно, все равно сейчас выяснится всё.
     Я подошла к решетчатой двери, и с интересом уставилась на женщину. Молодая, никак не старше мамы, в этом я немного разбиралась. Круглое, миловидное лицо с редкими веснушками. Чуть толстые губы, опять, по сравнению с маминой тонкой полоской рта.  Маленький нос, кнопочкой. А, главное, глаза. Огромные, на пол-лица, синие-синие очи, оттенка безоблачного неба, омытого грозой. Действительно, взглянешь в её гляделки, и вспомнишь о прошумевшей над городом непогоде. По сравнению с худой и статной маминой фигурой, женщина, казалось полнее, крупнее. Она была одета в свободный сарафан, который должен был скрывать полноту её фигуры, но, это было видно сразу. И еще одна часть её облика, сразу бросилась в глаза. Сарафан был не короткий и не длинный, конечно, если бы женщина сидела, как потом она сделала в комнате для свиданий, то халат скрыл её прекрасные икры. А так. Я, в своем возрасте, считала плохим тоном показывать во всей красоте изумительную линию ног. Почему-то, это отложилось в мозгу, мама всегда воспитывала так. Вот это, наверное, так и было, “всосалась эта догма с молоком матери”.
   Сразу же вспомнились слова Владимира Семеновича Высоцкого, маминого любимого барда и актера, а в дальнейшем, и моего. «Мы волчата, сосали волчицу, и всосали – нельзя за флажки». Так и я всё воспринимала с молоком матери, - никогда, знаешь, мама не упоминала этого вслух. Не будем спорить о том, как она ходит по улице, это просто не прилично «быть на свете красивой такой», но у неё были действительно красивые лодыжки, выглядывающие из коротких ботинок. А голень, обтянутая эластичными колготами телесного цвета, была просто изумительной. Это даже признала бы и я, которая, в принципе, не очень-то следила за модой. Глядя на голень женщины, я, уже знала, кто перед мной. Я не раз видела эти ножки. Просто не могла вспомнить имени обладательницы их. Это была школьная подруга мамы, но вот как зовут, не помнила. Тем более, зачем она пришла.  Я представила плач и стенания знакомых. Ну, зачем это мне нужно, и я приготовилась отвечать дежурным соболезнованием и уже надоевшим плачем. Ну, а в принципе, что вы хотели от тринадцатилетней девочки. Но то, что сказала Ольга в первый миг встречи, меня поразило до глубины души.
    — Леночка, милая.  Я не знаю, помнишь, ты меня или нет.
    — Помню. Вы, мамина подруга….
    — Ольга, — помогла мне женщина, видя моё небольшое замешательство. — Вообще-то, ты права. Во времена нашей бурной молодости, так и было. Я не скажу, что очень любила твою маму, но, была благодарна ей, за то, что она допускала меня к себе. Видишь, у нас были сложные отношения. Я её и любила, и ненавидела, — я вздрогнула.
    — Тогда, что вам нужно? — спросила я дрожащим голосом, и подумала. Кто она такая? Зачем пришла? Разве у меня так мало боли, что надо добивать меня?
   Да, как-то я встречала её, в той жизни. И довольно часто. Даже приходилось видеть её в клубе любителей альпинизма. Да – да. Она там была. Неужели вы думаете, что я мимо глаз пропущу обладательницу таких красивых ног. Это не серьезно. Обычно скалолазы, по моему мнению, прячут ноги в бесформенных комбинезонах. Так, нет, у Ольги всегда они были открыты, брючки - джинсы, либо обтягивали бедра, словно вторая кожа, либо это были шорты – бриджи, едва закрывающие колени. Да, я вспомнила, она всегда крутилась подле папы. В принципе, в этом ничего удивительного нет. Если она знала маму, и именно в детстве, то она знала и папу. Но, случилось так, что мама, ни за какие коврижки, не пойдёт в горы, а Ольга….
   Но, что ей надо? Неужели память о маме не дает покоя? Вряд ли. Она сама говорит, что дружили в детстве. Хотя, я ведь её видела, и недавно. Они мило разговаривали. Ой, ну, что это я? Сейчас все выясним….
    — Что вам нужно? Я не верю, что вы пришли выяснять со мной счеты. У меня ничего нет, — и уже намного тише. — И никого…. Маму убили, отец умер. Бабушка… тоже. У меня никого нет. Меня, продержав тут, отправят в детский дом. Всё я готова, — и уже с надрывом. — Ну, что вам всем от меня нужно?
    — Леночка! Кому всем? Успокойся, девочка.
    — Вам, всем. Призракам из прошлого. Вы понимаете, что я ушла из прожитой жизни. От мамы, от отца. Даже от папы…. Он сам от меня отказался.
    — Леночка, — женщина встала с казенной скамейки, быстро обошла длинный деревянный стол в комнате свиданий, и склонилась надо мной. И опять её неприлично короткий сарафан задрался, оголив, не только голень, а и коленки. Я подумала: «Сарафан неприличен, да, но какие красивые у нее ноги. И, между прочим, не только. Какие у неё мягкие и теплые руки. Нежные ладони, как они обнимают ласково и добро. Так бы и сидела бы я, убаюканная этими ладонями».  Да, она теперь была совсем близко. Я увидела и кое-что другое, ворот сарафана был перед глазами, так, что я видела её грудь, обильно усыпанную веснушками, полную, но настоящую. Неожиданно возникла мысль о полноте женщины. Да, она была полненькой. Да, полненькой, но не толстой. Сарафан большого размера, грудь без лифа, это наводило на некоторые размышления. Но я не хотела пытать женщину, лучше приду в палату, и расспрошу Майку. А сейчас успокоилась, неожиданно для себя, и я плыла от «счастья». Вы спросите, почему я слово “счастье”, взяла в кавычки. Не знаю. Я просто никогда не испытывала такой ласки, такого тепла, такой нежности, такого счастья. Раньше я думала, что счастье, «это когда тебя понимают». Это фраза из книги Якова Полонского «Доживем до понедельника» была путеводной звездой мамы, а потом и моей. Меня же всему научила мама, а тут, я стала сомневаться. Счастье – это вот такое, даже мимолетное прикосновение к тебе. Я знаю, сейчас она уйдет к мужу, (только не говорите, что у неё нет семьи, откуда тогда беременность), забудет о дурочке Лене, которая таяла от её прикосновений. Уйдет, а я буду помнить эту ласку всегда.
    — Мама, — случайно вырвалось у меня. Я, кажется, даже покраснела, попыталась отстраниться от Оли, хотя нисколько не была против прикосновений. Надо дать должное тете Оле, она сделала вид, что ничего не заметила. Так постояв около меня еще немного, словно понимая, что это мне сейчас нужно, она устало села на лавочку. Но, не напротив, где сидела раньше, а рядом со мной, взяв мои ладони в свои, и нервно сжав их.
