13. Ветер в глазах - Конкурс

Никита и я шли зачем-то по бордюру.
Осень ещё напоминала, что она здесь была: жёлтые листочки под тонкой посыпкой свежего снега, и редкие листики-храбрецы всё ещё держались за холодную жизнь. Мне нравится эта пора — в ней много света и запахов: ольха делится тёплым, ель — холодным, а где-то рядом потрескивают веточки под стремительным бегом белочек.
Честно говоря, я рад, что меня всё-таки затащили на этот конкурс, несмотря на все мои протесты.
Хотя бы уже из-за этой красоты.
И из-за Никиты рядом.
Он помогает мне не впасть в уныние после Дениса.
Дениса… Да, прошло уже две недели. Мне казалось, что привыкну. Но Никита — он не ждал, не спрашивал, не осторожничал. Он просто забрал место Дениса в моей жизни. И всё моё внимание тоже.
— Боже! — дядя Миша поймал меня за капюшон. — Артём, твою же налево!
— Я случайно, — хихикнул я.
— Ага. Случайно хотел запрыгнуть на Никиту, — не унимался воспитатель. — И ты тоже хорош! Чего отбежал?
— А нефиг на меня прыгать, — Никита шмыгнул носом, как всегда, когда оправдывается. — Я ему что, батут, что ли?
Никита дёрнулся так резко, что ботинок соскользнул с бордюра, и он чуть не плюхнулся в снег. Я успел поймать его за куртку, а он возмутился так, будто я пытался украсть у него завтраки на неделю.
— Эй! Осторожнее! — фыркнул он.
— А кто отбегает от меня, как лось от тракториста? — я едва удержался от смеха.
— Так ты прыгнул! — Никита замахал руками, объясняясь, как заведённый вентилятор. — Я вообще-то сам испугался!
— Так, хватит, — дядя Миша решительно расставил нас по разным сторонам от себя. — Вы сегодня участники конкурса, а ведёте себя, как две сороки на проводах.
Мы с Никитой переглянулись.
Ну да. Сороки — это мы.
Только одна очень шумная, а другая — я — просто делает вид, что приличная.
— И вообще, — продолжил Миша, подталкивая нас вперёд, — у вас сегодня важный день. Отчитываться будет вся группа. Помните: вы — лицо нашего детдома.
— Наше лицо красное, если кто-то пинается, — пробормотал Никита.
Я прыснул.
Ну да, бывают у нас такие лица.
Дорога петляла между домами. Осенний снег тихо потрескивал под ногами — будто шептал: «ещё немножко тепла осталось, держите». Под сапогами листики хрустели — влажные, как мармеладки, забытые в холодильнике.
Никита шёл рядом, плечом к плечу. Весёлый, взволнованный и, как всегда, слишком честный. Он смотрел вперёд — будто хотел сразу увидеть всё: конкурс, людей, зал. И — что удивительно — мне было спокойно.
С Никитой всегда было спокойно.
Он занял место Дениса не потому, что стал таким же — а потому что он… есть. Тёплый, живой. Такой, кого легко держать рядом.
— Слушай… — Никита тронул меня за рукав. — А ты как думаешь… там много людей будет?
— Много, — сказал я. — Но мы же не кусаться идём.
— Я могу, — буркнул он. — Если они будут на меня смотреть.
— Никит, это конкурс, а не ринг, — ухмыльнулся я.
— Я всё равно могу, — упёрто повторил он.
Дядя Миша посмотрел на нас так, будто ему срочно нужно кофе, отпуск и альтернативный набор участников.
— Вот честно, — вздохнул он. — Иногда я думаю: судьба дала мне вас обоих в комплекте, чтобы я не расслаблялся.
Я хмыкнул.
Он прав.
Мы — комплект.
За углом уже виднелся ДК, где проводили конкурс. Флаги. Афиши. Дети в ярких шапках. Родители — похожие на пингвинов, спорящих, чей детёныш поёт громче.
И тут ветер ударил в лицо — резкий, бодрый.
И я понял: правильно сделали, что меня потащили.
Здесь будет интересно.
И… красиво.
И пахнет хвоей и свежей бумагой.
И где-то внутри снова кольнуло про Дениса.
Но рядом Никита.
И это держит меня на плаву.

Первые шаги

Белые камни мрамора на полу, где игрались полоски бело-голубого света, цоканье каблуков с эхом — и этот запах.
Запах мокрой одежды, зелёный запах праздника… и лёгкая корица, будто кто-то только что открыл дверь в тёплый буфет.
Всё это манило вглубь дворца культуры, как будто здесь могло случиться что-то важное.
Или хотя бы забавное.
Я посмотрел на Никиту. Он дрожал, как вода в кастрюле, когда стоит на плите и вот-вот закипит: головой мотал на каждого проходящего, глаза бегали, руки ёрзали. И это вызывало у меня мягкую улыбку — ну какой же он… Никита.
Он переживал. Зачем-то.
А я — наоборот. Совершенно безалаберно отнёсся к конкурсу: ничего не учил.
— Зачем тогда пошёл? — Никита искренне возмутился, когда узнал. — Ты же нас опозоришь!
— С чего бы? — я ткнул его пальцем чуть ниже подбородка.
— Ай! — он наклонился посмотреть, куда я ткнул, и тут же получил щелчок по носу. — Блин! Я прям представляю: «Спасибо, Никита Маленов, со стихотворением Марины Цветаевой…»
И тут:
«Теперь Артём Клён, с его стихотворением…» — он загоготал, как маленький ехидный будильник.
— Ну и ладно, какая разница, — я пожал плечами.
