Глава 1. Кадет

1

История жизни этого человека могла бы лечь в основу эпопеи, где судьба — строгая и щедрая одновременно — выковывает характер среди бурь столе-тий. Начало этой истории следует искать не во Франции, а в Пруссии, под Берлином, во дворце Сан-Суси, где в последние годы жизни доживал свой век стареющий Фридрих Великий.
Летом 1769 года, в один из тех тихих вечеров, когда король, утомлённый заботами войны и управления, готовился ко сну, ему приснился странный сон — сон о звезде, восходящей на западе. Она росла, распаляясь всё ярче, её лучи стлались по земле тяжёлым сиянием, пока не заслонили собой небо. Фридрих проснулся в холодном поту: казалось, сама история прошла по его покоям, возвестив о грядущем новом веке.
И действительно — в ту же ночь, когда над Европой мерцали эти тревож-ные небеса, на далёком острове Корсика вспыхнула звезда земная, человече-ская. Утром 15 августа 1769 года, в городе Аяччо, 19-летняя жена адвоката Карло Буонапарте — Летиция — почувствовала приближение родов. День был праздничный — Успение Богородицы. Не успев дойти до спальни, Летиция родила мальчика прямо в гостиной, на ковре, где были вытканные сцены из «Илиады». Так, под знаком древних сражений, появился на свет Наполеон Бу-онапарте.
Случайность ли, что ребёнок родился под изображением короны — сим-вола власти и судьбы? Для историка это скорее знак того, как в веках нередко встречаются и пересекаются символ и действительность, как природа будто нарочно готовит человека к роли, которую он должен сыграть.

Прежде чем говорить о человеке, которого потомки назовут великим, необходимо понять ту эпоху, в которую он был вброшен судьбой. XVIII век — век Просвещения и абсолютизма — начался смертью короля-Солнце, Людови-ка XIV, но не умер вместе с ним: напротив, именно тогда, когда старый поря-док казался нерушимым, в глубине Европы рождалась новая духовная энер-гия.
Любознательный, дерзкий, жадный до познания — таков был этот век. Человеческий ум, не довольствуясь прежними ответами, метался между небом и землёй, между Богом и опытом, между верой и разумом. Люди пытались превзойти самих себя, пытались объяснить мир и изменить его, не имея ещё твёрдой почвы под ногами.
То, что казалось в предыдущие века святотатством, теперь становилось предметом научного обсуждения. На глазах современников возникали теории, столь смелые и нелепые в их представлении, что авторов обвиняли в богохуль-стве. Но именно эти дерзкие, гонимые мыслители — дети века — подготовили тот переворот в человеческом сознании, который позднейшие поколения назо-вут Просвещением.
Просвещение — не просто школа ума, а ступень в развитии всей европей-ской культуры, то необходимое звено, без которого страна не может отрешить-ся от феодальной косности. Это не культура избранных, не наука для двора, — это культура, обращённая к народу. Её цель — воспитать, научить, сделать знание всеобщим достоянием, ибо знание — сила. И если эта сила станет при-надлежностью всех, — думали тогда, — человечество обретёт ключ к своим тайнам и наступит век благоденствия.
Удивительный век, этот век Просвещения, вошёл в историю не только как эпоха философов, но и как век дерзновенных деятелей. Во Франции, этом ду-ховном очаге Европы, вспыхнуло созвездие умов, какое редко дарует челове-честву история. Материалисты-философы и экономисты-физиократы, есте-ствоиспытатели и физики, химики, математики, поэты, художники, компози-торы — все они, каждый на своём участке, вели одно и то же сражение — про-тив невежества, суеверий и мрака. Они верили, что просвещение масс — это путь к свободе, а разум — единственный судья человеческих дел.
И если ныне, сквозь века, мы видим в этих людях холодных мыслителей, то их современники знали, что перед ними — борцы. Они сражались не пером и не словом только, а всем существом своим, ибо тогда разум был оружием, философия — манифестом, а книга — порой смертным приговором.

Одной из самых блистательных фигур века Просвещения был Вольтер — человек, чьё имя стало синонимом эпохи. В нём сочетались дерзость мысли-теля, язвительность сатирика и неутомимая энергия борца против суеверий. Сын скромного чиновника, выходец из буржуазной среды, он с юности испы-тал на себе всю силу сословных предрассудков и не замедлил бросить им вы-зов.
Его дерзкие стихи дважды приводили его в Бастилию, но эти тюремные стены не стали для него преградой: за ними зрела слава, которая вскоре сдела-ла Вольтера «юным мудрецом Европы». Его произведения расходились из рук в руки, цитировались в салонах, переписывались тайно — и даже коронован-ные особы, ослеплённые блеском ума писателя, стремились видеть у себя это-го непокорного мыслителя.
И всё-таки Вольтер, гордый и независимый, уступил лишь одному вла-стителю — Фридриху II, королю Пруссии. Фридрих, сам человек нового века, видел в философе союзника разума против мрака средневековья. Его перепис-ка с Вольтером — документ не просто дружбы, но встречи двух духовных стихий XVIII века: монархии, стремящейся просвещать, и свободомыслия, ищущего покровительства. Вольтер принял приглашение стать советником при дворе Потсдама — не как придворный льстец, а как учитель, готовый ис-пытать, можно ли просвещать, оставаясь при тронах.

Один из самых пламенных и радикальных глашатаев республиканско-демократических идей XVIII века, апостол гражданской свободы, равенства и народовластия — был, несомненно, Жан-Жак Руссо. Сын женевского часов-щика, человек без систематического образования, он прошёл трудный и ски-тальческий путь: подмастерье у гравёра, лакей, переписчик — всё это были ступени его странствований, которым не сопутствовала ни удача, ни призна-ние. Но именно этот человек, вышедший из народа и никогда не принадле-жавший к учёному сословию, потряс Францию и всю Европу силой своей мысли.
Когда в 1750 году Дижонская академия объявила конкурс на тему: «Спо-собствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?», — Руссо, ведомый внутренним убеждением, противопоставил общепринятому восторгу поразительный по смелости ответ. Он дерзнул сказать, что прогресс наук не облагораживает человека, что внешняя утончённость скрывает нравственное разложение. Этот его труд — грозный, обличительный, исполненный негодо-вания к ложному блеску цивилизации — принёс ему первую премию Дижон-ской академии и сделал его имя знаменем новой эпохи.
С того дня началось восхождение Руссо — не как салонного философа, но как пророка народной правды, как вдохновителя политической совести Ев-ропы.

Пьер Огюст Карон, вошедший в историю под именем Бомарше, был сы-ном парижского часовщика. Скромное ремесло отца дало ему первую школу точности и терпения, но не могло удовлетворить стремительный, кипучий дух молодого Карона. Едва став на ноги, он бросил мастерскую, чтобы искать сча-стья в иной сфере — в вихре спекуляций, в шумном мире биржи и придвор-ных интриг. Там, где иной оступался и погибал, он угадывал верный момент, дерзал и побеждал.
Так сын ремесленника стал дворянином, богачом, приближённым ко дво-ру. Но, достигнув высот, Бомарше не забыл, откуда вышел. Его ум, острый и язвительный, был не создан для безмолвного восхищения перед знатными господами. С горькой насмешкой он разоблачил весь пустозвонный, надмен-ный мир привилегий — и сделал это с силой, какой не знала французская сце-на со времён Мольера.
В его «Севильском цирюльнике» и «Женитьбе Фигаро» плебей дерзко бросает вызов дворянству — не на баррикаде, а на подмостках театра. Эти пьесы, где смех становится оружием, потрясли старый порядок сильнее, чем многие политические памфлеты. С тех пор имя Бомарше не сходило с уст Ев-ропы, а его герой Фигаро — ловкий, дерзкий, неукротимый сын народа — остался живым воплощением той Франции, что уже готовилась сбросить око-вы феодального мира.

