Улисс. Раздел I. Подраздел B. Блок 1. Лекция 17

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел B. Социальная антропология Дублина

     Блок 1. Социальные институты и практики

     Лекция № 17. Барная культура: пабы как центры социальной жизни

     Вступление

     В топографии дублинской повседневности начала XX века пабы были не просто точками на карте, а настоящими нервными узлами, пульсирующими центрами городской жизни, где сплетались воедино судьбы, идеи и эпохи. Представить себе Дублин без пабов — всё равно что представить его без реки Лиффи, без которой город попросту утратил бы свою природную ось, своё ритмическое дыхание. Пабы составляли особую экосистему, существовавшую по неписаным законам, где границы между публичным и приватным, личным и политическим, высоким и низким растворялись в гуле разговоров, звоне стаканов и табачном дыму. Это были места, где соседствовали интеллектуалы и рабочие, священники и атеисты, националисты и лоялисты — каждый находил здесь свой угол, свой круг, свой голос.
     Для Джойса, внимательного летописца городской физиологии, паб стал не просто фоном для действия, но и своего рода персонажем, активным участником событий дня 16 июня 1904 года. В «Улиссе» бары и пабы — это не просто места, где пьют; это кабинеты для психоанализа, где исповедуются без священника, политические клубы, где рождаются и рушатся идеи, биржи труда, где можно найти работу или потерять репутацию, концертные залы, где звучит народная музыка и уличные песни, и исповедальни, где тайные мысли становятся общим достоянием. Через их призму можно рассмотреть всю сложную структуру дублинского общества — его иерархии, страхи, надежды и тот самый «паралич», который Джойс считал диагнозом ирландского человеческого состояния (condition humaine).
     Шум паба, его запах пива и табака, его особая акустика, в которой сплетаются десятки голосов, — всё это создаёт уникальный звуковой ландшафт, который Джойс виртуозно переносит на страницы своего романа, превращая социальный институт в художественный приём. В «Улиссе» паб становится полифоническим пространством, где каждый голос — будь то пьяный монолог, политический спор или шутливая перепалка — вплетается в общую симфонию городской жизни. Здесь язык обретает особую плотность: ирландский гэльский, английский с дублинским акцентом, латынь, французский, жаргонные выражения и библейские цитаты сосуществуют в одном речевом потоке, отражая многослойность культуры и идентичности.
     Интересно, что пабы Дублина начала XX века нередко выполняли и функции, далёкие от традиционного питейного заведения. В некоторых из них можно было переночевать — при пабах часто располагались небольшие гостиницы. Другие служили импровизированными почтовыми отделениями или даже похоронными бюро: в пабах отмечали рождение детей, крестины, свадьбы и прощались с умершими. До появления супермаркетов многие пабы работали как продуктовые лавки — их до сих пор иногда называют местным магазином (local shop), а бармена или хозяина могут именовать просто местным (local). Эта многофункциональность делала паб не просто местом встречи, а настоящим социальным центром, где проходила значительная часть жизни горожан.
     Джойс тонко подмечает и географическую специфику дублинских пабов. Север города, с его георгианскими особняками и широкими улицами, был цитаделью юнионизма: здесь в клубах на Сент-Стивенс-Грин обсуждали парламентские дебаты, а в газетах печатали воззвания в поддержку империи. Южные районы, с их лабиринтом узких переулков и перенаселённых домов, становились рассадником националистических настроений: в пабах Либертис за кружкой портера рождались планы сопротивления, а на стенах появлялись тайные знаки ирландского республиканского братства. Эта географическая поляризация отражается в «Улиссе» как контраст между «приличным» Дублином и его теневыми кварталами, между респектабельными заведениями и забегаловками, где кипят страсти и ломаются судьбы.
     Кроме того, пабы были ареной своеобразного народного юмора — острого, циничного, порой чёрного. Здесь рассказывали анекдоты о глупости английских чиновников, сочиняли эпиграммы на местных политиканов, переиначивали патриотические гимны. Этот юмор, полный иронии и самоиронии, стал важной составляющей джойсовского стиля: даже самые трагические темы в «Улиссе» подаются с насмешливой интонацией, превращаясь в часть всеобщего карнавала жизни.
     Таким образом, паб в прозе Джойса — это не просто локация, а целая вселенная, где пересекаются личные истории и исторические процессы, где язык становится живой материей, а город обретает голос. Через призму паба Джойс показывает Дублин как микрокосм мира, где каждый человек — часть огромного, хаотичного, но удивительно гармоничного целого.