Честно? Мне результат был не особенно важен. Я просто хотел посмотреть, как всё устроено. Поболтать. Побыть с Никитой. И не думать о Денисе.
— Ребята!
К нам подошёл яркий русый мальчик — аккуратная голубоватая рубашка, выглаженные брюки, чёрные лакированные до зеркального блеска туфли. Он выглядел так, будто его сегодня тщательно собирали два художника и один стилист.
— Вы тоже на чтецов? — голос у него был тихий-тихий. Руки дрожали так, будто он держал невидимый горячий чай.
— ТЫ ЧООО! — Никита отскочил от него, как напуганный кузнечик. — Ты чего так пугаешь, сволочь?!
— Ой, прости, пожалуйста… — мальчик сжался, будто его и правда можно было нечаянно сломать.
Он сразу напомнил мне Никиту. Только упаковка была другая: у Никиты одежда простая, но аккуратная; у этого мальчика — «выглажено, как у официанта на свадьбе». Но напряжение… напряжение у них было одинаковое.
Как будто у обоих отберут любимую книжку на пять лет, если они плохо выступят.
Я улыбнулся.
— Чего ты скачешь, Ник? — я уже почти смеялся. — Призраков боишься?
— ЧООО! — Никита мужественно спрятался за мою спину, как за антирадиационным щитом. — Ты чо?! Не видишь его?!
Мальчик моргнул, растерялся, улыбнулся виновато.
И я вдруг понял: он боится нас не меньше, чем Никита — его.
— Ты кто? — спросил я, но получилось так, будто я изрыгнул весь воздух — Никита так меня затряс. — Да хватит тебе, блин!
— Я… Елисей! — еле дрожащая рука протянулась ко мне, но улыбка была такая светлая, что даже не верилось, что он трясётся.
И в этот момент я впервые увидел нечто другое:
мальчик, который всем видом кричал о шике и заботе, выглядел… не лучше других.
Тот же испуг. Та же дрожь. Та же нелепая попытка быть «правильным».
В конце концов мы все одинаковые.
«Сами виноваты.»
«Зачем нас разделять?»
«В смысле — домашние или нет?»
«Вот же, одинаковые…»
«ДА БЛИН! О ЧЁМ Я ДУМАЮ?!»
— Я Артёмка! — я схватил его руку так, словно это был канат на физре. — А этот воин, — я кивнул в пол-оборота, — Никита.
Никита довольно быстро привык к Елисею — ровно до того момента, как внешний мир снова ударил по мальчику.
— Солнышко, ты у меня лучший, — женщина тут же начала поправлять ему воротник, который и так выглядел так, будто его только что сняли с витрины. — Ты обязан пройти.
Мы столько готовились!
Не вздумай нас подвести!
Елисей напрягся так, будто ему за воротник затолкали кирпич.
Никита тоже почувствовал что-то… интересное. Он вцепился в меня сбоку, почти больно.
А Елисея трясло мелкой дрожью, когда к нам подошёл его отец.
— О, уже нашёл друзей? — он потрепал Елисею волосы, ловя злой взгляд женщины. — Не переживай. Столько репетировать — точно победишь.
И в этот момент мне впервые стало неприятно.
Не потому что они были грубые.
А потому что Елисей сжался так, будто эти слова его били.
— Родители, просьба перейти в актовый зал! Участники, выйдите для подготовки, пожалуйста! Проходите по очереди, получайте свои номера!
Никита тянул меня вперёд, нервно, как щенок, который не знает, лает он или просит на ручки.
Дядя Миша возвращался с номерками и уверенно направился к нам.
— Вам… типа можно с нами? — я правда удивился.
— Мне — да, — он окинул взглядом Елисея, который уже догнал нас и выглядел чуть спокойнее. — Мне даже нужно.
— Ух, блин, слава богу им со мной нельзя! — сказал Лис, сравнявшись со мной.
«Лис.»
«Елисей — Лис.»
«Хихихи… крууута.»
— Будешь Лисом! — выдал я, вообще не подумав.
— Фигаси, как оригинааально, — протянул Елисей. Это был чистейший сарказм. Мягкий, но точный.
— А мне нравится! Круто же! — Никита, эксперт по дрожи и испугу, тут же решил вступить в разговор.
Елисей на секунду выдохнул.
Я заметил это.
Почему-то это было важно.
Мы проходили через реально крутые двери: на огромных белых полотнах золотыми и серебряными разводами распускались цветочные узоры. Я даже не удержался — потрогал выступ-бутон. Позолоченное серебро ловило свет так ярко, будто внутри него горела крошечная лампочка.
— Так, получается, всего четыре часа, — дядя Миша держал нас с Никитой за плечи, направляя вперёд. — Значит, точно успеем потом пиццы купить.
— Ого! Чё, правда?! — Никита мгновенно забыл, что боялся, и изумился так, будто пицца — вершина человеческого счастья.
— Конечно, — улыбнулся дядь Миша. — Вы же проголодаетесь небось.
— Даже если проиграем? — я прищурился. Мне казалось, что он ждёт от нас подвигов, и эта пицца — награда за первое место, а не просто так.
— А причём тут это? — Миша посмотрел то на меня, то на Никиту. — Вы выступили — уже молодцы. А результат… ну какое это имеет значение, да?
Мы уже стояли в очереди за номерами.
Слова Миши как будто не укладывались в голове.
«Не важно» — это вообще что?
— Зачем участвовать, если думать о поражении? — фыркнул Никита. И опять ударил меня в плечо.
На этот раз меня это реально раздражало.
