Белый Китель

Сурдин Игнатий человек был закрытый от общества, даже где-то и от самого себя. С собой он шёпотом общался, но в свои душевные секреты никого не посвящал. Лет в тринадцать, не раньше, кто-то в школе сказал:

- Под сурдинку, значит тайком, или вполголоса, так переводится твоя фамилия.

Сурдина-приспособление, которое надевается на подставку скрипки, альта или виолончели во время игры. В зависимости от формы и материала, сурдина может перекрывать звук… От неё звук становится тише, интимнее что ли.

Последнее определение школьникам было совсем непонятно, да и сама сурдина не очень-то укладывалась в их голове…

А Игнат давно жил вполголоса и всё, что было у него на душе, в мыслях, в желаниях, под всеми чувствами лежала большая сурдина, как под виолончелью. И школу закончил под виолончелью, и литературный институт, и никто не знал какая музыка его души вдохновляла на творчество… Но писал он так, как будто скрипка его души рыдала и струны обрывались на полуслове…

Но это было всё потом, после того, как его бабушка, на восемьдесят пятом году жизни, ушла в мир иной… Перед уходом, вопреки желанию родственников, она рассказала Игнату о той запретной фотографии, про которую все думали, что она не существует…

Как-то, рассматривая старые альбомы, где фотографии были не просто чёрно-белые, а ещё и выцветшие временем, но тем не менее, Игнат увидел знакомые черты в одном неизвестном ему молодом человеке, хотя тот и был взрослее, но сходство было несомненно, а надпись и вовсе его обескуражила… Игнат Сурдин 19… год, две последующие цифры побелели… Китель, именно китель, а не защитного цвета гимнастёрка, которую Игнат видел на папиных послевоенных фотографиях, удивил его… Это был белый китель, совершенно не так смотревший, не так сидевший, как папины мятые гимнастёрки…, у этого кителя была какая-то несомненная осанка и честь мундира…

Спросить о тёзке оказалось некого, то есть под разным предлогом, но никто не захотел с ним разговаривать…, отмахиваясь говорили:

- Ты бы ещё спросил о царе Горохе…

И тогда Игнат решил пойти другим путём…

Раневская Мария Афанасьевна, бабушка Игната по маминой линии, принадлежала к той Петербургской фамилии, не сама, конечно, а близкие родственники, веком раньше…

Её-то рассказы и пролили свет на белый китель…

Наверное, ни книги, ни пути моих познаний, не положили на мою открытую душу столько чувств, сколько мне дали счастья и покоя её душевные рассказы, наблюдения и выводы. И, скорее всего, тогда-то я и закрыл от всех свою душу, чтобы не расплескать, не растратить попусту драгоценные чувства, сохранить их для своего творчества. Тогда-то я и сам себе открывал душу шёпотом… Я ощущал себя тем Игнатом в белом кителе, застёгнутым на все видимые и уже невидимые от времени золотые пуговицы другой эпохи с другой эмблемой…

- Смерть – великое таинство, - говорила бабушка, - а смерть, не что иное, как рождение человека из земной, временной жизни, в вечность. Все мы душевно переходим в мир иной, где чувства находят родившуюся душу. И твой двойник, Игнатий, нашёл в твоей душе своё продолжение… Все были против.

- Не воскрешай Игната, не называй так моего сына, - кричал твой отец, - а я знала, что он уже присутствует… Не мы выбираем, не мы даём эмоциям волю, всё идёт по замкнутому кругу… Всё заново рождается уже с прожитым другую жизнь чувством и продолжает жизнь в тебе…

Вот так сжато я узнал почему меня назвали Игнат…

- Очевидно, неспроста ты заинтересовался этой фотографией, и я рада, что теперь ты немного узнал о своём двойнике в белом кителе…, Игната с других берегов, чуждой защитной гимнастёрке твоего отца… Так осторожно мы познаём и осознаем этот мир…, становясь с годами всё ближе к Богу…

Это были последние слова Марии Афанасьевны Раневской…

Я сохранил в тайне своей души и бабушкин рассказ, и выцветшую фотографию, но через какое-то время мне пришло в голову разузнать о её Петербургских родственниках. Читая о переселении душ, я всё чаще и чаще стал ощущать его душу, особенно, когда писал рассказы, складывалось ощущение, что мысленно я слушаю историю его любви...

