Мы идём к тебе, мистер Большой, часть 3, глава 1

За две недели до отъезда в Лас-Вегас Деб удаётся убедить Гретч. И та, и другая, сходятся во мнении, что старину Мэлкольма надо доить до официального развода с Мэй. Затем он берёт Деб в жёны, после чего – вжух. Такая схема приемлема для души-тигрицы Деб и позволяет убедить Гретч, что её политические амбиции при этом будут удовлетворены.

Я больше не пытаюсь навязать им свой план. Время на моей стороне, и, по моим ощущениям, красота истины – тоже. Гретч на стороне Деб – и это хорошо: меньше шансов, что тигрица вдруг явит свои голодные клыки из-под маски полевого цветка. Думаю, Гретч примкнёт ко мне рано или поздно, но с Деб всё будет сложнее. Наши схемы пока не сталкиваются лоб-в-лоб, они семенят бок-о-бок.

Мы с Мэлкольмом держимся сообща. Две последних недели мы провели, настроив уши на станции, транслирующие рок, а я разжёвывал тексты для него. Мистера Джонса, которого Мэлкольм так боялся в себе, больше нет. Размолотый в мелкую пыль, распяленный на ковре в жилой комнате, на манер медвежьей шкуры, он понял, на свой манер, как соотноситься с происходящим. В наше племя - «Всё ещё на стадии формирования», как он говорит – теперь входит дуэт заговорщиков Деб-Гретч, союз Малыш-МакМастерс, и искра нового вожделения, Мэй, спаивающая нас воедино. Эротизм Мэй стал объединяющим фактором для нас. По правде говоря, это единственная вещь, которая держит нас вместе последнюю пару недель.

В самолёте, держащем курс на Вегас, мы с Мэлкольмом провели небольшое совещание по поводу того, стоит ли брать один большой номер, смежные номера или три отдельных, и я позволил ему высказаться в пользу трёх отдельных. «Ради презентабельной вывески», говоря его словами. По прилёту мы взяли машину в аренду. «Давайте всегда пробовать лучшее из доступного» - сказал он, и мы заселились в отель «Дюнс». Один номер для Мистера и Миссис, другой для Пассии, третий для Помолвленных.

Мы планируем жить в отеле, пока Мэй не найдёт съёмное жильё, которое бы нас всех вместило. Затем мы заселимся и начнём жить по-новому, жить коммуной. Слово, понятно, ввёл в оборот он, не я. Каждый раз, заговаривая об этом, он спускает язык с тормозов. Что до меня, мне не так легко говорить об этом – особенно, когда ты в курсе планов, вынашиваемых двумя нашими коммунарами. Они не желают ввязываться в Войну Любви, зато охотно поддерживают план Мэй – её личную кампанию – идти гоголем, обретя Новую Свободу, сексуальную и прочую, раз уж она отныне не обязана играть роль Миссис, оставаясь хранительницей очага. Она провела много времени у психотерапевта за последние две недели, и он добился того, что она носит свою Готовность, словно новое платье. По моим прикидкам, к тому времени, когда платье потеряет лоск, искусно отыгранные оргазмы Деб, плюс реальные оргазмы Гретч, сделают Мэй настолько обтёсанной, что она объявит своего доктора гением.

Двумя словами, вот что мы собой являем в нашу первую ночь в Лас-Вегасе, перегруппируясь в холле отеля. Мэлкольм оккупировал диванчик – ноги скрещены, руки раскинуты по спинке. Мэй -  в новой, яркой, доработанной мини-юбке, вся в мыслях о своей заднице, лишённой подтягивающих трусов – от меня не скрыть, как она изгибает спину и отбрасывает её назад. Деб занимает место на диване, возле Мэлкольма. На ней длинное платье в цветочек, с глубоким вырезом, и она выглядит словно персональный приз от отеля, путана с ценником «тысяча за ночь». Мы с Гретч слегка поцапались в номере, поэтому прибываем последними.