— Ещё раз меня тронешь — я уйду отсюда, понял? — сказал я тихо, но так, что Никита дёрнулся.
— Э-э-эй, вы чего… — Лис выглядел обеспокоенным, будто сейчас кто-то разобьёт дорогое стекло.
«И какого чёрта я злой?»
«Да вот же из-за него и злой!»
Я посмотрел на этого белобрысого мальчика:
нелепые веснушки, дрожащие руки, слишком строгий костюм, который на нём сидел как на подарочной коробке.
Словно книга с вырванными страницами — а обложка новая.
И почему я злюсь из-за него?
«Фиг знает!»
Потому что…
Ну он же наоборот — хороший.
«Я ЗАПУТАЛСЯ!»
«Злюсь? Или хороший?»
«Тьфу, Артём, соберись!»
— Да ничего, — Никита спохватился и быстро натянул «крутую» физиономию. — Просто он переживает, что ничего не готовил, ха!
— Чего? Как это? — Лис смотрел на меня так, будто впервые увидел настоящие цвета, а до этого жил в чёрно-белом мультфильме.
— Вот так, — я развёл руками и улыбнулся. — Просто не учил. Меня заставили сюда идти. — Я чуть кивнул в сторону дяди Миши.
— А-а-а… понятно, — Елисей опустил взгляд, замялся. — Ну… меня тоже заставили. Но… правда я уже месяца два каждый день читаю. И стихи… и миниатюры…
— Ого, — я приподнял бровь. — Ну тебе тогда этот конкурс зачем?
Мы как раз подходили к длинному столу. На нём лежала белая скатерть с мягкими тяжёлыми загибами, свисавшими вниз, как театральные шторы.
За столом сидели девушки и выписывали имена, фамилии… и выдавали наклейку.
«хихихи.»
«класс.»
«стикеры с номером.»
«клеится!»
Я уже заранее видел, как прилеплю этот номер на грудь и буду выглядеть как герой какой-нибудь странной олимпиады.
— Блин, я просто в лицей хочу поступить, — сказал Лис. И это было так искренне, что сразу стало понятно: это не понт, а настоящая мечта. Прямо внутри него.
— А, в чём разница? — Никита спросил это голосом абсолютного недоумения.
Если честно, то и я не знал. Школа как школа.
Тем временем нас уже отделяло десять шагов от стола, и запах свежей бумаги и чернил ударил прямо в мозг.
Мне нравится этот запах.
Он как начало чего-то нового.
— В лицеях углублённое изучение некоторых предметов, — дядя Миша тут же вмешался, спасая наши тасующиеся мозги.
— Ага, но туда не поступить просто так, — Елисей горьковато выдохнул.
«Почему тогда не почитать книг самому?..»
Вопрос всплыл в голове автоматически — такой… простой.
Но почему-то мне стало стыдно его задавать.
Как будто я вторгаюсь в то, о чём он думает ночами.
Ощущение было странное:
Лис казался на три головы умнее меня.
Он знает, чего хочет.
Он стремится в лицей.
Выглядит как модель из рекламы школьной формы.
У него есть родители.
Он тренируется месяцами.
«Ну… если ты не плачешь.»
«Если тебя поддерживают.»
«Если тебя хвалят.»
«Я бы тоже…»
«Наверное…»
«Наверняка…»
Мои мысли снова полезли убеждать меня, что я в целом хороший.
Просто нет родителей.
А не то, что я ленивая задница.
— А если не поступишь? — спросил я. И тут же пожалел: вопрос прозвучал резко, почти зло.
Лис вздрогнул — словно я дотронулся до незажившего синяка.
— Артём, — тихо сказал дядя Миша. В голосе прозвучало предупреждение.
Но было поздно.
Тень пробежала по лицу Елисея.
Он не смотрел на меня — взгляд упал куда-то в тяжёлые складки белой скатерти, будто он хотел провалиться в эту ткань и исчезнуть.
— Тогда… — он сглотнул. — Тогда я их подведу.
Голос был таким тихим, что его почти заглушил цокот каблуков где-то вдали.
«Подведу».
Не «мне будет грустно» или «я расстроюсь».
Именно — подведу.
Как будто он — деталь в механизме, которая не имеет права на сбой.
До стола оставалось трое участников.
Две девочки в пышных платьях и мальчик, беззвучно шептавший себе под нос.
— А ты… — Лис вдруг поднял на меня глаза, и в них плясали отблески золотых узоров на дверях. — Ты ведь не боишься их подвести?
Потому что… тебя некому подводить?
Воздух выстрелил.
В ушах зазвенело.
Весь шум дворца — голоса, шаги, даже собственное дыхание — исчез.
Всё провалилось в вакуум вокруг его слов.
«Некому подводить.»
Он не сказал это со зла.
Он просто констатировал факт. Такой же голый и холодный, как эти мраморные полы.
И во мне что-то щёлкнуло.
Не злость.
Не обида.
Более старое чувство — стыд.
За свою показную лёгкость, за это «мне пофиг», за которое я держался, как утопающий.
Потому что ему есть ради кого трястись.
А у меня…
У меня есть только дядя Миша, который ведёт меня на конкурс, где я даже стих не выучил, и обещает пиццу даже если мы проиграем.
Просто потому, что мы вышли на сцену.
Просто потому, что мы есть.
— Нет, — выдавил я, и голос хрустнул, как тонкий ледок. — Я боюсь подвести.
Только… это не они.
Я посмотрел прямо в испуганные, расширенные глаза Лиса.
— Это я себя подведу. Понимаешь?
Он не понял. Это было видно.