     Часть 1. Архитектура и атмосфера: внутреннее устройство дублинского паба

     Физическое пространство дублинского паба начала века было тщательно спланированной социальной машиной, где каждая деталь не просто выполняла утилитарную функцию, но и негласно регулировала поведение посетителей, задавала тон общению, формировала особую иерархию присутствия. Интерьер не был единым — он дробился на зоны, каждая из которых имела свой статус и функцию, свой неписаный кодекс приличий и даже свой особый запах, свою акустику, свой ритм жизни. Главный бар, или «публичная», был территорией мужчин, шумным и демократичным пространством, где рабочие в промасленных кителях стояли рядом с клерками в костюмах, а отставной солдат мог завести беседу с университетским преподавателем. Здесь стирались классовые границы, но сохранялись негласные правила: новичок не мог занять место у стойки, пока не познакомится с соседями; спор о политике не должен был переходить в ссору; а если кто-то платил за общий круг, то отказываться считалось дурным тоном.
     Длинная полированная стойка, отполированная до зеркального блеска тысячами локтей, служила не только рабочим местом бармена, но и своеобразной трибуной, где любой мог заявить о себе, произнести речь или вступить в спор. Она была сердцем паба — местом, где формировалось общественное мнение, рождались слухи и заключались сделки. Массивные медные краны, отблескивающие в свете газовых рожков, были символом стабильности и преемственности — многие из них служили десятилетиями, передаваясь от поколения к поколению владельцев. Их тяжёлый, благородный блеск контрастировал с потёртостью деревянных поверхностей, напоминая о том, что традиции здесь ценятся выше новизны. Огромные зеркала в позолоченных рамах, зачастую чуть помутневшие от времени и табачного дыма, не просто расширяли пространство, но и создавали эффект бесконечного отражения, словно умножая число посетителей и усиливая ощущение многолюдья. Они ловили и множили свет, превращая обычный вечер в некое подобие карнавала, где каждый становился частью общего действа. Всё это вместе — стойка, краны, зеркала — создавало ощущение незыблемости и традиции, будто паб существовал вне времени, сохраняя свои законы вопреки переменам за окном.
     Особой зоной был «снаг» — маленькая, отделённая деревянной перегородкой кабинка, часто с отдельным входом с улицы и своим крошечным окошком в бар. Это было царство женщин, пространство-парадокс, где соблюдались приличия, но при этом нарушались строгие нормы викторианской морали. В эпоху, когда дамам из приличного общества не подобало появляться в основном зале, «снаг» предоставлял им возможность участвовать в публичной жизни, оставаясь невидимыми для посторонних глаз. Сюда приходили жёны, ожидавшие мужей после работы, или одинокие женщины, желавшие выпить портер в относительном уединении, не рискуя репутацией. Иногда в «снаге» устраивались небольшие чаепития — несмотря на репутацию питейного заведения, многие пабы предлагали и безалкогольные напитки, особенно днём. В некоторых пабах «снаги» делились на «большие» и «малые»: в первых могли разместиться две-три дамы с сопровождающими, во вторых — только одна посетительница.
     Для Джойса «снаг» становится метафорой двойной морали ирландского общества — публичного лицемерия и приватной свободы. В «Улиссе» эта двойственность проявляется в диалогах и внутренних монологах персонажей: они говорят одно вслух, но думают совсем другое, скрывая истинные чувства за маской благопристойности. «Снаг» как архитектурный элемент превращается в символ тайных желаний и невысказанных мыслей, которые бурлят под поверхностью респектабельного Дублина. Он воплощает идею скрытого пространства, где можно быть собой, не боясь осуждения, — но лишь до тех пор, пока дверь остаётся закрытой.
