Принудительное лечение

Артур Олейников


                ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ЛЕЧЕНИЕ

Глава первая


— Собираемся, на ужин! — раздаётся из столовой.
Голос и призыв раздатчицы подхватывает медсестры и все приводится в движение.
Прием пищи на специализированном режиме в больнице для уголовников особый, чем на общем режиме. Больные не садятся за накрытые столы, а приходят принимать пищу по палатам. Берут тарелку, как правило, железную миску и раздатчица каждому по очереди наполняют посуду. Сегодня на ужин был овощной салат — винегрет.
Раздатчица злиться и выговаривает:
— Дома так не кормят! Дармоеды!
Раздатчица симпатичная, брюнетка, живая, говорливая, её портит только длинный нос, и её преступники между собой называют Буратино, но любят.
Ирина хоть и выговаривает, и зло раздает пищу, но всегда не откажет в лишнем ломтике черного хлеба.
— Можно еще кусочек хлеба, — спрашиваю я.
Ирина, дает, и отводит глаза.
Ирина, кричит на нас, потому что каждый второй не сумасшедший, но никогда не откажет в хлебе, потому что перед ней именно, что преступник. Пусть и уголовник, но человек, который помнит вкус свободы, когда вволю хлеб и всё вволю. Больной человек порою не помнит, забывается в бреду, преступник всегда помнит, что такое свобода.
Русская женщина, благослови тебя Бог.
После ужина кто богат на сигареты идет курить в туалет.
Потолок в туалете из пластиковых полос. Прежде белоснежных, и радостных, как и сам дом, двести лет назад, когда в нем казачий атаман собирал приемы и казаки с шашками на поясе в парадной форме сверкали георгиевскими крестами, стал от табачного дыма черным. Гадким и отталкивающем стал потолок.
Сама больница, по закону подлости или в насмешку устроена в бывшей усадьбе знаменитого казачьего атамана Платова. Платов герой войны с Наполеоном. В ста метрах от больницы стоит церковь, в которой знаменитого казака, крестили.
Донское казачество не раз порывалось вернуть дом атамана, но Минздрав в лице психиатров был непреклонен. До абсурда, вплоть до того, что поломали, крыльцо, все проемы дверей. И перестроили все внутри, чтобы только не досталась казакам и министерству культуре Ростовской области.
Все отталкивает в больничных покоях. Привычных дверей в палатах нет, вместо них решетки. Решетки на ночь или в положенное время для острастки или во время уборке закрываются на замок. Вы, унижаясь, просите в туалет.
— Терпи! — отвечает санитар.
— Сколько можно?
— Еще не высохли полы!
Сухие полы в психиатрической больнице дороже здоровья мочевого пузыря. Что до мытья полов, такая картина на всех без исключения режимах содержания.
Вообще в России какое то сакральное отношение к мытью полов. В психиатрической больнице особое. Уборщики сами больные. Самое парадоксальное, что только в психиатрии и более нигде, ни в одном учреждении, уборщица, в Минздраве санитарка, не моет палов и вообще ничего не делает, а рассуждает о болезнях и ставит диагнозы. Какая- то язва с неоконченным средним образованием будет считать себя чуть ли не доктором наук.
— Совсем из ума выжил? Я кому говорю, Саня! Саня ты меня слышишь?
Саня это старик, подстриженный под ёжик. Бывший летчик гражданской авиации, растлитель малолетних, приводил к себе в квартиру девочек, раздевал, и фотографировал. Он замер со шваброй в руках.
— Что ты стоишь как истукан? Давай драй! Вот дурак!
Истукан оживает и начинает энергично тереть тряпкой.
— Вытирай, лучше!
Из кабинета выходит заведующие Ткаченко Елена Владимировна это умная по своей сути добрая женщина, но тучная, и тяжёлым выражениям на лице и от этого пристающей суровой.
Санитарка вскакивает со стула.
— Здравствуйте Елена Владимировна!
— Здравствуйте!
— Уборка у нас!
— Хорошо!
Елена Владимировна лучше других понимает всю абсурдность картины, но промолчит, есть обычае и ритуалы которых нельзя касаться. Она хотела, когда-то, когда была еще молодой, когда только начала работать завести порядок и приличия. Но её пресекли, сказали, попросили воздержаться. И все так и осталось. Немыслимо, гадко и притворно до тошноты.
Я захожу после ужина в туалет, вижу Бабку и понимаю отчего у него довольный вид. Завожу разговор:
— Комиссия пропустила?
— Нет! — грустно отвечает Бабка мужичек сорока лет на вид которому за семьдесят.
— Какая комиссия подсчету?
— Пятая!
Пятая комиссия это значит, что Бабка в больнице два с половиной года. Комиссия проходит каждые полгода, по истечению, которого вас могут признать не опасным для общества и выписать на общий режим, на котором вы еще можете пробыть год или два и отбыть к себе по месту регистрации и жительству.
Преступления Бабки абсурдно, как и карательная медицина.
— Рулетку украл, в строительном вагончике! — рассказывает каждому новому слушателю Бабка. — Ну их к черту этих докторов!
— А что ты делал в строительном вагончике? На стройке?
— Есть искал! Думал строители, что оставили. Я бродяжничал, побирался. А сюда загремел, а того что в интернате держали, а я сбежал! — отвечает Бабка.
— Рулетка! — восклицает в сердцах Юрий Алексеевич Стаценко высокий седой, но еще не старый мужчина. — Я здесь вообще иза сволочи соседа, — и Юрий Алексеевич говорит дрожащим голосом:
— В гости пригласил, а потом написал заявление в полицию, что пришел с собакой, травил на него собаку, и в заключение, что моя собака съела у него жаренные пупки, и — переходит на крик:
— Да я отсидел десять лет за убийство! Но это был несчастный случай на охоте. Меня признали вменяемым, и посадили на десять лет. Я отсидел от звонка до звонка и вернулся.
И вдруг чуть не плача:
— Все на меня смотрели как на врага народа, родные и то чураются. После заявления приехал участковый с нарядом, и отвезли меня на общий режим в больницу. Я давай жаловаться, писать в суд! Меня сюда закатали! Сволочи!
Но после услышанных слов, несправедливой участи и грусти вас тут же может охватить ужас, потому что спустя минуту, в туалет заходит, молодой паренек на вид божий одуванчик, по прозвищу Гвоздь.
— Вот, этот маму убил! — восклицает Бабка.
— Не убивал! — раздражительно отвечает Гвоздь.
— Убил, убил!
— Нет, не я! — начинает злиться выходить из себя молодой человек. Еще пару вопросов, и молодой человек начнет вздрагивать, его светлое лицо исказит, изуродует страшная гримаса.
— А зачем в голову гвоздь забил? — спрашивает Бабка.
Гвоздь начинает трястись и может выбежать из туалета и долго бежать по коридору пока его не схватят санитар.
Бабка вздохнет:
— Убил маму, и гвоздь себе в голову забил молотком и как с гуся вода.
И вы ошарашенный выйдете из туалета и начнете вглядываться в лица тех, кто с вами будет жить бок о бок долгие годы. Но вы не сможете, и не надейтесь, что вы скоро зачерствеете, и преступления перестанут вас больше трогать. Ведь однажды когда думаешь, что уже с лихвой перевидал с десяток насильников и убийц в больнице и ничего не заставит вздрогнуть, вдруг у вас раздаться под ухом.
— Что ел, человечину? Ел, ел?
Это задирают на вид сморчка человечишку.
— Нет!
— А будешь?
И у человечишки загорятся глаза невиданным огнем, и он проронит, не сможет, чтобы не спросить:
— А есть?

Глава вторая

Наступает отбой. Отбой в психиатрической больнице самое ужасное.  Мысль одна, что все это никогда не кончится и вас покинет сознание. Вы начинаете, есть себя изнутри. Мучится содеянным. Сто и более раз прокручивать в голове одно, это то как, что если вы не совершили бы своего преступление, и жизнь была иной. Это снова и снова рисует перед вами картину, счастья. Счастья, которого уже никогда не будет. Несмываемое клеймо сумасшедшей. Это приклеится к вам на всю жизнь и станет и нависнет над вами как топор палача. И страшная мысль, что может и правда вы сумасшедший и не отдавали отчета в содеянном поступке снова и снова приходит на ум. И дело именно в том, что именно в психиатрической больнице у вас больше чем, где либо шансов сойти с ума.
Спасение для многих одно это лекарство. Препараты, которые вы поначалу прячете, чтобы не забыться и оставаться в памяти, а потом именно, чтобы не знать более, не чувствовать, проглотить пилюлю и впасть в бред подобно в приступе. Или попросту перестать понимать. И вот вы уже с нетерпением любовника ждете приема лекарств, сами проситесь на прием к лечащему врачу и просите лекарства. Психиатр абсолютный циник и всему находит объяснение, но здесь и он дрогнет и пропишет вам препарат, чтобы вы забылись. Психиатр тоже может быть человеком, он лучше других понимает, что в вас надломилось самое главное это противостояние и борьбы более вы не желаете и не можете производить, и приходит на помощь.
А кто — то спрячет под языком пару таблеток и потом поменяет у вас на сигареты. Таких менял таблеток нужно несколько человек. И вы, проглотив суточную дозу пятерых закатив глаза, будете пускать на подушку слюни. Пусть даже развернутся небеса вы этого не услышите.
Но на свете нет такого лекарства, которое может вылечить и стереть из памяти прошлое и прошлое, снова и снова возвращается, даже когда вы в беспамятстве, но прошлое может служить и как бы утешением, для настоящего, потому что настоящие всегда кажется кошмарней. И ты сам того не замечая начинаешь прокручивать и вспоминать былое. На Мишкино специализированный режим, а проще и доступней строгий режим, Вы прибываете из тюрьмы. Тюрьма и любая изоляция это тоже все равно как принудительное леченее, как может все в жизни. Дет сад, школа, армия, везде свои доктора, только разные на докторах костюмы и лекарства и правила и решетки, но только в тюрьме, да только в тюрьме, есть права бороться за свои права и не важно, что расплачиваться приходится единственным - жизнью. С самого первого шага в тюрьме над Вами начинается опыт и эксперимент, вот то самое  пресловутое принудительное леченее, которое сводиться к подчинению.
 Вспоминаю, что меня просто просят раздеться догола.
Я мешкаю, становится неловко. Первый раз в тюрьме при обыске раздеться перед незнакомыми людьми, предстает невыполнимым. Стесняясь, я раздеваюсь и такое чувство, что вы полностью беззащитны и свами могут сделать все только, что захотят.