Для него я был странным пацаном с другой планеты — где можно не учить стихи и не бояться.
Где нет родителей, смотрящих на тебя как на полированный кубок.
— Артём Клён! — позвала девушка за столом.
Я шагнул вперёд, вырвавшись из нашего маленького напряжённого треугольника.
— Артём Клён, верно? — женщина улыбнулась профессионально, но с теплом.
Я кивнул.
— Ваше произведение?
Я оглянулся.
Никита смотрел на меня с ужасом и надеждой.
Лис — с любопытством и той самой непробиваемой печалью.
Дядя Миша — спокойно, ободряюще.
Воздух стал вязким, как мёд.
И весь этот кокон моей притворной беззаботности — лопнул.
«Кого я знаю наизусть?»
«Лермонтов…»
«Цветаева…»
«Пушкин…»
«Бродский?»
«Блок…»
Каждая фамилия вспыхивала внутри отдельным огоньком — знакомым, почти родным.
И с каждым стихотворением, которое я помнил так же, как своё дыхание, становилось всё больнее.
Грустно.
Стыдно.
Приторно фальшиво.
Я не мог выйти с чужим стихотворением.
Не мог надеть маску.
Не мог снова сказать:
«Мне всё равно».
Потому что сейчас, глядя на всех них, я понял:
мне есть что потерять.
Моё собственное достоинство.
— Я прочту своё стихотворение, — сказал я. Голос был ровным. — «Под пледом звёзд».
Тишина.
Не грозовая — а мягкая, удивлённая.
— Собственное сочинение? — девушка даже оторвалась от бумаг.
— Да, — я вдохнул. Камень слетел с плеч. Камень, который я сам на себя взвалил.
И этот выбор — был моим.
Женщина что-то отметила и протянула мне стикер с цифрой «13».
Он был тёплым от её руки.
Когда я отошёл, Никита схватил меня за локоть — глаза круглые, как две пуговицы.
— Ты чего?! — прошипел он. — Ты же… своё?!
— Ага, — я отлеплял защитный слой. Руки были спокойные.
— С ума сошёл, — пробормотал он. В голосе — смесь паники, ужаса и уважения.
Я не смотрел на него.
Я смотрел на Лиса.
Он получил свой номер — «14» — и не знал, куда его прилепить.
Смотрел на меня так, будто я только что вырос до потолка.
— Ты… пишешь? — тихо спросил он.
— Угу, — я прилепил «13» на грудь. Криво, но уверенно. — Просто не могу не писать.
В динамиках раздалось:
— Уважаемые участники! Конкурс чтецов объявляется открытым! Просим всех пройти в зал согласно номерам…
Двери в зал распахнулись, и на нас хлынул тёплый плотный воздух — с запахом занавеса, духов и ожидания.
Мы стояли на пороге.
Впереди — сцена, свет.
Позади — полумрак фойе с мокрой одеждой и корицей.
Лис медленно прилепил свой номер на лацкан.
Движение — выверенное, аккуратное.
— Ты странный, — сказал он. В его голосе теперь был интерес.
— Знаю, — хмыкнул я и слегка подтолкнул его к дверям. — Пойдём.
И впервые за весь вечер я почувствовал не просто любопытство, а жгучее, щемящее желание выйти туда — под свет, под взгляды тех, кто будет слушать Цветаеву…
и меня.
Мы вошли в зал, и звук захлопнувшейся за нами двери прозвучал как точку в конце нашего старого разговора. Начиналось что-то новое.

Выступление

Зал был огромным, тёмным и густым, как варенье. Софиты били в лицо, ослепляя, а дальше уходили ряды кресел, тонувшие в полумраке. Там шелестели, кашляли, перешёптывались — невидимая, но ощутимая масса, которая ждала.
Ждала нас.
Мы устроились в ряду для участников — жёсткие стулья у стены.
Я — тринадцатый.
Рядом, четырнадцатый, — Лис.
Никита, двенадцатый, уселся прямо передо мной, обернулся и скорчил рожу.
«Вот же придурок…»
Но… я улыбался внутри.
— Участник номер один, на сцену, пожалуйста! — разнёсся голос из динамиков.
«Вот и всё…»
И началось.

Первый.
Девочка с двумя бантами, как у Мальвины. Читала Барто голоском-звоночком — чистым, но бездушным.
Она не понимала слов, она их произносила.
Я смотрел на её накрахмаленную юбку и думал, что она похожа на заводную куклу.
Второй.
Парень-качок. Лермонтов. «Белеет парус одинокий…»
Поза супермена, невидимые бицепсы, голос, пытающийся быть «мужским», но срывающийся на писк.
От него пахло потом и дорогим одеколоном.
Лис сжал кулаки, когда тот запнулся на пустом месте.
Во мне билось раздражение об злость.
Настолько не понимать стихотворения о одиночестве, свободе, буре чувств?..
Третий.
Хрупкая девочка, почти прозрачная.
Читала Ахматову шёпотом, глотая слова. Её почти не было слышно, но тишина к середине стихотворения стала звенящей.
Она говорила о потере так, будто знала, что это.
Я видел, как дядя Миша наклонился вперёд.
Четвёртый.
«Наша Таня громко плачет…»
Снова Барто. На этот раз мальчик.
Он кричал каждое слово, топая ногой.
Кто-то в зале хихикнул. Я фыркнул.
Лис посмотрел на меня с укором, будто я украл у малышей кашку из буфета.
Пятый.
Девчонка с гитарой. Конкурс чтецов внезапно стал мини-концертом.
Высоцкий.
