Хорошее имя

– Машенька, родная, ты как? Ты только держись, милая! – руки Степана слегка дрожали, когда в его широких ладонях оказались тонкие, ставшие чуть ли не прозрачными, пальцы его жены. Схватки, продолжавшиеся уже несколько часов, сейчас ненадолго стихли. Лицо роженицы осунулось и приобрело землистый оттенок, большие синие глаза сделались огромными, скулы заострились. Светлые волосы влажными неопрятными космами разметались по подушке.
– Не волнуйся, Стёпушка, я выдержу. Ещё немного и... – еле слышно прошептала измученная женщина.
– Да-да, Степан Фёдорович! Ни к чему вам здесь беспокоиться и Марью Никитичну беспокоить. На вас самом лица нет. Почитай, скоро сутки, как глаз не сомкнули. Шли бы вы в соседнюю горенку, сударь вы мой, вздремнули бы часок-другой, – и доктор Иван Никанорович чуть ли не под локотки подхватил Степана и, слегка подталкивая к двери, продолжал приговаривать: – Вы, голубчик, сами того и гляди в обмороке окажетесь, а у меня нет ни сил, ни времени ещё и на вас. Идите, идите, Степан Фёдорович, с Господцем, отдохните, а мы тут и без вас управимся.
Степан, обернувшись на жену, возле которой хлопотала повитуха, вздохнул и вышел из комнаты, а доктор сразу закрыл за ним дверь и поспешил к пациентке.
Молодой мужчина обессиленно рухнул в кресло и обхватил голову руками. Опять послышались стоны: схватки возобновились.

Было только четыре часа пополуночи, и непроглядная тьма конца октября норовила проскользнуть в гостиную через плохо задвинутые занавески. Мысли Степана путались: сказывалась усталость после нелёгкого, полного забот и проблем дня на службе и бессонной ночи из-за родов жены, начавшихся поздним вечером. Ломило виски и затылок.
– Всё будет хорошо, всё будет хорошо, моя милая, – пробормотал он. Почему-то вспомнилось, как два дня назад пришла весть о смерти императора, Александра Александровича, как вскрикнула и побледнела Машенька, а младенец необычайно сильно толкнулся в её животе.
– Не к добру это, ох, не к добру! – испуганным шёпотом запричитала женщина. И на сердце Степана тяжело легло плохое предчувствие.
«Не место сейчас дурным думам! Совсем не место!» – сам себя одёрнул мужчина, а перед глазами калейдоскопом замелькали картины прошлого.