Обратно я одеваюсь быстро и прячу глаза. Меня ведут по тюрьме. Я смотрю на все с любопытством, словно на экскурсии в каком-то необыкновенном музеи, еще не понимая, что главные экспонаты в тюрьме это живые люди, что здесь ставят опыты над живыми людьми как над подопытными мышами в лаборатории.
— Какая масса? Красная или черная? — спрашивает меня конвоир.
Я не понимаю вопрос, но интуитивно отвечаю:
— Черная!
И меня закрывают в одиночную камеру. Грязно маленькое окно зарешечено под потолком. Это карантин и сколько он продлиться не знает никто, день два десять, будет смотреть на поведения.
В одиночки я молчу, беру разведенную горячую жижу из кипятка и недоваренной крупы сечки. На железном столе кто-то оставил пластиковую бутылку. Если у вас ничего нет, бутылка это большая роскошь, в нее можно набрать воды. Кружку мне не дали. Пластмассовая тарелка и ложка. Алюминиевую ложку надо добиться. Всего надо добиваться в тюрьме. Второй тарелке тоже надо заслужить. Вам дают одну пластмассовую миску. В обед в нее наливают первое, подкрашенная вода с огромными клубнями не до конца очищенного картофеля. Если быстро проглотили и баланду еще не успели разнести вам надо стукнуть в карман, окошка над замком. Если услышат, и вы ударите злобно, вам откроют и дадут второе ни чем не отличающиеся от первого блюда. Но надо еще эту злобу, где то раздобыть.
Я не стучал. Мне открывали первыми и предлагали второе блюдо, я отвечал, что буду. Есть надо это жизненно важная потребность. В тюрьме прием пищи не просто насыщения организма, чтобы есть это еще и мораль и регулирования нравов. Я ем, потому что мне надо выжить. Все, всё понимают, в особенности, что я сущности все ровно, что бомба, стихия взрывотехника гром среди ясного неба и снова могу взорваться уже сам по себе в любой миг, и через двое суток ко мне заводят первого сокамерника.
Перед входом в камеру он стоит смирно и исполняет приказы.
Пограничник Андрей, убийца. Он поднимается каждую свободную минуту на окно и смотрит на церковь. Окна тюрьмы Новочеркасска выходят на церковь, на купол и залеченный крест.
— Посмотри, церковь! — говорит убийца.
Я смотрю и словно ничего невежу. Ни одного чувства на сердце.
Пограничник тщательно убирает после каждого приема пищи до каждой крошки. День, два. Я снова насорил.
Приученный к порядку военный оскорбляется и говорит:
— Не сори!
Злиться.
Я тоже приучен к порядку. Интернат, спорт, занятие охотой, личное оружие военные дисциплины, которые я впитал от знакомства с профессиональными военными, изготовления и конструирование взрывных устройств требуют порядка. Впредь стараюсь не сорить. Но я умею вживаться в образы до абсолютного погружения и сам себе на уме.
Но за стальной дверью этого еще не знают. И совершают ошибку за ошибкой. Каждый мой сокамерник ошибка начальника тюрьмы Колганова и его ошибка моя удача. Самая большая ошибка, что Калганов не лишён человеческих порывов и не позволить меня убить, когда ему рекомендовали. Сто раз предлагали.
Второй сокамерник приходит через три дня.
Блатной, бродяга! За кражу! Щуплый на вид, но только на вид, он может просачиваться сквозь вас и видит все насквозь. Прозвище Яша. Превратности судьбы он родился в Зернограде, рос и жил возле стадиона вблизи от интерната, в котором я учился.
Я говорю, что учился в речевой школе интернате в Зернограде.
Яша напрягается. Яше это не нравиться. Не я не нравлюсь, он понимают, что его ко мне подсадили как подсадную утку, чтобы не он, а я стал крякать, открыл рот, выдал сообщников, если такие есть и подробности совершенно преступления. Назвал имена, средства. Но каждое сказанное мной слово может, выльется боком Яше, и обратиться Яше смертью. Я это понимаю на подсознательном уровне и молчу, Яша это ценит.
Я не курю, но спрашиваю сигарету. Яша расспрашивает о школе и сигарету дает по первой просьбе.
Он не с пустыми руками. Блатной не заезжает на тюрьму пустым. Спортивная сумка. Сигареты, чай кипятильник.
Я, ставлю Яшу в самое существенно, что зовется на тюремном сленге и фене — курсовка. Говорю, что взорвал в храме самодельную бомбу.
Яша делает вид, что это нормально как сходить за хлебом. И окончательно понимает, что его со мной знакомства подстава, но заваривает чифирь и предлагает мне первому.
Я благодарю.
Пьем вместе, пограничнику, Яша, отлил в отдельную посуду. Я еще не понимаю законов и устоев тюрьмы. Яша меня определяет в блатную масть. В армии не служил, рос в интернате, что наполовину деистский дом, отца нет, мать старая сиделец, и я непростой преступник, идейный.
Я не спешу, но впитываю каждый жест Яши.
Стук в бронь, так зовутся в тюрьме стальные двери камеры.
— В баню идем?
— Идем! — отвечает Яша.
Отказываюсь, как будь то прирос к камере.
— Это не дело! — отвечает Яша. — Выход из камеры, будь то прогулка, баня или этап на суд, это все ровно, что почувствовать себя свободным.
Я понимаю и соглашаюсь идти.
Яша веселый развязной походкой идет мимо обшарпанных стен и здесь я по-настоящему понимаю, что не место красит человека, а человек место. Стены и всё словно оживают под неунывающим Яшей. Ему улыбается конвоир.
Яша шутит.
На ходу умудряется говорить, объявляться. В тюрьме просто не говорят, каждое ваше слово это аргумент, кто вы и что вы.
Яша прошел сто метров, а уже все тюрьма знает, кто заехал.
У Яши в кармане пачка дорогих сигарет, но он спрашивает у конвоира сигарету. Конвоир знает то, но дает. Это игра. Яша так и горит.
— Угадай сигаретой.
У конвоира обыкновенные и самые дешевые сигареты.
У Яши дорогие, конвоир это знает и знает, что Яша угостит его. Конвоир возьмет. Так положено и скажет бессмертные слова.
— Живут же люди! Здесь работаешь света белого не ведёшь и куришь дрянь, люди сидят под замком и видят, что себе позволить не могу…
Яша отвечает еще более бессмертным и актуальным на все времена:
— Хочешь поменяться?
Конвоир фыркает и отвечает, словно креститься:
— Не дай Бог!
Баня огромна. Это комната на сто квадратных метров. Но, мы в бане одни. Каждая камера выводиться отдельно для мытья. Жар великолепный. В тумане пара не видно друг друга.
Я очень доволен, что пошел. Когда вы вымыты, грязь и безысходность черной камеры отступает пусть хоть и на время. До тех пор пока вы через день снова не пропитаетесь тюремным запахом и бытом. В тюрьме запах особый его нельзя не с чем сравнить, и быт.
Яша пишет малявы, записки, курсуюет по камерам и узнает о знакомых. Налаживает дорогу, между камерами тюремную почту.
Яша вздыхает:
— Скорей бы прописка!
Но Яша прописан уже давно как десять лет назад. Прописывается только тот, кто заезжает первый раз в тюрьму прописывается раз и навсегда, и потом в какую тюрьму вас не занесла бы судьба у вас будите одна прописка. Это не такая прописка, как у вас на улице, трюма одна хоть их и сто штук. Тюремная прописка это ваше место в тюремной иерархии социальный статус как в обществе, где вы врач, строитель музыкант, артист или военный.
Яшу вывели. Мы с пограничником остались одни.
— Цынкану! — сказал Яша на прощание, но я так о нем ничего больше и не слышал.
Через сутки как снег на голову, за железными дверьми конвоир объявил:
— Олейников передача! Свидание!
Бабушка горько смотрела на меня через стекло. Бабушка словно постарела на целую жизнь и смерть застучалась ей в сердце, после того как меня арестовали. Она всегда думала, что только не я.
Комок подкатился к горлу.
Я преступник! Но чем виновата, старая женщина? Да, в глазах общества виновна, она меня воспитывала. И теперь она с семи утра стояла в очереди с продуктами, для преступника, нарушая тоже закон, и нормы нравственности, она не отказалась от меня, а пришла проведать и увидеть. В законе прописано свидание разрешено, но чтобы его получить надо получить разрешения сначала у следователя, но если вы решились жизнь меняется, вы теперь тоже под вопросом все росно, что преступник. Тебя поставят в длинную очередь с раннего утра. Не хочешь не стой! Тебя заставят перебирать званого все продукты, разворачивать конфеты, перелаживать консервы в кулек, разрезать колбасу, ломать сигареты, а обыкновенную зажигалку не разрешат. Заставят составить полный список привезенных продуктов и половину продуктов не примут. Не положено. Не положено котлеты, не положена домашняя выпечка, не положены соки. А что положено, то все равно запретят. Не положено больше двух килограмм колбасы единовременно, вообще не положено больше тридцать килограмм общего веса в течение месяца.
Простояв нескольких часов на ногах в очереди с продуктами, которые вы бережно собирали для близкого человека три раза или более переписав список продуктов по причине того, что то неразборчиво написано, то на бумаге кончилось место, а вы забыли указать печенья. Если вы осмелились на свидание вы будите ждать в тесной комнате со всеми другими отцами наркоманов, матерями убийц и насильников и педофилов. Это неважно, теперь вы все едины, вы в тюрьме и за вами тоже станут следить и наблюдать, на что вы способны, кто вы, что в вас живет на самом деле, на что могут быть способны ваши родные…
Моя бабушка родилась в Сибири в глухом таёжном хуторе на опушки тайги, дед Алексей привез бабушку на Дон, познакомившись с ней, когда проходил службу в Барнауле. Как и мой отец, в последствие точно также повстречав мою мать на танцах, как дед бабушку.
В крови и в генах у Зинаиды Яковлевны было только то, чтобы подчиняться здравому смыслу и бороться. Бабушка мне объяснила, своей волей, что ты можешь оставаться человеком и под замком.
Когда я поник головой, бабушка заплакала в ответ, но тут же она прежде сгорбленная выпрямилась и встала, коренастая высокая она пошла на выход.
— Свидание не окончено! Сядьте на место! Свидание проходит ровно час! Прошло только двадцать минут. Покидают свидание все родственники вместе, — сказал офицер.
