Последнее мужское приключение

Павел Евгеньевич в болезненно ярком свете настенных светильников водит глазами по своему отражению в зеркале. Неутешительно. При всем христоматийном благополучии – бег по пятам за временем. Спешка. Объять необъятное. И неизменное опоздание. Спроектированный скудоумной природой проигрыш. Словно стоишь на месте, а, огибая тебя, озорной и бурливой рекой к горизонту, танцуя, течет карнавал. Вновь обманывает пустой надеждой безыскусное щегольство подбираемого, пока лукавишь с собой, живота. Да стоит только заняться настырно и регулярно…
Носитель такой, не сумевшей порадовать внешности покашливает, устыдившись самонадеянности, и шлепает тапками прочь от правдивого, неделикатного, даже хамского изображения.
Где-то в мыслях упругая молодость, смелость и сатанинская страсть разгоняют до вихрей ленивую атмосферу реального дня, водоворотами пенят стоячие воды души. И Павел Евгеньевич подхватывает их ритм, живо машет талантливой кистью фантазий, сотворяя искристое чудо, однако же, скоро уже оседает внутрь и, почувствовав от неуемных вихрей один лишь сквозняк, кутается в, увы, замусоленные оправдания.

Он обожал их всех. Женщину как явление. И мудрость, которой положено вроде копиться с течением лет, сдавала позиции страстности вопреки ходу времени, вопреки социальным стереотипам, во славу хвастливой отваге и неомраченной сомнениями физиологии.
Особенно были остры и пикантно окрашены всплески живого его интереса, если в женщине был незначительный… да, изъян. Необычное что-то в лице, ноги чуть покороче модельных, худоба на грани болезненной иль, напротив, массивные линии таза… На классическом полотне – вдруг мазок вызывающим цветом, что влепила в запале внезапного бунта широкая дерзкая длань создателя. А стандарты гармонии, выверенные и превращенные в штамп, не трогали Павла ничуть. «Модель». Даже слово само предполагает пресное тиражирование.
Лето ввергало в неистовство и заставляло дуреть. Голоногие и голоплечие толпы. Легкие платья скорей предъявляли тела, чем скрывали. И лукавая недомолвка дразнила сильней откровения.
Но то ли от лени, то ли от необходимости симуляции целомудрия Павел дальше фантазий, хоть и весьма шаловливых, не шел. Нет, случался порой флирт и будоражил сильнее, чем то, что могло бы последовать дальше. Как хищник иной подбирается крадучись к жертве и от этого чувствует дрожь, состояние эйфории, а потом – только хвать… и сожрал… и уже, хоть блаженная сытость нисходит, но скучно…

Павел Евгеньевич причесан и свежевыбрит. Утренний бриз с перчинкой оросил его за ушами, на запястьях и по вискам. Пора выходить. Он заходит на цыпочках в спальню, смотрит ласково на жену, затаившись на вдохе, касается ее уха губами и шуршит вон в прихожую.
Он не может ее не любить. Нескончаемы нежность, забота ее и родная смешинка в глазах… Столько лет. Она проросла в него, он – в нее. Это – не дикие всполохи пришлых спонтанных желаний, не беспокойство азартного поиска, что заставляет терять, рассыпая осколки, тщедушное благоразумие, ошалев от волны невменяемых жадных страстей… по-звериному неукротимых. Здесь – спокойствие, вера в основы… да, попросту Пашу не гложет ничто, он плывет по течению, спит в колыбельке. Его Аня, Анюта, жена… Безраздельно его. И без драк.
Да, морщинки и шея не спорит гладкостью ровной с атласом. Да, темные пятнышки метят собой территорию на плечах, на груди. На ком-то чужом эти метины времени вызвать способны брезгливость. Но… Здесь это – стаж интимности, стаж доверия… Тело родное до мелочей. Пусть вместе долгие годы, а там – и в один день… И все-таки… сладостно сколь искушают запретные мысли… как иные миры… где нас нет…