    — Леночка, я хочу помочь тебе.
    — Чем? — опять что-то внутри меня взорвалось. — Что, интересный детский дом найдете? Чтобы никто не приставал? Так не бывает. А вы не думали, что у меня свои мозги есть. Подруги есть, — покривила душой я. А, что, действительно влезать в мою жизнь. «Мама», - ну, вырвалось, ну, ты сделала мне приятное. Но, в конце концов, ты же не возьмешь меня к себе домой. — Я же беспризорник. Я – одна, вы понимаете. Вы же не возьмете меня домой, — эти последние слова я выкрикнула в исступлении. Я этого не хотела. Никогда не хотела обидеть женщину, которая одарила меня минутным счастьем. Ещё я подумала, что дама с таким заботливыми руками не может быть обманщицей. Но я не хотела, не могла поверить, то, что не удалось папе, сможет сделать кто-то еще.
      — Успокойся, девочка. Я шла сюда, знала, о чем поговорю с тобой. Но не думала, какую ты травму получила в жизни. Прости, если чем разбередила боль.
    — Боль? Вы только об этом думаете. Хм, боль! Если бы это была только боль. У нас есть одна девочка, она со мной в одной комнате живет. Она год назад потеряла лучшую подругу, любимого и родного человечка, до сих пор не понимает, как жить без нее. Вот это боль. А у меня что? Всего-навсего маму убили, и папу….
      — Леночка, не вспархивай, как синичка с сала, увидев соседского кота. Ты меня послушай, — она опять поднялась, взметнув подолом сарафана. Прошла по комнате от стола к двери и обратно, собираясь с мыслями. Я опять залюбовалась её ногами. Эх, как я хотела иметь такие ноги, но это даётся только избранным. А она до того привыкла к этому, что не замечает ни красоты голени, ни откровенного интереса собеседника к ним. А, Ольга, сделав своё путешествие два раза, присела на краешек скамьи рядом со мной, и обвила своими ладонями мои. — Я даже не знаю, как сказать? Дочка, милая моя, — эти приятные почему-то мне слова, сопровождались легким давлением, нажатием на мои ладони. Будто тетя Оля боялась, что я опять взлечу, как куропатка над гнездом, уводя хищника от жилища. Но я молчала, надо послушать, что вам придумалось. Я, конечно, уже не верила в хороший исход дела. Да и зачем. — Мне. Нам, подумалось.
      — Вам? Тебе, — не удержалась я от иронии, но тут же одернула себя. Что я лезу. Мне же самой интересно.
      — Зачем ты так, Леночка? Мне очень трудно говорить.
      — Говори.
      — Ты же знаешь, почему ты здесь? Почему тебя не отдали Михаилу?
      — Нет, не знаю? А что, должна? Всё они тринадцатилетней девчонке расскажут, держи карман шире. Наверное, папа испугался. То никого, никого, а тут в раз, бах, и сразу дочь. Да, и большая я уже, усыновлять меня, — печально сказала, уже, всё, десять раз передуманное. Не стесняясь, всхлипнула, из глаз побежала янтарная слеза, секунда, и я, не сдерживая атаку слез, разрыдалась, уткнувшись в плечо женщины, как к родной и любимой матери. — Тетя Оля, вы не обижайтесь. Я вправду уже большая.
       — Помолчи. И поплачь. Это должно помочь, — и женщина обняла меня за плечи. Потом прижала мою голову к груди, и ласково стала перебирать волосы. — Поплачь, моя хорошая, поплачь. А не отдали тебя Михаилу по одной причине. Он одинок. Конечно, зарабатывает много, но опасно, где гарантия, что вернется с гор. Это не я, это опека говорит. Он, когда мне сказал, я с ума сошла. Я ведь давно ношу в себе его дитя. Давно, еще с Алтая. Да, девочка, я на седьмом месяце беременности. Глядишь, в феврале и братик появится. Я, правда, Мишеньке, ничего не говорила. Думала, зачем, все и так обойдется. Тут, конечно, пришлось сказать….
   Я уже не ревела. Я ошарашено смотрела на тётю, и пыталась свести вместе концы узла. Так вот в чем дело, они без меня всё решили. А что? Не знаю, что там за ребёнок. Может, прикрываясь мной, она хотела решить свою проблему. Но, если это так, и потом всё вскроется, потом папа никогда мне этого не простит. Он, конечно, меня не выгонит, но терпеть с трудом будет. А Оля как будто поняла мои мысли. Она оборвала на полуслове свое повествование, снова взяла в свои мягкие руки мои ладони. Но уже очарование мамочки прошло. Я перешла ту черту, за которой пряталась послушная и кроткая девочка, на волю вырвалась мегера, неудержимая фурия, гарпия с острыми когтями. Оля отдернула руки, и начала их гладить, словно обожгла. Но когда она снова заговорила, я поняла, что она правильно поняла мою реакцию.
      — Лена, ты что? Я ведь правду говорю. Ты не подумай, я не хочу воспользоваться тобой, и через тебя приклеиться к папе.
      — Нет. Никогда. Я ведь не дура. Никогда не дам себя подставить, — твердила, словно в бреду я. В голове крутились противоречивые сюжеты. Если честно сказать, больше я чувствовала прикосновение её нежных рук, жаждала её объятий, желала утонуть в разрезе декольте сарафана, почувствовать запах сирени от свежего тела, лицезреть эти прекрасные веснушки. Но я уже знала, что меня понесло. Я уже не могла остановиться.
      — Леночка! Это сам Михаил предложил. Я боялась тебе сказать. Это один выход, забрать тебя отсюда. Леночка! Дочка моя, — синие глаза её превратились в серые, нет, в черные тучи. В них крутился центр урагана, ожидалась буря, цунами, смерч, но Оля тоже умела совладать с собой. Проронив несколько слезинок, она справилась, ураган успокоился, небо очистилось от хмари, выглянуло солнце, Ольга улыбнулась, и на меня уже смотрели синие-синие глаза. — Леночка, мы тебя все равно заберем.
       — Никогда. Слышишь, никогда, я не пойду на такой шаг, — прокричала я. Мне надо было уже уходить, уже милиционеры и вольнонаемные с интересом поглядывали на нас. Ладно, я сейчас уйду, не надо картинку строить. Ну, не придет, и не придет, за то, она уже сегодня счастье подарила. Надо уметь пользоваться тем, что есть. Я оглядела, уже успокоившуюся женщину, и подошла к ней близко, так, что не надо было тянуться к ней, чтобы легко поцеловать. Правда, поцелуй был смазанным в последний миг, а, может, я передумала. Я прошипела ей в ухо. —  А сарафан поменяй. Неприлично, — и побежала в уже открытую дверь….   
