Август

В тот год, после девятого класса я не собирался ехать в пионерский лагерь с духовым оркестром на весь сезон, но руководитель вызвал меня в середине смены. У него были проблемы с сердцем, и он попросил меня быть за старшего, сказал пацанам чтобы слушались  и соблюдали все правила распорядка. Его увезли подлечиться, но в лагерь он уже не вернулся.
Я остался с оркестром, осознавая всю ответственность перед руководителем не уронить честь коллектива.
При всей абсолютной свободе, пацаны, с которыми я уже пять лет играл в оркестре,  должны были ежедневно играть марши и гимн на утренней и вечерней линейке, обязательная репетиция в одиннадцать утра, вечерняя танцевальная программа и горны по расписанию лагеря. В остальное время они были предоставлены сами себе, и моя задача была сдерживать их в самых диких поступках и вызволять и оправдывать их перед администрацией.
Дети из самых маргинальных семей, полные отморозки, представители детских банд почти всех районов города, они по направлению милиции рекомендовались для  перевоспитания в оркестр, и руководитель самоотверженно занимался с ними. Они  держались за оркестр, за руководителя, потому что это обеспечивало им бесплатный летний отдых, выступления на почти всех городских мероприятиях и некоторые бонусы и гешефты. В лагере их боялись абсолютно все – пионеры, вожатые, спортивные работники и даже местные хулиганы.
Как – то при мне пацаны из старшего отряда обидели нашего десятилетнего барабанщика из бедной многодетной семьи, издеваясь над его толстыми очками. Не прошло и двух минут, не слушая моих криков, вся стая налетела, отметелила весь отряд, не разбирая правых и виноватых.
Все это произошло на глазах почти всего лагеря, поэтому мне пришлось пойти к месту, где стояли почти все воспитатели и руководство, и искать слова оправдания и извинений за происшедшее. Боясь, чтобы информация не дошла до больного руководителя, я вспоминал Макаренко и Шацкого, перефразировал слова Корчака, что мои подопечные такие же люди, только с деформированными представлениями о человеческих ценностях. Некоторые из руководства знали меня по группе приветствия, горсовету пионеров и по комсомолу. Воспитатели из лучших преподавателей школ города  знали меня как участника и победителя городских олимпиад. Моя речь, опыт общественной деятельности и явное желание умиротворения делали свое дело и конфликт улаживался.
У моих отморозков отношение ко мне после этого поднималось на новую высоту. Для них я был из иного мира – не курил, не пил, без фени и мата, знал музыкальную грамоту и помогал учить партии любому из них, не стучал и не зазнавался.
 
Лагерь был огромный – более тысячи пионеров, десятки воспитателей и вожатых и масса обслуживающего персонала. Спонсором лагеря был богатейший металлургический комбинат, не жалеющий средств на оплату сотрудников, новый инвентарь, прекрасное питание и обеспечение. Поэтому и путевки в лагерь и работа в таком лагере были дефицитом и распределялись по блату.

Авторитет в оркестре,  отношение пионеров, вожатых и  руководства ко мне были настолько высоки, что мне иногда было просто не по себе. Старшие отряды, вожатые и физруки искали дружбы со мной, а девочки и вожатые из педтехникума переглядывались и пытались флиртовать. Я старался быть ровным со всеми и всегда в компании с наиболее близкими ребятами из оркестра, а девочек игнорировал.
 
Но однажды я увидел одну, моего возраста, чем то зацепившую меня – прекрасная, гибкая фигура, светло серые волосы, улыбка и редкие, но многозначительные взгляды в мою сторону.
Саша Шумкин - наш ловелас, обладающий фантастической харизмой - девочки не отрывали от него глаз, когда на танцах он играл на ударных, сказал мне, увидев, как мы с девочкой переглядываемся друг с другом, не торопиться, потому что в моем случае рисковать нельзя.

В мае месяце, после школы мы с одноклассниками прогуливаясь зашли в комиссионный магазин. На витрине лежал отрез ткани представляющей среднее между мешковиной и брезентухой по цене девяносто копеек за метр. Наш модник Юрка предложил всем сшить из этой ткани клеши. Мы зашли в ближайшую швейную мастерскую и спросили у скучающих от безделья теток - могут ли и за сколько сшить. И через неделю все ребята в классе были одеты в клеши общей стоимостью по три рубля. Клеши были под солдатский ремень с накладными карманами и расходились трубами от бедра. Носить их я стеснялся в городе и лишь на первом курсе брал на картошку.
 
Шумкин подговорил Женьку – первую трубу, который отмахивал начало и конец произведения и мы на репетиции сыграли популярную песню “Август” – она шла у нас в танцевальной программе в качестве медляка.
Наступил вечер, я надел свои клеши, привычно сели оркестром на сцену открытой танцевальной площадки и сыграли несколько привычных вещей.
Я увидел ее в конце площадки среди подружек. Она встретилась со мной глазами и тут Шумкин начал отстукивать ритм – большой барабан и щеточками по большой тарелке с синкопами.Было громко и необычно.
Я спрыгнул в своих клешах со сцены и пошел к ней. Публика замерла, я шел шелестя брезентухой под  аккомпанемент Шумкина и под пристальными взглядами почти тысячи человек. Когда я пересек середину площадки всем стало ясно к кому я направлялся, и девочки в какой-то оторопи отошли от нее. Я подошел, взял за локоть и повел ее на центр под тот же аккомпанемент. Она смотрела на меня, и я чувствовал мелкую дрожь. Когда я остановился, Женька встал и затянув первую ноту, заиграл мелодию, отмахнув всему оркестру.
 
Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравилась ты.

Мы начали танцевать, на площадку вышли другие, но эффект  произведенный нами был столь велик, что около нас образовалось пространство. Все смотрели на нее. Ее тело  охваченное тремором показалось мне таким беззащитным, что я прижал ее к себе и мы коснулись щеками.
Танец кончился, я отвел ее к подружкам и вернулся на сцену к своему инструменту.