Приданное

Задолго до моего рождения, я знал, что я никому не нужен…

- Не нужен…, никому не нужен этот ребёнок, - кричал молодой парень, с которым моя мама крутила шашни, как говорила седая женщина в сером вязанном платке.
 
Я не понимал, что такое шашни, но чувствовал, что в этом слове было что-то оскорбительное, потому что от шашней мама плакала и шептала:

- Это у тебя шашни, а у меня может быть любовь…

Почему может быть… Значит она в своих чувствах не была уверена…

А дальше она думала вслух, и обращаясь к Богу, у него спрашивала:

- Господи, и за что же мне это наказание?

И я понимал, что это она обо мне говорила… Значит я для своей мамы был наказанием и вовсе не счастьем…, как бывает с другими детьми…

Ещё она много раз говорила:

- Не до него мне сейчас, ох не до него…

И когда я был до неё, я так и не понял, так и не узнал, и никогда так и не почувствовал…

Странное слово совесть, не знаю, как это чувство описать, но мне было за неё совестно…

За себя обидно и больно, а за маму совестно…

Совесть ведёт себя спокойно, как разные чувства, если ты живёшь по её законам, а если нарушаешь, я слышал, что она гложет...

Мама жила без совести, свободна от неё, если её нет, то ничего и не гложет, и не ноет в груди…

Стыд – это тоже чувство и я думал, оно врождённое, и если ты живёшь с ним в согласии, он не даёт о себе знать, а если предаёшь себя, то говорят, от стыда сгораешь...
 
Мне за маму было стыдно, когда она бессовестно при мне говорила:

- Как же он некстати, и ведь притаился сучий потрах, я ж и не знала, а теперь не избавиться, поздно, никто не берётся…

Так и жила она без стыда и совести…

Позднее, когда я уже родился и она меня однажды в пожаре забыла…, я понял, что она жила и без чувства любви…

Это чувство, когда в душе радостно и она светится… В её душе всегда был мрак…
 
А в моей душе  всегда  светло, даже тогда, когда она меня родила, я помню, это был какой-то грязный чулан с тряпьём, сарай заброшенный…

В углу стояли ржавые лопаты, какие-то брёвна, засохшие банки с красками и старый выброшенный матрас с торчащей пружиной, она его-то и опрокинула, и тут же меня родила, обтёрла кое-как грязными тряпками, в них и завернула…

Почему в чулане, в темноте, а не в светлом роддоме с бледно-зелёными стенами…

- Потому, что в чулане оставить легче, в роддоме, - жаловалась она кому-то, - от их нравоучений у неё голова кругом…

Но кому-то было угодно, чтобы я родился и остался жить…

Потому, что на мой крик вся деревня сбежалась и ей было не отвертеться…

Пришлось взять с собой…

Ложь – ещё одно чувство, с которым я познакомился, говорили оно было у мамы в крови…

Она всем солгала, сказав, что не дошла до роддома, что дюже прихватило…

Люди добровольно приносили ей еду да одежду, она в глаза их благодарила, а потом приговаривала:

- Ненужный хлам мне сбагрили…

Но я родился с чувством любви ко всему и умел забывать про вчерашнюю ложь, и про старые обиды…

Моя совесть со стыдом жили в согласии и ненастье вчерашнего дня я не помнил, заглядывая с любопытством в будущее.

Я не держал ни на кого обид, от радости смеялся и с предвкушением, ждал чуда от жизни…

Я видел, что жили мы в деревне небогато…, родни у неё не было, но какая-то тётка приютила и отвела ей угол, отгораживающий замусоленной занавеской закопчённую кухню.

Тетка была злая, говорила:

- Не выпускай своего по дому, держи на огороде в корзинке…

И ещё велела прополоть за день огород.