     Освещение играло ключевую роль в создании атмосферы, формируя не только визуальное, но и психологическое восприятие пространства. Газовые рожки, которые начинали зажигать ближе к вечеру, отбрасывали мерцающие тени, смягчая черты лиц и создавая ощущение интимности даже в толпе. Их тёплый, слегка дрожащий свет не столько освещал, сколько скрывал, намекая на двусмысленность и тайну. В этом полумраке легко было затеряться, стать частью общего гула, раствориться в шуме разговоров и звоне стаканов. Именно при таком свете разворачиваются многие сцены «Улисса» — свет, который превращает реальность в зыбкую грёзу, где грань между явью и фантазией становится почти неразличимой. В некоторых пабах к газовым рожкам добавляли керосиновые лампы — они давали более ровный, но менее романтичный свет, поэтому их чаще использовали в служебных зонах или днём.
     Обои в цветочек, зачастую выцветшие от времени и дыма, рассказывали свою молчаливую историю: их узор, когда-то яркий и свежий, теперь едва угадывался под слоем табачного налёта. Они были не просто декором, а своеобразным хронометром: по степени выцветания можно было судить, сколько лет паб принимал гостей. Потёртые бархатные сиденья, местами протёртые до основы, хранили тепло тысяч посетителей, а их мягкий ворс приглушал звуки, создавая эффект акустической изоляции. Сиденья часто располагались вдоль стен или вокруг небольших столиков, образуя уютные уголки для небольших групп. Витрины с бутербродами под стеклянными колпаками, обычно расположенные у входа, служили не только витриной для закуски, но и своеобразным индикатором времени суток: утром там можно было увидеть свежие булочки и джем, днём — холодные мясные нарезки, а к вечеру — лишь крошки и пустые тарелки. В некоторых пабах рядом с витринами ставили доску с мелом, где писали ежедневные specials — особые предложения дня, часто связанные с тем, что удалось выгодно закупить на рынке.
     Каждая деталь интерьера работала на создание особого психологического комфорта, превращавшего паб из просто питейного заведения в альтернативный дом, в «третий угол» между работой и семьёй. Здесь можно было забыть о социальных барьерах, почувствовать себя частью сообщества, где статус определялся не происхождением, а умением поддержать разговор и расплатиться по счёту. Деревянные панели на стенах, слегка поскрипывающие при прикосновении, дубовые столы с выгравированными инициалами постоянных клиентов, медные подносы, отполированные до блеска, — всё это создавало ощущение преемственности, будто каждый паб был живым организмом, впитывающим истории своих посетителей. На стенах нередко висели старые афиши, пожелтевшие газеты, фотографии известных гостей или памятные таблички — они служили своеобразными маркерами времени, связывая прошлое и настоящее.
     Даже запахи играли свою роль в формировании атмосферы. Помимо пивных нот, в воздухе витали ароматы жареной рыбы, которую часто подавали к пиву, и горячего хлеба из соседней пекарни. Зимой к ним добавлялся запах горящих углей из камина, а летом — свежесть открытого окна, через которое проникали звуки улицы: цокот копыт, крики разносчиков, смех детей. В некоторых пабах держали большие чугунные печи, которые не только согревали помещение, но и служили местом для подогрева закусок. Их ритмичное потрескивание создавало дополнительный акустический фон, усиливая ощущение уюта.
     Звуковой ландшафт паба был не менее важен, чем визуальный. Здесь смешивались десятки голосов — от громких споров до тихих признаний, от песен под гитару до шёпота за соседним столиком. Бармен, словно дирижёр, управлял этим оркестром: он знал, когда нужно подлить пива, когда — вмешаться в спор, а когда — просто молча поставить перед посетителем свежий стакан. Звон стаканов, скрип стульев, кашель курильщиков, смех, обрывки песен — всё это сливалось в единую симфонию городской жизни, где каждый звук имел своё место. В некоторых пабах ставили пианино или фисгармонию, и тогда к общему гулу добавлялись музыкальные аккорды — то бодрые танцевальные мелодии, то меланхоличные баллады.
     Таким образом, дублинский паб начала XX века был не просто местом, где пили пиво. Это был сложный социальный механизм, где переплетались традиции и новации, публичное и приватное, шум и тишина. Его архитектура и атмосфера создавали уникальное пространство, где человек мог на время забыть о своих проблемах, почувствовать себя частью чего-то большего, окунуться в поток городской жизни, который, подобно реке Лиффи, вечно течёт, но никогда не повторяется.