— Я здесь самого утра на ногах! Мне семьдесят, я тебе бабки гожусь. Молокоотсос! Туалета нет! В комнате ожидания как селедки в бочках, открывай, я сказала! Увиделась!
— Сядьте на место!
— Я сказала открыть! Я жила всю жизнь по вашим законам! — и женщина заколотила стальную дверь кулаком с такой силой, что гром раздался на всю тюрьму и все затрещало.
Женщина не останавливалась, колотила и била, это был, словно разбуженный во время спячке медведь у которого не становись на пути, раздерет в клочья.
Все всполошились и сбежались. Попятились и открыли.
Бабушка посмотрела на меня в последний раз в жизни, я сжимал зубы и кулаки. Бабушка была словно довольна, так, когда свершила самое важное для своего ребенка, наконец, то сделала для него больше чем накормить, собрать в первый класс, сыграть свадьбу. Открыла, что ты унаследовал от своих предков по праву рождения.
Глава третья
Мы все не равны перед друг другом и равенства и братства между людьми невозможно и просто мечта. Мы рождаемся и с первого мига нашей жизни нас подвергают градации, вес, длина. У младенца нет еще имени, но мед карте уже есть физическая и метрическая величина. Младенец с криком ложиться на весы и врач констатирует, а дальше начинаются опыты жизни. Если Вам повезло вы радуетесь солнцу, возне и первой дружбе с каким ничуть как ивы карапузом. И вот оно безоблачное и счастливое детство. Но если с первых минут жизни Вас уже определяют мерами, то и все будущие будет определяться от того кто ваши родители.
Я засыпал и думал о бабушке. Она без мужа воспитывала троих детей, меня своего первого внука она считала, за родного ребенка. Работала в торговле в большом кафе, где были столы, и мужики после работы собирались промочить горло опрокинув стакан с портвейном. До глубокой ночи женщина стояла за прилавком и носила из подсобки тяжелые ящики, сотни ящиков за смену, приходила домой и без сил валилась замертво.
А соседи писали в милицию, что такая сякая, без мужа трое детей, а они у нее сыты, квартира в коврах и в хрустале, что должны умереть с голода, пойти по меру, а так нет жируют. Еще страшней, что соседи нашёптывали детям, о нашем богатстве, записывали нашу семью в предатели и словно подговаривали отомстить. А Зинаида Яковлевна не чаяла во мне души и отдавала мне все самое лучшие, в тайне мечтая, чтобы я походил на нее, крепкую дородную женщину. И ее мечта была кем-то исполнена, и я пошел в сибирскую породу. Крупный и сильный, а поначалу был болезненный и чахлый.
— Это он армянскую кровь, отхаркивает, — говорила Зинаида Яковлевна. Потому что бросили! Ну и пусть! Сами виноваты. Вырастит, будет русский богатырь!
А пока я был тонок и в семь лет не дотягивал ростом и силой сверстников. Только какая-то прямо совсем не детская задумчивость иногда посещала меня, и я подолгу мог молчать и порой приходил с прогулок очень грустным, но, ни когда, ни в чем не признавался и не жаловался.
— Что случилось, с моим королем Артуром? — улыбаясь, наивно спрашивала мать, отчего-то считая, что все хорошо.
Я с надеждой поднимал на мать глаза и спрашивал.
— Я, правда, король?
— Конечно ты король. Король Артур! Ты вырастишь, и я подарю тебе корону.
— Мама я не хочу корону! Я хочу меч! — серьезно говорил я, словно меч мне нужен был не для забавы, а для чего-то очень важного.
— Сыночек, а зачем тебе меч? — недоуменно спрашивала Лариса.
— Чтобы сражаться! Чтобы… — и я прятал глаза наполнявшиеся горькими слезами.
А потом все ровно шел во двор.
— Я все понял мамочка, я буду во дворе.
— Да, и вынеси мусор.
Я с ведром вышел во двор, на лавочке сидела местная ребятня. Так вышло, что все соседские ребята, были, взрослея Артура, кто на два года кто на целых пять у всех отцы и вообще….
— О! Армян мусор выносить, идет! — встретили ребята черноволосого соседа. — Армян, Армян!
Я быстро пробежал мимо обидчиков, чтобы не слышать горькие слова.
Выбросил в бак мусор и долго не хотел возвращаться, но надо было идти.
— Я король, король Артур, — шептал Я себе, и становилось не так страшно.
— Эй, стой! — окликнули меня сорванцы.
— Да он снова убежит, — засмеялся один мальчик. — Трус! Трус!
— Я не трус! — выкрикнул я. Я кроль!
Детвора засмеялась.
— Какой еще король?
— Король Артур!!!
Один, что был постарше, хитро улыбнулся, что-то задумав.
— И что не боишься? — спросил он.
— Нет, король Артур ничего не боится, — ответил я.
— Но тогда подойди, иди сюда, если ты король! Король Артур!
Я почувствовал, что меня сейчас горько обидят, что неспроста меня подзывают, сердце кричало, что это ловушка, но «король Артур» и я подошел.
— Если ты кроль тогда получи! Вот тебе корона! — закричал подросток, выхватил из детских слабых рук помойное ведро и надел его мне на голову.
И весь двор утонул в детском смехе.
Так было обидно и больно, что я зарыдал так и, продолжая оставаться с ведром на голове.
И еще с большим всесильем и смехом детвора наградила меня отчаяньям и горем.
Я сбросил ведро на землю, и со всех ног побежал обратно домой.
Заплаканный весь в слезах Я вбежал в квартиру. Быстро прошел прихожую и спрятался я в комнате.
— А где ведро? — спросила Лариса. Сынок ты, что потеря ведро?! Ты что не отвечаешь?
Я выбежал из комнаты.
— Я хочу меч! Я хочу меч, меч!!! — отвечал я.
Я вырос и мог постоять за себя, но тот меч, о котором я грезил в детстве положила в мои руки судьба, когда мою мать за то, что она однажды устроила переполох в местной церкви, а именно пробралась без разрешения на колокольню и стала звонить в колокола, была сначала отдана в руки полиции, а ими в свою очередь была спроважена в психиатрическую больницу. Со стороны матери это было просто религиозное исступления. Ей так представилось, ей хотелось всегда подняться на колокольню, чтобы ударить в колокол. Но она не имела права, и по законам и выдувным правилам она произвела святотатство. За считаные дни, проведенные в больнице, она превратилась в инвалида и моя жизнь обрела новый смысл.  В прошлой жизни я был никем, простым обывателям, теперь я имел права на мятеж. Последние часы на свободе потом кажутся самыми яркими и запоминающимися.
Я помню оделся и пошел на Дон. Мне хотелось еще раза искупаться, словно на прощание и так когда я хотел сил, чтобы Дон батюшка благословил меня своего непокорного сына. На душе было покойно. От воды шёл пар. Я вошел по пояс в оду и нырнул. На сердце лёгкость и ни одной дурной мысли, что все так и надо. Дома под кроватью лежала бомба и через считанные часы я взорву бомбу на службе в церкви.
Я ехал в электричке. В пакете лежал термос с взрывчаткой. Рядом со мной сидели пассажиры и не знали ни кто я, ни что у меня собой оружие. Они были словно сонные мухи, насекомые, а не сильные люди с горячими сердцами. Чем были заняты их мысли, к чему были обращены их помыслы? Один этот толстый и лысый думал, что будет, есть на обед и на ужин. Он так и умрет с куском булки во рту, подавится, но не оглянется по сторонам, и не поймет, что рассвет приходит не за тем, чтобы завтракать. А другой, вот этот худой и забитый очкарик, о чем он думает по дороге на работу, разве ни о том, чтобы стало бы хорошо, если начальство подняло бы ему на несколько тысяч зарплату. Он всю жизнь станет пресмыкаться и выпрашивать эту подачку, но никогда не поймет, что он имеет права, сказать и потребовать лучшею жизнь. Он так и умрет с долгами, и кредиторы придут и после его смерти станут требовать с нищих родственников погасить кредит. А вот это девчонка пятнадцати лет. О чем мечтает она, разве стать личностью в жизни. Да конечно! Она только и грезит, чтобы иметь дорогой телефон и выходить по сто раз на день в социальную сеть и размещать глупые посты и фоточки. Пройдет двадцать лет и однажды поняв, что жизнь сложилась из кривляний и глупого позирования, она горько заплачет, но будет уже поздно.
Нужно им этим забитым и темным обывателям мой поступок? Разожжёт ли мой огонь сердца их души, заставит оглянуться по сторонам? Не буду и не стану я словно Дон Кихот бросившийся сражаться с ветреной мельницей? Но кто — то же должен будет дрогнуть, пусть хоть один очнется и тогда выйдет и станет все не напрасно. Не погребут обломки цинизма порывы души, и воссияет надежда и придет спасения души, пусть хоть одному повезет.
Церковь  была на улице названой в честь дважды героя Советского Союза, легендарного летчика истребителя Гулаева. Мой герой земляк крушил врагов в великую отечественную войну и в детстве для меня и многих мальчишек нашей улице был героям для подражания. Ведь в сокровенных мальчишеских мечтах каждый тайно хотел, чтобы вот так как Гулаев отправиться на войну, чтобы сражаться и тоже стать героем. И помню мы часто в детстве пуская из бумаги самолетики, представляли себе, что это парит летчик Гулаев, и чем самолетик пролетал дальше тем радость и гордость была сильней. И я сейчас не шел во все, а словно летел бить врагов посягнувших на самое дорогое в жизни каждого человека.
Не сомневаясь, я вошел на церковный двор. Еще несколько шагов и я буду внутри и обрушу, то, что две тысячи лет затемняет людям умы.
Я поднял голову на колокольню и представил, как мать звонила в колокола, а они жалкие кричали ей проклятья и не понимали, что в первую очередь проклинают сами себя.
Я быстро прошел в храм и достал термос с взрывчаткой и поставил на пол и не смог удержаться, чтобы не подмигнуть Христу, распятому на кресте.
Открутил крышку, зажег фитиль и пошел на выход.
Раздался страшный взрыв. Люди с криком по падали на пол. Но я не почувствовал ни жара ни огня, который должен был испилить образы святых и сжечь церковь дотла. Бомба не сработала как того следовала. Этого я не предвидел, но не смутился и поспешил на выход. Передо мной захлопнули двери. Но я не дрогнул и не остался в ловушке, а с размаху и силой ударил по церковным дверям ногой, дверь открылась, я сбежал по ступеням и бросился в переулок.