   У палаты я обернулась, - Ольга стояла всё там же, где поймал её мой поцелуй, и трогала пальцами щеку.

Придя в палату, я, как галчонок на ветке, скукожилась на кровати.  Все в организме бунтовало против Оли. Нет, смотрите сами. Сочинить такую правдивую историю. А ведь действительно, если они сойдутся в одну семью, то, конечно, больше никаких препятствий не ожидается. А ведь я готова ей поверить. Мне ничего в этой жизни не надо. Лишь быть с папой рядом, чтоб он любил меня, заботился обо мне. А руки Оли. Это мечта каждой девчонки. У меня была хорошая, полная семья. Заботливая, все понимающая бабушка, умная, знающая мамочка, работящий, всегда что-то творящий отец. Но я никогда не встречала таких нежных и ласковых рук. Я была убита, растоптана, уничтожена. Не может, в моем понимании, такой шелковый, и обходительный человек, быть негодяем. Она не может, быть нехорошим человеком. Не может. Тогда я значит, зря на нее накричала. Зря, я это поняла еще там. Чтобы скрасить впечатление от неудержимой агрессии и был этот поцелуй. Оля, я думаю, что ты поймешь меня, и простишь. Даже если ты больше не придешь, что ж я тебя пойму. Это я, дура, виновата.
   Чье-то тихое шуршание с соседней кровати вернуло меня в сегодня. А я совсем забыла о Майке. Какой-то день сумасшедший. А ты ведь хотела рассказать Майке все, посоветоваться, решить. Не решить, правильнее будет сказать, решиться. Куда деться, надо рассказ начинать. Олю, конечно, надо будет очернить. Я вспомнила. Когда женщина сегодня увидела меня, она светилась изнутри.  Не может несчастливый человек разносить флюиды счастья.
Шаг вперед, и обрыв, и колени дрожат.
Будто мина в груди взорвалась.
Ночь застала в тумане усталый отряд.
Словно птица, душа сорвалась.
 
 
Ну, а здесь тишина, ярко светит луна.
За туманом не виден приют.
Не спеши. Труден путь. Нам дана жизнь одна.
Береги друга честь и уют
 
Тихо-тихо журчит где-то горный родник.
Ветер песни поёт о любви.
Здесь, вдали от земли, серебрится ледник.
И сидим мы с тобой визави.
 
Тихо. Горы молчат. Лишь орел полетел.
Над бескрайнем простором родным.
Где-то там за туманом рассвет заалел,
Освещая ледник золотым.
    — Это что? Ты пришла сама не своя. Леночка, я скажу, чтобы её никто не пускал сюда.
    — Это песня. Папина песня. Я понимаю, он мне никто. Но, сейчас он для меня ближе всех.
    — Непонятно. Что ты сейчас о папе заговорила. Я поняла так, что он перестал бороться с ветряными мельницами. Действительно, если так обстоит дело, ему лучше схорониться.
    — Все намного сложнее.
    — А ты расскажи.
    — Сейчас. Расскажу. Я не знаю, с чего начать.
    — Лена, давай так. Я тебе говорю, что я уже знаю, а ты меня поправишь. Может, я что придумала, что-нибудь не ведаю. Рассказывать?
    — Конечно.
    — Я издалека начну, и буду рассказывать о тебе от третьего лица. Устраивает?
     — Жила – была в небольшом северном городке маленькая девочка….
    — Что-то ты уж сильно «издалека» начала. Что, издеваешься?
    — Не мешай. Я согласилась тебе помочь. Если не хочешь, сама рассказывай.
    — Нет, Маечка. Милая. Я, молчу.
    — Вот, и молчи…. Так значит….
       В маленьком городке, где-то на Севере, жила – была девочка. Она была умна не по годам, романтична и покладистая. Когда она была маленькая, мама встретила прекрасного принца. Всем он был хорош. И статью, и красноречивостью, и желанием любить. Он и сам умел любить, да так, что оставил внушительный след в душе нашей девочки. Но, что поделаешь? Девочка была до того мала, что никто у нее и не спрашивал мнения. Зачем, тебе сказали, - иди, и ты пойдешь туда, куда тебе прикажут взрослые. Так и было. Извини, Леночка, так бывает всегда в этом мире. Он нисколько не изменился за пролетевшие столетия. Что произошло у мамы – принцессы, и заморского принца покрыто мраком. Так тоже бывает. Взрослые, они такие. Никогда ничего не скажут. Но, однажды в жизни нашей девочки появился новый папа. Такой же красивый, такой же заботливый, такой же многоречивый….
    — Нет! Я не согласна. Папа не был красив: ни высок, ни плечист, ни длинноволос. Просто он был – Папа. Обаятельный. Невысокого роста, коренаст, с крепкими ногами, он крепко стоял на земле. Расточителен? Хм, наверное. Заботливость отца тоже отличалась от папиной щедрости. У отца было все расписано по минутам, по граммам, по сантиметрам. Папа же, получив где-то кусочек сыра, на ель с трудом не взгромождался, не садился на пенек, не грозился съесть сырок. Он нес жене любую копейку, любой отрез на платье, любое достижение нашей науки - всё он нес домой. Да, и с разговором ты поторопилась в сравнении. Отец любил поговорить, пофилософствовать, пообщаться. А папа, скорее молчун. Это все, я знаю о нем теперь. Я же общалась с ним позже. А тогда, когда случился конфликт, я была совсем мала.   
    — Ну, ладно, Леночка. Успокойся. А, вообще-то, ты права. Я, конечно, немного сгустила краски, но ты ведь сама все не рассказывала. Что дальше, сама будешь повествовать.
    — Нет. Рассказывай. Если что, я поправлю.
    — Тогда дальше. Мамочка нашей девочки привела для неё нового папочку.
    —  Отца….
    — Я знаю. Ладно, пусть отца. Я даже знаю, в чем разница. Но сейчас не об этом разговор. Это очень часто бывает в жизни. Ребёнку приводят нового папу, и просят его так называть. Такова жизнь. Но здесь есть один, и довольно серьёзный нюанс. Оказывается, отец, которого привели девочке, оказался действительно папой, а именно её папа - никто. Это тоже бывает, правда, реже. Но девочка не согласна, она любит своего папу, и она по-прежнему его зовёт уважительно – папа. А отец? Она относилась к нему уважительно, но без любви.