Голос хриплый, взрослый. Она смотрела в зал смело, будто бросала вызов.
И зал слушал.
Аплодисменты — самые громкие.
Елисей прошептал:
— Круто же…
Шестой.
Мальчик, который в фойе шептал что-то себе под нос.
На сцене — окаменел. Остановился.
Молчал так долго, что неловко стало всем.
Пробормотал две строки Михалкова и убежал за кулисы, красный как рак.
У меня ёкнуло сердце.
Я почему-то представил маму как у Лиса… и как ему влетит.

Седьмой. Восьмой. Девятый.
Они слились в пятно.
Пафосный Есенин.
Монотонный Заболоцкий.
Арбенин, который больше походил на переигрывающего пирата.
И только сейчас я осознал:
я волнуюсь.
До этого казалось, что тут нечего делать.
А теперь — большой зал услышит мои стихи.
Одиннадцатый.
Девочка.
Короткое, колючее стихотворение про одиночество. Всего восемь строк.
Не её — из сборника.
Но она это прожила.
После крика и пафоса её тихая точность прозвучала как выстрел.
Где-то у жюри зашелестела бумага.

— Участник номер двенадцать, Никита Маленов, со стихотворением Марины Цветаевой!
Двенадцатый — Никита.
— О блин, я, — буркнул он и пошёл к сцене, как будто его толкнули ветром.
Он вышел под свет.
Замер.
Вдохнул — микрофон хрипнул.
И начал.
Запнулся почти сразу.
Моргнул.
И это была не паника — а досада.
— Эх… — сказал он и рукой махнул, словно отгонял муху. — Ладно.
И пошёл дальше.
То ускоряясь, то замедляясь, то сбиваясь.
Но он был живым, а не оцепеневшим.
Когда опять запнулся, ближе к концу, он хмыкнул в микрофон:
— Ну ё-моё…
И несколько людей в зале с пониманием рассмеялись.
Он дочитал — не триумфально, а как будто сбросил мешок картошки.
Улыбнулся широко. Развёл руками — «бывает!» — и получил свои честные аплодисменты.
Вернулся. Плюхнулся. Протёр лоб.
— Ну, вроде живой, — сказал он.
Ухмылка сияла.
— Теперь смотрим твой цирк, Клён.
Воздух сгустился.
Напряжение вернулось, острое, колючее.
Я посмотрел на свою ладонь.
Там не было шпаргалки.
Только линии — мои собственные.
Как и стихотворение, рождённое, когда однажды ночью не было ни одной звезды.
— Участник номер тринадцать, Артём Клён, — объявили. — С авторским произведением «Под пледом звёзд».
Мир сузился до узкого луча света, ведущего к микрофону.
Я шёл, и по душе бежала дрожь. Я знал, что справлюсь, но мысли предавали — рождалась лёгкая неуверенность.
«Там толпа.»
«Все будут смотреть.»
«НА МЕНЯ.»
— Плевать… я невидимка уже четыре года… — произнёс я себе под нос, выпрямляя спину и выходя на сцену. — Выступлю и забудут.
Свет.
Этот свет.
Он бил прямо в глаза.
«Ох… так я их не увижу.»
«И хорошо.»
Волнение нарастало. Я уже стоял у микрофона и слегка покачивался — вперёд-назад, как на качелях.
«Да. Как на качелях.»
«Это нормально.»
«Мне можно.»
«В тему даже.»
Я вдохнул и начал:
А полёт под пледом звёзд
Начинается с разбега.
С имитации шёпота я усилил голос на слове «разбега».
И ведёт меня не злость —
В невесомости ковчега.
«Всё… поплыл.»
Я узнал себя — растворяющегося в чувствах и удовольствии.
Так я и пишу стихи.
Звёзды плещутся в волнах,
Будто свет в моих глазах!
Мои руки мягко пролетели у глаз, подчёркивая образ.
Ветер бризом покачает
И беспечно обнимает.
Я обнял себя двумя руками.
Зал замолчал.
А я уходил всё дальше — в свой невесомый ковчег.
Клён листочками махает,
Тёплым шёпотом шептает:
«Я одинокий.»
«Хочу быть с Клёном.»
«С Никитой.»
«С дядей Мишей…»
Слёзы подошли сами — и это слышалось в голосе.
«Я вернусь к тебе весной,
Буду рядом я с тобой».
Стало легче.
Свет слепил уже не так сильно.
Я видел лица жюри — внимательные, сосредоточенные, все взгляды держали меня.
Прыгнул будто прямо в воду,
Но ещё не докоснулся.
Голова сама поднялась вверх — и я действительно почувствовал себя в полёте, хотя стоял на месте.
Помахавший небосводу,
Я назад чуть-чуть качнулся.
Я откинулся назад, и свет ударил снова — тонкой линией по глазам.
Сладким холодом манит,
«Повтори!» — зовёт, велит.
И полёт под пледом звёзд
Оставляет света хвост.
Я шагнул назад от микрофона.
В зале всё ещё было тихо.
Я поклонился.
И посмотрел в сторону Никиты — как будто просил поддержки.
И она была: его глаза сияли так, будто он сам вышел на сцену.
А взволнованный Лисёнок справа от него тихо шевелил губами — наверное, повторял строки — и в этот момент хлопки ворвались в зал как стая птиц.
«Ого… приятно, блин.»
И я пошёл со сцены — к дяде Мише и ребятам.
— Участник номер четырнадцать, Елисей Плаксин, со стихотворением Марины Цветаевой «В раю»!
Меня ударило током.
«Почему?..»
Я отлично знал это стихотворение.