Мама работала на огороде не разгибаясь, у неё болела спина и загрубели руки. Таскала она меня на спине, зав ёрнутого в платок, я лежал там, как в гамаке, щекой и сердцем припаянный к её взмокшей спине…

Но близости с ней и благоговения не испытывал, родство чувств не сложилось, скорее чувствовал свою ненужность и сглатывая горечь, искал гармонию в природе…, среди полевых цветов и божьих коровок…

Коляски у меня не было, и никто меня, как барина, не катал по дорогам, а таскала меня мама по совету тетки, в плетёной корзинке, подложив для мягкости свежескошенного сена…, этот блаженный аромат остался со мной, как лучшее воспоминания детства… Там было всё; и сиреневый клевер, и шустрые крохотные муравьи и кашка, тоже клевер только беленький, как шарик с закрытыми, как запятые лепесточками.

Как-то раз в деревню приехала барыня на огромной чёрной машине, приехала за домработницей, тут ей маму-то мою и посоветовали.

Она ей сказала:

- Жить будешь в сытости и в тепле, одену, денег дам и мальца не обижу. У тебя будет своя комната, у меня их три, живу одна, ноги болят, не справляюсь больше со своими хоромами, но чистоту потребую и обеды знатные... Ну как, поедешь в город, в столицу…

Ну как тут было не поехать…, сели мы в чёрную машину и помчались, мама думала про жизнь свою непутёвую, что опять нашла на свои руки новые муки.

Это не просто дом, а дворец какой-то с мраморным входом, лифт с зеркалами, а комнаты и правда хоромы, ковры на полу, ковры на стенах. Окна высокие с балконами, а из окон красоту с разноцветными башенками, прикрывают шторы золотого шёлка. Дворец, да и только….

Конечно, в этих хоромах было много работы, подчас больше, чем на огороде, каждый день мыть полы, чистить ковры, готовить обеды и горы выстиранного белья перегладить, времени поесть, пусть вкусную и сытную еду, не оставалось, да и на сон в чистой большой комнате, тоже его не было…

Маму я видел мельком, зато со мной иногда разговаривала Зинаида Константиновна, она в своё время, вместе с мужем, при правительстве работала, муж помер и она, состарившись, часто хворала, с постели подолгу не вставала, вот и пришлось в дом взять прислугу, и чтобы уж наверняка не бросила её больную, она маму прописала.

Я рос спокойным и любознательным, а хозяйка, хоть и была строгая, но при виде меня улыбалась и пока мама домашними делами занималась, Зинаида Константиновна и читать меня научила, и писал я грамотно, она хвалила меня да приговаривала:

- Вот и навыки мои на старости лет пригодились.

Она оставила добрый след в моём детстве…

В доме, конечно, много было работы и как говорила мама, света божьего она не видела, но идти было некуда, да и не что.

За годы, прожитые с Зинаидой Константиновной, мама ничего особо не накопила, только погрубела и от пристрастия к красненькому, как она говорила, сильно состарилась…

Я так и не стал её отдушиной, хотя очень старался.

Мне ещё и четырнадцати не исполнилось, а я уже остался один на всём белом свете…

Зинаида Константиновна угорела во сне и отошла в мир иной без мучений, мама же сильно обгорела и недели две мучилась от страшных ран, она была в сознании, я сидел рядом, держал её забинтованную руку и плакал, вспоминая, как она таскала  меня на спине… И казалось, нет никого роднее и ближе, и всё бы отдал, чтобы прижаться щекой, как тогда, к её взмокшей спине…, и такая горячая возникла близость с ней, и жалость, и благоговение, и удивительное родство душ сложилось и я чувствовал такую горечь своей ненужности без неё…, и плакал, и сглатывая слёзы, просил у неё прощения…

- Да что ты, сынок, - впервые сказала она так ласково и сердечно, - не плач, и прости меня, сохрани приданное, квартиру эту, на которую я столько лет горбатилась, она и есть твоё приданное, прости меня, это ж я, пьяная, свечу зажгла, а она выпала из рук и жадно охватила шёлковую штору, и взвелась вихрем вверх, а я уже и подняться-то с дивана не могла, а в сердцах крикнула,  - да пропади всё пропадом, гори всё синим пламенем… А в себя пришла только в больнице…
 
Последние слова она уже говорила без голоса, еле шевеля обгоревшими губами…, и забинтованная рука дрогнула…
 