   Конечно, она была маленькой, но помнила всё, что касалось папы. Потом, повзрослев, они встретились. На каком-то форуме скалолазов. Надо сказать, что нашу принцессу с детства манили горы. Белоснежные вершины, перламутровые, порой, разноцветные ледники, неприступные, обдуваемые всеми ветрами, уступы, выступающие из скала, словно когти раненной птицы. Отвесные скалы, с цепочкой, карабкающихся к верху альпинистов. Серые, безжизненные камни, покрытые кое-где бурым мхом, и, о, чудо, оазис в горах. Белоснежные цветы на тоненькой ножке – эдельвейсы. Эдельвейс, нежный цветок, кто придумал тебе это гордое название. Когда-то очень давно. Девочка помнила. Папа приносил маме этот цветок. Ой, как это было давно. Но это было. Девочка помнит папа маму так и называл – мой эдельвейс.
   Но все скрылось за стеной годов. И мамина любовь, она превратилась в жуткую вереницу подзатыльников, и романтика, её сожрало бытие, желание жить богато, и, главное, желание быть эдельвейсом. Другому, новому мужу королевы это совсем не нравилось. И остались только засушенные цветы, их было много, до десяти штук, в детской коллекции принцессы. Уж девочка и холила их, и берегла их, и пересматривала всегда, словно это были медали, награды, добытые на Олимпиаде. И никому, понимаете, никому, не позволяла трогать реликвии грязными руками. Она же видела, с какой бережливостью, относилась к ним мама.
   Но вот они и встретились. Папа и Дочь. Дочь достойная своего Папы. Конечно, она не ходила в горы, она только училась. Но лиха беда – начало. Папа забрал её в свою группу. Все у нашей девочки должно было складываться хорошо. Но это не понравилось маме. Почему? Риск? Но, когда девочка училась у другого альпиниста, никаких поползновений на свободу ребенка не было. Ответ напрашивается сам. А тут поход на Имантау. Как девочка упустит такое мероприятие. Тем более, они уже выяснили с Папой – кто есть, кто. Папа записал её в свой отряд. Конечно, побег из дома, омрачал девочке настроение. Но попробуйте в тринадцать лет, долго хранить в себе беду. Ничего у вас не получится. Впереди такие увлекательные приключения, дружба с новыми интересными людьми, безотчетная забота папы и путешествия, путешествия…. Приключения, эпопеи и одиссеи. Неужели вы не забудете о том, что где-то сидит и ждет тебя мама. Волнуется, и уже кипит, строит планы, как накажет нерадивую дочь отец.  Мы уже сказали, девочка была послушной, и, хоть, она не питала к отцу особой любви, но она была воспитанной и кроткой. Её можно было поставить в угол, и она бы стояла неопределенное время.
   Здесь, Майя ждала смешка от слушательницы, но, не дождавшись, продолжила…. 
 
   — Но, вдруг, произошло то, что перевернуло всю жизнь. Однажды, ночью, когда все домочадцы уже спали, в их маленький и уютный уголочек ворвались бандиты. Ни мама, ни отец не знали их.
    — Я тебя перебью. Неправда, это все. Не так и поздно они пришли, никто не спал. Да и знала девочка их, просто испугалась. Она до сих пор боится. Потому и укрылась от честного народа. Спряталась в раковину моллюска рапаны.
    — Ты так часто не перебивай. А то будешь сама рассказывать. Я для красоты. Для увлекательного слова. Не хочешь, - сама рассказывай.
    — Нет, нет, Маечка. Ты интересней все рассказываешь. У меня прямо в глазах те минуты возникают. Я прямо представляю, как это случается. Будто все это со мной происходило.  Будто бы. Потом я вспоминаю, что все это произошло со мной, и ужасаюсь.
    — Ну, так слушай дальше. В общем, они пришли. Я не буду описывать, что они сделали. Это все мы знаем. И ты, и руководство приюта. Да и все жильцы детского дома.
   — Слушай, Майя. А в чем разница между приютом и детским домом.
   — Разница небольшая, но есть.  Во-первых, приют. Приют — это детское учреждение, где временно находятся дети в ожидании распределения. Или-или…. Знаешь, как в приемнике распределителе. Туда тоже дети попадают и с улицы, и из неблагополучных семей. Главное, время. Там держат детей до двух недель – не дольше. А вот приют…. Это, как это учреждение. Можешь, смеяться, но меня здесь хорошо знают. Так же знают, что я поеду через неделю домой. Тут детей держат временно, но это зависит от начальника. Вообще есть ребята детдомовские, такие, как я. Я родилась неизвестно где. И кто меня родил? Воспитывалась я тоже там, среди пацанок, как и все. А приют…. Тут мы временные. Кто потерялся, кто ждет, как ты, усыновления.
   Понимаешь, здесь ребенок ждет дальнейшей судьбы. Ты думаешь, обо мне никто не знает, и я сижу здесь пока там, наверху, не разберутся, что со мной делать. Нет, Леночка. Они все знают, что я из себя представляю. Игорь Святославович знает, сколько раз я сбегала из детского дома. Он хочет понять, что не так. Я ведь ничего не говорила. Я упряма, а он пытливый. А детдом, он детдом и есть. Дети воспитываются там до восемнадцати лет, ну в редких случаях до семнадцати. Все ребята, жители детдома, эгоистичны и жадные на дружбу. Привязанности закладываются годами, отношения тоже. Тут процветают ревность и взаимовыручка. Так что новому человеку, очень трудно вписаться в коллектив. Вписаться в Триаду, в местную Мафию. Я тебе потом подробно расскажу, полный расклад дам, что к чему. Но я все равно желаю, чтобы ты оставалась здесь до конца. Не подумай, я имею в виду конец не физический. Хотя ты тоже по краю ходишь. Здесь-то не страшно. Тут я есть, и воспитатели. А до конца, я говорю, это значит до усыновления. Ты лапонька, чистенькая, не испорченная. Трудно тебе будет в детдоме….   
   Ты помнишь, как убивали маму? Как они пришли? Кто им открыл дверь? Ты не смотри, что я как следователь виду себя, это нужно. Кто был первый?
Ты же, наверное, помнишь, как перед этим вела себя мама.
    — Мама? Ой, больше никогда не будет мамы, — слезы снова потекли из моих глаз. Усилием воли я пыталась сдержать их. Из этого ничего, не получилось, но я нашла себе силы ответить. — Честно? Я ничего не помню. Помню, дядя Володя говорил, что поставил маме героин. А шеф ругал его. Это что получается, он не хотел её убивать?
     — Дурочка, ты, Ленка. Дурная. Не убей они её тогда, пришлось им возиться с ней. Документы – такое дело. Она бы подписала, а что потом? Они все равно избавились от нее. Они и теперь за тобой охотятся. Я знаю, ты ведь свидетель. Я подумала, это была тетка от них. Но тут, не то. Зачем им нужна такая длинная комбинация.