     Часть 2. Экономика выпивки: паб как коммерческое предприятие и социальный лифт

     Паб был не только культурным, но и экономическим институтом, мощным двигателем локальной экономики, связующим звеном между мелкими производителями, торговцами и потребителями. Он служил своеобразной биржей, где заключались сделки, обсуждались цены на зерно и уголь, передавались вести о прибывших судах в порт. Владелец паба, «пабликен», часто был одной из ключевых фигур в городском квартале — не просто бизнесмен, а своего рода общественный деятель, чей авторитет складывался из умения вести дела, разбираться в людях и поддерживать порядок. Его влияние простиралось далеко за пределы заведения: он знал, у кого из соседей проблемы с арендной платой, кто ищет работу, а кто готов взять подмастерье.
     Статус пабликена был двойственным: с одной стороны, уважаемый предприниматель, чей паб служил местом встреч и обмена новостями, с другой — ростовщик и кредитор для многих своих постоянных клиентов. В кварталах с невысокими доходами пабликены нередко выступали в роли неофициальных банкиров: они знали финансовое положение каждого посетителя, помнили долги и умели ждать, пока клиент сможет расплатиться. Некоторые вели особые книги учёта, где напротив имени указывали сумму долга и дату последнего визита. Другие полагались на память и нехитрые метки — царапины на стойке или узелки на верёвочке. Это была тонкая игра взаимного доверия: посетитель не хотел потерять лицо, не вернув долг, а хозяин не желал лишиться постоянного клиента.
     Система продажи в долг, «в кредит», была широко распространена и создавала сложную сеть финансовых зависимостей. Для многих дублинцев паб был не только местом отдыха, но и неформальным банком, где можно было получить небольшую ссуду до зарплаты — разумеется, с обязательством потратить часть этих денег тут же, за стойкой. Это был хрупкий баланс интересов: пабликеры не хотели терять клиентов, но и не могли позволить себе щедрые бессрочные займы. Долги записывали в особые книги или просто отмечали мелом на доске за стойкой — каждый посетитель знал свою цифру и старался не допускать её роста до критических отметок. Иногда расплачивались не деньгами, а услугами: разнорабочий мог помочь с ремонтом, портной — подшить занавески, а разносчик газет — оставить свежий выпуск для посетителей. В некоторых пабах даже существовал негласный бартер: рыбак приносил утренний улов, а взамен получал несколько кружек пива для себя и товарищей.
     Цены на выпивку были тщательно выверенным социальным маркером, индикатором классовых различий и покупательской способности. Пинта портера стоила несколько пенсов — сумма, посильная для рабочего, но ощутимо влияющая на его недельный бюджет. Для семьи с небольшим доходом поход в паб мог стать серьёзным финансовым решением: приходилось выбирать, потратить ли эти деньги на пиво или на дополнительные продукты к ужину. Более дорогие виски и стауты были прерогативой среднего класса — чиновников, журналистов, коммивояжёров вроде Блума, которые могли позволить себе не просто утолить жажду, но и продемонстрировать статус, заказав напиток подороже. Существовала и сложная система «раундов» — кругов угощения, когда каждый участник компании по очереди покупал выпивку для всех.
     Участие в «раунде» было обязательным ритуалом мужской солидарности, своего рода экзаменом на принадлежность к сообществу. Отказаться — значило проявить неуважение к компании, нарушить негласный кодекс паба, поставить под сомнение свою надёжность и честность. Но для тех, чей доход был невелик, эта традиция могла стать финансовым бременем, затягивая в порочный круг трат: один раунд вёл к следующему, а отказ от участия грозил потерей социального капитала. В некоторых пабах даже существовали «скрытые раунды» — неофициальные круги, где участвовали только избранные, и новичку было непросто понять, когда и как он должен включиться в этот процесс. Иногда за таким кругом скрывались деловые переговоры: под видом дружеского застолья решались вопросы поставок, найма рабочих или распределения заказов.