«Игра,» говорит он при нашем появлении, повторяя полюбившуюся строчку из рэпчика, который крутили в самолёте, «не стоит свеч, если у вас нет системы, и вы не втянулись в неё. Если нет, вы – просто саморазрушенец. Я предлагаю попробовать коммунальную систему. Каждый день, в это время, каждый получает по пятьдесят долларов на игру, притом играем только в блэкджек. Проиграл свои полсотни – выбываешь из игры на сутки. Начинаешь выигрывать – играешь, пока удача не отвернётся, после чего завязываешь, и выигрыш – в общий котёл. Деньги на игру все берут из котла. Как вам, идея?»

«Клёво» - произносит Деб, вся в предвкушении.
Но это не для меня. Я не люблю системы. «Мэлкольм,» - говорю я, «Я бы предпочёл взять машину и отправиться на ночь в пустыню. Хочу взглянуть на неё в темноте».
Разговор о моих занятиях живописью, конечно, был, поэтому он говорит: «Конечно, Люк. Твои полсотни тебя здесь подождут. Где ключи?»

«У меня,» - говорит Гретч, наш водитель с самого прибытия. «Но я хочу поехать с Люком. А игра – потом».
«Ну что ж» - говорит он, слегка раздосадовано. «Я здесь, чтобы пробовать и наслаждаться».

Пробовать? Я сглатываю и говорю: «Наслаждение – там, где ты его отыщешь. Я – в пустыню».

Эти трое, в последний момент, когда я вижу их этой ночью, прямо-таки фонят счастием. Направляясь к окну кассира, намереваясь купить фишки, Мэлкольм высится, словно твердыня, между Мэй, искушённой женщиной, любострастной с ног до головы, и Дебби, юной пассией, гладкой, как шёлк и обольстительной. И я отчаливаю в пустыню, не беспокоясь ни о чём...

Кроме настроя Гретч. Этот пучок чистой, кошерной энергии садится за руль, и, вскоре, мы покидаем Лас-Вегас, держа путь на песчаные холмы. Пара миль по узкой дороге, покрытой асфальтом, полмили по грязной дороге, и вот мы в окружении звёзд.

«Я этого больше не вынесу,» - говорит она, возобновляя прерванное сражение. «Мне больно. Непонятно, за каким хером я пытаюсь относиться к нему, как к другу. Он, и ему подобные – обречены. Что мы доказываем, вообще-то?»

Мой разум, тем временем, исследует то, как изменилось моё отношение к Вампирской машине, с той ночи, когда нам сделали предложение. Местами я в шоке, даже больше, чем Гретч. Я ищу в себе прежнюю ненависть, а нахожу лишь холодную отстранённость. Я гляжу на пейзажи, залитые лунным светом, на скалы, чей скульптор – ветер, на мелкую, но крепкую пустынную поросль, и постепенно до меня начинают долетать звуки многообразной природной жизни даже в этом, безлюднейшем из мест.

«Нельзя как-то жить за счёт этого мудозвона, не находясь рядом с ним постоянно?»  - задаёт она вопрос.

«Мы сделали свой выбор, а он свой» - повторяю я уже в который раз, словно запиленная пластинка. «Но прикинь, сколько в нём куража» - я исподволь подвожу её к тому, чего добиваюсь. «Ты знаешь другого миллионера, который, с его-то капиталом, согласился бы иметь дело с нами? Зная, кто мы, чего на самом деле хотим? Я думаю, мы его должники, в какой-то мере»

«Мы должны ему? Не будь психом. Теперь я уверена, что твои мозги съела наркота. Я ненавижу пьяных, и я ненавижу капиталистических свиней, так что ты предполагаешь?»

Здесь, в безмолвии пустыни, ничто не звучит громче гневного спора во мне самом. «Убей капиталистическую свинью!» – кричит часть меня, солидарная с Гретч. «Возлюби его, придай ему форму, воплоти его по-новому!» – вопит её антагонистка. На деле же, этот зрелищный конфликт, борьба эмоций - лишь развлечение для меня. Всё, что я делаю - пытаюсь настроиться на её волну, с тем, чтобы заставить её думать по-моему, поскольку принял решение, и теперь мне нужно только терпение, чтобы довести всё до конца.