За мной бросились в погоню. Я готов был еще оказывать сопротивление, у меня было оружие, на железном дорожном вокзале, ждала машина, но вдруг мне показалось это бессмысленным. Скрываться, прятаться, в чем тогда был смысл моего акта. Я бежал, оглядывался и видел людей, тех самых людей которые приговорили мою мать, я мог убить одного из них, может быть даже многих, но тогда это именно и станет убийством. Я не был убийце в привычном понимание вещей, мой поступок был в первую очередь вызовом, маршем и протестом против системы, если хотите вот этого самого принудительного лечения, которое заключается в принудительном регулирование государством вашей жизни. И в голове родился новый марш и я решил сдаться, чтобы узнать, увидеть все эти лица, судей и палачей, которые завтра начнут меня клеймить и судить и решать мою участь. Я остановился и просто пошел навстречу полицейским, которые были подняты по тревоги и со всех сторон и улиц прикрыли мне дорогу к отступлению и в тоже время давали шанс на новую жизнь.
Глава четвертая
Только через два месяца меня повезли на первое судебное заседание по моему делу, продержав все время в одиночке.
Судебные слушанья были закрытые без камер и прессы. Мне вменили 213 статью уголовного кодекса хулиганство. В завершительном слове при вынесение приговора судья огласил, принять меры медицинского характера.
Мать была убитая горем в черном траурном платке.
Я сразу понял и догадался.
Не дожидаясь моего вопроса, мать кинулась ко мне и проговорила:
— Бабушка умерла!
И я уже не слушал ни прокурора, ни судью.
Дождавшись пока меня уведут, чтобы не смотреть на несчастную мать, я расплакался в камере для подследственных ожидающих судебное заседание.
Полицейский открыл камеру и поставил передо мной две увесистых сумки с продуктами и сигаретами. На суде была практика и возможность передать родственникам передачу. Я ронял на продукты горькие слезы, благодарил мать и знал, что в тюрьме я почти все раздам, чтобы помянуть бабушку.
Чтобы собрать и купить мне продукты, мать сдала свой дом и сейчас жила в бабушкиной квартире.
Она смиренно все переносила, не перестала ходить в церковь, в которой ее пускали только иза страха.
Лариса Алексеевна вышла из зала суда, пошла на остановку, села в автобус и поехала, посмотреть, как живут квартиранты.
Дом сняли двое молодых парней, сказали, что учатся в Ростове.
Лариса ехала в автобусе и вспоминала смерть матери и прошедшие дни и недели.
После попытке взорвать храм, в больнице испугались и к ней стали мягче психиатры, в столовой стали накладывать добавке и через три недели не ставя в известность о моем притуплении выписали, посадив на маршрутку до Аксая.
И она не о чем, еще не зная отправилась к матери.
Двери были открыты, из комнаты Зинаиды Яковлевны раздавался тихий и жалобный стон.
Лариса вбежала в квартиру и в спальню, где лежала мать.
— Пить! Пить, — тихо сквозь стон просила Зина.
На полу валялись окурки и несколько пустых бутылок из-по водке.
Лариса стала поить мать и та, приходя в себя, то снова забывалась и говорила:
— Добились своего! Сжили со свету! Проклятые! Ну и ладно! Так выходит и надо.
Когда по городу прошел слух, что я пытался взорвать городской храм, и бабушка приехала, со свидания из тюрьмы к ней стали приходить соседи.
Одни упрекали:
— Вырастила! Говорили, сдай в детский дом! Безбожник! Руку на святое поднял! И за кого и за этой уголовницы! Вся семья ваша кровь из нас пила!
Бабушка всю жизнь проработавшая за стойкой и имевшая слабость к алкоголю не выдержала и запела.
Сначала пила сама, потом стала посылать соседку за водкой и скоро к ней стала приходить бывшая председатель кооператива Гвоздикова.
Сама стала приносить водку, от которой Зине день ото дня становилось плохо. Когда Зина слегла и не поднималась с постели, Гвоздикова стала открывать шифоньеры, и шкафы и тянуть что было ценное. Одежду, хрусталь, посуду и дошла до того, что сняла со стен два ковра.
Зинаида Яковлевна скончалась в больнице. На поминки никто не пришел не один человек из дома, в котором она прожила сорок лет.
Лариса это все вспомнила и разрыдалась в автобусе.
Ее стал успокаивать какой- то старик ветеран войны с орденом красная звезда на груди.
— Умер, небось кто, сердечная? — спросил ветеран.
— Мама!
— Соболезную! Ну, ты это не раскисай! Не раскисай, я войну прошел, столько смерти видел! И мал стар! А сейчас мир! А когда мир и помирать не страшно!
Одна из пассажиров какая-то бабка узнала Ларису и знала про меня.
— Врет все она! — стала кричать бабка на весь автобус.- Это она за своим разбойником убивается! Сыночек церковь хотел взорвать!
Ветеран не поверил собственным ушам:
— Что плетешь? Ополоумела?
— Сам из ума выжил, старый черт! А я что знаю, то говорю!
— Не уж-то и правда? — спросил ветеран у Ларисы быстро вытершей слезы и преставшей плакать.
Лариса отвела глаза, но сказала:
— Правда!
— Вот слышал, сама призналась! А ты Фама не верующий!
— А ну старая язва язык прикуси! — так грозно сказал штурмовавший Берлин, что бабка замолчала. — Почему?
— Меня там обидели и полиции сдали.
— Вот паршивые! Раз так, то правильно сделал! Значит, мы кровь проливали, коммунизм строили, а они расплодились со своими попами! Ленина на них нет! В былые годы, за это орден давали, а сейчас значит под суд! Ну и жизнь пошла, хуже чем во время войны!
Ветеран вышел с Ларисой на одной остановке, хоть ему было еще полчаса ехать, и проводил ее до самого дома.
— И чтобы больше не слезинки! Силы береги! — сказал ветеран и, узнав, где Лариса живет, сказал, что обязательно еще наведается, чтобы узнать о судьбе и злоключениях сына.
Лариса приободрилась, но только на несколько минут в доме словно прошёлся Мамай. Было все перевёрнуто и грязно в кресле на кухни лежала словно в обмороке не подавая признаков жизни какая-то девица. Молодые люди жильцы варили какую-то дрянь на плите. Так разило ацетоном, что у Ларисы заслезились глаза.
Один из молодых людей Лешка на лист бумаге бритвой бережно счищал со спичек серу. Два одноразовых шприца лежали рядом наготове.
— Вы что творите? — с ужасом спросила Лариса.
— Не мешай мать! — ответил Юрка, колдую над кастрюлей, откуда шло зловоние.
— Я вам за тем, дом сдала, чтобы вы наркоманили?
— Не учи нас жить! — усмехнулся Лешка.
Лариса прошла в комнату и не нашла телевизора.
— А где телевизор?
— На черта, он тебе мать? Ты уже слепая! — ответил Юрка.
— Убирайтесь, сейчас же прекратите! Я в полицию пойду!
— Иди куда, хочешь, только кайф не ломай! — сказал Юрка и вытолкал на улицу хозяйку дома.
Через дорогу напротив была прокуратура, и Ларса со всех побежала туда за помощью.
Прокурор капитан, что-то писал и был не в духе.
— У меня наркоманы завелись! Помогите! — сказала Лариса.
— Вы кто? — сердито сказал капитан. — Обращения принимаются в письменной форме! И что значит завелись?
— То и значит у вас под носом!
— Под каким еще носом? Что вы себе позволяете, гражданка?
— Я соседка ваша, у меня наркоманы, наркотики, готовят! Я им, дом сдала, а они отраву варят!
— Дом сдали? Деньги взяли? — закричал прокурор. — Вы притон развели, а теперь хотите сухой из воды выйти!
И прокурор вызвал полицию.
В прокуратуру приехал лейтенант Воронов с напарником толстяком.
— Старые знакомые! — сказал Воронов.
— Вы ее знаете? — спросил прокурор.
— Дебоширка, полоумная! Мы ее в психиатрическую больницу, что не день везем! — ответил лейтенант.
— А тогда понятно! — махнул рукой следователь. — Разберитесь! Работать мешает! Сегодня притон сочинила!
— Бессовестные! Негодяи! — вырывалась Лариса ее тащили в уазик.
— Поговори нам еще! — отвечал толстяк и стал бить женщину дубинкой.
— У меня сын в тюрьме!
— Знаем! Слышали! Выискалась семейка на нашу голову, мать сумасшедшая, а сынок уголовник!
И Ларису те же самые полицейские снова отвезли в сумасшедший дом в Ковалёвку.
А я всю осень живу без вестей с воли. Так наступает новый год, без шампанского, елки и мандарин, из всего, что принято у людей на праздничный стол, только старый и неисправный маленький телевизор, он как и моя жизнь был прежде цветным, а теперь показывал только черно белым. Грядёт Крещение и это великий церковный праздник, рождает у меня мысли о вере и церковных обычаях и ритуалах.
И само собой приходит на ум, что Крещение Господне, страшный ритуал, обычай и церковный обряд… И в тюрьме мы крестились на параше! У параше не только могут спать обиженные. На параше, в советское время была дорога… На параше, спускаю к черту на тот свет, малявы, тюремную почту… На параше, можно облиться холодной водой если в жару изнываешь от жажды, но только если вода идет из крана. В Новочеркасске в тюрьме на две тысячи заключенных только третья часть владеют водой, воду в тюрьме надо добиться!
Набрав тазик холодной воды, мы с близким Саней Воробьёвым по очереди облились.
Это был первый и последний раз когда я учинил над бой этот священный ритуал. Осенять себя крестным знаменем в Крещение Господня можно только единожды в жизни, а не как каждый год. Это не праздничный стол в новый год с салатом оливье. Это безоговорочное принятие своей судьбы, своего предназначения! Если вы каждый год входите в воду на Крещение Господня, у вас открывается новая жизнь. Иисус Христос крестился единожды.
Д, я признаюсь, что спал после обряда как младенец, но утром, в бронь раздался стук:
— Олейников, этап!
Саня, меня обнял:
— Будешь заворачиваться, кусай в кровь губы, грызи их! — это отрезвляет.