Белесые проблески солнца сквозь мутную, утомившуюся от себя самой метель. Окна под пыльной вуалью. Боязливое пробуждение. Наивная, совершающая первые шаги весна. Павел до сих пор помнит тот день, когда до окончания школы оставалось каких-то месяца три. Он был полон уверенности, что на исходе детства несомненно ему открываются истины, он вбирает откуда-то из пространства настоящую мудрость. Его юная голова раздувается этой мудростью, он глотает ее, как голодный способен набить рот пищей и мучиться болью в щеках. А солнечный луч заигрался в Наташкиных волосах… Паша вдруг испытал озарение. Ее теплая шея, покрытая детским пушком, это миниатюрное ушко, словно розовое, прозрачное на просвет средоточие женственности. Он унес этот образ домой, он блаженно и трепетно, спрятав в себя глубоко, с этим образом пил молоко, с этим образом умывался, этот образ ласкал зрачками сквозь плывущие мимо книжные строки, двоящиеся и ускользающие из фокуса в мягкой вибрации, подобно обиженному отражению лица в потревоженной ветром воде. А потом он в лишенной намека на сон темноте рисовал себе мыслью ее, повлажневшей ладонью водил по подушке, которой назначил завидную роль нежной девы… Ушко… шея… и Паша уплыл в мир грез, где, уже осмелев, он продолжил свой путь до горячих плеч, живота… в эту ночь он изведал все (как казалось ему), дошел до запретных глубин…
Золотящийся завиток волос. Павла после вынесло в жизнь. Он пыхтел, покоряя вершины, дрался, делал открытия, методично трудился, терял и находил, взмывал в небеса и месил по болотам грязь. Он влюблялся и разочаровывался. Он женился, он создал дом, он по камешку выстроил мир, насыщая его дарами, метками памяти, атрибутами счастья… но порой, замерев на миг посреди траектории бега, он выхватывал из суеты краем глаза, нет, краем мысли… золотящийся завиток волос. Раза два Паша ошарашено просыпался с чувством, будто что-то оставил во сне, ее образ, ее тепло… и сомнения мучили непутевую голову аж до вечера – вдруг тогда он ошибся… вдруг он самое главное упустил… свернул не туда… проспал, потерял… а могла жизнь случиться иной.

Затаившись на вдохе, он поцеловал жену и отправился в свой очередной столь рутинный, но вновь интересный день.
А апрель проносился. Тридцать лет? Нет, уже тридцать пять… с того дня. Юный мальчик. Окончена школа, и дверь нараспашку. Он смело шагнул вперед. С удалью, с геройским намерением покорять. Покорять эту взрослую жизнь, человечество, ветер, себя и, конечно же, женщин. Эти сладкие войны! Но уж минуло тридцать пять… Матерь божья! Скоро стукнет ему пятьдесят два. Напуган? Печален? Что-то надо же делать. Катастрофически коротко. А сколько еще не изведал.
Грохочущим колесом прокатилась еще неделя.
Звонок телефона…
- Паша, ты? Это – Юра Трофимов. Да, столько вот лет.
- Юрик? Ох, ни фига себе! Кто же тебя укусил? Я не слышал тебя век.
- Слушай, я тут по-быстрому. Десятого мая собирается класс. Приходи.
- А, ну да, юбилей. Ха, старперы на пионерской линейке! А кто будет?
- Да будут все.
- Так уж все? Оптимист. Хоть кого-нибудь раскачай.
- Вот тебя и качаю. Давай, я спешу обзвонить дальше. Никаких отговорок! Понял?
- Так а ты ничего не сказал… Как дела? Ты где, кто, и как?
- Вот десятого и расскажу. Все. Покедова. Арриведерчи.
Паша долго стоял с телефонной трубкой в руке, растерявшись, будто ступив мимо узкого бревнышка, по которому пролегал его тихий привычный маршрут. Телефонный звонок ткнул в бок, размеренный шаг сбился. Дыхание сбилось. И что теперь? И куда он шел? Оступился? Или плыл до того в летаргии и вышел из анабиоза?
Павел медленно опустил трубку на положенное ей место. Откашлялся театрально. Развернулся. А что он делал до того, как споткнулся об телефон? Об звонок… В голове случился разрыв нити мыслей. Гладкой нити, сплошной и прочной. А, пожалуй, и не разрыв. Паша хитренько улыбнулся, замурчал через нос мелодию. Узелок завязался на нити…
Стройный ритм его быта, отточенного рациональностью и привычкой, неожиданно сделался шаловлив. Преисполненный достоинства шаг вдруг позволил себе перемежаться подскоками, неуместными и не по возрасту глупыми. Обутый в серьезные начищенные ботинки, вводящий безропотных подчиненных в косноязычие, обстоятельно строгий, в высшей степени адекватный муж стал загадочно улыбаться чему-то там зазеркальному посреди рабочего дня и порою пускаться в пляс. Так… чуть-чуть, в пол движения, исподтишка. Неожиданное с сумасшедшинкой па… и вернулся в парадный строй.
Конечно, она придет. Золотистый локон, луч весеннего солнца… Эта венка на шее, влекущая в бунт.