Дени Дидро — один из тех людей XVIII века, чья судьба сама по себе стала символом века Просвещения. Сын простого ремесленника-ножовщика из тихого городка Лангра, он вышел из народа, но мыслил уже в категориях бу-дущего.
В 1746 году, когда тьма предрассудков ещё тяжело давила на Францию, он издал свою первую книгу — «Философские мысли», — книгу, дерзнувшую рассуждать о разуме и вере с высоты человеческого достоинства. Парижский парламент отреагировал так, как и полагалось власти, пугающейся мысли: по-становил предать книгу огню.
Но огонь, который должен был уничтожить страницы, зажёг лишь инте-рес к имени автора.
Через три года, когда появился его новый труд — «Письма о слепых в назидание зрячим», — властям показалось, что мыслитель зашёл слишком далеко: он был арестован и заключён в мрачные стены Венсенского замка. Там, в сырой тишине тюрьмы, он, казалось, обдумывал не только судьбу соб-ственную, но и судьбу человеческого разума.
После освобождения Дидро вернулся не побеждённым, а закалённым. Он стал душой грандиозного предприятия века — «Энциклопедии», этого па-мятника человеческому уму, в котором собрались все знания, все верования и все сомнения эпохи. Под его редакцией том за томом выходила книга, ставшая знаменем века Просвещения, книгой, что соединяла труд учёных, философов, врачей, механиков и поэтов, — всех тех, кто верил, что разум способен преоб-разить мир.
Так сын ремесленника стал властителем умов, а его перо — оружием про-тив невежества и тирании.

В те годы французской истории, когда над Европой поднимался вихрь идей Просвещения, Франция явила миру удивительное зрелище: народ, ещё недавно прикованный к сохе и барщине, выдвигал из своей среды людей, ста-новившихся знаменем века. Среди них — те, кто поднялся не из салонов и академий, но из простонародья, чтобы стать в один ряд с философами и эн-циклопедистами. Их труд, их дерзость мысли и уверенность в могуществе че-ловеческого разума создали духовный фундамент грядущей революции.
В 1753–1758 годах Вольтер опубликовал свой «Опыт о нравах и духе народов». В этом обширном труде, написанном рукой человека, уже признан-ного лучшим поэтом, драматургом и мыслителем Франции, раздавался власт-ный голос нового века. Это был не просто историк — это был трибун разума, бросавший вызов прошлому.
С 1749 года выходил труд Жоржа-Луи Бюффона — «Всеобщая и частная естественная история». Тридцать шесть томов — монумент эпохи. В этих страницах звучал голос природы, заглушающий шум придворных интриг. Бюффон, стареющий и неукротимый, не успел завершить своё дело: послед-няя часть — «Теория Земли» и «История четвероногих» — осталась ненапи-санной, словно сам автор, устав от борьбы с невежеством, передал эстафету грядущим поколениям.
Годом ранее, в 1748-м, появился труд, возмутивший Францию до основа-ния: «Человек-машина» Жюльена Ламетри. В этой книге впервые столь от-крыто прозвучала мысль о человеке как о механизме, о духе как о функции материи. Это был удар по теологическим догмам, смелый до дерзости. Фран-цузский материализм XVIII века, со всей своей холодной механистичностью и отвагой, здесь предстал в чистом, почти математическом виде.
С 1751 года, преодолевая яростное сопротивление, начала выходить «Эн-циклопедия» — величайшее предприятие века. Её страницы пробивали себе дорогу сквозь официальные запреты, папские проклятия и насмешки продаж-ных писателей. Этот многотомный труд был не просто собранием знаний — это была военная крепость Разума, где каждый том, каждая статья были вы-стрелом по старому миру. Под знаменем Энциклопедии собралась армия умов: Дидро и Даламбер, Руссо и Гольбах, Гельвеций, Бюффон, Кондорсе, Кенэ, Тюрго, Рейналь, Мабли, Дюпон де Немур.
Они были различны — по темпераменту, по философским убеждениям, — но их объединяло одно великое чувство: вера в грядущего человека. Они — авангард буржуазной мысли, молодая гвардия революционного века, готовая штурмовать бастионы феодального мира. Впервые не только Франция, но и вся образованная Европа — от мастерской до университета — выступила еди-ным фронтом против старого порядка.
1758 год ознаменовался двумя книгами, ставшими вехой: «О духе» Гель-веция и «Экономическими таблицами» Кенэ — первыми камнями в основании новой науки о человеке и обществе. Чуть позднее, в 1762 году, вышли «Обще-ственный договор» и «Эмиль» Жан-Жака Руссо — книги, перевернувшие не только сознание современников, но и весь духовный ландшафт Европы. Они ударили в сердце старого мира, провозгласив, что человек рождается свобод-ным, а всюду закован в цепи.
Так над Францией взошла заря века Разума — века, в котором слово фи-лософа стало сильнее слова монарха, а мысль о свободе оказалась предвестием великой революции.

XVIII век — век разума и света. Так называли его уже современники. С необычайной быстротой росла жажда знаний, с поразительным размахом раз-вивались естественные науки, и каждое новое изобретение — будь то паровая машина Уатта (1765 год) или усовершенствованные приборы для опытов и производства — казалось предвестием новой эпохи. В воздухе чувствовалась перемена: дух свободы пробуждался в умах, образование, еще недавно приви-легия дворянства и монастыря, начинало понемногу проникать в широкие слои общества.
Париж стал центром мира. Там, в шумных салонах, под сводами акаде-мий, в каморках писателей и философов кипела работа мысли. Французское Просвещение достигло высшей точки своего влияния. Париж — мозг Европы. Из него исходили идеи, которым суждено было потрясти старый порядок до основания.
Но за внешним блеском скрывался глубокий упадок. Все, что было добы-то силой Людовика XIV, рассыпалось при его внуке. Франция уступала Ан-глии колонии, золото, людей — уступала, главное, престиж великой державы. Война Семилетняя, не принесшая народу ничего, кроме бедствий, обнажила нищету страны. Казна пуста, крестьяне разорены, торговля в упадке, чинов-ники и двор расточают последние средства. Выход находился всегда один — новый налог.
И Вольтер, этот мудрый и язвительный свидетель времени, писал в 1758 году:
«Наш век — бедный век. Франция будет существовать, но что станется с её славой, с её благоденствием, с её былым превосходством?»
Король без воли, двор без чести, народ без надежды. Людовик XV, равно-душный к страданиям подданных, произносил фразу, ставшую символом века: «Apr;s nous — le d;luge!» — После нас хоть потоп.
И потоп действительно надвигался.
При дворе царило моральное разложение. Д’Аржансон, один из умней-ших людей эпохи, писал с горечью:
«Здесь каждый думает лишь о себе, каждый грабит, как грабят в городе, взятом штурмом».
Недовольство было всеобщим. Крестьяне, измученные феодальными по-борами, восставали; в городах народ бурлил. Париж волновался, тревожные листовки появлялись в садах, театрах, на стенах Лувра — угрозы, обещания мщения. Всё больше звучало слово д;каданс — упадок, гибель. Слово вошло в язык, в моду, в сознание.
В июне 1758 года де Берни, человек осторожный и осведомлённый, ска-зал:
«Мы входим в последний период упадка».
Он не ошибся. Франция катилось к катастрофе.
Король же оставался неизменным — безучастным, скучающим, усталым от власти. Его не трогали поражения французского оружия, не пугали униже-ния дипломатии, не волновали бедствия подданных. Над всем нависла тишина гниения, предвестие грядущей грозы.