Музыкой его души была, несомненно, скрипка, её нежное звучание вдохновляло меня и строчки ложились, словно услышанное переживание с далёких берегов...
 
В архиве литературных газет мне попался на глаза такой странный заголовок:

“Что произошло с группой русских писателей и философов в 1922 г?”

Тридцать первого августа 1922 года Советское руководство приняло решение выслать из страны оппозиционно настроенных представителей интеллигенции. Уже осенью, родину покинули около двухсот неугодных властям врачей, учёных, писателей и философов.

Эти драматические события вошли в историю как “Философский пароход”. И включал в себя этот собирательный образ пять рейсов интеллигенции России-наука и культура нации… Пароходные рейсы были из Петрограда, Одессы и Севастополя.

А дальше, скупая действительность милосливо поведала о несказанной доброте правительства, которое дозволило взять с собой уплывающим: одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок.

Золотые вещи, драгоценные камни, за исключением венчальных колец, были к вывозу запрещены, даже и нательные кресты надо было снимать с шеи...
 
Прочитав последнюю строчку про крест, я невольно дотронулся до своего маленького серебряного крестика, он был горячий…, у меня нет объяснений…, только я тотчас вспомнил бабушку, это был её нательный крестик, единственная вещь тех времён. Крестила она меня тайно, а уж потом, снимать с ребёнка крест не гоже и отец махнул рукой…

Фамилия редкая, бабушка её по отцу сохранила, матушке моей передала, а та мне, никто не хотел быть Рыковым, один отец носил её с гордостью, правда, до поры до времени…, но мы не о нём…

В Петербурге я не скажу, что нашёл бабушкиных прямых родственников, всех смыло время, но как говорится, мир не без добрых людей, я бы сказал сказочников много…, каких только историй я не наслышался и про Ладогу, и про НЭП, и везде, во всех рассказах, главная история посвящена была любви… Но к одной истории, видать к самой чувственной, мне, как начинающему писателю, или скорее, как одержимому в поисках своего  двойника, моя душа прикипела…

Понятно, что все мои помысли и похождения происходили в Петербурге…

И тоже, кто-то сказал, что старушка Бончковская точно знает историю какого-то Игната, а живёт она одна в розовом одноэтажном особняке, ровно против Петропавловской крепости… Более точного адреса у меня не было… Но, как говорят, желающего судьба ведёт, нежелающего — тащит…

Я уж не знаю, что меня привело в этот особняк, который когда-то был розовый, но это было так давно, что только молва помнит, а сам-то он обветшал и обсыпался, вот только пани Банковская Матильда, продолжает там жить и, конечно, никто не знает сколько ей лет, но она так неправдоподобно хороша, от её голубых глаз невозможно оторваться, а маленький курносый носик сохранил юность и задор…

- Простите, - сказал я, - не Вы ль та самая Матильда… 

И Матильда, без всякого жеманства, с очаровательной улыбкой повторила слова Пушкина:

- Уже ль та самая Татьяна, - и рассмеялась грудным смехом…

- Но позвольте, - не унимался я, а Матильда меж тем распахнула двери красного дерева, в гранёных стёклах которых сияло солнце, и вся панорама прозрачного неба, и слегка волнительной Невы, встретилась со мной в гостиной…

- Боже, какая красота, разве возможно так жить…

- Мы привыкли друг к другу и воспринимаем всё, как должно, они ко мне, я к ним…

- А с кем Вы живёте…

- Как с кем, с Невой, с солнцем, с ветром, с хрусталём…, привыкли, уж какой век так живём… 

- Вас кто-нибудь навещает?