Вечерами теперь, засыпая, Павел Евгеньевич приникал, как уже много лет, к жаркому плечу супруги, ерзал немного щекой по подушке, вздыхал, закрывал глаза и… встречался с Ней. Со своей Наташкой. Юной, нежной. Неизменно тайком.
Он потом засыпал, но предсонные десять минут… или час… Там случалось все. Все, что было способно вскипеть от соития зрелого разума с разорвавшей оковы фантазией. Паша даже переворачивался иногда на другой бок, спиной к жене, опасаясь, как бы полеты его мечты она не почувствовала под одеялом. Что это он, совсем, как юнец?..
За последние две недели до назначенного события Павел освоился с ежевечерним ритуалом внутримозговых свиданий, отточил их до изысканности, наполнил весьма витиеватыми подробностями. Никогда еще за прошедшие тридцать пять лет не взлетал он до таких изощренных высот. Художник.

Дрожащая в застоявшемся напряжении полифония скрипок. Полузвук, заполняющий антураж вселенной, ее дальний план. По-кошачьи ступая, словно опасаясь себя обнаружить… И внезапный пронзительный всхлип одинокого, сложного в опознании инструмента. Перламутровый симфонический фон жарким и настоятельным гулом окрасили вдруг басы. Перламутровые дивно изогнутые известковые створки раковин распахнули неспешно обитатели сокровенных глубин. И разбуженный влажно сочащийся загадочной мощью гигант из ниоткуда беззвучно, но властно выпрастал щупальца в сиренево-розовых бликах того же трепещущего перламутра. Перламутрово все: звуки, образы… жизнь…
Зазвучал, поглотив пространство, концерт для осьминога с оркестром. Opus d’Octopus. Конечности гибкие, прячась, пульсировали присосками, ложно-застенчивыми, блудливо-нахальными. Молочный оттенок испода скрывался, таясь в многослойных кольцах, свернутых нетерпеливо и алчно. Наружу, сутулясь, замкнувшись, стыдясь, выставлялся порочно-гладкий и взмокший от внутреннего огня фиолетово-серый, местами багровый шар, мимикрируя временами с единственным умыслом – соблазнить. Крадучись пядь за пядью, опасаясь вспугнуть, приникал он спокойным, почти даже сонным телом к предмету своей страсти, а тем временем в сумерках по всему горизонту, уловимые едва лишь периферийным зрением разворачивались во всю жадную жаркую силу его щупальца, невероятные, пронизанные вздутыми и нервически пляшущими внутри плоти пурпурными бугристыми сосудами.
И вот, взбаламутив песок и ил взрывом, эти переплетенные длани за пропавший во времени миг сжались в плотный, себя же наполнивший болью кулак. Сшиблись в пляске безумной славные несдержанностью литавры, расставляя в мелодии буйные метки трещин. По ушам и по темени грохнул вакханской комплекции барабан.
Вздрогнул черными крыльями дирижер, змеи щупалец в такт взметнулись и разветвились, струясь, по изгибам и закоулкам невинного тела жертвы. Такого ли уж невинного?.. Такой ли уж жертвы?.. Тонны сорванных враз спелых персиков, лопнув, брызнули соком по скользким улиткам колец, что осмелились стиснуть объятья. В лихорадке смычками заерзали виолончели, восходя до истерики и разнося свою дрожь вокруг. Однопалая липкая дерзким желанием сиреневая конечность подкралась к раскинутым в стороны лепесткам. Она распахнула сокрытые, полуобморочные от воспаленного ожидания раскрасневшиеся ростки, что пытались изобразить актинию. Она дерзко расшевелила их, заставила вздрогнуть и разомлеть, а затем безошибочно точно нашла сердцевину и в нее погрузилась. Нырнула во сладкую тьму, расколов окружающий мир, генерируя молнии, трепет морского дна и озноб покровителей спящих доселе стихий.
Исступленно, визгливо и гневно орал оркестр. Потеряв свое академическое достоинство, тромбоны и трубы старались перекричать друг друга. Фраки скомкано съехали набок. Срамные фаготы прорвало восторженной бранью. Рота струнных, сломав смычки, забренчала неистово, обрывая стальные нити. Карнавал превратился в шабаш. Взбаламученный океан выгнул сферой стальной спину, порождая цунами… И… апогей, за которым пришла, нет, внезапно и мягко влилась тишина…