XVIII век — век разума, век Просвещения. Уже его современники чув-ствовали: нечто необратимо изменилось в умах людей. Возрастающее свобо-домыслие, страсть к познанию, неудержимый рост естественных наук и прак-тических изобретений — всё это делало эпоху бурной и дерзновенной. В 1765 году, когда был создан паровой двигатель, человек впервые осознал себя вла-стелином материи, а не её рабом. На фоне этих открытий шло и иное, менее заметное, но столь же важное движение — демократизация образования.
Центром нового духовного мира стал Париж. В те годы Франция, изну-рённая войнами и потерявшая свои колонии, не переставала быть умственным сердцем Европы. Вокруг французского языка, философии, театра и науки вращался весь культурный мир. Париж был ареной, на которой сталкивались идеи и страсти, — духовной столицей человечества.
Но за этим блеском скрывалось истощение. Все завоевания эпохи Людо-вика XIV были растеряны. Франция уступила Англии свои колонии, людей и ресурсы, уступила даже славу — ту самую славу, которой гордилась Европа. Страна, некогда грозившая миру, теперь сама обессилела.
Война, тянувшаяся без конца, вызывала не гнев — усталость. Государство было разорено, крестьяне голодали, торговля стояла, и над всем нависала веч-ная нужда в казне. Министерство знало лишь одно средство спасения — но-вые налоги. Они ложились на народ тяжёлым гнётом, и народ уже не молчал.
«Наш век — бедный век, — писал Вольтер в сентябре 1758 года. — Франция, конечно, будет существовать, но её слава, её благоденствие, её былое превосходство... Что станется со всем этим?» Эти слова были не просто жало-бой философа; в них прозвучал итог целого столетия.
Сам король Людовик XV, равнодушный к судьбе страны, повторял свою знаменитую фразу: «Apr;s nous — le d;luge!» («После нас — хоть потоп!»). И действительно, потоп надвигался. Двор следовал примеру монарха: в атмо-сфере праздного безразличия каждый думал только о себе, о выгоде, о наживе. «Все грабят, как грабят в городе, взятом штурмом», — писал умнейший наблюдатель эпохи д’Аржансон.
Недовольство стало всеобщим. Крестьянство, доведённое до отчаяния феодальными поборами, поднималось на восстания. В городах — смутное, но ощутимое брожение. В 1757 году по улицам Парижа, в Люксембургском саду, в Лувре и даже в зале Французской комедии расклеивались воззвания, гро-зившие правительству оружием.
«Мы вступаем в последнюю фазу упадка», — мрачно говорил де Берни в июне 1758 года. С этих пор слово декданс вошло в язык, став печатью време-ни. Им обозначали всё: нравы, искусство, государство, — но прежде всего упадок власти.
Людовик XV, сохранявший то же ледяное безразличие к делам и народу, жил, как будто вокруг него не рушился мир. Поражения армии, крах диплома-тии, нищета крестьян — всё это проходило мимо его внимания. Франция при-ближалась к буре, и никто при дворе не верил, что этот хрупкий блеск короны может обернуться её гибелью.
Так начинался конец старого порядка — медленно, с улыбками, с изяще-ством, но с той же неотвратимостью, с какой рушится здание, изъеденное вре-менем.

В 1768 году Генуэзская республика, устав от неустанных волнений и вос-станий на своём островном владении, продала Франции свои фактически уже не существовавшие права на Корсику. Сделка эта была последним актом ста-рого купеческого государства, утратившего и силы, и влияние, но желавшего извлечь хоть малую выгоду из того, что более не могло удержать. Весной 1769 года французские войска вступили на остров и нанесли решительное пораже-ние отрядам Паоли — народного вождя и защитника корсиканской независи-мости.
В рядах его сторонников находился молодой адъютант Карло Буонапарте — человек горячего сердца, но мягкого характера. Его сопровождала жена, Летиция, женщина редкого мужества и решимости, ожидавшая ребёнка. Когда над долинами Корсики гремели пушки французов, и судьба острова решалась под ударами картечи, она уже носила под сердцем того, кому суждено было потрясти весь континент. Можно сказать, что будущий император Европы впервые услышал гром пушек ещё в утробе матери.
Позднее, уже в юности, Наполеон вспоминал эти события с горечью и страстью. В письме, обращённом к своему детскому кумиру Паоли, он писал:
«Я родился, когда тридцать тысяч французов напали на берега моей родины и залили престол свободы потоками крови. Крики умирающих, стоны и жалобы обиженных, слёзы отчаяния окружали мою колыбель. Я родился, когда умерло моё отечество!»
Эти строки — не риторика школьника, а исповедание души, в которой слились раннее чувство обиды, гордость за родину и неукротимая энергия бу-дущего владыки Европы.
Один из современников писал с горькой иронией: «Корсика, которая на протяжении полувека мечтала о независимости, оказалась наполовину завоё-ванной, наполовину проданной. Едва освободившись от генуэзского рабства, она тут же попала под пяту Франции».
Таковы были обстоятельства рождения Наполеона. Его фамилия, проис-ходившая от Генуэзской республики, связывала его с прошлым, а имя, данное уже под властью Франции, — с будущим. Когда 15 августа 1769 года в Аяччо появился на свет Наполеон Буонапарте, он уже был подданным Людовика XV, монарха, которому суждено было стать последним представителем старой эпохи — эпохи королей, не ведавших, что рождается тот, кто положит конец всему их миру.

2

Остров Корсика — суровый и прекрасный край, место, где зародилась наполеоновская легенда, где природа сама будто предвещала появление чело-века, которому суждено было потрясти Европу. Этот остров, уступающий по величине лишь Сицилии и Сардинии, вечно хранит дыхание бурь и аромат средиземноморских ветров. Его горы поднимаются к небу, словно древние стражи; его леса — непроходимые, дикие, сплетённые из дуба, сосны и оливы, — дышат вековой мощью. В этих глухих рощах, где солнце меркнет под гу-стой листвой каштанов, витает дух неукротимой независимости, сродни само-му корсиканцу.
Из этой земли, суровой и гордой, вышли два древних рода — Бунопарте и Рамолино. Оба — патрицианского происхождения, оба бедны, но исполнены честолюбия и неукротимого чувства собственного достоинства. Они не обла-дали большими богатствами, зато имели то, чего не купишь — древность име-ни и внутреннюю силу. От союза Карло Бунопарте, молодого адвоката из Аяч-чо, и Летиции Рамолино, женщины энергичной, гордой и властной, произо-шло многочисленное потомство: восемь детей, из которых четверо братьев — Жозеф, Люсьен, Луи и Жером — и три сестры — Каролина, Элиза и Полина — вошли в историю вместе с именем старшего из братьев, Наполеона.
Можно думать, что сама смесь итальянской крови и корсиканского тем-перамента определила в нём те черты, которые потом проявятся столь ярко: волю, страсть, упорство, склонность к мечтам и решимости действовать. Не-даром, уже во Франции, он писал своё имя не по-корсикански, Бунопарте, а по-французски — Бонапарт, словно предчувствуя, что судьба его неразрывно свяжет с новой родиной.