«Ну,» - реагирую я неспешно, словно терпеливый школьный учитель. «У нас два очень широких выбора. Мы, либо проворачиваем банальную схему, миллионер – шлюха, с дорожной аварией, в которой он погибнет, официально связанный узами брака с Деб. Либо дожимаем мою Войну Любви. Пленим его сердце и разум, по-настоящему любя его».
«Бесперспективно. Говорю же, он слишком одиозный, чтобы любить его всерьёз».
«Окей, это твоя версия, и ты держишься за неё. Но, пока мы сидели здесь, в пятнадцати милях от места ядерных испытаний, меня посетило странное откровение – мы все слишком близко к бойне, чтобы беспокоиться о грядущем. Я имею в виду, его слишком поздно убивать. Он, и ему подобные, уже нанесли тот вред, который могли. Между прочим, по пути ко всеобщей катастрофе происходит забавная вещь – люди открывают Бога. На этот раз – в себе и в окружающих».

«О, Люк, пожалуйста, прекрати свои христанутые проповеди. У меня от этого мурашки по коже. Ты не перекроишь его натуру, в его-то возрасте».
«Он говорит, что хочет попробовать ЛСД».
«Да пусть пробует. У него крыша съедет».
«Расслабься, Гретч. Если мы всё доверим Деб, она, безусловно, уделает мужика. Стандартная схема, рядовой криминал. Но посмотри кругом – видишь, как природа придаёт всему форму, а потом меняет её на новую? Всё непрестанно меняется. Всё в творении. И я не могу не думать, что, если у него хватает нервов, чтобы изменить себя настолько, чтобы принять нас и жить с нами, понимая, что мы убьём его, если захотим, я должен признать, что нервы у него реально крепкие. Шлёпнуть его, было бы слишком банально».

«Ну ладно, у него есть нервы, но, я думаю, ты теряешь свои».
«Сказано еврейской школьницей среднего сословия».
«Хорош обзываться. Со школой покончено, и я уже очень далеко ушла от того, откуда я».
«Как и он» - тихо добавляю я. «Я не знаю, куда мы все пойдём дальше, но я чувствую – я имею в виду, мне просто нравится этот мужик, вот и всё. Гоп-стоп, который вы задумали с Деб, слишком банален. Почему бы не отныкать его рефлексы? Окружить его нами до такой степени, что он – это реально будет «мы»? Это – гоп-стоп, достойный нас. Это челлендж. Это обещает быть самым оригинальным, самым хитрым, самым умным разводом на деньги, который только можно представить».

«Чушь собачья».

«Нам придётся быть с ним» -  я продолжаю обрабатывать её, подсовывая свои доводы. «Примерно так, как сильный ветер обтёсывает скалу. Нам придётся спаять наши, и его мозги, и дух, не говоря ему ни слова об этом. Смотреть ему в глаза и продавливать в него наши вибрации. Это должно сработать».

«Это походит на твою грёбаную чёрную магию, Люк. Мэн, мы накануне конца света, а ты планируешь открыть воскресную школу для этого свина. Страна разваливается, ты в курсе? И я не хочу в этом участвовать. Согласна с Деб – нам нужно обобрать этого мужика до нитки, а потом слинять и филонить до конца дней своих. Даже если у нас выйдет перекроить этого мужика, Люк, его просто объявят идиотом и пропишут шоковую терапию. Единственная вещь, которую мы можем сделать – это…»

Я уже не слушаю. Она вещает именно в той манере, что свойственна хватким шлюхам, и я же сам направил её на этот путь. Вложенный в неё инстинкт мужеубийцы ещё не столь искушён и отточен, как у Деб, но он уже на месте, вульгарный, пафосный, опасный. Школьница, она же шлюха-революционерка. Перемены в Деб внезапно ошеломляют меня.