В невнятной, как пьяной, мгле Павел вытаращил изо сна глаза. Жарко. Пить. Еле отделавшись от скомканных пут взмокших плачущих простыней, он с одышкой сел на кровати, долго тупо вертел часы… До будильника – два часа.
Можно еще вздремнуть. Успокоиться. Смежить глаза. Постараться заснуть. Засыпать… Золотящийся локон, пушок под прозрачным ухом. Как у персика… Так пушисто, так сочно! Персики… в объятьях лопнули!!! Что же мы вытворяли!!! Ну, во сне. Но…

Чем ближе пододвигалась волшебная встреча, тем судорожнее проносились дни. Паша мыслями был уже там. Паша плыл в знойном мареве, пропуская реальность, летящую неотчетливой полосой пейзажей за окном сумасшедшего поезда.
Я обязан поймать этот шанс. Жизнь проходит. Нельзя упустить. Это молодость глупо, наивно грезит грядущим. Мне уж некогда безответственно уповать на дары этой скаредной тетки-фортуны. Я наметил вкусить – и вкушу. Все получится.
…наматывать золотистый локон на указательный палец…
Здравомыслящий Павел Евгеньевич механически ел, по инерции чем-то рулил на работе, по привычке заботливо чмокал жену до и после рабочего дня.
Только сны его становились все ярче, цветнее, дурнее и осязаемее.
Почему-то друзья-однокашники остались «за скобками». Давние шалости, приключения и гулянки, безобразия, от которых некогда они помирали со смеху, не щекотали разум. На театральной площадке памяти вне фокуса глаз пестрела безликая, вероятно, обиженная  его невниманием толпа, а в центре, в свободном от посторонних пространстве с удивительной четкостью изображения располагалась Она. И Павел двигался заворожено к ней, к ее образу, сотворенному им самим, на воображенные запах и звук, на иллюзию, сотканную отчасти из воспоминаний, одурев, позабыв про все. Плыл сквозь космос, ведомый лишь выдуманной гравитацией.

Наступило десятое. Календарь дошагал до пика и висел на стене, замерев.
Паша пел, обливаясь душем, выбрал eau de parfum с сексуальными нотами (атаковать феромонами), выгладил новый, вполне элегантный и чуть эпатажный костюм.
- Буду поздно, - он обнял поспешно жену, окинул критическим взглядом чудака в зеркале.
- Хорошего вечера, - супруга смахнула с его плеча несуществующую пылинку, - не очень там…
Павел изобразил лицом «наставления излишни», аккуратно закрыл дверь и отчаянно окунулся в счастливый мандраж предвкушения.

Узнавание лиц приходило не сразу. Пожимая веселые добродушные руки, Паша вскидывал брови и улыбался, то искренне, то, стараясь сокрыть сочувствие.
Неужели и я претерпел в той  же степени метаморфозы? Как печально!
Задорный гомон разносился по залу. Изменившие формы тел эти тетки и дядьки на ближайшие три часа в гардеробе оставили вместе с пальто свои взрослые жизни. Пересказы тех давних событий, конечно же, всем известных. Те же шутки, что так веселили класс, напрягая учителей. Речевая машина времени. Ухватившись за искристые образы сцен, извлеченных из прошлого, опьяневшие дразнящей иллюзией вернувшейся юности, обманувшие, как казалось им, возраст, школьники беззаботно захлебывались чудом прорыва во времени, этакой задорной переменой между уроками.
Павел тоже болтал  без умолку, похлопывал друзей по плечам, хохотал… но глаза его без остановки сканировали зал. Он просеивал лица сквозь фильтр, он искал лишь одну, чье воображенное совершенство притягало его, зажигало и превращало в зомби. Он к макушкам, затылкам, плечам примерял свой шаблон – светлый локон, изгиб тонкой шеи под розовым ушком… Могущество нежности, сила слабости.