- Не так давно подруга навещала, Ирина, из Парижа вернулась…

Я понял, что Матильда совершенно в ясном сознании, имеет ввиду Одоевцеву…

- А Вы чем занимаетесь, позвольте спросить…

- Я пишу истории любви… Всё вокруг неё и вертится, всё взаимно связано, всё в двух словах…, небо улыбается, Нева волнуется… Небо хмурится, Нева возмущается, потом скандал, слёзы, она выходит из берегов, потом тишь, благодать, любовь, покой, счастье, потом ревность, ссоры и так до бесконечности… А как так получилось, что Вы так неожиданно молода и поразительно красива…

Она рассмеялась и сказала:

- Не поворачивалась никогда на бок, не смяла лицо, не спала на подушках, шею берегла, я в Мариинском пела… Изношено только сердце, потому что волю чувствам давала, о тех морщинах только Бог ведает, это моё, души моей сокровище…

- Какое хорошее название для рассказа “Души моей сокровище”, Вы позволите мне написать о Вас рассказ…

- Извольте, - сказала она и откусила маленький кусочек бисквита…

Как она всё делала тактично и как она была хороша и безупречно красива… Время забыло её…

- Простите, Вы, молодой человек, так увлеклись стихами Пушкина, что забыли представиться… 

- Сурдин, Игнатий, - сказал я и подскочил с кресла синего бархата, да так прытко, что слегка дрогнула, скорее от страха, кокетливая жардиньерка, которая передавала всю женскую суть этого интерьера.
 
Свежие цветы…, бледно-розовый маникюр ухоженных коротких ногтей миндалевидной формы…, крошечная чашечка кофе, тонкий бисквит и совершенно неважно, что цвет этого особняка уже не розовый, но он помнил, что был розовым и вёл себя так, как в те времена...
 
И Небо, и Нева, и Матильда, все вели себя непринужденно…

- Игнатий, имя редкое, самого я уже не застала, но историю слышала, да что там слышала, тетрадь же мне оставили… В соседнем особняке жила семья Краснопольских, мы дружны были, при встречах кланялись. Дочка Оленька была красавица и, говорят, ей под стать, и кавалер у неё был… Да вот только кто-то распорядился не по-Божески… Шёл тогда 1922, знаменательный год. В Большом зале Филармонии Шаляпин дал бесплатный дневной концерт для питерских рабочих. Сотни желающих проникнуть в здание, толпились у подъездов... В программе были собраны любимые оперные арии и романсы, а под занавес, он спел русские народные песни..., так говорили он расплатился с Россией. Вечером этого же дня он отплыл за границу на этом самом знаменитом философском пароходе, обманув всех, сославшись на лечение, отдых или же гастроли, но на родину он так и не вернулся. В это же время группа матросов ввалилась в особняк Краснопольских и поволокла профессора в штаб, сорвав именные часы из грудного кармана со словами:
 
- Они Вам больше не понадобится.

Тогда Оля встала поперёк матроса и сказала:

- Бери меня, отца не трожь…

Матрос измерил её глазами самодовольного хозяина и сказал:

- Сойдёт, мне нужна жёнка портянки стирать…

Оленьку больше никто, никогда не видел… 

- Опоздал Игнатий, приехав за Оленькой часом позже… С трудом, через знакомых, ему удалось получить разрешение профессору Краснопольскому с семьёй покинуть Петроград тем самым пароходом, на котором отплывал на дальние берега Ф. М. Шаляпин.

Разрешение-то было, но Оленьку уже не вернуть, матрос, не дав минуту промедления, увел её под конвоем. Профессор рассказал о случившемся и Игнат, как рассказывали потом соседи, рыдая, попросил тетрадь, написать Оленьке письмо, в надежде на то, что она когда-нибудь вернётся и прочтёт…

Обезумевшие от трагедии родители, ушли из дома, оставив горькую тетрадь на Божий суд…

Философские пароходы — это печальное изгнание, с непрощённым криком отверженных душ и позорным эхом страны, отвернувшейся от мыслящей элиты. На борту стоял полураздетый, ненужный, отверженный народ — свет и мысль России, которому не нашлось места в её будущем.

Среди них были Рахманинов, Набоков, Бунин, Гиппиус, Мережковский, Бальмонт, Кандинский и многие другие.


Скорее всего и мой двойник отплыл к чужим берегам одним из этих пароходов и я, раздавленный прочитанным письмом, поцеловав руки пани Банчковской, вышел из обветшалого, обсыпавшегося особняка.



Наташа Петербужская.  @2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США