Автозак для осужденных и находящихся под следствием заключенных был забит, так, что кто зашел первый и оказался в конце промерзшей лавки покрытой льдом были вжаты в стенку. Впереди на протяжении длины всего прохода до решетки (где сидели конвоиры с огромным свирепым ротвейлером и автоматами в руках) все кому не хватило места, стояли стоя. На Дону стоял мороз — 18 градусов. Печку устроенную в середине машины, для обогрева заключенных не включали. Лютое, ледяное дыхание зимы пробирал до костей. Чтобы хоть как — то согреться, я достал сигарету и спички.
— Не надо, спрячь! — сказал мне сосед по лавке.
— Почему? — спросил я у бывалого попутчика по несчастью.
— А, сейчас, услышишь.
И раздался голос старшего конвоира:
— Говорю один раз! В пути следования курить запрещается! Если, кто нарушит, ответят все!
— Да, пошёл, ты! — выкрикнул какой — то паренек на вид не старше и семнадцати лет.
— Вы, в тулупах, у вас печка палит как раскаленная сковорода, а мы, должны простудиться от мороза, пока будем ехать, чтобы потом половина нас передохла! Хер ты угадал!
И молодой человек демонстративно закурил. В ответ ни заключенные ни конвоиры не ответили ни слова, только ротвейлер гавкнул в ответ, словно, что, правда в твоих словах паренек!
Мы с горем попала окоченевшие добрались до места этапирования. Знаменитый на всю Россию и проклятый всей Россией «Казачий переезд» где заключенных пересаживали в вагоны, которые как правило прицепляли к мирным гражданским поездам. Конвоир свое слово держал. И на всех кто выходил из автозака обрушивался, словно град удары дубинок. Заводиле досталось больше всех, его били по коленям и почкам. Так было всегда. И, всегда остальные пусть и битые поднимали с земли бунтаря и помогали добраться до места пребывания заключенных ожидания поезда. За смелость? Нет, скорее, за слова, за правду. От того куда нас завели и в какое положение поставили, мне сделалось стыдно за Дон. Стыдно за Столицу Донского Казачества, просто за казаков. Обезьяний, вольер для скота! Решетка, тот же мороз. Только еще бесчеловечно: не лавок, на которые можно присесть ничего. Не смотря, на то, что среди нас были и пожилые люди. И снова как в бочке в селедки. Может только это и давало хоть малое, но спасительное тепло.
— Россия! — не выдержал кто — то и сказал громко вслух. Конвоир скривился и пошел на уступки:
— Разрешается закурить!
— А, по нужде?
— В штаны! Согреешься!
Прошел, час, потом другой. Я, не как мог взять в толк и понять, почему нас не привезли на переезд к приходу поезда. Зачем издеваться? Для, чего делать из людей волчью стаю, стаю, которая однажды может сорваться и начать грызть на пути всё живое. Неужели так было задумано и когда — то и устроено каким — то злым гением? Но, наконец долгожданный поезд пришел. Решетку открыли.
— К месту посадки на поезд следовать на корточках, головы не поднимать.
И под лай собак, которыми нас травили, чтобы мы выполняли приказ, мы гусиным шагом с сумками на плечах последовали к вагонам, которые в народе прозвали Столыпинские.
И, только раздавался голос конвоира:
— Головы не поднимать! Головы не поднимать! Смотреть в землю!
Глава пятая
Это была моя первая подобное путешествие на поезде. Когда вы едите на море с семьей, и счастье греет сердце, когда вы весело смотрите на пролетающие мимо полустанки и не как не можете дождаться прибытия. Все это утонуло в мрачном и полутемном вагоне без окон. Надежда на будущие меркла и захлебывалась в стуки колес, которые несли нас не в прекрасные часы жизни, а в бурю и ненастье.
Из сравнительно тёплых вагонов нас пересадили в ледяной автазак и повезли по улицам Ростова.
Центральная тюрьма Ростова-на — Дону, в самом сердце миллионного города. Как и ад, в сердце людей так и Ростовский централ.
Сначала на Ростовском централе всё шло хорошо. Я скрыл от оперативника знаменитого на всю Ростовскую область, Баге, своё преступление, рассказав, что за драку. Документы на этап приходят запечатанными. Нет, когда следуют, делают особую пометку, шифр, из которого всё ясно как вести себя с заключённым, в какую камеру поместить и прочее. Но видно Колганов, начальник тюрьмы Новочеркасска захотел утаить. Чёрт его знает зачем.
Бага определяет меня в приличную камеру к коммерсантам, которые проходят на тюремном сленге, как экономические.
Холодильник, забитый продуктами на любой вкус, телевизор, электрочайник, цветное чистое постельное белье одним словом первый класс.
Я не понимаю, и не знаю, что подобные камеры на прослушке и Бага, посадил меня, в нее, чтобы узнать, что я сделал, он мне так и не поверил, что я просто подрался.
В одном из разговоров я признаюсь, что взорвал церковь.
Смотрящий камеры перепугано посмотрел на меня, оглядывается по сторонам и говорит, словно нас подслушивают.
— Промолчал бы! Мы поняли бы. Теперь поздно!
Через полчаса меня грубо выводят из камеры и толкают в отстойник. Еще через час приходит Бага, он уже всё про меня знал. Он был с включенной камерой на телефоне и сигаретами Винстон в руках. Он меня снимал на видео и улыбался.
— Пойдешь в «Теплый Карцер» — объявил знаменитый оперативник.
— Что это? — безразлично спросил я. Думал, что нет больше ничего на свете что может меня напугать.
— Скоро узнаешь!!
— Есть хочу, — нагло сказал я.
— Есть? — обрадовался Бага, он словно в чем то еще сомневался, словно пока я не попросил, есть, что то такое оставалось, чтобы его остановить.- Сейчас! Подожди!!!
Через десять минут меня покормили и не просто баландой, а из офицерской столовой, помню были котлеты, картошка и томатный сок.
Бага свернув своей знаменитой белоснежной улыбкой, угостил меня блатной сигаретой, все ровно, что осужденного на смерть. И меня темными коридорами повели в подвал, я шел спокойно. Меня подвели не к камере, двери были деревянными и, с пластмассовым окошком. Я смутился.
— Давай-зловещи скомандовал Бага, — Раздевай его!
И не успел я опомниться, как с меня стали стягивать сначала одежду, потом нижние белье и я остался голый. Меня волоком втащили внутрь теплого карцера стены которого были обиты матрасами, с тем отличием, что полстены были голыми, кто-то ломая и разрывая пальцы в кровь срывал на мертво прибитые матрасы к стене. В полу были вбиты в бетон два штыря. Меня положили на ледяной пол животом, одели наручники на обои запястья и распяли голого на холодном каменном полу.
Я бился, пускал пену. С моих запястий стекала кровь.
Через сутки раздаются шаги и голос за дверью:
— За что?
— За мать! Церковь взорвал! — ответил я и стал рассказывать и ко мне стали ходить блатные со всех корпусов и слушать.
Тюрьма звереет мать это святое! Меня начинают кормить, с ложки. Окровавленными губами я ем. По чуть-чуть. На вторые сутки в теплом карцере на Ростовском централе я простываю, продрогнув до костей, заключенные бьют в набат и ко мне приходи врач. Хороший врач, настоящий врач, его после посадили, иза меня подвели под статью, потому что он приходит и дает мне горсть таблеток, антибиотики.
Через пять дней меня в полуобморочном состоянии снимают, словно с креста и полуживого ведут на экспертизу.
Я голый и меня надо одеть. За дверью куча какой-то старой и грязной одежды. Я был прежде в дорогих брюках и новом свитере, который мне в передаче привезла бабушка. Мою одежду подмотали — украл кто — то из козлов. Эти вещи, что правонялись и были грязными, остались от других, кто угодил в теплый карцер до меня. Меня заставляют одеться в лохмотья. Я не держусь на ногах, и меня ведут, придерживая два конвоира. Мои запястья в крови, от того что в наручниках я укрутился как смертельный акробат переворачиваясь со спины на спину на бетонном полу.
Экспертиза в камере с клеткой на манер как в суде на судебном заседании. Меня заводят, закрывают клетку и уходят.
Экспертизу проводят два врача, один молодой быстро пишет, другой старый тихо спрашивает, выдерживая между вопросами долгие паузы.
— Что же это голубчик! — спрашивает пожилой.- Вены хотели вскрыть? Нелегко в тюрьме? Ничего не расстраивайтесь, мы вам поможем! — ободряет судебный психиатр.
И не зная, что со мной, что вернулся только с того света, заключают, что я невменяемый.
Уже спустя месяцы на Новочеркасском централе, в отстойники после суда я встретился с этапом из Ростова и меня узнали.
Мужики зашептались.
— Герой, — сказал один другому.
А я подумал, что да какой я к черту герой? Вы те, кто ходил ко мне в теплый карцер и терпеливо кормили меня с ложки, а я окровавленными искусанными в кровь губами, глотал и выжил, вот кто настоящие герои.

Глава шестая

Только по истечению трех месяцев меня навещает мать.
Передачи от родственников строго регламентировались, как и в тюрьме. Домашние нельзя, допустимо только определенное количество одного наименования. Иногда делали исключения и разрешали курицу гриль. Передачи из более шестидесяти заключенных пациентов получали не больше двадцати. Передачи тщательно проверялись охраной и приносились в отделение, и потом вы шли на свидание, которое длилось двадцать минут в присутствии медсестры и охранника.
Просторный на вид вестибюль с претензией на уют. Диван, мягкие кресла. Но с вас не сводят глаз. За каждым вашим словом следят, и вы чувствует себя, словно под зорким ненавистным злым оком. Это заставляет вас вжимать плечи, иногда шептать. Длительных свиданий как на зоне не положено. Вы успеваете обмолвиться с матерью о самом существенном и здоровье и прощаетесь. Глаза вашей матери всегда мокрые от слез. У медсестры всегда одна дежурная фраза:
— Не плачьте, скоро выпишут!
Мать, похудевшая и на ней нет лица, под газами круги от бессонных и горьких ночей.
Возвращаюсь со свидания сам не свой.
Все те, которые годами не ели вдоволь и не имели своих, ни конфет, ни печенья смотрят на пакеты с продуктами и не могут оторвать глаз. Когда вы возвращаетесь со свидания, перед вами выстраивается очередь с протянутой рукой, словно на паперти в церкви.
— Дай пожалуйста, печенья!
— Дай, конфету!
— Дай, пряник!
Люди берут и съедают и проглатывают прямо на твоих глазах и тут же просят еще и еще.
— Дай, еще, пожалуйста!
— Еще, дай!
— Одну конфетку только одну.
Я никогда не мог отказать и раздавал бы все до последней крошке если бы не Дима, или хлебники или блатные.