Домой он приплёлся совершенно подавленным, беспомощным, всеми брошенным мальчиком. Обгоревшая квартира вызывала ужас и страх, он забился в свою нетронутую огнём дальнюю комнату, но запах гари моментально осел в горле и перешёл в кашель. Несмотря на то, что пожар начался с гостиной, потом пламя охватило спальню, где уснувшая Зинаида Константиновна, видела свой последний сон, и до третий комнаты огонь не дошёл, потому что к этому времени, вызванные испуганными соседями три пожарных машины штурмовали квартиру, тем не менее, во всей квартире невозможно было дышать…
 
Он зачем-то замотал голову шарфом и направился инстинктивно к Москва реке, где под мостом иногда собирались бездомные. В голове вертелись сумбурные мысли, мамино приданное, её последние слова, он должен был сохранить, как не попасть в детский дом, если его заберут, то и приданное тоже заберут.

- С кем же мне жить, - думал он...

Под мостом, по счастью, сидел мужчина, выпивший, но немного, потому что не спал, а просто смотрел на воду, и он чисто по-детски к нему обратился:

- Можно я около Вас посижу…

- Посиди, только молча, я сюда за тишиной прихожу…

- А я за Вами…

Сказал и опять полились детские горючие слёзы…

Мужчина встрепенулся и спросил:

- Кто тебя послал…

- Не знаю, может мама, может Боженька, но мне страшно одному, не прогоняйте меня...

- Да мне самому идти некуда, откуда мне тебя прогнать...

- Тогда пошли ко мне, только у меня всё сгорело, - сказал и слёзы перешли в рыдание...

Пётр Ильич хоть и выпивал, но в меру, но ни дома, ни работы у него не было.

- Тебя как зовут?

- Петя.

- Вот, что я тебе скажу, Петя, мы с тобой тёзки, горемыки одинаковые, понимаешь, меня Нинка выгнала, не хочет жить с безработным… А я ей и ремонт во всей квартире сделал, и по всем поручениям бегал, как савраска, тогда значит хорош был, а теперь под забор, под мост, как пса поганого прогнала… Ты вот поплачешь и легче станет, а я знаешь, даже плакать не могу…

- Пойдём со мной, раз мы тезки, значит родственники?

- Родственники..., по несчастью…

- Дядя Петя, давай будем жить вместе, скажешь, что дядя вот приехал…

Чего только в жизни не бывает… В жизни всякое бывает, главное встретить человека, чтобы отдавать самого себя… и я встретил, или мне сама судьба его послала…

Моя душа была мне выдана с рождения, была открыта и добра…, у некоторых, может быть, приобретается с годами, от впечатлений или потрясений… Мне не нужно было многого для счастья, с Петром Ильичом я был счастлив, потому что мог делиться всем, что у меня есть, счастье когда ты отдаёшь самого себя, отдаёшь с радостью всё, что имеешь…

Страшно даже подумать, как бы я был одинок, если бы три года тому назад не привела меня судьба под тот бездомный мост на встречу с Петром Ильичом…

Не с кем было бы мне делить ни радость, ни тоску… А с ним, при всех минусах его прошлой собачей жизни, как он о себе говорил, я чувствовал его заботу, и он прикрыл боль одиночества моей души…

Та его, долгая собачья жизнь, давала свои трещины и его изношенное сердце не в силах было дольше работать.
 
К этому времени общество охраны детей меня уже не трогало, считалось, что я вполне повзрослел и сам мог себя обеспечивать.

На самом деле, Пётр Ильич привёл в порядок наши дворцовые палаты, как он выражался, вычистил, побелил и покрасил их, но былой лоск вернуть не получилось, как и память прошлой жизни, она не выходила из моей души.

В свои молодые годы, Пётр Ильич работал в типографии, туда же и меня устроил, оператором фальцевально-склеивающей линии. В типографии я прошёл минимальное обучение, а навык и опыт, получил со временем.

Работал без энтузиазма, но вида не показывал, чтобы не обижать дядю Петю, так я его называл с первого дня.