     Для иммигрантов и маргиналов, как Леопольд Блум, паб представлял собой сложную экономическую экосистему, где правила игры были не всегда очевидны. С одной стороны, он давал возможность установить деловые контакты, завести полезные знакомства, услышать свежие слухи о вакансиях или выгодных сделках — что Блум и пытается делать в течение дня. В пабе можно было встретить агента по недвижимости, подрядчика или владельца магазина, готового взять на работу. Здесь обсуждали условия аренды, делились информацией о свободных местах в доходных домах, договаривались о перевозке товаров. С другой — его статус чужака, ирландского еврея, постоянно создавал невидимые барьеры. Язык, манеры, даже способ держать стакан — всё это подвергалось молчаливой оценке, и малейшая оплошность могла закрыть двери для будущих возможностей.
     В эпизоде «Циклопы» Блум сталкивается с откровенной враждебностью, когда его попытка вступить в экономический дискурс — разговор о выкупе лотерейных билетов — наталкивается на агрессивный национализм. Здесь паб обнажает не только социальную, но и экономическую ксенофобию: доступ к ресурсам, кредитам, деловым связям оказывался ограничен для тех, кто не вписывался в узкую рамку «своих». Для Блума паб становится зеркалом ирландского общества начала XX века — места, где сосуществуют взаимопомощь и подозрительность, гостеприимство и отчуждение, где каждый жест имеет двойной смысл, а каждое слово взвешивается на невидимых весах предубеждений. В таких ситуациях паб превращался в поле битвы идентичностей, где экономические интересы переплетались с вопросами национальной принадлежности и религиозной веры.
     При этом пабы играли и позитивную экономическую роль: они поддерживали местных производителей, закупая пиво у дублинских пивоварен, закуски у соседних булочников и мясников, дрова у мелких лесоторговцев. Многие пабликеры стремились поддерживать «своё», предпочитая ирландские товары британским, что в условиях нарастающего национализма становилось не только коммерческим, но и политическим выбором. В некоторых районах пабы становились центрами кооперации: здесь обсуждали создание потребительских обществ, собирали средства на общественные нужды, помогали семьям в беде. Хозяин паба мог выступить посредником при найме на работу, порекомендовать надёжного работника или, наоборот, предупредить о ненадёжном должнике.
     Интересно, что экономическая жизнь паба не ограничивалась только продажей выпивки. Многие заведения предлагали дополнительные услуги: комнаты для встреч, почтовые услуги (передача сообщений, хранение писем), даже примитивные банковские операции (обмен валюты, хранение ценностей). В отдалённых районах паб мог выполнять функции почты, банка и биржи труда одновременно — всё это укрепляло его положение как ключевого узла городской инфраструктуры. Некоторые пабы имели договорённости с местными лавочниками: посетитель мог оставить заказ на продукты, а забрать их позже, расплатившись наличными. Другие служили пунктами сбора пожертвований на местные нужды — от ремонта церкви до покупки нового пожарного насоса.
     Существовали и особые «профессиональные» пабы, где собирались представители определённых профессий. В одном могли встречаться докеры и грузчики, обсуждая условия работы в порту; в другом — ремесленники, договариваясь о совместных закупках материалов. Такие заведения становились неформальными профсоюзами, где вырабатывалась коллективная позиция по вопросам зарплат и условий труда. Хозяин такого паба играл роль медиатора: он мог передать требования рабочих работодателю или, наоборот, донести позицию начальства до коллектива.
     Таким образом, паб в Дублине начала XX века был не просто местом, где продавали алкоголь. Это была сложная экономическая машина, где пересекались интересы разных социальных групп, где формировались и разрушались репутации, где деньги текли не только через кассу, но и через сеть личных обязательств и взаимных услуг. Для одних он был трамплином, открывавшим доступ к новым возможностям, для других — ловушкой, затягивавшей в долговую яму. Но для всех — неотъемлемой частью городской жизни, где экономика и этика, прибыль и солидарность сплетались в единый, порой противоречивый, но живой узор повседневности. Паб становился микрокосмом дублинского общества, отражая все его противоречия и парадоксы, служа одновременно и зеркалом, и двигателем городской жизни.