Типичный корсиканец — человек невысокого роста, но крепкого сложе-ния, сухой, гибкий и удивительно выносливый. Цвет его кожи несёт на себе печать южного солнца — смуглый, почти бронзовый оттенок; маленькие, тём-ные глаза сверкают живым, настороженным блеском. Волосы густы, крепки, и облысение — редчайшее исключение среди островитян. Корсиканец любит опрятность — его внешний облик, простой, но опрятный, всегда в порядке.
В этом народе соединяются противоположные черты — меланхолия и страстность, задумчивость и внезапная вспышка гнева. Он может мгновенно воспламениться, как вулкан, и столь же быстро погаснуть, погрузившись в молчаливую задумчивость. Корсиканец не речист, но когда уж заговорит — в его словах звучит сила и убеждение. В общественной жизни он осмотрителен и подозрителен; в дружбе же — откровенен и горячо предан.
Это человек чувствительный, легко воспламеняющийся, способный и на великодушие, и на великие страсти, и — увы — на столь же великие пороки. В душе его живёт гордое честолюбие: он не выносит превосходства других и страдает, если видит, что кто-то выше его в доблести или славе. Он живёт по-стоянным внутренним стремлением превзойти, доказать, стать первым.
Но более всего он любит оружие. Оно для него — не только средство за-щиты, но и символ чести. Корсиканец скорее откажется от земли, скота, от плуга и дома, нежели от своего кинжала, ружья или пистолета. В этих сверка-ющих стальных предметах заключена его гордость, его душа. И не случайно: среди диких гор, где веками клан воевал с кланом, где месть переходила в ро-довую традицию, человек без оружия был бы существом беззащитным, почти неполноценным.
Таков был народ, породивший Наполеона.

Отец и мать Наполеона, Карло и Летиция Бонапарте, принадлежали к числу друзей генерала Паоли, героя и вождя корсиканской независимости. Но когда партия Паоли потерпела поражение, когда французские войска утверди-лись на острове, они, по примеру многих, примкнули к сторонникам нового владычества.
С ранних лет мальчик Наполеон обнаруживал черты характера, поражав-шие его окружение: беспокойство, нетерпение, страсть к власти, врождённое стремление властвовать над другими. Он походил на маленького львёнка, ещё не имеющего клыков, но уже готового бросаться на добычу. Позднее, вспоми-ная детство, он сам говорил:
«Мне ничего не импонировало. Я был склонен к ссорам и дракам, я нико-го не боялся. Одного я бил, другого царапал — и все меня боялись. Больше всех доставалось моему брату Жозефу: я его бил и кусал, а потом ещё и жало-вался матери. Моё коварство приносило мне пользу, потому что иначе мама наказала бы меня за мою драчливость — она не терпела нападений!»
О своей матери Наполеон говорил всегда с необыкновенным уважением и теплотой:
«Моей матери, её твёрдым принципам я обязан всем добрым, что сделал в жизни. Она была горда, сурова, лишена низких чувств, воспитана строго и до-стойно. Она окружала нас всем, что было велико и славно…»
Рос Наполеон ребёнком угрюмым, замкнутым, вспыльчивым. Его мать, женщина сильной воли и железного характера, любила его, но держала в суро-вой строгости. Дом Бонапартов жил скромно, но без нужды. Отец, человек добрый, но слабый, не имел ни энергии, ни постоянства. Истинной главой се-мьи была Летиция. В её руках находилось воспитание всех детей.
Она внушила юному Наполеону почтение к труду, привычку к порядку, чувство долга — те качества, которые, перерастая в волю и дисциплину, потом сделались основой всей его деятельности.
Так в суровой атмосфере корсиканского дома, среди грубых нравов ост-рова, где ещё жили обычаи родовой мести, где в горах гремели выстрелы вен-детты, формировался характер мальчика, которому суждено было потрясти Европу.

В шестилетнем возрасте Наполеон был отдан в школу, где обучение ве-лось на корсиканском наречии. Уже здесь, среди неуклюжих детских игр и ссор, с неумолимой ясностью проступила его натура — своенравная, неукро-тимая и волевая. На насмешки товарищей он отвечал не словами, а ударами; в ход шли палки, обломки кирпича и всё, что попадалось под руку. Маленький Бонапарт никогда не обращал внимания на численное превосходство против-ников.
Первые уроки Закона Божьего давал ему дядя — архидиакон Феш. В де-вятилетнем возрасте мальчик прочитал «Новую Элоизу» Руссо, книгу, кото-рая, по его собственному признанию, вскружила ему голову. В эти же годы впервые пробудилось в нем чувство, которому суждено было впоследствии принимать самые разные формы. Он влюбился в свою маленькую подругу Джьякоминетту — девочку семи лет. Позже он говорил с улыбкой: «Джьяко-минетта была одной из двух моих возлюбленных; другая — математика».
Тем временем отец Наполеона, Карло Бонапарт, был назначен представи-телем корсиканских дворян при дворе короля Франции. Это назначение от-крыло для семьи новые возможности. Отец, видя в французском образовании залог будущего успеха сыновей, отправил Жозефа и Наполеона в коллеж д’Отен. Однако младший Бонапарт пробыл там всего три месяца. С осени 1779 года он был зачислен в Королевскую военную школу в Бриенне, о чём в регистрационной книге появилась сухая запись:
«Сегодня, 23 апреля 1779 года, Наполеон Бонапарт, девяти лет, восьми месяцев и пяти дней от роду, принят в Королевскую военную школу Бриенн-Шато».
Школа эта предназначалась для воспитания будущих офицеров. Но суро-вая вывеска не соответствовала действительности: обучение вели полуграмот-ные монахи, а сыновья богатых дворян вели праздную жизнь на родительские средства. Социальное неравенство чувствовалось повсюду. Бедные дворянские дети, к числу которых принадлежал и Наполеон, испытывали на себе холодное презрение и насмешки.
Представим теперь мальчика-дворянина с далекого острова, с ограничен-ными средствами, с резким корсиканским выговором, в среде, где род и богат-ство решали всё. Бонапарт замыкался в себе. Он с ранних лет ощущал ту внут-реннюю силу, которая впоследствии будет казаться почти роковой. «Со мной никогда не случалось того, чего я не предвидел», — скажет он позднее, и в этих словах — суть его натуры: напряжённое, предчувственное сознание сво-ей судьбы.
Есть нечто символическое и в географии его жизни: родился он на остро-ве, его любовь — Жозефина — тоже родилась на острове, его главный враг — Англия — была островом; изгнанный, он получил в удел остров Эльба и окон-чил свои дни на далёком острове Святой Елены. Так рок словно обвил всю его жизнь кольцом моря — замкнул её в символическую цепь островов.