    — Нет. Ты не понимаешь, — потом тихим шепотом продолжила. — Это не для всех, — и демонстративно окинула взглядом комнату.
   Кроме них с Майей в комнате жило еще две девочки, но у них были еще две подружки, которые внимательно слушали историю «девочки, у которой убили маму и папу». Майя кивнула, и, обхватив меня за плечи, утянула из палаты. Только отойдя далеко, она повернулась ко мне, приложив к губам палец, и, кивнув на кабинет начальника приюта, схватив за руку, потянула еще дальше. Мимо кабинета хозяина, мимо медицинского кабинета, который в это время был пуст, за угол. Здесь был закуток, заваленный какими-то патриотическими плакатами старых времен. Отодвинув в сторону два огромных плаката с надписями «Мир, труд, май» на трех языках, в освободившемся пространстве открылась потайная дверь. Она, естественно, не была тайной, просто за время, с каких пор в углу стояли плакаты, все забыли про этот ход. Я ожидала какую-то тайну в комнате, куда нырнула Майя, тот час, выглянув, и поманив меня к себе. Но ничего неожиданного не произошло. Обыкновенное помещение, буфер перед балконом в сад, было заставлено поставленными друг на друга кроватями. Но одна стояла у самого балкона, с растрепанной постелью, взбитой подушкой. К ней-то и направилась Майя, смело уселась на кровать лицом к огромному окну, накинула, на сразу озябшие плечи, плед. Только потом взглянула на подругу.
     — Иди сюда. Тут прохладно, — она отодвинула в сторону плед.
     — Нет!
     — Что с тобой?
     — Не знаю….
     — ???
     — Я чего-то боюсь.
     — Не бойся. Это давно проверенное место. Сюда никто не заходит. А нам пошептаться нужно.
     — Ладно. Как говорят, доверься нужному человеку. Мы ведь подруги, — и я скромно села на краешек кровати. Посидев минуту, забралась под плед, гостеприимно распахнутый для меня, и прижалась к крепкому телу Майи. — Да, действительно, здесь холодно.
   Я заглянула в сад, который был хорошо виден отсюда, со второго этажа. Зима тронула и пожухлую траву, и волнующуюся воду в пруду, и деревья, укрытые инеем. Вечер опустил черный плащ с кровавым подбоем заката на сад. Птицы целый день щебетавшие, наконец-то, умолкли, каждая птаха нашла себе ночлег в сквере, угомонилась и больше не вспархивала, не чирикала. Даже первые звезды, все ярче разгораясь на темно – синем небосводе успокаивали, наводили на девочек покой и расслабленность. Отражение звездочек в пруду качалось на не замерзшей воде, подмигивая девчатам, как бы говоря, мы все понимаем, что ж дело молодое. Майка обняла меня правой рукой за плечи, все теснее прижимаясь. Вторая рука, как бы невзначай опустилась на бедро, и неназойливо поглаживала колено.
      — Леночка. Я боюсь. Милая, я с ума схожу. Они ведь придут за тобой. Они догадываются, что ты можешь знать их? Знают, что ты все видела? — страхи, старые страхи возвратились. Боль в груди, живот, скошенный от спуска на березе, начал саднить снова, я почувствовала прикосновения горячих рук к внутренней стороне бедра. Я ожидала удара от прикосновения с березой, но хлопка не последовало, вместо этого я распознала, как неугомонные ладони очень приятно скользнули по промежности. Задержались там, снова прошлись, словно коготками ночных бабочек, покружились, взлетев над благостным драгоценным цветком, опять, распустив парус, укрыло самое лучшее место. Я почувствовала, что моё ухо взято в плен сладкому бутону тюльпана, с нежными и жадными лепестками. Они обтекали ушную раковину, пестик, жаркий и твердый проник в воронку, обследовал все ходы и выходы. Сказать, что мне было приятно, это ничего не сказать. Сейчас мне было до сумасшествия хорошо, благостно и радужно. Лишь, где-то в глубине сознания вставал протест. Это неправильно, это не по-человечески, глупо…. Приятно, что ж, приятно, но все неправильно. Что, я могу, пасть до этого, подумала, что вряд ли я сейчас могу противостоять Майке. Она опытная любовница, а я еще маленькая девочка. Между прочим, эта мысль окатила меня словно холодной водой. Да, куда я лезу, эти взрослые игры не для меня. И вообще я еще маленькая.
   В миг, когда её жаркая ладонь, пробежав по телу, и обхватив мою маленькую грудь, еще сильнее прижалась ко мне, я вздрогнула, и по возможности отстранилась. И хотя, стиснув зубы, вопреки желанию, холодно сказала.
      — Майя, не надо, — меня била крупная дрожь. Я даже под теплым пледом, рядом с горячим, почти обнаженным телом подруги, не могла согреться. Я, конечно, тогда еще не знала, что эта дрожь, предвестник эйфории, желания оргазма. Что сделаешь, я действительно была маленькая. — Не надо, Майечка. Милая. Ты же говорила, что переросла, переболела….
 
   Майя выпорхнула из-под пледа и начала нарезать круги по комнате. С каждой минутой приближаясь ко мне. Она несколько раз пыталась что-то сказать, но будто лишилась дара голоса, изо рта не вырывалось ни звука. Девушка тянулась к собеседнице, но, как будто, напоровшись на невидимую преграду, опускала руки.
      — Ааа.  Ммм. Но. Как. Но, я. Леночка, — вдруг девушка упала на колени. Она обхватила меня за ноги, и посмотрела снизу взглядом побитой собаки. — Прости меня, пожалуйста. Прости, — А я сидела безучастная, грустно и печально внимала подруге. Отрешенно смотрела перед собой и думала о чем-то своём.
      —  Леночка, милая. Ну, что ты молчишь? Прости меня, дуру набитую. Я совсем не знаю, что на меня нашло. Прости меня, пожалуйста. Ну, что ты молчишь? — потом, как-то сразу успокоившись, вдруг улыбнулась, и спросила. — Леночка, скажи…. Тебе не понравилось? Ну не будь не живой
    — Понравилось, - глухо, себе под нос, ответила я. — Я сейчас скажу тебе. Да! Понравилось. Я никогда не ощущала что-нибудь подобное. Оно, это всё, было божественно, умопомрачительно и неожиданно, но Майя, это ведь неправильно.  Я понимаю, тебе "это" привычно, но я же маленькая, хрупкая девочка. Малолетка. Из меня сейчас можно делать всякое, поэтому я и не хочу ничего такого. Если честно сказать, мне было хорошо, так хорошо никогда не было. Я, поэтому и сижу здесь, не убежала сразу. Но и ты меня пойми. Я ненавижу секс, терпеть не могу любовь. Ха-ха-ха, — при этих словах я не выдержала, искренне расхохоталась. Неожиданно развеселилась, и другим глазами глянула на подружку.
