Рязанские щи с привкусом мироздания

Рязанские щи с привкусом мироздания.

Рязань встретила их тем особым, пронизывающим до костей холодом, который бывает только в российских городах, стоящих на стыке истории и вечной мерзлоты. Воздух пах дымом из труб, свежим хлебом из булочной через дорогу от вокзала и той особой, неуловимой грустью, что исходит от старых, покосившихся домов с резными наличниками.

Они шли по улице, ведущей к музею Петушка — той самой знаменитой рязанской сладости. Лиза, закутанная в шерстяной платок, шла впереди, ее глаза блестели от любопытства.
—Говорят, этот музей — единственный в мире, посвященный леденцу на палочке. Должно быть, это восхитительно странно.

Ржевский, тяжело ступая по обледеневшему тротуару, бурчал себе под нос:
—Музей конфеты. Цивилизация достигла своего апогея. Скоро, я не удивлюсь, откроют музей подошвенной плесени или институт изучения капель дождя на ржавом железе.

Мессир Баэль, как всегда, шел молча, но в его глазах читалась та особая, философская заинтересованность, с которой он относился ко всем проявлениям человеческого бытия.
—Символично, — произнес он наконец. — Сладкое, как первое воспоминание детства. На палочке, как жизнь, которую несешь перед собой.

Ренье просто улыбался, наслаждаясь прогулкой и компанией...

Музей оказался маленьким, уютным помещением в старинном купеческом особняке. Деревянные стены были украшены яркими росписями с изображениями петухов в народном стиле. Воздух был густым и сладким — пахло карамелью, ванилью и жженым сахаром. В стеклянных витринах лежали самые разные петушки: от традиционных золотистых до расписных, с узорами и даже с поздравительными надписями.

Экскурсовод, женщина лет шестидесяти с добрыми глазами и седыми волосами, уложенными в строгую прическу, встретила их у входа.
—Добро пожаловать в наш музей, — сказала она мягким, мелодичным голосом. — Петушок на палочке — это не просто конфета. Это часть нашей истории.

Она провела их по залам, рассказывая об истории леденца. Лиза слушала, затаив дыхание, ее пальцы то и дело тянулись к витринам, словно пытаясь прикоснуться к сладкому прошлому.

— В старину петушка готовили в медных тазах на открытом огне, — рассказывала экскурсовод. — Сахар был дорогим удовольствием, поэтому петушок был настоящим праздником для детей. А форма петуха выбрана не случайно — это символ солнца, пробуждения, новой жизни.

Ржевский стоял в стороне, скрестив руки на груди.
—Символично, — проворчал он. — Сначала люди придумали религию, чтобы объяснить восход солнца, а потом сделали его из сахара, чтобы было не так страшно.

Баэль, напротив, внимательно изучал каждый экспонат.
—Интересно, — произнес он. — Простая конфета как культурный артефакт. В ней отразились и экономические условия, и мифологические представления, и детские мечты.

В одном из залов стоял настоящий медный таз, рядом с которым лежали деревянные ложки и формы для петушков. Лиза не удержалась и постучала по тазу — звонкий, чистый звук разнесся по залу.

— Можно попробовать? — робко спросила она.

Экскурсовод улыбнулась.
—Конечно. В конце экскурсии каждому гостю мы дарим по петушку.

Когда экскурсия подошла к концу, им вручили по золотистому леденцу в форме петуха. Лиза сразу развернула свою конфету и осторожно лизнула.
—Ммм... На вкус как детство. Настоящий, не то что нынешние конфеты.

Ржевский скептически осмотрел свой петушок.
—Сахар, подкрашенный в желтый цвет. Гастрономическая революция. Хотя... — он все же откусил маленький кусочек, — ...приятно напоминает о том времени, когда мир был проще.

— В Стамбуле, — начал Ренье, но Лиза его перебила:

— Знаем, знаем, в Стамбуле все было иначе! Здесь свой колорит.

****
Они вышли из музея и направились в соседний трактир — небольшое, но уютное заведение с деревянными столами, вышитыми занавесками и большой русской печью в углу. Пахло дымом, кислой капустой, свежим хлебом и чем-то домашним, уютным.

Хозяин, полный мужчина с окладистой бородой, встретил их как старых знакомых.
—Садитесь, гости дорогие! Щи суточные сегодня особенно хороши — настаивались как положено.

Они устроились за большим дубовым столом. Лиза с любопытством разглядывала утварь — глиняные горшочки, деревянные ложки, медный самовар в углу.

Когда перед ними поставили дымящиеся глиняные горшочки с щами, Ржевский, вдруг отложив ложку, произнес:
—Знаете, а ведь все началось с нескольких простых фраз. «В начале сотворил Бог небо и землю». Всего семь слов. А сколько за ними всего...

Лиза подняла на него глаза:
—Ты хочешь сказать, что щи — это тоже божественное творение?

— Все есть божественное творение, детка, — ответил поручик. — Или его отсутствие. Давайте, пока едим, пройдемся по этим пунктам. Как по полю боя.

****
Под аккомпанемент тихого позвякивания ложек о глиняную посуду началось их странное обсуждение. Пар от щей поднимался к потолку трактира, создавая причудливые узоры в свете настольной лампы.