С его уходом в мир иной и я распрощался с типографией, хотелось быть ближе к природе, и я нашел себе работу по душе…

По душе был Московский зоопарк – один из старейших в Европе, там я вскорости обзавёлся доверчивыми друзьями… и хоть работа была тяжёлая, но уставший, возвращаясь домой, на душе было радостно…

Осенью, зимой и весной в Московском зоопарке холодно и грязно, большинство животных прячутся, а летом, в хорошую погоду, они ласковые, позволяют себя поглаживать. Во мне, как-то само собой, сохранялась детство, поэтому мне с ними душевно…

Особенно сегодня я возвращался радостным, потому что наша панда родила детёныша, девочку, маленькую пандюшу…

Я шел и улыбался мыслям об этом чуде, появившимся на свет…

Навстречу мне шел молодой, высокий мужчина, раза в два старше меня, его голова была похожа на льва, только не рыжих волос, а чёрных и шёл он с такой же гордой осанкой. Я улыбался своим мыслям, а он, поравнявшись со мной, спросил: 
 
- Ну что, хочешь автограф…

Я растерялся, а он нет и наоборот, раскидисто рассмеялся, и шутя сказал:

- Ты прости меня, парень, я привык, что меня на улицах узнают и просят автограф, поэтому так тебе и сказал, но потом, по твоему лицу понял, что ты меня не узнал, а может быть даже и не знаешь…  Тогда давай познакомимся, меня зовут Николай.

- А меня Петя.

И тут же радостно, и с таким подкупающим восторгом рассказал Николаю о том, что сегодня родилась у панды девочка…

Николай, отвыкший от такой искренности и сердечности, проникся к парню теплом, и сказал:
 
- А знаешь, приходи-ка завтра в Большой театр на мой спектакль, я тебе сейчас выпишу личную контрамарку вместе с автографом, был хоть раз там…

- Нет, - стеснительно опустив голову, сказал Петя…

- Да ты не смущайся, пол Москвы не было в Большом, билеты в этом театре не продаются, все на брони, и распространяются только за стенами Кремля, - шутливо сказал Николай… 
 
Но и этой шутки Петя тоже не понял, но поблагодарил и обещал прийти…

Не помню, как зашёл разговор, вроде Коля спросил:
 
- Ты хоть знаешь, где находится Большой театр…

И Петя, не думая, сказал:

- Знаю, это от моего дома недалеко, пройти ГУМ, Манежную и Театральная, минут пятнадцать пешком…

И добавил:

- Я живу на Красной площади…, как в стихах у Дяди Стёпы: из нашего окна Площадь Красная видна.

- Это, правда, из другого стихотворения, - сказал Николай.
 
И посмотрев на Петю другими глазами, подумал:

- Интересно, кто же его родители, ведь в домах, окружающих Красную Площадь, издавна жила только партийная верхушка…, надо же, а показался парнем простецким…
 
И не желая Петю смущать, прощаясь, сказал:

- Приходи на спектакль…, - решив возникший у него вопрос, оставить на потом…
 
Он, почему-то, всё равно надеялся, что Петя простой и сердечный парень, и не уйдёт после спектакля не поблагодарив…, - дождётся меня у выхода, тогда и посмотрим...
 
И Николай оказался прав, Петя так горячо и долго держал его руку, и в свете уличных фонарей Николай видел его горячие слёзы, слёзы радости, восторга и благодарности…

Артист, за свою долгую театральную жизнь, слышал оглушительные аплодисменты, видел тысячи восторженных глаз, но в Петиных была радость, замешанная на какой-то душевной боли, и он не смог с ним так запросто попрощаться…

- А знаешь что, давай попьем с тобой вместе чай, заскочим в Столешников, захватим эклеры и ты мне позволишь посмотреть из твоего окошка Красную площадь.

И Петя, застенчиво, и не веря в это счастье, долго кивал, и вытирал непрошеные слёзы рукавом потёртой рубашки…


Неправдоподобно, скажете вы…, но поверьте, что бывают…, бывают и великие люди не заносчивы…, как кажутся…, и простые бывают так искренны, что не верится…, или, что верится с трудом…



Наташа Петербужская.  @2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США