   Майя поняла, что прощена. Я больше не сержусь. Хотя, я и не сердилась на неё с самого начала, но делать вид, что чёрная туча проскочила, между нами, надо было. И дело вовсе было не в том, что я была мала. Нет, просто я представила себя рядом с ней, и вдруг встречаю....  Кого бы вы думали? Конечно же, Артёма Беркута с подругой. С кем, с кем? Это был страшный сон современности. Он чинно вел за руку Майку. Так реально, что я бы, не будь её рядом со мной, умерла от ревности. Но, я понимала, это был бред. Но, все равно, я была девочкой, и любила мальчика, именно поэтому я отказалась от Майки. Но, как вы представляете сказать горькие слова девушке, которая тебе нравится.
   Но мне действительно понравилось, я не могла не признать этого. И я решила просто разрядить обстановку. Поэтому я коснулась того момента, который волновал меня больше всего. Не эти душегубы, которые убили маму, и которые, как сказала Майка, охотятся за мной. Они были далеко, а всем известно, что, когда беда далеко, она нас не пугает. Нет. Меня волновала другая проблема. Оля. И, судя по всему, я сама не разберусь в этом.
      — Майечка, ты так не поймёшь. Оля была маминой подругой в детстве. Потом, какой-то разрыв в памяти, скорее всего, она исчезла с небосвода моей семьи, и как-то неожиданно появилась снова. Недавно. Как она сказала сама, появилась, чтобы отблагодарить маму. Она не могла пройти мимо, и не сказать слова благодарности. Почему, за что, я, конечно, не знаю. Но на глазах она не маячила. А тут пришла ко мне и говорит....
      — Папе тебя не отдали, потому что он одинок….
      — … А, я, тоже одинока. Мы с папой поговорили и решили соединить наши жизни. Теперь нам будет легче забрать тебя.
      — И что тебе не нравится?   
      — Все не нравится.  Хотя бы то, что надо знать. Откуда Оля ты появилась? Где ты раньше была? Что было между детством мамы и последними днями. Почему ты, Оля, беременная, только сейчас обратилась к папе. Ты действительно хочешь усыновить меня или, просто поймать моего папу на желании связать жизнь со мной.
   — Леночка, а не слишком ли много вопросов? Может, все проще. Тебе, зачем такие проблемы. Ты всё равно в шоколаде. В любом случае, получаешь папу, как и хотела. Ты ведь хотела жить с папой?
   — Да. Хотела. Ой, почему, хотела? Хочу. Но разве такой ценой. Ведь когда-нибудь папа узнает об этой афере, он же возненавидит меня. Пусть, по своей природной доброте, он, конечно, не выкинет меня на улицу, оставит в дочерях, но не знаю, что лучше.
    — Леночка! По-моему, ты сильно сгущаешь краски, — Майя постояла перед окном, взирая на улицу, потом содрогнулась всем телом, но, не рискуя нырять под плед. Я слегка отодвинулась, открыла плед, и, дождавшись, когда Майя займет место рядышком, запахнулась одеялом. Под пледом прижалась без стеснения к ней, отдавая сохраненное тепло, и только на ухо прошептала девочке.
    — Майка, милая. Я тебя люблю, мне, правда, хорошо с тобой. Только давай без любви, без этого, без секса….
    — Я согласна, — ответила Майя. И действительно, кроме дружеских объятий, и не страшных блужданий рук по плечам я ничего не чувствовала. Мне, казалось, Майя победила, обуздала свою страсть. Тем более тема для разговора была выбрана очень серьезная. Но, как я, впрочем, и ожидала, Майя была на Олиной стороне. И даже перспектива разоблачения свадебной аферы не сбила ее с толку. Аргументы её были железные. То, что я приводила в пример её ошибки, она перевернула так, что я была не права. В конце концов, я сдалась на милость победителя.
    — Смотри, Леночка! — даже не обсуждала она, преподносила, как свершившийся факт. — Она не ходила к папе, хотя говоришь, они знают друг друга давно. А, может, и любят. Или ты ревнуешь?
   — Нет, — слишком резко встрепенулась я. — Не знаю. Может и ревную. А почему она влезает в мою жизнь…. Моя жизнь, это только моя жизнь. Привыкли на готовое. Я столько времени обихаживала этого мужчину, и, на тебе, любовница.
   — Вот это ты зря. Ты взрослая девочка, должна понимать, что одинокому мужчине тебя не отдадут. Здесь много нюансов. Главное, наверное, это то, что он молодой парень, а ты уже к годам замужества подходишь.
   — Как это?
   — Как, как…. А ты, прямо, не знаешь. К возрасту деторождения подходишь. Ты меня сегодня оттолкнула, не обижайся я, так, к слову, а ведь самой понравилась. Да, что там говорить, ты уже готова на многое, а папа….
    — Папа не такой. И любовь у нас другая, не эротическая.
    — Леночка, я понимаю. Но, опека не поймет. А милиция, тем более. Подумай сама. Оля….  Ей уже не пятнадцать лет. Допустим, только допустим, что она, действительно любовница Папы. Как его зовут? Миша? Есть мужчины, которые и в тридцать лет, дети…. Ты пойми, я не хочу обидеть твоего папу. Он, конечно, опытный, суровый. Еще бы, прошел Афган, любит горы, сам ходит в походы, и учит уже не одну группу. В горах неопытному скалолазу не выжить. Я, например, даже не рискнула связать себя с горами. Боюсь.
   — Глупости, Маечка. Горы, они манят, зовут. В молчаливости гор, слышится крик, даже вопль: «Идите ко мне. Покорите мою вершину».
    — Видишь. Он и тебе привил любовь к горам. А мне интересно, Оля тоже в горы ходила.
    — А я разве не говорила. Конечно, ходила. Ой, дура, я. Последний раз они были на Алтае. Но она, ведь не могла признаться Папе о ребенке. Папа, как честный человек….
    — Вот видишь. Ты сама поняла это. Теперь представь картинку. Я не уверена, что оно так и было. Ну, предположить-то можем.
 
     Оля, как всегда, поздно вечером приехала к Мишке. Она была разбитая, нервы ни к черту. Сегодня её воспитанница выдала номер.