— Пошли, пошли! — кричал Дима. — Ему мать, привезла! Он вам и так пол передачи отдал.
Диму младенцам нашли на помойке. Родная мать подкинула дитя в контейнер как кой-то отход. Мальчик кричал, махал ручонками и не желал умирать.
Диму достали из контейнера. Дима рос в доме малютке и прежде не знал, что он подкидыш. Его усыновила одна семья. Правильно сказать один мужчина. Хороший человек. Он воспитывал Димку как родного. Очень любил. Когда Диме не исполнилось и десяти лет, отец утонул. Приемная мать после похорон стала злой и придиралась к мальчику и однажды сказала:
— Ты не родной нам сын. Ты плохой!
Мальчик сбежал из дома и стал красть. Его нашли, определи в детский дом. Мать отказалась. Она не знала, что перед гибелью отец, словно чувствуя, что умрет, отписал почти все имущество мальчику. Узнав это приемная мать стала ластиться к мальчику приходить в детский дом приносить подарки и звать собой домой. Но Диму уже было не вернуть. Цинизм и равнодушие навечно убили в нем ребенка и превратили волчанка. В больнице Дима оказался окончательно надоев, правоохранительным органам с его многочисленными выкрутасами, когда изначально отбывал срок в исправительной колонии для малолетних преступников. К Диме приемная мать приезжала не реже одного раза в год, и то только потому, что за Димой осталось земля большой пай отца, в несколько десятков гектар, остальное имущества Дима уже вернул матери и сводной не родной сестре.
Получив передачу, вы не набрасывались на продукты, вы жадно выкуривали одну другую сигарету. Ни то, что бы сигарет не было в отделение. Сигареты были. Но, сигареты служили все равно, что местной валютой. И они растекались и улетучивались как вода между пальцами.
Покурив вы с хлебниками, если у вас такие были, просились в столовую, чтобы съесть часть передачи. Как правило, персонал больнице разрешал, но за редким исключением отправлял вас есть передачу во время обеда. Прием передач, осуществлялся в больнице с утра до обеда.
Я хлебничал на протяжении срока, с разными людьми в результате того что кто то освобождался. Но всегда с самыми необыкновенными. Одно время с неунывающим парнем кровь с молоком разбойником Щеблыкиным Андреем.
Андрей сто раз к ряду зарекался больше не совершать преступлений. Андрей по прозвищу Малыш был единственным ребенком у престарелых родителей. Людей с достатком, но кипучая натура, неугомонного Андрея требовала погулять. Именно что погулять. Из Андрея двести лет назад вышел бы разудалый казак разбойник, а возможно и лихой атаман. Андрей был бесстрашен и когда освобождался, совершал десятки, а порою сотни разбойных ограблений. От неуемности и количества преступлений Андрея Щеблыкина и упекли в психиатрию. Но Андрей был доволен, когда за свои преступления он уже наверно получил десять лет по несколько раз, он отделался годом или двумя в больнице.
Надо сказать в психиатрической больнице, как и в любом коллективе с компанейскими людьми приятно скоротать вечер. Одним из таких был Вагиф азербайджанец, бывший милиционер на пенсии офицер. Службу он проходил на родине, после оказался в России по обстоятельствам и коллизиям судьбы. Он долгие время терпел нападки соседа о том, что он не русский и что работал в милиции.
— Зверек! Да еще мусор! — выкрикивал сосед. — Погоны нацепил, небось, чтобы отрываться на людях?
И в один прекрасный день, Вагиф взял топор, пришел к соседу и без единого слова зарубил соседа. Сам вызвал полицию и сдался.
— Смотрю кругом, Артур, и ужасаюсь! — говорил Вагиф. — Почему нет смертной казни. Должна быть для убийц детей и маньяков. И я должен был сидеть. Я рассчитывал на это. В союзе я сидел бы как человек. Теперь каждый гад здесь на меня коситься и не считает за человека. Вот что они хотели добиться, это унизить меня. Меня и всю советскую милицию и советский закон.
Последними моими хлебниками были очень примечательные и разные личности по отношению друг к другу. Один Романов Толик квартирный жулик — крадун и бывший офицер, герой чеченской войны, снайпер, Бердник Иван Иванович в больнице оказавшийся, потому что убил. Убил превысив рамки самообороны. Бердник с усами живой подвижный мужчина в годах. Волевой и сильный.
Толик имел одну свойственность впадать в рассуждения и науки грезил окончить вуз и поменять жизнь, когда с горем пополам закончил школу. Но глупым не был, а напротив и сочувственный и делился всегда с последним куском хлеба. Если что случалось, всегда принимал участие в обсуждениях решение проблем. Любил спорт. Боксировал. Не расставался на свободе с пудовыми гирями. В юности участвовал в соревнованиях.
Мы сидели в столовой втроем. Ели передачу.
— Больше всего мерзко, — сказал Бердник. — Это то, что психиатры всех подводят под одну гребенку! Шизофрения, мать их возьми! Один маньяк, извращенец, другой разбойник, третий черт знает что. Колька Бубырь не умеет, ни читать, ни писать. Из школы для умственно отсталых и вот тебе на, фальшивомонетчик! С поддельной купюрой, которую ему убогому всучил сволочь полицейский. Да не полицейский, а именно что сволочь, на одной чаше весов. Меня спрашивает психиатр:
— Вы убивали?
Он в своем уме? Я отвечаю, что я офицер, профессиональный военный, я участвовал не в одном военном конфликте, имею государственные награды. Я не убивал, я исполнял долг! Убийца, это что на улице в подворотни грабит.
После еды Толик мне просит ему помочь.
Он до того сердобольный, и хороший человек, что ухаживает за стариками. Но большей частью за тяжёлыми. Делает массаж прикованному к постели одному старику. Он должен умереть на принудительном лечении. Его парализовала, но его не выписывают. Говорить не может.
Толик очень терпеливый. И верит в сенсорные способности.
Проводит у меня по руке и спрашивает:
— Ты чувствуешь, тепло? Я могу лечить людей!
Может показаться, что Толик помешался. Но это ни так. Через месяц Юра, не лежачий встает на ноги. У Толика природный дар массажиста. Порой он сам не понимает, что делает, но всегда выходит. Толик хочет учиться. У Толика есть мобильный телефон. Он ночами пропадает в интернете. Читает про массаж, нетрадиционную медицину. И научные статьи. Порой все, что касается лечения. Его некому направить и учить. Мобильный телефон в больнице у пациентов нелегально. Все как в тюрьме. Подкупают сотрудника в случае больнице санитара, накидываю несколько тысяч сверху, и санитар все устраивает. Но заведующая знает о наличии телефонов в палатах. Заблуждения, что заведующая ничего не знает. Ткаченко знает все. Но это тоже своего рода терапия и в любой момент телефоны отбирают. А санитар, а что санитар? Зарплата невысокая, работать каждый не станет с сумасшедшими преступниками. Вот и закрывают глаза, по сути, на преступление.
В передаче я нахожу книги. Мать знает, что я не могу без них жить и приносит. Я иду в палату к Михаилу и приношу ему Толстого Анну Каренину.
— Хорошая, книга! — сказал Михаил. — Я с удовольствием перечитаю.
— Михаил от чего тебя записали в сумасшедшие?
— Я сам себя записал!
— Это как?
— Хорошо окончил школу. У меня было пять по русскому языку. Поступил в институт, но ушёл с третьего курса и пустился грабить!
— Почему?
— Русская жизнь! Россия! Став специалистом филологам, мне светила бы копеечная зарплата. А так подкараулил за углом какую — ни будь фифу с золотой цепочкой на шеи и дорогим мобильным телефоном. Врезал ей как следует и годовая зарплата в кармане. Как ты думаешь, могло общество признать в моих действиях логику? Нет! Это значит, признать, что общество в России разделено на классы, где главенствующий класс богачи, а низший рабы — нищие.
Миша приземистый приятный на вид молодой человек.
— Дай почитать, — говорит сосед по койки Михаила, Максим, по прозвищу Изезя.
— Ты же не умеешь! — удивляться Михаил.
— Читать не умею, но хочу посмотреть, — отвечает Максим.
Максим весь из себя как какой-нибудь деревенский дурачок. Худой и нескладный. С лишенной разума, но очень живой физиономией, на которой то и дело застывают разные гримасы. Глаза смеются, выражение на лице глупое.
Максим насильник! Но кого и как он изнасиловал?
— Максим! — говорит Михаил. — Бабу хочешь?
Максим, кривляется, улыбается и словно облизывается, отвечает:
— Хочу!
— Хорошо, было?
— Хорошо!
— А как?
— Я её заломил и…
— А она?
— Не знаю! Она меня любила!
— Любила, это как?
— Приглашала! Когда я пенсию, получал! Я ей окна вставил, холодильник купил!
— А она?
— Не соглашалась!
— Сколько ей было лет?
— Сорок восемь!
— А тебе сколько?
— Семнадцать!
— Россия Артур! Нищие духом! — говорит Михаил и дает Максиму книжку.
Максим с увлечением принимает книгу и начинает листать, но не находит картинок и начинает грустить.
— А про, что?
— Про любовь!
— Любовь?
— Да, прямо как про тебя, только наоборот, женщина все отдавала всю себя, а её не принимали, и она покончила с собой.
— Как?
— Бросилась под поезд!
Вдруг жуткие слова и учесть главного героя, ужасает дурачка, в нем словно просыпается сознание. Он долго молчит, на лице его застыла маска из душевной боли, но собирается духом и говорит:
— Страшно!


Глава седьмая
«Страшно.» Эти слова, даже не слово, а мысль, которая вдруг как молния озарили больного неразвитого, изуродованного жизнью молоденького паренька, по сути, так и оставшегося ребенком подростком, не давали мне покоя, и я не мог заснуть ночью. Может Быть Толстой написал свой знаменитый роман, не для миллионов, которые прочли и забыли, а именно для этого несчастного мальчика, который некогда и не прочтет роман, но смысл, ясность, что героиню романа, любившую предал весь мир, может как и его, Толстой вдруг безоговорочно поставил приговор всей системе психиатрии с её палатами, решётками и халатами, в котором эверестом есть смысл, что психиатрия беспомощна и бесполезна, потому что пытается вылечить в отдельном взятом человеке, то что есть и живет и заражено все без исключения общество целиком. Как можно лечить и вылечить преступника признанного помешавшимся, если первопричина, его человека, изуродовала само это общество, его цинизм, равнодушие и просто безжалостность. Общество лечить никто не желает, только потому леченее надо начинать с самого себя, а это значит каждый должен признаться, что в том, что нас окружает и как мы живем повинен каждый из нас. Все это понимают и в особенности монстры в человеческом обличии. Монстры, возможно, понимают это больше других именно, потому что они преступили тот порог в жизни за котором нет и не может быть возврата обратно, не говоря уже о избавлении от недуга и выздоровлении.