Степан родился в семье знатного и очень зажиточного донского казака. Дворянство оформил, будучи совсем молодым, его дед, Василий Никифорович Малахов. Тогда, в 1830-е, казаки, имевшие предков-офицеров, из-за появившихся для дворян привилегий массово озаботились получением оного. При этом дед, как и прочие, не утруждал себя поиском первого офицера в роду, опираясь лишь на своего родителя-сотника, а впоследствии и сам дослужился до этого звания. Отец Степана, Фёдор Васильевич, пошёл дальше своих предшественников, к настоящему времени пребывая в чине станичного есаула.
Из доживших до взрослого состояния детей Степан был третьим, самым младшим среди братьев. Ещё были сёстры: две старшие и одна младшая.
Матушка обожала непоседливого и очень любознательного мальчишку, отец старался быть строгим, но это не всегда ему удавалось несмотря на суровость характера. Успехи в церковно-приходской школе и настойчивые просьбы сына привели к решению отдать мальчика в закрытую гимназию в Ростове, а затем тот продолжил обучение в столице в Институте инженеров путей сообщения.
Невольная улыбка тронула губы Степана при воспоминании о том, как его поразили огромностью и величием сначала Ростов, а затем – Санкт-Петербург. Длинные и широкие улицы, многоэтажные дома, шум и толчея… Конечно, в Петербурге всё это было намного грандиознее, а здания спорили друг с другом за первенство в изысканности и красоте.
Теперь уже минуло почти три года, как он впервые увидел Машеньку на рождественском балу, который проводился для будущих инженеров и воспитанниц Женского патриотического института. Невысокая худенькая девушка в скромном бледно-голубом платье робко жалась к стене просторной залы, наполненной громкой музыкой и вальсирующими парами. Туго заплетённые пшеничные волосы были аккуратно уложены на её голове, и в свете люстр и канделябров время от времени отливали золотистой короной. Взгляд опущен, лицо невозможно было как следует рассмотреть из-за падавшей на него тени. Но Степан почувствовал, как что-то кольнуло его под рёбрами, а ноги помимо воли понесли к незнакомке. Он протянул руку и пригласил её на танец. Девушка подняла глаза, и юноша утонул в их синеве.
Возможности встречаться почти не было. Выручали письма. Сколько радостных минут он провёл, читая и перечитывая ровные строчки, написанные изящными, чуть заострёнными кверху буквами. Из этих посланий и редких коротких разговоров Степан узнал, что Машенька была из старинного дворянского рода, разорившегося и пришедшего в упадок. Свою мать девушка совершенно не помнила: та умерла, когда девочке не было и трёх лет. Отец после этого запил, пристрастился к игре в карты, не уделяя малютке ни малейшего внимания и полностью препоручив её няне, а потом и вовсе сгинул на русско-турецкой войне. Какое-то время кроху опекала её тётушка, а когда Маше исполнилось десять лет, исхлопотала ей место воспитанницы в Женском патриотическом институте, где та с тех пор и находилась на полном казённом обеспечении.
Прошло полгода. Степан успешно сдал экзамены, получил диплом на звание инженера путей сообщения и направление в Воронежскую губернию, где к этому времени началось активное строительство станций в связи с возведением железнодорожной линии от Харькова до Балашова. Прежде чем приступить к службе, было дозволено посетить родных, а потому пожалован месячный отпуск. Без тени сомнений, Степан, купив серебряное колечко, явился в институт благородных девиц и в присутствии воспитателей и с любопытством выглядывавших из-за перил лестниц юных воспитанниц сделал предложение Машеньке, обожаемой им Марии Никитичне. Щёки той вспыхнули, глаза, блеснув восторгом, тут же потупились, и она, окончательно смутившись, едва заметно кивнула. Потом стоило немалого труда уговорить чрезвычайно строгую даму, управлявшую заведением, отпустить новоиспечённую невесту в поездку в родную станицу жениха для знакомства с его родителями.
В вагоне они сидели, тесно прижавшись друг к другу, окружённые громоздкими баулами и незнакомыми людьми, в смешении различных, зачастую не слишком приятных, запахов, среди разговоров, смеха и храпа. Маша, впервые оказавшаяся в такой пёстрой компании, вздрагивала от особенно резких и неожиданных звуков и то и дело потихоньку, то ли Степану, то ли самой себе, приговаривала:
– А вдруг я, Стёпушка, не приглянусь твоим матушке с батюшкой? Вдруг не ко двору придусь? У меня ведь и приданного нет. Будет только совсем небольшая сумма, которую мне в следующем году при выпуске выдадут.
– Не волнуйся, голубушка моя, ты не можешь не понравиться. Вот увидишь, как матушка тебе рада будет, – отвечал жених, а сам тоже о том же беспокоился. Впрочем, он давно уже решил, что ничто не сможет помешать ему быть вместе с любимой, даже осуждение родителей. Поженятся через год. Он к тому времени обоснуется на новом месте, жалование будет получать. Маша учительствовать хочет. Проживут как-нибудь. Только бы вместе.
– А вдруг, Стёпушка…

Шаги, возня и стоны за дверью то утихали, то возобновлялись. Казалось, что тьма, а не ветер, шевелит занавески сквозь приоткрытое окно. Головная боль не отпускала.

Первыми их заметила младшая сестра Алёнка, чем-то занимавшаяся во дворе. Шестнадцатилетняя статная девушка с длинной русой косой, перекинутой на высокую грудь, выпрямилась, вскинула руку ко лбу, защищая глаза от яркого солнца, узнала брата и, махнув ему, побежала в дом, звонко крича:
– Степан приехал! Степан приехал!
Тут же выскочила назад, а за ней следом спешила матушка, Глафира Ивановна, и один из братьев.
– Стёпочка, родненький! – и женщина, утирая платком непрошенные слёзы, кинулась на шею сыну. А потом отступила, рассматривая гостью.
Старшие сёстры давно вышли замуж и покинули родительский дом. Оба брата были женаты, их курени стояли здесь же, на широком отцовском подворье. Из них показались невестки. Все радостно окружили прибывших, исподволь бросая любопытные взгляды на спутницу Степана, непривычно хрупкую для ладно сбитых, дородных да румяных казачек.
– Познакомьтесь, это Маша, моя невеста, прошу любить…
– Невеста! – всплеснула руками Глафира Ивановна. – Как же так? Ведь мы и сватов не засылали!
– Пойдёмте в дом, матушка. Отец вернётся, я всё расскажу.
– Да, да, конечно. Я сейчас на стол накрою. Голодные, поди, да и устали с дороги-то.