А может, я ошеломлён тем, как я сам меняюсь? Обе они хотят смерти Мэлкольма, а я, видавший виды никто из ниоткуда, жаждавший погибели абстрактным миллионерам, убивший на это массу времени, я – единственный, насколько мне известно, кто хочет революционизировать идею революции. У моей Золотой Жилы на уме бытовое убийство, у Школьницы – политическое, под знамёнами её письки. Месяц назад, даже неделю назад, я бы пожал плечами и стал спокойно смотреть, но сейчас…

«Гретч,» - прерываю я её злую лекцию. «Что ты хочешь получить от революции?»
«Какой революции?»
«Ну, допустим, мир выживает, и, допустим, революция. Чем ты хочешь, чтобы она стала?»
«Ты знаешь, чего я хочу – разрушения системы».
«И ты думаешь, убийство одного паршивого миллионера поспособствует этому?»
«На одну свинью меньше – это значит, на одну свинью меньше, и точка».
«Ну хорошо, а взамен-то ты чего хочешь? После того, как система рухнет».
«Не того, чего хотят русские. Они слишком авторитарны».
«Ты знаешь, чего ты не хочешь, но знаешь ли ты, чего ты хочешь?»
«Конечно. Страну, где люди уважают индивидуальность друг друга. Где никто не имеет права контролировать кого-то ещё. Я хочу всеобщей свободы, всеобщего единого обладания собственностью. Я хочу стереть с земли правящий класс и основать бесклассовое общество. А ты чего хочешь?»
«Того же. Но не думаю, что зачистка мира от миллионеров этому хоть как-то поспособствует».
«А ты считаешь, что этому поспособствует любовь к ним, хе-хе. Хочешь кое-что узнать о себе? Ты не только сутенёр, ты ещё и предатель».
«Предатель чего?»
«Движения. И любого, кто страдает от ига империализма».
«Я устал от идеологий, Гретч» - слышу я себя со стороны. «Мне не нравится слово «предатель», но, может, оно и справедливо в отношении меня. А примерить – глядишь, и впору будет. Я не вижу ничего, что я мог бы поддержать всем сердцем и душой – ни революционного движения, ни авторитетной фигуры, ни правительства у власти, ни правительства, борющегося за власть. Так что, может быть, я и вправду предатель. Я предпочитаю наслаждаться жизнью сейчас, а не страдать ради великой цели, ради журавля в небе».

Слово «Предатель» проняло меня, отправив в пешую прогулку по маленькому замкнутому кругу чуть позади машины, но и её, похоже, пронял мой ответ. Она стоит, картинно не двигаясь, возле водительской двери, глубоко задумавшись. Порыв ветра приподнимает её волосы, отводя их от тыльной части шеи, и теперь начинает пронимать Малютку Люцифера. Моя бессмысленная ходьба теперь ведёт меня к ней, удивляясь, что в ней такого, что сделало мой член таким рабом. Это не просто форма, которую она принимает, это то, что говорит мне её пропорциональность,донося до меня содержание её духа. Уверенная налитая прочность, сочетание мягкого женского принятия и твёрдого, мужского сопротивления, являет собой что-то прекрасное, но трудно определяемое словами. «Крепкий орешек» - вот слово, которое приходит на ум. Очаровательная, независимая, хитроватая, при этом очень чувствительная. Думаю, я знаю, насколько она чувствительна - Малютка Люцифер знает только то, что знает.

Но на чём мы остановились? Ах, да. Я продолжаю. «Я думаю, впереди у нас время хаоса, и я – за него. Ни законов, ни политиканов, ни полицейских, ни осуждённых. Я думаю, что вскоре мы увидим множество мелких племён кочевников, живущих то тут, то там, и, я думаю, ты сможешь путешествовать по хайвэю, останавливаясь время от времени и посещая одно племя за другим, до тех пор, пока не найдёшь самое подходящее для тебя – такое, которому ты сможешь что-то дать, и получать что-то от того, что ты с ними. А когда между тобой и этим племенем не останется больше ничего, ты отправишься в путь, чтобы искать новое».
«Очаровательно. Ну и?»
«Так вот, я бы предпочёл, чтобы это уже было реальностью. Революция началась и завершилась, не оставив ничего, кроме хаоса, и мы живём в этом хаосе прямо сейчас. Мы – племя: ты, я, Деб, они. Мы переход от старого к новому. И, я думаю, Мэлкольм мыслит в этом же направлении. Совсем не так, как я, понятное дело, но в итоге приходит к тому же. Понятно, о чём я?»