Ночь самое страшное время, для того кто не может заснуть от того, что знает, кто и что такое монстр. Это нельзя узнать просто, как если бы вам сказали это плохо, а это хорошо, есть на свете такие вещи, которые за гранью привычного человеческого познания о добре и зле. Новочеркасская тюрьма, это место, где были скрыты и похоронены самые отъявленные проявления зла, да даже не зла, зло тоже имеет меру, а какого-то немыслимого проявления на которое только возможен человек.
Ведь если вы родились в сказочной семье благородных королей, в краю бесстрашных рыцарей романтиков, вам действительно улыбнулось счастье. Я родился на Дону, где был схвачен Чикатило. Андрея Чикатило- страшный человек. Нет не человек, а скорее существо. Только существо, в котором заключена страшная суть вещей и природы может обрести человечество на ужас и породить последователей. Сколько пришло после Чикатило и сколько может прийти и каждый говорит:
— Я превзошёл Чикатило!
— Нет, я! — выкрикнет из зала суда, растерзавший ребенка.
— Нет, закройте рты и слушайте, это я. Я! Я наследник Чикатило! Я! Я резал, кромсал! Вы ничто и никто! Вы убивали раде славы, и только! А я, задушил младенца раде наслаждения. Раде того, чтобы сравняться с Богом! Да, теперь, я Бог!
Камера. Наверху квадратное оконце. Неба не видно. До оконца не достать. А в этой камере, в которой провел последние дни перед расстрелом Андрей Чикатило и не нужен не свет не небо, не солнце. Только тусклый электрический свет больно режет глаза, и становиться больно голове.
Я в камере Чикатило для того, чтобы сошел с ума.
— Закройте к Чикатило, — сказали в тюрьме Новочеркасска.
— Занимайся гимнастикой! — сказал мене корпусной и закрыл стальную дверь.
Я не понял. Я вообще не понимал, что эта за камера.
Я сел на нижний ярус двух яростных тюремных нар. Лег. Повернулся к стенке.
Пригляделся. Какая то надпись. Карандашом четко написано почерком человека образованного. В России в тюрьмах и поныне некоторые камеры расписаны все ровно, что Храм Христа спасителя. Только за место Святых Образов, святые для людей слова, что жизнь — ворам, смерть — мусорам.
Но вглядевшись в надпись, я понимаю, что ничего и никогда подобного не видел прежде на стенах тюремных камер.
«Я передаю привет всем, кто меня знает!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
И я вспоминаю… Меня, охватывает ужас! Весь мир это слышал из уст детоубийцы. Это видео и поныне есть везде и всюду в интернете…
Я вскакиваю с тюремных нар, словно обожгли кипятком. Я задыхаюсь именно, что от ужаса. Камера. Полумрак. И словно детоубийца оживает и начинает с вами говорить:
— Резал, кромсал! Не понимал уже. Врачам в Москве Институте Сербского говорил, но они ничего не ответили, только записывали, записывали! Мемуары про меня написали! Не знаю, я думаю, что я просто так снимал напряжение что ли. Разрядку. Да, глаза бил, ножом, ослеплял. Да, всех! И мальчиков и девочек, женщин тоже. Не знаю.… Нет, нет ни от того, что я завидовал их зрение, у самого — то у меня зрение неважное. Но я очки не всегда одевал. А почему убивал, Бухановскому — психиатру, сказал, когда он ко мне в камеру с бутербродами приходил. Расспрашивал и говорил, что надо признаться в убийствах. Не плохой человек мне понравился, образованный, но я ему сразу тогда сказал, съев бутерброд с колбасой. Это ошибка признаться.
— Почему? — спросил Бухановский.
— На знамя меня поднимут. Я изучал Марксизм и Ленинизм.
— Нет! Нет, никто не решится себя сравнивать с вами! Это непостижимо.
— Я знаю, что никто не станет как я! Но будут кривляться и убивать и хвастаться на всю Россию на весь мир!
— А почему никто не станет?
— Вот эта колбаса! Так гадость!
— Почему это хорошая колбаса, дорогая!
— Да не в этом дело, я маленьким во время войны человечину ел. Мать подмешивала.
— Так и в блокадном Ленинграде, тоже случаи каннибализма зарегистрированы.
— Да, нет, дети маленькие не ели. Все больше взрослые. А кто ел, умер!
— Почему, умер?
— А ребёнок от человечны как пьяный и в горячке и умирает в муках. Я помню первый раз страшно мучился. Мне кажется, что я один только и выжил, по этому таким и стал.
Обессилив от страшных картин, которые приходят каждому человеку пре понимание образа Чикатило, когда перед глазами встают растерзанные дети, захлебнувшиеся от ужаса, и страданий, которые бились в агонии, мне приносят баланду.
— Баланда! — раздается стук и голос за стальными дверями.
Я словно протрезвляюсь. В одиночке, только проклятая баланда возвращает вас к жизни. Вы собираетесь, перестаете сходить с ума. В общей сложности, в одиночках в тюрьме Новочеркасска, я пробыл пять месяцев, в четырех камерах, все как на подбор, только черт знает какие.
Посуды у меня нет. Меня приводят в камеры, по всей тюрьме постоянно вынуждая забывать, что — то из личных вещей. Происходит это настолько молниеносно и когда вы совсем к этому не готовы. Тюрьма Новочеркасска, самая великая в представлении ужаса и ада в России.… А если в России то во всем мире, только куда может упасть луч солнца. В Тюрьму Новочеркасска, никогда не падал солнечный свет, только леденящая мгла. Баландер не заглядывает, в открытое железное оконце и протягивает мне пластмассовую зеленного цвета миску пластмассовую одноразовую ложку. И полбулки тюремного хлеба. Хлеб в тюрьмах России только своей фирменной оригинальной выпечке. Сегодня, мягкий, завтра, у вас хлеб превратиться во влажную лепешку. После, завтра вообще как камень. Только пресловутая и легендарная сечка, одна на все времена, с водой и на вкус как вода…
Я беру баланду. И удивляюсь, картошка с мясом. Пюре и приличные кусочки мяса.
Оконце громко и с лязгом клацает. Это бьёт словно током, я вздрагиваю, мои глаза упираются в сталь двери. Словно ногтями какой зверь, выцарапал.

«Приятного аппетита!»
АНДРЕЙ ЧИКАТИЛО
Я ужасаюсь, но ем. Соблазнительно — мясо с картошкой.
Я словно пьяный. Забываюсь. Приятно на душе. От чего-то думаю о Чикатило. В камере Чикатило, только и думаешь об Андрее.
— Как тебе на вкус, Артур? — словно снова оживает и спрашивает Чикатило.
— Хорошо, — отвечаю, я, словно в бреду. -Спасибо!
— Это не мне спасибо, тюремной администрации, большое спасибо.
И Чикатило забрасывает голову и смеется, так как знает весь мир, словно над всем миром, над всей землей.
— Человечина! — говорит сквозь смех Чикатило. — Балдей!
Я холодею и покрываюсь холодным потом.
— Нет, не дети, упаси Бог! Тюрьма Новочеркасска это колыбель чекистов! Всадили пулю в голову очередному кривляке, который называл себя Чикатило.
Я не понимаю
— Что ты на меня так уставился Артур? Да, и поныне расстреливают, и будут расстреливать, только негласно. Знаешь сколько в Новочеркасске эти кривляк, десятки! Только конечно мелкая сошка. Одного ребеночка, двух, растерзают и попадаются. На них дела не заводят, просто расстреливают в течение двадцати четырех часов как по военному времени…
— Как?
— Просто! А знать и никто и не должен! Никто! С ума мир сошел бы! А ты сейчас сойдешь, озвереешь!
— Почему?
— По качену! Ты же начитанный. Догадайся! Почему люди в войну звереют?
— Почему, потом тому, что ненависть к врагу за растерзанных родных и родных людей родины.
— Это да! Но, а медицинский фактор, ты не учитываешь, ты же всю жизнь, Артур, желал быть врачом! Физиология связана, непосредственно с биологией. Мы то, что мы едим!
Меня начинает рвать прямо на грязный пол, отчего он становится в стократ еще более мерзким.
— Пробеливался? — спрашивает, Чикатило.
Смеется.
— А опять ты себе на придумывал, ни немцы, ни русские, не ели мертвых солдат во вторую мировую войну. Да и мертвечина, дрянь! Свежатина, должна быть, чтобы еще теплая была.… Идёт, бой, кровь, ошметки мяса! Весь в крови и человеческом мясе, с ног до головы! Сталинград это мясорубка из котлет немецко-советской дружбы!
— Для чего? — спрашиваю я ужасаясь. — Для чего мне это принесли?
— Все еще проще, чтобы ты озверел! И бросился в следующий раз на сотрудника с тюрьмы или побег учинил, и тебя убили. Ты думаешь, меня просто так целые годы в Новочеркасске в тюрьме держали. Но я не бросался, бесился, только. А, у тебя предки с Сибири, да с Дона, да еще только еще черт только знает откуда? Отобедал человеческого мяса? Захочешь убить! Да, ладно не дрейфь! Пошутил я про человечину. Просто решили побаловать тебя как меня перед расстрелом котлетами накормили. Ну, удачи, тебе! Еще поговорим, спи!
Я засыпаю. В камере Чикатило сплю хорошо. Просыпаюсь, как ни в чем не бывало.
Тихий тук в железное оконце.
— Завтрак! — ровным голосом говорит, баландер.
С чего вы взяли, что люди, которые приносят вам, есть не люди? Люди, в каждом живет человек! Баландер протянет тебе замершему, сигарету, баландер спросит как дела. И улыбнется сквозь слезы. Его призирают, только дураки, люди понимают, что за каждой решеткой в тюрьме есть человек.
Мне дают на завтрак, отварные яйца, масло, сладкий баландерский чай, который в ледяном огне ада, парное молоко. Баландер спрятал, яйца от надзирателя, который стоит у него за спиной, и если увидит, человек, будет, нет, не избит, еще страшней ему продлят срок на месяц, может два, а может и год. В тюрьме, кто пошел и остался работать на тюрьме в прямом смысле резиновый срок. За примерное поведение могут освободить, когда это будет следовать…
Ем.