И любил его.
Я читал его маме — той, которую даже не знал.
Она умерла раньше, чем я мог её запомнить.
Растерянность ворвалась в глаза.
Боль — в грудь.
И я смотрел на Лиса, идущего в мою сторону, как на что-то слишком хрупкое для этого света.
«Он справится!»
«Нет…»
«ДА! Он сможет!»
Стихотворение — про настоящую потерю, про тоску, которая не заканчивается…
Может ли его прочесть тот, кого дома заставляют быть первым?
Мысли в голове скакали, как два мячика в коробке.
— Давай, ты сможешь! — сказал я, когда Лис проходил мимо. Он даже приостановился и выдохнул.
— После тебя?.. — его голос дрожал, но он всё-таки пошёл дальше.
«Что — после меня?..»
— Молодец, Тём, — дядя Миша похлопал меня по плечу.
Но я просто обнял его.
Почему-то было страшно услышать Елисея…
И эти строчки.
«Воспоминанье слишком давит плечи…»
Они уже звучали в моей голове.
Я зажмурился — попытался представить, как эти слова читает кто-то другой.
Слёзы текли сами,
а я стоял неподвижно — снаружи,
и ещё более неподвижно — внутри.
— Так… — дядя Миша попытался отодвинуть меня, но я не хотел.
Не хотел, чтобы кто-то видел мои слёзы.
«Да что за…? Артём!» — выругался я на себя мысленно.
«Вос-по-ми-нанье слишком… давит плечи,
Я о земном… заплачу и в раю…»
Я не понимал, как он делает паузы —
но боль я чувствовал сразу.
Свою.
Настоящую.
Раздирающую, словно вихрь из тысячи шипов, вращающийся где-то под рёбрами.
Слёзы исчезли сами,
будто их никогда и не было.
Я моргнул — удивлённо — и уставился на сцену. На Лиса.
— Да сядь ты уже! — Никита тянул меня за рукав.
Но я шагнул вперёд, ближе к кулисам.
Я хотел смотреть на него.
Будто он — дудочник, а я — кобра, и не могу не следить за его голосом.
И тут —
на словах «ловить твой взор…»
он будто взорвался слезами.
Белый свет, который помогал мне не видеть зал,
теперь подчёркивал только его бледность…
и алый ручеёк, бегущий из носа.
— ПОМОГИТЕ ЕМУ! — завопил я, оборачиваясь к дяде Мише.
Но дядя Миша вскочил раньше, чем я успел договорить.
Он уже взлетел на сцену — но Лис упал раньше.
Тётка из жюри резко вскочила, задела стол, и удар разнёсся по залу гулким эхом.
А по рядам уже прокатывался шок — гул голосов, тревожные вздохи, шум, который рос, как надвигающаяся волна.
«ЧЁРТ!..»
Я смотрел на всё это и не понимал:
почему в моей жизни всё через задницу?
Почему нельзя просто поучаствовать там, где все здоровы, где всё спокойно, где никто не падает и не плачет?
Почему нельзя просто пройти конкурс без событий?..
Злость.
Она была единственным, что я чувствовал — и теперь я понял, на кого она.
На родителей Лиса.
Это же они не дали ему того, что дал нам дядя Миша…
Свободы.
Никита уже думал о пицце…
Да и я тоже.
Мы её получим в любом случае — даже если выступим плохо.
А он?..
Полнейшая растерянность затопила меня.
Но взрослые уже увели нас за кулисы, чтобы мы ничего не видели.
Хотя я видел: на сцене были люди.
Но не родители Елисея.
«Ублюдки.»
«Ненавижу.»
Я перевёл взгляд на Никиту.
Он был таким же, как Елисей.
Тоже читал чужое.
Но Никита — рад.
Да, выступил неровно, но честно.
Живо.
И главное — сам.
Он сделал это, потому что ему разрешили быть собой.
Мы стояли с Никитой, вцепившись друг в друга за руки.
Мне казалось, что он чувствовал меня сильнее, чем я сам.
Он держал крепко — так, словно боялся, что я, как воздушный шарик, улечу.
Улечу в себя.
И я мог.
Слёзы вернулись, а спрятать их было некуда.
— Тём, блин! — Никита резко прижал меня к себе. — Ты чего?!
— Ненавижу их… — всхлипнул я. Сам испугался своей откровенности.
Он сжал меня ещё сильнее.
«Наверняка это выглядит ужасно», — мысль вспыхнула, как гирлянда на ёлке.
И правда:
два пацана, прижатые друг к другу у стены — один рыдает, второй с мордой полной потери и злости оглядывается по сторонам.
Словно сторожевой пёс, который всем видом говорит:
«Только попробуйте хоть слово сказать — и вам крышка.»
— Забей, Тём… ты же хорошо выступил! — он пытался приободрить меня.
Но в голове стоял лёгкий туман:
обида, страх, бессилие…
и тихое, страшное желание не быть.
Хотя бы на минуту.
Яркие блики на мраморном полу превращались в размытые звёздочки, а шаги вокруг звучали так, будто я слышал их через лесную посадку — приглушённо, ломко, неважно.
И вдруг шум отступил.
Кто-то большой и тёплый встал между нами и остальным миром, закрыв собой суету и любопытные взгляды.
— Всё, парни, — тихо сказал дядя Миша. Его ладони легли нам на плечи — тяжёлые, спокойные, уверенные. — Всё. Дышите.
Он не тянул нас.
Не говорил «успокойся».
Не заставлял двигаться.
Он просто стал живым щитом.
И в тени его широкой спины мои слёзы потекли уже не от ярости…
а от облегчения.