Она удручённо вздыхает и говорит, «Ну ты и мечтатель. Хаос, уау. Это никак не стыкуется с историей. Так, как ты сейчас описал, просто не бывает. И, между прочим, хаос – это племена, которые кочуют, постреливая друг в друга».
«Не обязательно. Посмотри, что случилось во время блэк-аута в Нью-Йорке. Когда наступает хаос, ты начинаешь заботиться о тех, кому ты причиняешь боль, и не рыщешь, как копы, избивая людей. Твой инстинкт – кооперироваться. Люди нужны друг другу. И, между прочим, я думаю, в Нью-Йорке растёт новая власть, власть разума, которая посильнее, чем их стволы, бомбы и прочая х*йня».

Она смеётся. «А я думаю, у тебя крыша поехала на почве иллюзий, которыми ты себя тешишь. Давай-ка заткнёмся и пыхнем. Мы так ни к чему путному не придём, так что давай притихнем ненадолго».

Дым стирает ножи нашего конфликта и подводит ближе к реальности нашей общности. Мы сидим на багажнике и курим, позволяя деловитому безмолвию пустыни войти в нас, поглощая его с дымом.

Примерно в полдень, перед возвращением в отель, мы занимаемся любовью. Мистер Малыш, мужлан-шовинист, оборачивается жадным, беспощадным садистом. Выворачивает нас обоих наизнанку и заставляет нас рычать. Чистый, сухой воздух в наших ноздрях – словно пригоршня вынюханного кокаина. Мы трахались так долго, так хорошо и так жёстко, что, я думаю, кузов машины в итоге просел на дюйм, а то и на два.
С моим членом, объединяющим нас, с моими глазами, которые где-то в глубине вселенной, ощущения были чистыми и точными – как музыка, сладко сбалансированная и предсказуемая, но в то же время сильная. Сбалансированная жадность. Моя жадность в чистом виде была единственной причиной, заставившей её кончить трижды, прежде чем я кончил сам. Она нужна мне. Она нужна Люциферу, и потому нужна мне. И её чувствительность, коктейль её чистой, не обременённой взрослостью жажды плоти – это и есть истина. И за эту истину я отрекусь от любой идеологии, любого правительства, любого правого дела. И, когда всё кончено, я осознаю, что и она поступит также. Мы с ней одного поля ягода.

Я покинул пустыню с таким ощущением, будто я вобрал в себя весь космос, всосав его глазами и передав ей со своим оргазмом. Это была очень хорошая ночь – чувство единства со всем, от крошечной молекулы до бесконечно большого, до вечности, стало моей новой политикой, и, по дороге в отель, я был достаточно отморожен, чтобы сказать:
«Настоящим, я избираю Космос на должность Президента. Всяк является служащим Кабинета. Земные президенты и премьеры валят к х*ям. Боссы и воротилы валят к ним же, навсегда и повсеместно. Пусть Большая молекула велит твоим собственным молекулам, что тебе говорить. С этого момента я не принимаю приказы ни от кого, кроме собственных молекул».
Я думал, это заставит её улыбнуться, хоть чуть-чуть – хотя бы признак, намёк, хоть что-нибудь, но она не сводила глаз с дороги и вела так, словно была одна в машине.

Всё, чего мне хотелось, когда мы вернулись в номер – это провалиться в глубокий и долгий сон, но она всё ещё бодрствовала и бухтела. «Вглядись, ну же! Антисептик, антибиотик, антижизнь: седло от унитаза, убивающее бактерии, вощёная бумага над стаканами. Что за глупая мифология! Чего они добиваются? Убить всё во всём Творении? Бля, я надеюсь, микробы соберут воедино их какахи и объявят войну всем будущим поколениям американских Мак-Мастерсов. Карма, которую эти свиньи набирают на себе, взрывает мой мозг».

Из-под одеял, я ответил: «Не ты ли твердила мне, что на самом деле мы все едины? Не ты ли вещала мне что-то о последних открытиях, подтверждающих это?»

Затем она угнездилась в кровати у меня под боком, и мы уснули сном праведным, глубоким, крепко обнимающим, и мой разум был чист, и возжелал я глубоко чёрной пустоты, когда, примерно в четыре часа утра, телефонный звонок выдернул меня в реальность.