Андрей смотрит на меня.
— Ты убивал, женщин, детей, потому что не мог себя обуздать? — спрашиваю я тихо.
Андрей задумчив, и молчит несколько минут.
— Нет! Я обуздал и тягу, и страшную черную страсть!
— Тогда, почему?
— Просто! Став извергам, истязателям, я снова и снова видел новый и новый труп, закопанный, где, я проходил в лесополосах. Кого — то изнасиловали и убили. Кого-то ограбили и убили и спрятали. Бандита, маленькую девочку. Их было не счесть. Тысячи, миллионы… Среди них попадались совсем крохотные — младенцы. И мне было уже все равно, но и здесь я раскрыл более страшное и покаянное, смерти миллионов и миллионов не стали для меня оправданием, так было бы наверное легче. Но нет, да именно, я пришёл и сделался таким, что смерть человека, как результат моего садизма для меня больше ничего не значили, я именно что рвал на части, чтобы испытать покой, мой покой стал выше для меня чем все жизни на свете и моя собственная. 
Глава восьмая
Я засыпаю только под утро, но только на короткий час и меня поднимают с рассветом. В больнице на принудительном лечение есть одна удивительная черта, которая не совпадает не с одним другим режимном объекте, где есть четко регламентированный подъем, возможно это то немногое, что действительно можно отнести к здравоохранению и гуманности. Если вы спите, вас не будут специально будить если нет на то видимой причины, вы можете не вставать на завтрак, вы можете вообще пролежать весь день и подниматься только на прием лекарств. Вроде как гуманно по отношению к больным людям. Но это и есть капкан, вы можете вдруг превратится в тень, даже еще страшней вы можете стать таким объектов и физической величиной, которая даже не отбрасывает тень. Это самое страшное, потому что когда вдруг вам станет на себя все равно тогда и есть самое страшное на вас станет плевать и врачам. Врачи обращают внимание и интересуются только теми, кто взаимодействует с окружающими.
Я взаимодействую по-особому. Находя неординарные способы. Так было всегда и во все время моей жизни. Скорее всего это происходит, что обыкновенные способы не действуют на людей и мне, чтобы выживать надо изощрятся. Я понимаю, единственное, что может повлиять на мое освобождение это огласка. Признаемся честно мое место не в больнице, а в тюрьме и лагере, но так распорядилась судьба и я придумываю план действий.
Мне нужен телефон с выходом в интернет. Телефон обыкновенный есть это чёрно-белая звонилка, по которому больные связываются с родственниками. Телефон находится у смотрящего Андрея Щеблыкина. Телефон выдается по очереди друг другу если нужно. Но меня такая связь не устраивает.
Не для всех и у некоторых которых можно просчитать по пальцам есть смартфоны. Их всего три на все отделения, шестьдесят больных. Об этих телефонах не может быть речи и нужен новый, и чтобы он был в моем распоряжении в любое время. Это стоит денег. Да ничего особенного, за деньги можно решить и неважно, что это строгий режим и принудительное лечение. Но конечно не всем, если вы действительно помешались, об этом не может иди и речи. Но я на протяжении трех лет всегда отвечал за свои действия и поступки. С каждой передачи уделял на общие и поддерживал хорошие отношения с смотрящем и где-то даже поддерживал арестантский уклад, который как бы этого, кто не хотел, живет на Мишкино, потому что все больные поступают в больницу только из тюрьмой камеры и этим приносят собой особый тюремный уклад и мировоззрения.
Мне называют цену, я знаю, что денег спрашивают на много больше, чем стоит, телефон, но в том то и дело, что телефон не может взяться из воздуха. Часть денег уйдет на телефон, другая на общие и львиная доля пойдет, чтобы подкупить охранника. Да охранник, который совмещает собой еще и санитара, хочет зарабатывать. Ему все равно, что передним преступник и больной, он знает, что даже если станет известно, что он достал телефон это сойдет ему с рук. На его место не много желающих работать, а заведующая не захочет, чтобы подобное дошло до начальства. Заведующая сама как бы даже разрешает телефоны больным только с той разницей, что это тоже регулированный процесс. И время от времени телефоны изымаются, но потом снова появляются у больных. Это вроде что-то стимула и дрессуры, так чтобы больного, обладающего связью можно было контролировать и он вел себя прилично. Поэтому смартфоны только у ярых и злостных уголовников, чтобы иметь на них воздействия и контроль.
Я нахожу деньги частями. Какую-то часть приводит мене мать и большую часть суммы отправляет на нужный счет мой друг детства Петр Калашников. Это человек  один из немногих, который не побоялся вот так просто привести деньги для уголовника друга, чтобы он совершил противоправное действие. Нет он в своем уме, но в нем всегда жило и разливалось чувство благоговения к справедливости. Я преступник, но встал за мать, которую закалываю в больнице и которая может вообще не дождаться сына и в первую очередь потому что я преступник и не сумасшедший, а значит если я не опустил руки и не сдался, Петя поможет.
И у меня в руках заветная свобода, нет она не эфемерна. Я построил систему, которая взаимодействует с той действительностью, которая меня окружает. Психиатрия как ни какая другая система и часть здравоохранения, которая зависит от общественного мнения. Потому что психиатрия и в частности психиатр  именно что размаривает человека по отношению к окружающей среде. И я начинаю планомерно и последовательно сообщать о себе, о своем преступление  и о месте в котором нахожусь в социальных сетях на разных публичных форумах. Делая уклон в первую очередь на условия содержания больных, и тех нарушениях, которые осуществляются на принудительном лечение по отношению к больным. Доходит до того, что пишу письма в министерства здравоохранения России, в общественные организации по правам человека, вплоть до Верховного Суда  и Следственного комитета.
Моя деятельность прожила и осуществлялась ровно четыре дня, но и этого оказалось достаточным.
Заведующая отделения Ткаченко зашла в палату на четвертый день, выдержала паузу и громко сказала:
- У нас родился новый Сахаров, новый Солженицын!
- Кто был никем тот станет всем! - ответил я, не сколько не возвышая себя, а так разозлившись.
Ткаченко снова выдержала паузу.
-Кто сказал Артур?
-Ленин!
-Артур, а ты помнишь, как Ленин закончил? – проговорила заведующая давая мне пищу для размышления, больше не сказала ни слова и вышла.
Ленин великий человек, создавший прецедент в мировой истории, создав неведанную прежде систему взглядов, процессов и самое важное принципы и форму нового сосуществования людей, строй и образ и первостепенно новое мировоззрения на осуществления быта путем социального равенства. За это Ленин расплатился болезнью, беспомощностью и погиб, принеся себя и свою жизнь и свою борьбу, учения и труды миллионам, тем у которых не когда не было бы шанса на развитие если бы не он.
За это не страшно умереть и раде этого стоит жить, но я еще тогда только стоял на пороге подобного и только вынашивал замысел, нового слова и учения, которое стала формироваться и зародилось именно на принудительном лечение. Это была научная теория, нет не по построению совершенного общества, это утопия. Я рассматривал существования жизни и способы ее сохранения. Я знал, что способ есть и я его открою. На это надо только было время, я так и назвал дело всей своей жизни, Теория времени, но чтобы тогда все осуществить мне нужно было время, время свободы и я ее получил.
И в самым скорейшем времени мне назначили внеочередную комиссию, которая рассмотрит мое освобождения. Но это формальность уже принято решения меня выписать, назовем все своими именами, избавится.  И то утро, которое, когда я не спал всю ночь и был поднят с рассветом, мне объявило об этом.
На комиссию вас отправляют в душ, вы бреетесь и вам выдают новую пижаму. В пижаме вы по-домашнему, словно с постели идете на разговор с главврачом и заведующей.
Ёлкина, главврач красивая еще не старая женщина в элегантной юбке и строгом черном пиджаке, но одежда не может скрыть, что она взволнована и ей не безразлично как это было все прежнее годы, что она провидела у меня комиссии.
Ткаченко Елена Владимировна полная в платье без излишеств. Заведующая молчит, спрашивает Ёлкина. Она задает вопросы, ответы на которые ей известны.
— Сколько вы уже у нас?
— Три года!
— К вам приезжают родственники?
— Мать!
— Вы читаете?
— Читаю!
— Что?
— Достоевского!
— Хороший писатель!
Заведующая Ткаченко Елена Владимировна качает головой:
— Не вижу ничего хорошего в Достоевском!
Ёлкина смущается.
— Убийство на убийстве! — говорит Елена Владимировна.
— Так Россия же! Что хотите и прикажите другого? — отвечаю я.
— Да, одни необыкновенные! — говорит Ткаченко.
— Жалко, что на всех старух процентщиц не хватает!
— Чтобы ограбить и убить?
— Нет, чтобы оказавшись на дне пропасти понять суть вещей и поступков.
— Вы верите в Бога? — спрашивает Ёлкина.
— Если бы не верил, церковь не взрывал бы!
Ёлкина удивляется.
— Ничего удивительного, — говорит Ткаченко. — Это и есть Достоевщина!
— Да! И Ленин верил! Но вера мыслящего человека не может быть слепой, истинная вера это взаимодействие твое и Бога!
— Да, и мир вы не принимаете? — вздыхает Ткаченко.
— Да, купленный слезами мир не принимал, потому и сделал бомбу!
— Раскаялись! — с надеждой спрашивает Ёлкина.
— Это больше чем просто раскаяться! Я посмотрел на мир по-иному. Познакомился кучей людей. Увидел Россию изнутри. Бог не причем! И церковь! Вообще нет, не виновных — все виноваты!
— Что же из этого выходит? Как собираетесь жить? — спрашивает Ёлкина.
— Хочу быть, счастливым!
-А что такое, по-вашему, счастье?
-Счастье есть воплощение себя через социальную среду путем приношения пользы обществу.
-Вы готовы измениться? – спрашивает Елкина.
-Я уже изменился и никогда не буду другим, но измениться самому это только начало пути, изменить по средствам своей жизни других! А с ними другими и весь мир!
Мы молчим, но это не раздирающая душу пауза, и не мертвая тишина, это словно ожившая картина времени, до и после, до принудительного лечения и после, после всего, после чего человек верит, надеется и самое главное знает для чего все было, за чем и что все что было есть процесс, который дал и будет давать человеку почву для роста и будущих свершений.
                2025