Раздался особенно громкий и долгий стон, вырвавший Степана из полудрёмы и потока воспоминаний. Он вскочил и кинулся к двери.
– Не пускай его, Матрёна Петровна! – услышал голос доктора, и дорогу преградила широкая повитуха.
– Остудитесь, Степан Фёдорыч! Всё тут как должно. Не мешайте, – и дверь захлопнулась.
Степан вернулся к креслу, и сознание его словно уплыло куда-то. Он будто наяву увидел густые нахмуренные брови отца и услышал его суровый голос:
– И зачем тебе эта голытьба? Дворяночка она! Так нам её знатность ни к чему. Мы и сами не лыком шиты. Ни кола, ни двора, ни подушки, ни перины. Тьфу!
– Мне с ней жить, батюшка, не вам! Люба она мне, и другой жены мне не надобно! И деньги ваши мне без надобности. Жалование получать буду…
– Ишь ты, какой шустрый! Жалование… А портки твои где сушились, помнишь? А за образование твоё кто платил? А ему без надобности… Ты и говорить стал не по-нашему. Выучили на свою голову! И благословение родительское тебе без надобности?
– Благословение нужно, иначе бы не приехали.
– Благословение… А родителей навестить, матери поклониться. Она вон как по тебе скучала, по ночам всё вздыхала.
– И это, конечно. И я скучал по вам.
– А уважение к родителям…
– Я уважаю вас, не сомневайтесь, – а потом поторопился добавить, – и очень люблю, крепко люблю!
Взгляд Фёдора Васильевича смягчился, а лоб разгладился:
– Ишь, сорванец, с детства умеешь верёвки из нас вить. А девка-то худосочная. Как хозяйствовать будет? Детей рожать? Хлипкая дюже…
– Вдвоём мы со всем управимся.
– Как знаешь…
А когда позже вместе с матушкой, держа в руках икону Пресвятой Богородицы, благословлял обручённых, неожиданно обратился к Маше, сверля её своими холодными серыми глазами:
– А ну-ка, Марья, ответь мне, как на духу: люб тебе наш Степан? Пойдёшь за ним в огонь и воду?
– Люб, – незамедлительно последовал ответ. – Пойду и в огонь, и в воду, и на край света!
И твёрдость, прозвучавшая в голосе девушки, удивила всех, включая Степана.
– Вот как! А стержень-то в тебе есть! Стальной стержень! – одобрительно кивнул Фёдор Васильевич.
Свадьбу решили сыграть здесь же, в станице, через год, когда Маша выпустится из института. Так всё и произошло. А перед тем, погостив пару недель, Степан отвёз невесту в Петербург, а сам отправился к месту назначения.
Поначалу тяжело было, ох, как тяжело. Сперва делил барак с рабочими, но потом инженерам и управленческому персоналу дома поставили, небольшие, по две-три комнаты всего, но добротные бревенчатые. И работа, становясь понятнее и привычнее, увлекала всё больше и больше. Строительство поражало своим масштабом, требовало огромного количества сил и ресурсов. Степан чувствовал свою важность в этом грандиозном деле, а его знания и ум не остались незамеченными начальством.
Спустя год молодая хозяйка вошла в его дом, и мужчина понял, что только теперь этот дом наполнился уютом и теплом.

…Золотой свет, наполнявший комнату, неожиданно подёрнулся серой дымкой, становящейся всё гуще и гуще. Грудь Степана сдавило чувство тревоги, сердце заколотилось быстрее, норовя выскочить наружу. Подул ветер. Марево всколыхнулось и расползлось в стороны. Перед глазами показалась зелёная лужайка, окружённая высокими соснами. Синее с фиолетовым отливом небо широким куполом накрыло всё видимое пространство. Где-то в стороне, за деревьями, слышны смех и весёлые голоса. Посреди лужайки стоит высокая массивная фигура мужчины в военной форме и сапогах с голенищами до колен. Степан, как ни старается, всё не может как следует разглядеть его лицо и мундир, но почему-то не сомневается, что перед ним император Александр III. А тот, протягивая к молодому инженеру руку, говорит:
– Видишь, Степан Фёдорович, как хорошо, какой восхитительный мир Бог для нас создал? А мы всё жалуемся да творим невесть что. А ведь просто надобно жить. Как же хорошо жить! Да не мне теперь. А ты живи, и Мария Никитична твоя любезная пусть живёт. А сына Александром назови, непременно Александром…

Громкий плач вырвал Степана из забытья. Сумеречный свет неуверенно протискивался в помещение сквозь узкие щели между шторами. Мужчина резко вскочил. «Неужто уснул всё-таки? Привидится же такое!» – и бросился в комнату роженицы.
– У вас, любезный Степан Фёдорович, сын родился. Настоящий богатырь! Да вы и сами поглядите, – встретил его, улыбаясь, доктор.
Повитуха обтирала младенца, криком оповещавшего мир о своём появлении, а потом приложила его к груди обессилевшей молодой матери. Та прижала к себе малыша, рассматривая, после чего подняла искрящиеся счастьем глаза на опустившегося рядом с кроватью супруга.
– Полюбуйся, Стёпушка, какой красивый у нас Сашенька. И сильный. Вон как крепко мой палец кулачком обхватил.
– Сашенька? – удивился мужчина. – Ты же хотела, если сын родится, его Ванюшей назвать.
– А ты сам получше приглядись: Александр родился, не Иван. Сердце моё мне подсказывает.
– Александр, значит, Александр. Так тому и быть!
– Хорошее имя, – откликнулась повитуха. – Сегодня как раз священномученик Александр Адрианопольский поминается. Хорошее имя.
– Будут у вас ещё и Иваны, и Натальи, – усмехнулся доктор, споласкивая руки. – Всё будет. Живу бы быти.
И Степан словно вновь услышал слова привидевшегося ему недавно почившего императора:
– А ты живи, и Мария Никитична твоя любезная пусть живёт.