   — Ольга Викторовна, а почему вы не идете в декрет. Вам же работается тяжело. С таким-то животом, — женщина осмотрела свою фигуру. Конечно, не девочка уже, но фигура отпад. Мягкие линии, плавные движения. Спасибо Вадиму Юрьевичу, режиссеру Народного Театра «Вюир», за его прекрасные уроки. И сценическое движение, и пластика. Она усмехнулась, вспомнив многие и многие спектакли театральной студии. Миша, тоже выходец из их театра. Когда-то они с Володей Драчевым играли рядом с Олей. Тогда было прекрасное время. Мишка не был контужен. Володя тоже, ранен не был, лицо его, красивое, обрамленное длинными волосами, часто мелькало на сцене. Это сейчас оно обезображено косым розовым шрамом через всю щеку. Но, ребята, те, которые общаются с ним, ничего не замечают. Такая судьба Афганцев. Еще с ними в театре был друг, Сережка Черный. Рыжий, открытый парень, душа компании. Он отлично читал стихи со сцены. Роберта Рождественского, «Баллада о крыльях», Александра Кочеткова «Баллада о прокуренном вагоне», «Черный человек» Сергея Есенина. Да вот была не судьба дожить до конца войны. Погиб, сражен булатом. И Ирина, тоже «талантливая актриса», — Оля усмехнулась. Если бы не Мишка. Какая из Ирины актриса. Мишка вытягивал её. Стоило Мишке покинуть город, так, и Ирина ушла из театра. Кто-то говорил, всегда есть злые языки, гуляла девочка напропалую. Ольга не верила. Не могла даже написать Мишке. Хотя, нет, писала. Вон сколько писем…, полный ящик комода. Оленька писала, писала Мишке обо всем. И об изменах Иры, и о появлении ребенка у «безоглядно ждущей» девушки, и о своей любви…. Правда ни разу не отправила. А так, дома. Да она постоянно доверялась бумаге, мочила её чистыми «невинными» слезами. Невинными? Мишка знал, какие они «невинны». Когда-то, очень давно, с ней случилась беда. Её, маленькую, пухлую девчонку изнасиловал наркоман и хулиган, мало того, надругался над ребенком, он еще пустил слух, что это девочка сама лезла к нему. Оля долгое время носила в себе эту беду. И вот, однажды, в тиши майского вечера, открылась Мишке, не выдержала. Потом она спрашивала себя, - зачем? Зачем Мишке-то это знать. Любовь? Может быть? Она всегда любила только Мишку. Она тихонько, молча, любила парня, но не могла высунуться, знала, что тот любит Ирочку. За любовь надо бороться. Не помню, кто это сказал, по-моему, Иван Тургенев. «За любовь всегда должны бороться двое…». Ольга хорошо уяснила для себя эти строчки из произведения великого русского писателя. Что ж, видно, он прав. И пусть я пока борюсь одна, я все сделаю, чтобы Мишенька был моим. И напевая старую известную песню, Оля повернула на Мишкину улицу. «Никуда не денешься, влюбишься и женишься. Все равно ты будешь мой». Конечно, Оля не претендовала на руку, а тем более на сердце мужчины. Мишке так было удобно. Оля, как она понимала, была отдушина. Все прошедшие годы, а минуло после того памятного вечера, когда Ольга, отбросив страх и риск, отринув стеснение и робость, впервые провела ночь с Михаилом, надломленным Афганом и Иринкой, ни много, ни мало десять лет, девушка приходила к нему по первому зову. Она и сама приходила, когда чувствовала, что еще немного, и она сойдет с ума. Это была своего рода контузия, как у Мишки. Любить человека на стороне, и не приближаться к нему. Знала, он ждет свою Иру. И только в последнее время она стала понимать, её тяготит неопределенность. Причина – безотчетные слезы, желание иметь рядом сына или дочку, маленького Андрейку, иногда накатывающая тоска. И даже вот такие разговоры, как сегодня с воспитанницей.
   
   До двора Мишки оставалось немного. Сейчас она пройдет два сада, покрытых выпавшим вчера снегом, просочится сквозь живую изгородь из кустов смородины и крыжовника, а там Мишкин сад. Старые яблоньки и груши, два новых деревца сливы, и, между ними, кусты малины. По извилистой тропинке, мимо глубокого колодца, где в детстве они любили плескаться, мимо крепких еще сараев и домой, еще крепкого старого пятистенка. Мишка купил его, когда женился на Иринке. Ольга помнила слова Вовки Драчева, тогда, на свадьбе.
   — Оленька. Ты люби, но не выпячивай свою любовь напоказ. Придет и твое время. Мишка честный человек, он сделает правильный выбор.
   Ну, он сделал. Ну и что? Ольга не могла находиться между двух огней. Она безоглядно любила Мишку, несла ему всё: и печали, и радости, свои недетские обиды, да и беду. Но, несла и радость, те счастливые минуты счастья, которые трогали её душу. Каждый четверг она ныряла с улицы в сад, и «огородами», незамеченная с улицы приходила, как тать ночной к любимому, насладиться ночью любви, часами страсти, минутами отрешенности от сего мира в объятиях любимого. Зачем нужна такая конспирация, этого никто не знает: ни сам Мишка, ни, тем более, Оленька. В другие дни главная калитка Мишкиного двора была для Оли открыта. Она заходила во двор, шла по дорожке, вымощенной желтым кирпичом, представляла себя Элли из волшебной страны Оз. Разговаривала со страшилой и железным дровосеком. Это было давно. Сейчас же, Оленька все чаще и чаще задумывалась над своим статусом. Статус любовницы у мужа пропавшей давно жены не устраивал её. Ей хотелось большего. Почему? Что случилось? Ведь её устраивало все до недавнего времени. И вообще, она сама предложила такую схему их отношений. По четвергам. Конечно, кто-то мог не удержаться и в такие дни, их ничто не могло сейчас остановить, и они были вместе. Оленька, была изобретательна в постели, день не был похож на прошедший вечер. Это тоже было, но четверг было свято. Оленька задержалась возле древней яблоньки «Белый налив». В этом году, словно издеваясь над хозяевами, яблоня, вдруг перестала плодоносить. Дерево вовремя зацвело, было усыпано, как и положено весной бледно розовыми цветами. Год обещал много яблок, цветы держались долго, дольше обычного, радуя мир и хозяев сладким запахом нежных небесных огоньков, яблоневым цветом. Но, вдруг, что-то пошло не так. Мишка говорил, что плодовые деревья, как живые существа, переносят в мир переживания человека, девушка любовно погладила свой живот. Она уже знала, что беременна. Давно. Попробуй не узнай, когда в организме так бурно проходят изменения. Ольга искренне поражалась, как люди не узнают о своей беременности чуть ли не до самых родов. Да, бывает, когда сам не хочешь, оттягиваешь время, выдумываешь себе не существующие болезни, а ларчик просто открывался, просто ты беременная. У Оли это был долгожданный ребенок, маленький Андрейка, как его окрестила уже девушка. Пусть это будет девочка, и для нее есть похожее имя – Андрэ. Пусть на французский манер, за то любимое. Ну, что там с яблоней. Когда пришло время нарождаться вкусными плодам, она еще цвела. Вроде бы все было в порядке. И запах, приманивающий насекомых, и страстное гудение пчел, опыляющих цветочки, да, и вообще, цветы были неожиданно крупные, но.  