В школьных архивах сохранились тетради юного Бонапарта — аккурат-ные, исписанные коркой до корки листы, где он с упрямством будущего пол-ководца штудировал математику, географию, историю и сочинения француз-ских просветителей. Но одна из тетрадей — по географии — осталась почти пустой. На первой странице было выведено рукой подростка: «Святая Елена, маленький остров…» — и далее следовали пустые страницы. Словно сама судьба, играя с ним, оставила там место для заключительной главы его жизни.
Наполеон был корсиканцем по крови и по духу, а французом стал по об-стоятельствам. В детстве он говорил лишь на местном наречии своего острова. Маленький, смуглый, с тёмными глазами и острым, почти испепеляющим взглядом, он больше походил на горца из Сардинии, чем на воспитанника бу-дущей великой нации.
Учёба во французской школе была для него тяжёлым испытанием. Он не знал языка, и потому профессор Дюпюи сжалился над угрюмым, неразговор-чивым мальчиком и начал обучать его французскому. Через три месяца тот уже говорил на нём довольно уверенно, но ошибки орфографии остались за ним на всю жизнь, как печать чуждой земли.
Когда же пришла очередь латинских стихов и грамматики, всё терпение Наполеона иссякло. Он отказывался заучивать и тем более говорить на латин-ском. Упрямство его наказали строго — оставили в училище ещё на год, а по другим сведениям — и на два. Эти годы стали для него школой одиночества. Он не играл с товарищами, не искал разговоров, держался особняком, замкну-то и мрачно. Но уже тогда его ум, твёрдый и цепкий, нашёл себе иной путь — в мире чисел и рассуждений.
Математика была для него естественной стихией. Он решал задачи для других учеников, а те, в благодарность, помогали ему с латынью. Когда звонил колокол на перерыв, он не бежал во двор, а направлялся в библиотеку — туда, где царили тишина, книги и история. Там он черпал знания с жадностью, не знавшей меры.
Всё, чего касался его ум, он запоминал надолго. Природа щедро одарила его памятью и редким воображением. Читая о подвигах древних и путеше-ствиях великих мореплавателей, он не просто усваивал прочитанное — он пе-реживал его, превращая в свой внутренний мир.
Бедность семьи не позволяла ему тех развлечений, которыми жила то-гдашняя юность. Гордость страдала, но книги становились ему утешением. И в этом добровольном затворничестве кристаллизовался характер будущего им-ператора. Молчаливый, сосредоточенный, он работал с тем упорством, кото-рое впоследствии поразит Европу.
К моменту окончания школы он стал одним из лучших учеников. Читал всё — от древних историков до запрещённых философов. Уже тогда его мысль стремилась охватить мир целиком. В военном училище, куда он поступил позже, он познакомился с классической французской литературой — с Корне-лем, Расином, Лафонтеном, Боссюэ, Фенелоном, Вольтером и Руссо. Послед-него он любил особенно — «Эмиль» и «Общественный договор» сопровож-дали его всю жизнь. Как Александр Македонский не расставался с «Илиадой», так и Бонапарт везде носил томик Руссо — символ юношеской мечты о вели-чии и свободе.
В Бриенне, среди французских мальчиков, он выделялся мрачностью и гордой замкнутостью. На товарищей смотрел без приязни и сочувствия, и они отплачивали ему насмешками за тяжёлый корсиканский акцент. Но за этими насмешками таилась зависть к силе его характера и уверенности. Наполеон уже тогда был тем, кем останется всегда — человеком, убеждённым в соб-ственной избранности.
Его кумиром был генерал Паоли, борец за независимость Корсики. В нём юный Бонапарт видел не просто героя, но и живое воплощение судьбы своего острова — гордой земли, потерявшей свободу. И кто знает, не оттуда ли, из этих детских чувств, выросла та неукротимая воля, которая потом вздыбила всю Европу?

Он привык с малолетства жить в окружении враждебных взглядов, и ко-гда кто-нибудь пытался унизить его, — он давал отпор. У него не было друзей, но он всегда искал власть над другими: над младшими учениками, над това-рищами, а иной раз — даже над учителями. Уже в одиннадцать лет, услышав от сердитого преподавателя раздражённое: «Кто вы такой?!» — мальчик отве-тил с гордостью и простотой, в которой звучала уже будущая непоколеби-мость: «Я человек!»
Рано лишённый семейного тепла, он вырос среди чужих, часто недобро-желательных людей, и это не прошло бесследно. Он всегда отвечал обидчику — словом, если не кулаком. Уже в эти годы характер его обретал ту твердость, которая впоследствии покорила Европу.
Особенно тяжко тяготила его бедность. Издали, с горечью и болью писал он отцу:
«Отец, если вы или мои покровители не можете дать мне средств жить до-стойно, возьмите меня обратно. Мне мучительно показывать свою нужду и видеть улыбки насмешливых школьников, которые выше меня только деньга-ми. Ни один из них не лелеет в себе благородных чувств, которые живут во мне».
Но отец его, Карло Бонапарте, и сам не располагал средствами. Судьба же, будто желая выказать своё благоволение к будущему владыке Европы, неожиданно послала помощь. Генерал Марбеф, проникшись сочувствием к юноше, помогал ему не только советом, но и деньгами, а затем представил его добродетельной помещице де Бриенн. Эта женщина стала для Наполеона вто-рой матерью: принимала его у себя, старалась смягчить его суровый нрав, поддерживала материально и морально.
Каждому воспитаннику училища отводился небольшой садовый участок. Наполеону достался такой же клочок земли — и он, не раздумывая, присоеди-нил к нему участки двух товарищей, которым сад был безразличен. Он огоро-дил всё высокой живой изгородью и превратил это пространство в свой ма-ленький, замкнутый мир — единственное владение, где мог царить сам. Там он любил сидеть на скамеечке, держа в руках книгу Плутарха, — о великих судьбах Александра Македонского и Юлия Цезаря.
Он читал о подвигах властителей древности с жадностью человека, стре-мящегося найти в их жизнях руководство к собственной. Он с особым волне-нием отмечал, в каком возрасте эти герои достигали своих первых побед. То-гда ему казалось, что все пути к величию закрыты: бедность, происхождение, чужая страна — всё против него. И, быть может, именно в этом безысходном сознании родился тот внутренний огонь, что позднее неугасимо горел в нём.
Единственным прибежищем его духа было чтение. Оно заменяло ему друзей, родных, счастье. В грёзах он поднимался вместе с Ганнибалом на за-снеженные Альпы, пересекал пустыни с Александром, мерил взором про-странства Персии и Индии. Он тщательно изучал маршруты их походов, карты древнего Востока, историю Египта. И временами, в своих одиноких мечтах, ему казалось, что он сам был когда-то Александром Великим, и что судьба го-товит ему возможность повторить деяния древних в новом, робком и ничтож-ном мире XVIII века.
Так формировался дух будущего императора — в скудости, гордости, тоске и великих мечтах.
В этом мальчике, одиноком и обездоленном, уже дремал человек, которо-му суждено было потрясти Европу.