От компашки – к компашке, с бокалом вина, рассыпая горстями безликие конфетти сфабрикованного остроумия, Паша перемещался вприпрыжку. Его взбодренный адреналином дурашливый организм, его нетерпеливый вспотевший от ожидания мозг совершали разболтанные зигзаги в пространстве, тужась скрыть нарождающуюся невольно растерянность. Где же, где…
Он ударился об сменившийся кадр лицом. Замер, не завершив свой очередной шаг, захлебнулся взорвавшимся пульсом… Он ее не узнал. Нет, узнал, но лишь только по этой горячей лукавой искорке, что блеснула в глубинах глаз.
Паша словно обжегся. Крохотный упрятанный под сводами уголек… своды строились столько лет… Усталый, смирившийся. Однако, он не потух…
- Наташечка, ты? – Павел заговорил на вдохе.
Она повернулась к нему, ладонью коснулась пониже плеча.
Его перепуганные глаза суетились, стараясь собрать ее образ. Нет, пытаясь сложить воедино то, что видел, и то, что хранилось внутри – в его памяти, соотнести… эту женщину с той героиней, от которой искрилась ночь, от которой то коченели, то воспламенялись мысли, а от темечка по позвоночнику вниз, грохоча оглушительно, распространялась порабощающая истома…
И он, и она, конечно же, заговорили. О годах прошедших, о семьях, о детях и обо всем, что составляет стандартный регламент бесед по прошествии стольких лет. И шумели в ушах слова, пробиваясь сквозь вату оторопелого изумления, сквозь внезапно проснувшуюся обиду… На кого? На себя? На ни в чем не повинное время?
Где же солнечный луч, наделивший отдельной душой незапамятный локон?
Паша взял ее пальцы, постарался почувствовать волны души. Не удалось. Он метался глазами ото лба ее, утратившего золотистое обрамление, к непрозрачным, увы, ушам, к незнакомой землистой шершавости тонкой некогда шеи. Он едва удержал себя от почти неприличного прикосновения пальцами к приоткрывшим вероломные ямки пор щекам…
«Но это же все же она! Надо только найти ее в ней… Я ведь тоже слегка располнел. Это просто естественно. Я чего ожидал? …что она сохранилась шестнадцатилетней? Я дурак?» - Паша мучил улыбку. Паша тщетно трудился.
Как ростки тростника, устремленные в небо, эта узкая, стройная и прямая, высекающая восторг спина закруглила свои формы. Тонкие руки, что рождали в нем трепет, защитились от времени, как будто бы, одеялом из плоти.
Паша судорожно искал. За что-то зацепиться… Созревали уже слезы. Он их прятал. Он вынужден был комично разыгрывать, что соринка попала в глаз.
Изнутри вытекала нежность, осознавшая вдруг, что сегодня она не востребована… вытекала куда-то в сторону… и умирала на серой сухой поверхности дня.
Ее милое юное вспоминаемое лицо. Неужели она устала его носить, и оно пообвисло вниз… так, слегка. Да, и этого не видно совсем… но не то, не то, что тогда… Утомившиеся и набравшие силы пальцы… Силы… А как же ее слабость? Эта женственность, этот безмолвный призыв защитить…
«Я, конечно, несправедлив!» - Павел с болью наморщил лоб.
- Ты меня не услышал? – Наташка слегка постучала ладонью его по груди.
- А? Прости… я задумался. Нет. Голова… разболелась, - он трусливо отвел глаза.
В глубине его споткнувшейся об очевидность души умирали игривые мысли и боевые намерения. Он вдруг почувствовал, что надежды наполнить новыми красками жизнь нелепы, что с фантазиями он опоздал… и такое отчаяние накатило.
Улыбка была горькой… Смиренной.
- Извини, - Павел нежно по-братски погладил ее по плечу, - мне пора.

- Ты уже? – удивилась жена.
- Да, невесело как-то было, - проскрипел он в ответ и скривился, сгоняя с лица  виноватую улыбку.

Вечер выдался немногословным. Наблюдая растерянность мужа, Аня мудро решила не мучить его, подождать.
Забираясь в уютное ложе, Паша тесно прижался к горячему телу жены. Вот родная, своя, каждой складочкой, каждым изъяном и, увы, неизбежной отметиной лет она только прочнее и глубже прирастала к нему. Он почти захлебнулся пришедшей волной умиления, нежности и укоризной вины.
- Ты меня так задушишь, - она ухватила его за запястье обвившей ее руки.
- Извини, - Павел протяжно шмыгнул носом, - будем спать.
Он с ушами втянул себя под одеяло, покорно закрыл глаза, обретая покой… Ему стало тепло, беззаботно, течение мыслей сделалось ровным…
…из ночного невнятного сумрака, оставляя на пальцах след столь реального прикосновенья, засветился воображенный весенний луч, увлекая в блаженный мир, где настойчиво и неизменно правил помыслами и устремлениями золотистый ЕЕ локон, ЕЕ нежная юная шея…