«В начале сотворил Бог небо и землю»

Лиза осторожно поднесла ложку ко рту, ее глаза были полны задумчивости.
—Поэтично, — сказала она, пробуя щи. — Ощущение начала. Как первый глоток этого супа — все еще неясно, но обещает быть насыщенным. Пахнет тмином и лавровым листом, чувствуется густота бульона... Знаете, когда я была маленькой, бабушка всегда говорила, что щи должны настаиваться, как хорошая мысль. Сначала все разрозненно — капуста, мясо, картофель, а потом, со временем, они становятся чем-то цельным. Как и Вселенная, наверное.

Ржевский медленно жевал кусок мяса, его взгляд был устремлен куда-то в прошлое.
—Научный факт, — произнес он наконец, и в его голосе не было привычной едкости, лишь усталая констатация. — Большой взрыв. Сингулярность. Примерно 13,8 миллиардов лет назад. Представьте себе точку, в которой сосредоточена вся энергия будущей Вселенной. Никакого «в начале» не было, если под началом понимать нечто, имеющее пространственно-временные координаты. Была бесконечно малая точка с бесконечно большой плотностью. И знаете, о чем я думаю? О тех парнях в окопах, которые смотрят в ночное небо и верят, что там кто-то есть. А там — только холодная математика. По последним данным Planck Collaboration, возраст Вселенной определен с точностью до 0,1%. Это красиво, но... бездушно.

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»

Баэль отложил ложку, его длинные пальцы сложились в замок.
—Образ пустоты, — задумчиво произнес он. — Tabula rasa. Чистая доска, на которой только предстоит написать историю. Дух, носящийся над водой — это сама возможность творения. Как аромат этого супа, который еще не распробован, но уже обещает насыщение. В каждой традиции есть этот образ — хаос, предшествующий порядку. Но что такое хаос? Не отсутствие порядка, а множество порядков, еще не выбравших свой путь.

Ржевский хмуро посмотрел на свою ложку.
—Земля была не безвидна, — сказал он. — Она была раскаленным шаром магмы температурой около 1200°C. Представьте себе этот ад — никакой жизни, только кипящий камень. А тьма — потому что светить было нечему. Солнца еще не существовало в привычном нам виде. И носился не Дух, а потоки раскаленной плазмы. Согласно палеомагнитным исследованиям, ранняя Земля представляла собой океан магмы глубиной до 1000 км. Красиво? Нет. Страшно? Тоже нет. Это просто факты.

«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет»

Лиза зажмурилась, представляя.
—Момент творения! — прошептала она. — Первое слово! Так и вижу — тьма, и вдруг вспышка! Как первый вкус щей — вдруг раскрывается вся палитра... Кислинка капусты, сладость моркови, насыщенность мяса... Все сразу, одним мгновением.

— Рекомбинация водорода, — поправил ее Ржевский, но на этот раз его голос звучал почти мягко. — Через 380 тысяч лет после Большого взрыва. Электроны объединились с ядрами водорода, фотоны получили возможность свободно распространяться. Вселенная остыла до 3000 К. Никакой магии. Это космическое микроволновое фоновое излучение мы можем наблюдать и сегодня. Знаете, я читал где-то, что каждый из нас несет в себе атомы, образовавшиеся в те первые мгновения. Мы буквально сделаны из звездной пыли. Поэтично, не правда ли? Хотя и не меняет сути.

«И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы»

— Первая эстетическая оценка, — заметил Баэль. — «Хорош». Не «полезен», не «функционален». Хорош. Творение как искусство. Как этот суп — он не просто питателен, он хорош своей сбалансированностью, гармонией вкусов. Интересно, что критерий красоты появляется раньше критерия полезности. Сначала — «хорошо», потом — «полезно».

Ржевский покачал головой.
—Естественный процесс формирования элементарных частиц. После инфляционного расширения Вселенной. Никакой оценки. Просто физика. Кварк-глюонная плазма, бариогенезис... По данным CERN, эти процессы воспроизводимы в лабораторных условиях. Красота — это понятие, возникшее в сознании человека миллиарды лет спустя. Вселенная не знает о своей красоте, как не знает этот суп о своем вкусе.

«И назвал Бог свет днём, а тьму ночью»

— Рождение языка! — воскликнула Лиза. — Дать имя — значит обрести власть над чем-то. Как назвать этот вкус — насыщенный, глубокий, с кислинкой... Словами не передать, но мы пытаемся. Все человеческое знание — это попытка дать имена явлениям.

Ржевский вздохнул.
—Человеческая потребность в категоризации. Для вселенной нет «дня» и «ночи». Есть только электромагнитное излучение разной частоты. Наш мозг эволюционировал для различения циклов сна и бодрствования, вот и все. Мы проецируем свои ограничения на безграничное.

«И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды»

— Создание структуры, — философски заметил Баэль. — Проведение границ. Без границ нет формы. Как в этих щах — каждый компонент сохраняет свой вкус, но вместе создают гармонию. Любая система требует определения своих пределов. Даже мы здесь, в этом трактире, существуем в определенных границах — пространства, времени, понимания.