Цветы цвели, соседние яблони уже разродились маленькими яблочками, а «Белый налив» все стоял в цвету. Но всему приходит время. Пришло время и для нашей яблони, но яблочки, маленькие и уродливые, хоть и успели поспеть, были необычно страшны. Они были сладкие и медовые, но, как я уже сказала, были такие, что их стыдно было взять в руку. Так и осталось дерево стоять, усыпанное мелкими ранетками, на счастье синичкам и воробьям. Сейчас на дереве пировала стая дроздов, крупных хохлатых птах, они деловито и серьезно перепархивали с ветки на ветку с удовольствием, и с каким-то остервенением поедали сладкие плоды. Зрелище было неповторимо, снег вокруг яблоньки вмиг пожелтел от потерянных яблочек, воздух наполнился гвалтом дроздов. Даже сопровождающим крупных птиц пеночкам, маленьким желтым или розовым птахам, было очень неудобно пастись на этом базаре, они старались быть незаметными. Оленька постояла, полюбовалась птичьим обедом. Надо спросить у Мишки, что означает этот птичий базар. Он ведь все знает. Вот уже и крыльцо милого. Оля вспомнила, как она первый раз пришла сюда. После того, как ушла Ирина. Вспомнила, как она нашла её, как они разругались в ту последнюю встречу. Ира не жила с Мишкой, но и отпускать его не хотела. Вот такая собака на сене. Но…. Не на ту попала. Оленька предприняла всю манеру обольщения, это было легко, она действительно любила Мишку и любила безоглядно, безотчетно. Но, вспомнив, Иру, она оставила парню лазейку, она знала о его любви к Ирине, и, чтобы не заставлять краснеть и заикаться при объяснении, для этого и нужна была эта лазейка. Мишка сразу понял это, он всегда был благодарен Оленьке за ее благородство. Она даже и сейчас не пошла бы к нему, говорить о девочке, о Лене. Ей виделось единственным выходом усыновления Леночки, это выйти замуж за любимого мужчину. Здесь не может быть других вариантов. Да, и свой сын будет лучше устроен. Ольга шла к парню на крыльях любви. Она нисколько не сомневалась в принятии Лены в свою семью. Мишка любит её, он любит и её, Ольгу. В этом Ольга не сомневалась, за десять лет близких отношений, она хорошо изучила привычки и предвзятости своего любовника. Любовника? Она привыкла, что так называют человека, которого ты действительно любишь, но любовь, к которому тайная. Нет, об Олиной любви знали все, она не скрывала её. Просто любила. Не считала главным афишировать свою страсть. Зато, какую страсть. Она долго шла к ней. Очень долго добивалась руки и сердца своего героя. Сейчас есть необходимость соединить жизни, Ольга была уверенна, что Миша пойдет на этот шаг. Давно уже прошла юношеская романтика их отношений, они перешли на новый этап любви, когда каждая клеточка организма говорит о необходимости встречи, и не только это. Сама природа вроде как говорит, вы никто друг без друга. И, главное это понимала не только Оля. Мишке это тоже было ясно. Оля улыбнулась своей фирменной улыбкой и поднялась по высокому крыльцу в обихоженный обустроенный дом. Рука потянулась к кнопке звонка. Она сколько раз представляла себя хозяйкой этого старого, но добротного дома. Сколько раз в голове строила планы на выходной день с мужем и детьми. Наконец-то, мечты Оленьки начали сбываться....
 
   — Ну, ты даешь, Майя. Я даже заслушалась. Таких отношений сейчас не бывает, — я даже пустила слезу. Как хорошо, какие отношения, впору расплакаться. Но ведь так не бывает. Нам, правда, кажутся святые отношения других людей, пусть даже и близких. Хотя какие они мне близкие. Папа, понимаю, но это ведь в моих глазах. Это еще доказать надо. Но, Папа, есть Папа. Он, еще даже до отца, был самим близким и родным. И мама, если даже и хотела выжить его из моей жизни, не получилось. Но, по-моему, мама не очень этого хотела.
    — Так до чего ты додумалась? — девочка снова приласкалась ко мне. Легко поцеловав в щеку, пощекотав шею дыханием, не обидно прошлась рукой под пледом по бедру. Я, конечно, строго взглянула на подругу. Она, оторвав руки от бедер, подняла их вверх, и сделала такую умилительную мордочку, что я не выдержала, расхохоталась, и, тиская девочку, навалилась на нее. Сколько времени мы баловались, шутя, боролись, отбивая друг у друга, место под солнцем, нечаянно целовались, раскрасневшись, уже забыли, что в комнате было холодно. Нам было жарко и легко, причем, без всякого намека на секс, на лесбийскую любовь. Майя оказалась мировой девчонкой. Хотя почему оказалась, я давно уже это поняла. Мы действительно стали мировыми подругами. Я даже всплакнула немного, когда Майя с грустью произнесла.
   —  А мне скоро уходить в детдом. Но, я тебя, Леночка, никогда не забуду, — она впервые пустила слезу, и нежно обняла меня. Потом тихо-тихо прошептала…. — Я тебя найду, Леночка. Милая моя девчушечка.
   Потом, расцеловав меня в обе щеки, слегка оттолкнула.
   — Леночка! Если такое случится, никогда не убегай от семьи. Новой семьи, я думаю, ты меня поняла. Оля тебе добра хочет. Поверь мне. Я ведь старше тебя, пусть не на много, но старше, — но, произнося эти слова, она казалась такой несчастной, такой печальной, что мне, казалось, что  я была в тот миг старше моей девочки, моей внезапной нечаянной подруги, побитой с молодых лет и миром, и жизнью, и её же сверстниками. Я уходила из приюта, унося в сердце образ отчаянной девчонки, современного Гавроша из тихого Уральского городка.
   Откуда я тогда знала, что покину стены приюта раньше, чем Майку заберут в детдом. Я шла на суд с единственной целью, не понравиться Мише, я, просто, хотела угодить Майке. Действуя по её плану, уже после выступления моей новой «мамы», я поняла, в приют я больше не вернусь. Одно воспоминание о приюте, грело мне душу. Майка. Я совсем не ожидала, что скоро мы снова встретимся.  Но обо всем по порядку.

Продолжение следует....

Михаил Сборщик