Я уткнулся лбом в плечо Никите и просто дал им литься.
— Он… как Лис? — прошептал я, когда смог говорить.
— С ним врач, — так же тихо ответил дядя Миша. — Всё будет в порядке.
Он не сказал «не переживай».
Он сказал «всё будет в порядке».
И почему-то это звучало правдой.
— А пицца? — Никита спросил это с такой наивной, звериной серьёзностью, что я сквозь слёзы фыркнул.
Дядя Миша хрипло рассмеялся:
— Пицца, — уверенно пообещал он, — будет. Самая большая. С двойным сыром.
И в этом «двойной сыр» было больше заботы и понимания, чем в тысячах правильных слов.
Мы стояли так, не разжимаясь:
я, Никита и дядя Миша.
Наш общий щит.
И мир — такой жестокий и несправедливый несколько минут назад — снова потихоньку начинал казаться возможным.
Потому что в нём есть двойной сыр.
И есть люди, которые держат тебя за руку,
когда ты вот-вот улетишь.
— Давайте уйдём, пожалуйста? — я посмотрел на дядю Мишу.
— Эй, нет, — Никита тут же встрепенулся. — Пока тебе не дадут первое место, мы не уйдём.
Он выглядел непреклонным.
— Да, Тём, стоит подождать, — дядя Миша улыбнулся и погладил Никиту по волосам той самой тёплой, тихой улыбкой, которую ждёшь только от настоящего папы.
И я вдруг понял: я знал с самого начала, что так получится.
Ещё в ту секунду, когда услышал: «В раю».
Это стихотворение нельзя читать, пока сам не переживёшь боль утраты.
Он пытался уместить эту боль — я так же делаю.
Только я… сам по себе.
А он прочёл её наизнанку, через живое чувство.
Это невозможно было не почувствовать.
Мы стояли и ждали, пока жюри разбирают бумаги.
И вот микрофон взяла девушка с длинными белыми волосами и в нежно-розовом платье.
— Первое место… Артём Клён за авторское произведение «Под пледом звёзд» и яркое, проникновенное исполнение!
Зал захлопал.
Никита толкнул меня в бок так, что я чуть не упал.
— Ты чё, Тём?! Первое! Первое!
Но я не чувствовал ни радости, ни торжества.
Только странную, свинцовую тяжесть где-то под рёбрами.
Я видел, как дядя Миша улыбается — широко, по-настоящему.
И видел Лиса — уже пришедшего в себя, бледного, но стоящего у стены.
Он смотрел на меня не с завистью.
С пустотой.
С тем «ничего-не-чувствую», которое делают ожидания.
Мне вручили грамоту — плотный лист в золочёной рамке.
Я взял его и почувствовал, как он обжигает пальцы.
Ведущая подвела меня к микрофону.
— Артём, хочешь что-то сказать? Может, прочтёшь своё стихотворение на бис?
Я посмотрел на грамоту.
Потом поднял глаза — и нашёл в полумраке того, кого искал.
— Нет, — сказал я тихо.
Голос сорвался.
Я откашлялся.
— Я… прочту другое.
Лёгкое удивление пробежало по лицам жюри.
Они хотели ещё раз услышать «того мальчика, который летал».
Я глубоко вдохнул.
Зал замер.
Я закрыл глаза на секунду — и передо мной встало не моё стихотворение, а бледное лицо Лиса, алый ручеёк крови, его падение.
И я начал.
Тихо.
Без жестов.
Почти шёпотом — так, что микрофон едва ловил слова.
«Воспоминанье слишком давит плечи,
Я о земном заплачу и в раю…»
Тишина стала абсолютной.
Густой, как смола.
Говорил не я.
Говорила боль.
Несправедливость.
Сожаление.
Всё то, что лежало глубоко, но теперь поднялось на поверхность — и про арфу, и про «невинно-строгих дев».
«Ни здесь, ни там — нигде не надо встречи,
И не для встреч проснёмся мы в раю…»
Я произнёс последние строки и вдруг понял их новым, обжигающим смыслом:
что да,
я вырос, не зная тебя.
Не зная твоих глаз.
Этого не изменить.
И может быть…
только в раю мы бы могли встретиться.
Или…
нет?..
Тихий шорох оказался только предвестником грома:
люди в зале уже стояли.
Когда я читал, меня словно там не было — я и зал существовали в разных мирах.
Но, теперь я оглянулся…
и увидел Лиса.
Он скатился по стене и тихо плакал.
— Большое спасибо… — я прокашлялся в сторону, в горле стало сухо. — Спасибо за такой замечательный конкурс… и за вашу поддержку.
Я не знал, что говорить.
Да если честно — никому это уже не было важно.
Аплодисменты были слишком громкими, слишком эмоциональными, чтобы мои слова хоть кому-то что-то значили.
Это была просто вежливость.
Дань уважения взрослым.
Я пошёл к выходу, держа грамоту, будто она была тяжелее, чем выглядела.
Отдал её дядь Мише
и подошёл к Елисею.
— Я за тебя прочёл.
Для тебя… — я не знал, что хотел этим видеть или услышать.
Или… я оправдывался?
Он встал.
И неожиданно — просто обнял.
Настоящим объятием.
Тем, где в груди накопилось слишком много, и ты не можешь ничего сказать,
поэтому просто сжимаешь сильнее.
— Ты крутой.
Правда, — прошептал он, отстраняясь.
В этот момент у него завибрировал телефон.
Я ещё стоял рядом и почему-то думал, что… возможно… мы подружимся.
У нас мог бы получиться странный, тихий союз.