Здесь, в своём уединённом уголке, вдали от шумной игры товарищей, юный Наполеон воздвигал свой причудливый каменный лагерь. Камни, вы-строенные им в строгом порядке, обозначали воинские чины; каждый имел своё место, как в настоящей армии. Он уже тогда требовал порядка — и от камней, и от людей.
Однажды один из школьных товарищей, заметив это занятие, стал насмешливо наблюдать за юным стратегом. Но Бонапарт, не склонный к шут-кам, метнул в него булыжник; камень, попавший в цель, повалил дерзкого наблюдателя наземь и причинил ему серьёзную рану. Так впервые проявился тот непреклонный дух, что не терпел насмешек и неповиновения.
В Наполеоне с ранних лет угадывалось нечто врождённо властное. Его стремление к организации, к плану, к власти над людьми сказывалось и в дет-ских играх. Зимой 1783–1784 годов, когда глубокий снег лишил учеников школы привычных прогулок, Бонапарт предложил необычное развлечение — возвести из снега укрепления и разыграть осаду города. Замысел был столь увлекателен, что весь интернат принял участие. Наполеон, назначенный ко-мандиром осаждающих, руководил «боем» с таким воодушевлением и точно-стью, что «город» пал, несмотря на отчаянное сопротивление защитников. Наутро снег растаял, но память об этом «сражении» осталась жива — и среди товарищей, и среди учителей: впервые в стенах Бриенна проявился будущий полководец Европы.
Учителя уже тогда отметили этого угрюмого, замкнутого подростка. Он был честолюбив, жаден до знаний, но сторонился товарищей. Вначале его уединённость казалась дикой, но позднее суровость и неукротимость уступи-ли место доверчивости и редкой общительности. Особенно увлекали его исто-рия и математика — науки, где точность мысли соседствует с широтой вооб-ражения.
Бриеннское училище, основанное Людовиком XV для сыновей офицеров, находилось под управлением францисканцев. Программа, однако, мало соот-ветствовала военному назначению школы: французская словесность, немного истории и географии, латинский и немецкий языки, но прежде всего — бого-словие. Воспитанники жили в строгом монастырском распорядке: не покидали стен училища, не принимали писем и подарков из дома, и во всём подчиня-лись духовной дисциплине. Это было воспитательное заведение старого мо-нархического духа — соединения трона, знати и церкви.
Среди таких мальчиков, происходивших из старинных французских ро-дов, Бонапарт, сын бедного корсиканского дворянина, выделялся одинокой фигурой. Его гордое молчание, жажда знаний и внутренняя замкнутость вну-шали окружающим настороженность, а иногда и страх. Уже тогда он, словно по неведомому зову судьбы, готовился к великому одиночеству, в котором предстояло пройти всю жизнь.

3

Благодаря своим блестящим успехам в течение первых пяти лет обучения, юный Бонапарт уже тогда обнаруживал незаурядные способности и ту внут-реннюю собранность, которая всегда отличала великие умы. Под руководством отца, Карло Бонапарте, он с ранних лет увлёкся математикой — строгой и ло-гической царицей наук, — и в ней достиг заметных успехов.
В пятнадцать лет, завершив курс в Бриеннской военной школе, Наполеон был переведён в Парижскую военную школу, куда принимали лучших воспи-танников из провинции. В справке, выданной ему при переходе, было указано: родился Наполеон Бонапарт 15 августа 1769 года, возрастом пятнадцати лет, восьми месяцев и пяти дней. Этот сухой документ — одно из тех первых сви-детельств, где уже проступает фигура человека, которому суждено было по-трясти Европу.
В отчёте инспектора военных школ, мсье де Кералио, представленном ко-ролю Людовику XVI, отмечалось, что юный Бонапарт «исключительно силён в математических науках, но слабо успевает в танцах, музыке и других пред-метах изящного воспитания». Поведение его характеризовалось как безуко-ризненно хорошее, а характер — «мягкий и доброжелательный». Это краткое донесение, сухое по форме, но выразительное по сути, рисует перед нами об-раз замкнутого и сосредоточенного подростка, чуждого салонным изяще-ствам, но исполненного внутренней дисциплины и воли.
Поступив в октябре 1784 года в Парижскую военную школу — одно из лучших учебных заведений Франции, — Наполеон оказался в среде выдаю-щихся умов своего времени. Здесь преподавали Монж, создатель начертатель-ной геометрии, и Лаплас, великий астроном, открывший законы мироздания. Эти имена впоследствии Наполеон не раз поминал с признательностью. В сте-нах этой школы будущий император впитывал строгий дух научной мысли, столь свойственный XVIII веку, — дух расчёта, точности и организованного разума, которым будет отмечена вся его жизнь.

Находясь в Высшей военной школе, юный Бонапарт жил в одной комнате с де Мази, юношей мягкого нрава, с которым он сблизился тесной дружбой. Уже тогда особое место в его занятиях занимала математика — наука строгого рассудка и логической точности. В этом предмете он блистал, и преподаватели единодушно признавали в нём первого ученика.
Большинство воспитанников школы происходило из знатных и зажиточ-ных семей, привыкших к лёгкости и роскоши. Их праздная, изнеженная жизнь раздражала и возмущала молодого корсиканца, привыкшего к суровому труду и аскетической строгости. Он не ограничился ропотом: дерзновенный юноша осмелился составить проект преобразования школы — строгий, суровый, про-никнутый духом воинской дисциплины — и подал его на имя военного мини-стра. Разумеется, никто не обратил внимания на сочинение молодого кадета. Но характер Наполеона проявился уже тогда — всё, что рождалось в его уме, должно было когда-нибудь стать действительностью. И когда годы спустя он стал властителем Франции, он вспомнил этот свой юношеский проект и во-плотил его в жизнь.
На уроках он был нередко раздражён, взволнован; лицо его искажали нервные гримасы, губы вздрагивали, правое плечо дёргалось судорожно. Со-временники отмечали у него странный тик — проявление внутреннего напря-жения, неутомимой работы мысли и воли. Однажды, наказанный за школьную шалость, он пережил такой приступ судорог, что его сочли больным и освобо-дили от кары.
Он страдал частыми мигренями, и, несмотря на хрупкое здоровье, сохра-нял неукротимую энергию. Уже тогда в нём соединялись два начала — край-няя впечатлительность и холодная рассудочность. Он мог мгновенно вспых-нуть, и в эти минуты нога его непроизвольно вздрагивала. В гневе он был страшен, но этот гнев всегда подчинялся воле.
Бонапарт учился с редким усердием. В нём было что-то упорное, неукро-тимое, противящееся всякому принуждению. Его ум отличался неравномерно-стью: в математике он блистал, но в языках — особенно в немецком — успехи были посредственны, и учитель считал его неспособным. Однако память у не-го была поразительная, почти чудовищная, особенно на цифры и географиче-ские подробности — память, свойственная людям, у которых наблюдение и расчёт с ранних лет вытесняют мечтательность.
Так формировался юный человек, в котором уже тогда чувствовалась воля к власти, к порядку, к действию. Всё в нём было направлено к одной цели — господствовать над собой, чтобы затем господствовать над другими.