— Формирование атмосферы, — сказал Ржевский. — Конденсация водяного пара около 4,4 миллиардов лет назад. Опять же, физика и химия. По данным изотопного анализа цирконов, жидкая вода на Земле появилась именно тогда. Границы — это иллюзия, созданная нашим восприятием. В реальности все течет, все меняется.

«И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша»

— Рождение географии! — воскликнула Лиза. — Появление континентов! Как эти овощи в супе — каждый на своем месте, но вместе... Знаете, я всегда думала, что география — это застывшая история. Каждый континент несет в себе память о том, как все начиналось.

— Тектоника плит, — буркнул поручик. — Дрейф материков. Миллионы лет. Первый суперконтинент Ваальбара образовался около 3,6 миллиардов лет назад. Согласно палеомагнитным данным... Никакой стабильности. Все в движении. Как и мы — сегодня здесь, завтра там.

«И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое»

— Жизнь! — сказала Лиза с восторгом. — Вот и зелень в щах — укроп, петрушка... Как символ жизни! Все начинается с малого — с травинки, с семечка...

— Эволюция, — отрезал Ржевский. — От одноклеточных к многоклеточным. Естественный отбор. Первые цианобактерии появились 3,5 миллиардов лет назад. По данным палеонтологии... Жизнь — это не чудо, это статистическая вероятность в подходящих условиях. Холодная математика снова.

«И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днём, и светило меньшее, для управления ночью, и звёзды»

— Завершающий аккорд! — прошептала Лиза. — Вселенная готова. Как и этот суп — полный, завершенный... И звезды! Миллиарды солнц...

— Звезды первого поколения, — сказал Ржевский. — Термоядерный синтез. Наше Солнце — звезда второго поколения, образовавшаяся из остатков сверхновых. По спектральному анализу... Мы дети звезд, которые умерли миллиарды лет назад. Поэтично и... одиноко...

Мессир Баэль медленно поднялся. Его тень, отброшенная на стену, казалась больше и значительнее его самого. Он начал говорить на латыни, и его голос звучал так, будто доносился из самых глубин времени:

«Audite me, filii tenebrarum, qui in luce ambulatis...
Non est Deus vester qui dixit"Fiat lux".
Estis vos,miseri, qui lumen fingitis in cordibus vestris tremulis...
Universum est mutum et caecum,et nos sumus vermes in latera eius...
Quaeritis sensum in vacuo?Speratis amorem in glaciali abysso?
Delirium est!
Vita ipsa est morbus temporis,et mors medicus...
Nos non sumus nisi fabula quam nullus narrat,in libro quem nemo legit...
Ecce veritas:nihil est sacrum, omnia permittuntur...
Et in hoc libertate horrenda jacemus,parvuli in crepusculo aeterno...»

Он замолк, давая словам проникнуть в сознание слушателей. В трактире стало так тихо, что был слышен треск дров в печи и тяжелое дыхание Ржевского. Затем Баэль перевел, и его голос теперь звучал как холодный ветер с пустынных равнин:

«Слушайте меня, дети тьмы, что ходите во свете...
Нет вашего Бога,который сказал "Да будет свет".
Это вы,жалкие, выдумываете свет в своих трепещущих сердцах...
Вселенная нема и слепа,и мы — черви на ее боках...
Ищете смысл в пустоте?Надеетесь на любовь в ледяной бездне?
Безумие!
Сама жизнь— болезнь времени, а смерть — врачеватель...
Мы не более чем сказка,которую никто не рассказывает, в книге, которую никто не читает...
Вот истина:ничто не свято, все дозволено...
И в этой ужасающей свободе мы лежим,малые дети в вечных сумерках...»

Он сел, и его глаза, казалось, видели сквозь стены трактира, сквозь время, сквозь саму ткань реальности. В них не было ни злобы, ни торжества — лишь бесконечная, холодная ясность.

Ржевский первым нарушил молчание. Его голос дрогнул:
—Черт возьми, старина. Ты всегда умел создать настроение.

Лиза смотрела на Баэля со смесью страха и восхищения.
—Но... но если все так бессмысленно, зачем тогда жить? Зачем варить этот суп? Зачем любить?

Баэль повернул к ней свое бледное лицо.
—А почему бы и нет? — произнес он мягко. — Если все дозволено, почему бы не варить суп? Почему бы не любить? Это и есть настоящая свобода — не бремя, а дар. Мы можем создавать смыслы, как дети строят замки из песка. Они недолговечны, но разве это делает их менее прекрасными?

Ржевский хмыкнул, но в его хмыканье уже не было прежней уверенности.
—Замки из песка... Хорошая метафора. Прилив смоет.

— Но мы можем строить их снова, — тихо сказала Лиза. — И каждый раз — по-новому...

Они вышли из трактира в уже наступившие сумерки. На небе зажигались первые звезды — холодные, безразличные, прекрасные в своем молчании. И каждый из них думал о своем — о свободе и смысле, о пустоте и полноте, о супе, который все-таки был вкусен, несмотря на всю бессмысленность мироздания.