Но я услышал голос из трубки.
Его отец кричал — громко, зло, сдавливая каждое слово:
что он «пойдёт пешком»,
что они «не хотят позориться».
Елисей стоял ко мне спиной, уткнувшись лбом в стену.
Пинал её носком ботинка — раз за разом.
Слушал этот поток родительской любви в телефон у уха.
И всё его маленькое тело дрожало так,
будто каждое слово резало по ногам острой кромкой.
Дядя Миша взял меня под мышку за руку и очень настойчиво потащил к выходу.
Я хотел возмутиться — уже вдохнул, чтобы сказать что-нибудь, —
но его взгляд говорил без слов:
«Никаких отговорок. Отстань от парня. Это не твоя беда».
Мы уже одевались, когда Елисей вдруг подбежал.
Остановился, запыхавшийся, и сказал, что рад был познакомиться.
Попросил прийти в следующем году —
и тогда он мне покажет настоящий мастер-класс.
Я улыбнулся.
Кивнул.
Натянул шапку, чувствуя, как она сминает волосы.
И пошёл догонять нетерпеливого Никиту, который уже подпрыгивал у дверей, как будто мы не на конкурс ходили, а в парк аттракционов.
Это был сложный этап.
Я уже знал, что буду его вспоминать.
Но не знал — почему именно.
Потому что он — про свободу?
Про несправедливость?
Про семью?
Про маму…
Слово вспыхнуло и погасло — будто тёплая искра под снегом.

Стриж над озером

Мы шли к местной пиццерии, и ветер будто не хотел отпускать меня — жалел, обнимал, трепал волосы, как только мы вышли наружу.
Никита яростно защищал своё выступление перед дядей Мишей, словно тот сомневался.
Но я видел — дядя Миша не сомневался.
Он действительно радовался за Никиту.
Шум голосов, шаги, серое небо и сырой запах земли — всё это медленно давило на грусть во мне, как будто утрамбовывало её глубже, чтобы не выползла наружу слишком быстро.
Я достал наушники, включил музыку — и, как назло, заиграла грустная французская песня Лары Фабиан.
«О чём я грущу?»
«О маме, да?»
«Какой бы я был? А она?»
«Она бы тоже толкала меня вперёд, как Лиса?»
Я не понимал природы этой грусти.
Вроде — из-за мамы.
А вроде — из-за того, что я ловил себя на странной, тихой радости,
что у меня её никогда и не было…
«Точно псих.»
Редкий случай, когда внутри не было спора — одна мысль, прямая, как приговор.
В такие моменты мне нужны стихи.
А мы как раз шли через парк — идеально.
Мне буквально надо было побыть пару минут одному.
Запах леса, сырых деревьев, холодного воздуха и елей.
Да, елей. Люблю их.
И только сейчас я понял, что всё это время держал дядю Мишу за руку.
Я дёрнул его слегка, он наклонился:
— Что такое? Писать хочешь?
— Нет… можно мне… — я попытался глазами объяснить. — На лавочке. Посидеть. Мне нужно…
— А, понял. Конечно, — сказал он. Повернулся к Никите, что-то бросил ему — и Никита тут же подпрыгнул.
Я сел на лавочку в трёх метрах от кромки озера.
Смотрел на небо, на едва заметный туман над гладью, и достал тетрадку с ручкой.
Дядя Миша и Никита отошли к берегу, оставив меня одного.
И там, среди елей, холодного воздуха и запаха воды…
что-то словно чёрной кистью художника проводило штрихи прямо по серому небу.
Стриж.
Он резал воздух так легко, будто играл с самими законами природы.
Грусть опустила голову,
и я смотрел на его полёт уже через озёрное зеркало — отражение дрожало и жило.
«Ого»
«Надо написать!»
Колпачок уже был в зубах, и на бумаге появилась первая строчка:
А ветер белым пенит тучи,
У озера, где ивы так пахучи,
А взгляд мой вторит виражу:
Там ветер нравится стрижу.
«Как же круто… я тоже хочу так баловаться!»
В полёте, линиях кривых,
Он в небе оставляет штрих,
А сердце замирает вмиг —
О, что творит сей озорник!
В душе уже игра, а не грусть.
Я смотрел на стрижа… на Никиту… на дядю Мишу…
В зеркале озёрном — танец,
Раздирает водный глянец,
Он крылом своим сверкнёт,
В вихре ярком он течёт.
«Круто же.»
«АГА! МНЕ НРАВИТСЯ!»
«Почему я такой странный?..»
Почему я могу вынырнуть из грусти и стать весёлым за какие-то десять минут?..
Я убрал тетрадку. Ручка глухо стукнулась о рамку грамоты в портфеле.
Застегнул молнию и пошёл к берегу.
«К братику и папе.»
…Папе.
«Что?..»
Я испугался этого слова.
Словно меня воткнули в розетку — но не больно.
Тепло.
Очень тепло.
Приятно…
называть нашего Волка папой.
Пусть и про себя.
Я улыбнулся.
Впереди — пицца.
Потом, почти наверняка, поздравит директор детского дома.
Может… даже подарят новый телефон.
И почему-то эти мысли были стыдными.
Как будто я попрошайка.
Или… я правда такой?
Вот какой я?
Ветер вдруг принес кленовый листик — тёмно-жёлтый, почти оранжевый — и прилепил его мне к груди.
Прямо к кленовым листочкам на моей худи.
К той самой надписи… VISIONARY.
Я не стал его убирать.
Просто застегнул куртку поверх.
Пусть будет со мной.
И пошёл вперёд.