Неожиданно для самого юного члена семьи, в конце зимы 1785 года скончался отец Наполеона — Карло Бонапарт, от болезни желудка, той же недуги, которая позднее унесёт и жизнь самого Наполеона. Семья осталась без средств; материальные тяготы немедленно определили дальнейший путь мо-лодого офицера. Старший брат Жозеф не оправдал надежд — он оказался ле-нив и неспособен к тяготам семейного хозяйства.
1 сентября 1785 года Наполеон успешно выдержал экзамен на офицер-ский чин и, вместе со своим другом де Мази, был зачислен в один и тот же ар-тиллерийский полк, расквартированный в Валансе, где уже служил и брат де Мази. Обнищавший юноша был вынужден совершить марш пешком от Лиона до Валанса — свидетельство не столько героического темперамента, сколько суровой необходимости. В шестнадцать лет он стал офицером; с этого момен-та его судьба определялась необходимостью самому строить карьеру и одно-временно поддерживать семью.
Будучи не старшим по рождению, Наполеон принял на себя бремя обес-печения матери и братьев: значительная часть жалованья шла матери, на соб-ственные развлечения ничего не оставалось. Тем не менее первое время после получения чина принесло ему и мирские искушения: он посещал светские со-брания, танцевал, был видим в обществе — но эти эпизоды скорее исключе-ние, нежели правило; они мало соответствовали его внутренней натуре.
В доме, где он снимал комнату, находилась лавка букиниста — и именно там он стал проводить всё свободное время, жадно поглощая книги, которыми его снабжал книгонош. Эта книга стала окном в мир: офицер, немногословный и чуждый легкомысленному кругу товарищей по полку, отдалялся не только по причине бедности и отсутствия средств на пиры, но и по глубинному чув-ству несхожести с окружающими; даже в шумном обществе он оставался оди-нок.
В 1786 году юный лейтенант сосредоточенно изучал историю Корсики: он прочёл десятки трудов и составил сводный очерк её прошлого. Вождь кор-сиканских патриотов Паоли у него вызывал искреннее восхищение — Напо-леон идеализировал его образ, наделяя его всеми достоинствами и горячо за-щищая в спорах. Судьба мало¬черной родины, побеждённой в неравной борь-бе, занимала его воображение.
Жизнь молодого офицера была суровой. Едва исполнилось семнадцать лет, как он начал вести дневниковые записи: «Всегда одинокий среди людей, я возвращаюсь к своим мечтам лишь наедине с самим собой». Под датой 3 мая он фиксирует состояние подавленности и отвращения к окружению — запись, помимо личной драмы, даёт ключ к его нравственным установкам: «Что де-лать в этом мире?… О, как люди далеки от природы! Как они трусливы, под-лы, раболепны!» — слова, в которых слышится и философская резкость, и раннее ощущение судьбоносной изоляции.
Его чувства к судьбе корсиканского народа приобретали характер не только личной боли, но и политического рвения. «Если бы для освобождения моих соотечественников мне надо было сразить лишь одного человека, разве я немедленно не направился бы… вонзить в грудь тирана меч отмщения за ро-дину?» — эти исповеди уже содержат зародыши той страсти, которая позднее найдет иное, государственное выражение.

Жалуясь на свою жизнь, Наполеон писал:
«Жизнь для меня — бремя, ибо ничто не доставляет удовольствия и всё тягостно. Люди, среди которых я живу и, вероятно, должен жить всегда, столь далеки от меня нравственно, как свет луны от света солнца».
Несмотря на военную закалку и профессию, Бонапарт был не просто сол-датом — он был человеком идей, страстей, убеждений. Корсиканец по проис-хождению, он был вместе с тем сыном своего века — века бурь, просветитель-ских мечтаний и революционных страстей.
В годы службы в Валансе молодой офицер поднимался не позже четырёх часов утра и сразу же садился за работу. Он требовал от себя и от других про-стого, но трудного: чтобы офицер умел делать всё то, что делает солдат, — вплоть до запряжки лошадей. На учениях он шагал рядом с пехотой — под палящим солнцем, под ветром и дождём, неизменно являя образец выдержки и упорства.
В эти годы у него появились особые записные тетради — тетради, кото-рых он никому не показывал. Там впервые зазвучала его мысль, ещё смутная, но уже мятежная: низвергнуть королей, раздавить монархии, угнетавшие Ев-ропу. Из всех венценосцев континента лишь немногие, по его убеждению, не заслуживали свержения.
Днём он был артиллеристом, на плацу учился ремеслу войны, а ночью — в своих тетрадях — свергал королей. В тесной каморке он мысленно разыгры-вал битвы и побеждал в них, собирая в кулак разрушительный огонь батарей. Он уже понимал: не штык и не пуля, а огонь пушек решит исход грядущих войн.
Вечером, когда сослуживцы устремлялись в салоны покорять дам, он оставался один, мечтая о покорении Европы. Его привлекали книги по исто-рии, математике, географии, военному искусству, а также сочинения филосо-фов и поэтов. Он читал жадно, быстро, с неутолимой жаждой знания. Гёте, Мольер, Расин, Корнель — рядом с ними лежали трактаты по артиллерии, кар-ты и журналы военных кампаний.
Трудно определить, когда именно в нём родилось то глубокое отвращение к философии революционной буржуазии, которое позднее станет одной из черт его мировоззрения. Тогда он ещё не критиковал — он учился. К каждой книге, как и к каждому новому человеку, он приближался с нетерпеливой жаждой узнать то, чего не знал, и извлечь пищу для собственной мысли.
Читал он всё — от поэзии до военных мемуаров. Но за страницами книг всё сильнее зрело в нём другое — то беспокойное сознание, что его ум и сила не предназначены для мирной службы. В нём уже пробуждался Наполеон — человек, которому тесно в границах одного века и одной страны.

Он не избегал светских балов — напротив, являлся туда с той же решимо-стью, с какой впоследствии шёл в бой. Танцы, правда, давались ему с трудом, — угловатый, сухоплечий, он явно чувствовал себя не на своём месте среди ловких и изящных кавалеров. Пока его сослуживцы-аристократы предавались шампанскому и праздным ухаживаниям, Наполеон предпочитал беседу с го-рожанами, с буржуа. От них, от этих деловых, трезвых людей, он узнавал ве-щи, о которых молодые дворяне Парижа, вероятно, и не подозревали. Уже то-гда Бонапарт понимал — дух Вольтера, Монтескьё, Рейналя давно сошёл со страниц книг и живёт в провинциях, в умах простых обывателей. Франция стояла накануне великого движения масс, о котором возвещали эти пророки разума, — стояла лицом к лицу с революцией.
Молодой офицер, как и многие его сверстники, жил мыслями о судьбах общества и государства. Дни его проходили в уединении, в крошечной ком-натке рядом с бильярдной. Одинокий, задыхавшийся в жаре южного гарнизо-на, он сидел над книгами, когда товарищи отправлялись на пикники или в игорные дома. Он штудировал артиллерию и её историю, осадные правила, устройство платоновского государства, законы древних персов, афинян, спар-танцев.
Даже когда судьба на время бросила его в гауптвахту, он не тратил часов заключения впустую. На полу, забытая кем-то, лежала книга; он поднял её, раскрыл и, как потом говорил, «прочёл, не моргнув». Это был Кодекс Юсти-ниана. Удивительно, но он запомнил его почти наизусть — каждую статью, каждую формулу. Не случайно же впоследствии, создавая свой Гражданский кодекс, он цитировал юстиниановские дигесты безошибочно, как если бы держал книгу перед глазами.
Зачем юному офицеру законы? Ответ прост: он уже тогда мечтал управ-лять людьми и создавать собственные законы, которые переживут его имя.
Товарищи по службе звали его в походы, — но не военные, а любовные. Молодые офицеры состязались в остроумии, пересказывая свои «победы» над местными красавицами. Наполеон же отмалчивался, не слушал, а если и улы-бался, то снисходительно. Он утешал себя словами Овидия: «Каждый здесь готов осудить любую, лишь бы сказать под конец — я и с ней ночевал».

В Валансе Наполеон познакомился с семьёй де Коломбье. В этом доме собирался местный салон — небольшое, но изысканное общество провинци-альной знати. Госпожа де Коломбье была законодательницей вкусов, нравов и даже манер в Валансе. Там-то и пережил юный Бонапарт свою первую любовь — чистую, молчаливую, почти призрачную. Он влюбился с первого взгляда в её дочь, Софи. Но любовь эта не перешла за пределы детской застенчивости: они вместе ели вишни в саду — и на этом роман кончился.
После этой первой и несбывшейся мечты он записал в своём дневнике суровую фразу: «Любовь вредна для общества». О, если бы боги избавили людей от этого сладостного недуга! Но у Наполеона уже зарождалась другая страсть — несравненно более властная: любовь к славе.
Вторая его привязанность — родная сестра жены его брата Жозефа. Ко-гда она с улыбкой спросила юного офицера: «Что ты можешь мне предло-жить?», он ответил гордо и спокойно: «Корону». Ответ, поначалу комичный, с годами стал пророческим.
Тем временем Бонапарт, оставшись наедине с собой, с книгами и мечта-ми, жадно вбирал в себя историю всех времён и народов. Он штудировал Фридриха Великого, Египет и Карфаген, читал Вольтера и Руссо, разглядывал карты Индии, Египта и Китая, изучал географию, астрономию, метеорологию. Его записи о Востоке уже тогда поражали педантичностью и широтой интере-сов: размеры пирамид, устройство каст, нравы жрецов.
Он сам начинает писать. За несколько лет накопилось более дюжины его сочинений — трактаты, наброски, философские заметки. Он пишет о само-убийстве, о королевской власти, о неравенстве людей, о военном искусстве — и чаще всего о Корсике, своей горячо любимой родине.
Но молодой офицер, бедный, пылкий и неустанный, ищет в работе спасе-ния. Позднее он сам вспоминал: «Моё единственное прибежище — труд. Я меняю платье и бельё лишь раз в восемь дней. После болезни я стал спать ма-ло и ем один раз в день».
В Валансе он изучает артиллерию — холодно, точно, как математик. В каждом орудии, в каждом снаряде он ищет закономерность, тайну силы. Ему кажется, что его призвание — числа и углы. Но уже тогда на его картах появ-ляются первые воображаемые укрепления, рвы, батареи, линии атаки.
Так рождался не только инженер и офицер — рождался полководец.

Если бы только он обладал властью! Но пока, сидя в своей бедной камор-ке, неподалёку от шумного кафе, он вновь и вновь обдумывает всё, что подда-ётся расчёту. Вечерами Наполеон переписывает речи, произнесённые в лон-донском парламенте, рисует на листах бумаги отдалённые уголки земли — те самые, о которых он мечтает, не имея возможности ступить туда ногой.
Но судьба вскоре наносит ему удар за ударом. Из дома приходит весть о смерти его покровителя, генерала Марбефа. Брат Луи не принят в училище, Жозеф сидит без места, матери отказывают в субсидии на разведение тутовых деревьев. Эти незначительные, но тяжёлые удары быта поражают молодого офицера сильнее пушечного выстрела. Наполеон впадает в уныние; к тому же его сваливает болотная лихорадка. Тоска по родине становится невыносима — и он испрашивает отпуск на Корсику.
Летом 1786 года Наполеон вновь ступает на землю своего острова. Его дорожный сундук, по воспоминанию Жозефа, был до краёв набит книгами: Плутарх, Платон, Цицерон, Корнель, Непот, Тит Ливий, Тацит — целый пан-теон великих умов. Сам сундук этот был, по словам брата, больше того, где хранились его немудрёные туалетные принадлежности.
Дома Наполеон занимается делами семьи, философией и литературой. Но болезни и лихорадка не дают ему покоя, а практические хлопоты не приносят успеха. Отпуск его продлевается.
Вечерами он сидит над книгами; его знания растут стремительно — дале-ко опережая сверстников. Он читает часами, не зная усталости, — и это по-стоянство, эта железная сосредоточенность поражали всех, кто наблюдал за ним.
Но настало время возвращаться во Францию. В Париже он хлопочет о делах семьи и испрашивает у военного министра новый отпуск, снова — на Корсику. Так начинается тот тягостный период, когда Наполеон вынужден ид-ти обычной дорогой артиллерийского офицера, хотя уже чувствует в себе силы для большего. Это гнетёт его, рождает недовольство собой и миром.
Единственное его утешение — умственный труд. В июне 1788 года он вновь прибывает во Францию, в свой полк, стоящий в Оксере. Там, в казарме, он проводит жизнь однообразную и суровую. Днём — строевые упражнения и стрельбища, вечером — книги, одиночество, размышления. Здесь он теряет юношескую невинность, но не находит покоя.
Каждое утро он, понуро застегнув тусклый мундир, вместе с товарищами выкрикивает: «Да здравствует король!» — и, быть может, уже тогда в этом крике звучала внутренняя ирония.
Он привык всё предусматривать, всё продумывать. «Я всегда готов, — го-ворил он впоследствии, — ибо долго размышляю прежде, чем действовать. Я не жду внезапного вдохновения — я работаю разумом. Я тружусь всегда: за обедом, в театре, ночью просыпаюсь — чтобы работать».
Так говорил Наполеон — человек, для которого труд был не обязанно-стью, а сутью жизни.

В 1788 году судьба, словно нарочно испытывая его нетерпеливое често-любие, поставила Наполеона перед любопытным выбором. Тогда он предпри-нял попытку поступить на службу в Русскую императорскую армию, которая, готовясь к войне с Османской империей, объявила набор иностранных добро-вольцев. В этом замысле не было ничего романтического: молодой лейтенант искал не столько славы, сколько твердого жалованья и положения. Но, как ча-сто бывало в его жизни, едва открывшаяся возможность тотчас захлопнулась перед ним. Новые правила предписывали принимать иностранцев в русский корпус с понижением чина. Для молодого Бонапарта это было унижением. Гордый, замкнутый, уже тогда исполненный сознания своего будущего вели-чия, он отверг предложение. Не суждено было Наполеону в рядах русских войск добывать лавры на полях Балканских сражений.
В те же годы, в Оссоне, он занялся составлением небольшого трактата по артиллерии — «О метании бомб». В этом сочинении проявилась его страсть к точному, к математически рассчитанному делу войны. Артиллерия — наука, требующая ума, выдержки и труда, — отныне стала его излюбленным оружи-ем, той областью, где он ощущал себя хозяином.
Не ограничиваясь кабинетными опытами, Наполеон выдвигает проекты укреплений для Сан-Флорана и залива Аяччо, пишет доклад об организации корсиканского ополчения и записку о стратегическом значении Мадленских островов. Но всё это казалось ему лишь ремеслом; подлинной работой он счи-тал литературу. В пору своей молодости Бонапарт мечтал снискать славу не на поле брани, а на страницах книги. Его занимала история родного острова, и он довёл свой труд до описания последнего восстания под предводительством Паоли.
Судьба свела его с философом Рэйналем — тем самым Рэйналем, книги которого вдохновляли молодых людей конца XVIII века. Наполеон послал ему рукопись своей «Истории Корсики». Старый писатель, читая строки двадца-тилетнего офицера, заметил в них силу мысли и редкую для возраста зрелость суждения. Его отзыв был лестен: он советовал автору продолжать труд.
В эти годы Наполеон писал не только исторические, но и беллетристиче-ские произведения: повести «Граф Эсекс», «Замаскированный пророк», фило-софские размышления «О естественном состоянии человека», «Беседы о люб-ви», а также вёл дневник. Всё это — следы его внутреннего брожения, его страсти к слову, его жажды самоутверждения. Он искал форму для выражения того огня, который позднее выльется в страсть к действию.
Так прошли годы подготовки — годы, когда Наполеон ещё не сражался, но уже вооружался. Он вооружался знанием, мыслью, настойчивостью. Его жизнь — непрерывное накопление энергии, которую он однажды выплеснет на Европу.