     Часть 3. Гендерные ритуалы: мужское царство и женские стратегии выживания

     Дублинский паб был в первую очередь мужским универсумом, своего рода светским монастырём, где ирландец мог укрыться от давления семьи и церкви, временно выйти за рамки строгих социальных ожиданий. Это было пространство для исполнения определённой модели маскулинности, основанной на братстве, выпивке, политических спорах и сентиментальных песнях под гитару или фисгармонию. Здесь мужчина мог быть собой — не главой семейства, не работником, не прихожанином, а просто товарищем среди равных. Ритуал распития спиртного был тщательно регламентирован: определённые напитки соответствовали определённому времени суток и социальному статусу. Утренний виски «для сугреву» — удел извозчиков и грузчиков, которым нужно было согреться перед тяжёлой работой. Послеобеденный портер — выбор мастеровых и мелких служащих, завершавших смену. Вечерний стаут — привилегия тех, кто мог позволить себе задержаться в пабе подольше: клерков, торговцев, журналистов. Всё это были маркеры мужского распорядка дня, своеобразные часы, по которым сверяли ритм городской жизни.
     В пабе складывалась особая система мужских ритуалов, где каждый жест имел значение. Подача кружки, порядок тостов, очерёдность угощений — всё подчинялось неписаному кодексу. Например, считалось дурным тоном пить в одиночку: даже незнакомец мог присоединиться к компании, если вежливо попросил разрешения. В то же время существовали и табу: нельзя было обсуждать доходы вслух, вмешиваться в чужие споры или отказываться от предложенной выпивки без веской причины. Эти правила поддерживали хрупкий баланс между свободой и порядком, превращая паб в микрокосм мужского мира. В некоторых заведениях даже сохранялись архаичные обычаи: например, в отдельных пабах Дублина до начала XX века бытовал ритуал «круговой чаши», когда все участники застолья отпивали из одного сосуда, подтверждая взаимное доверие.
     Женщины существовали в этом мире на особых правах, их присутствие всегда было оговорено строгими условиями. Как уже упоминалось, для «приличных» женщин был предназначен «снаг» — изолированная кабинка с отдельным входом, где они могли выпить пива или чаю, не нарушая приличий. Но даже здесь действовали ограничения: женщина не могла прийти одна, только в сопровождении мужа, брата или пожилой родственницы. Её заказ тоже был регламентирован — крепкие напитки считались недопустимыми, а порция пива должна была быть умеренной, чтобы не вызвать пересудов. В ряде пабов существовал негласный обычай: если женщина заказывала пиво, ей подавали не пинту, а половину порции, словно подчёркивая, что она находится здесь не для удовольствия, а по необходимости.
     Однако были и женщины, для которых паб был рабочим местом — барменши, уборщицы, а также проститутки, искавшие клиентов в вечерние часы. Их присутствие терпели, но оно всегда было маргинальным, почти невидимым. Барменши, как правило, были незамужними или вдовами, вынужденными зарабатывать на жизнь. Они обладали особым статусом: с одной стороны, имели доступ в мужское пространство, с другой — оставались вне его социальных связей. Их роль сводилась к обслуживанию, а не к участию в общении. Уборщицы появлялись в основном рано утром или поздно вечером, когда паб пустел, и их труд редко замечали. Проститутки же существовали на самой периферии: они не сидели у стойки, не заказывали выпивку открыто, а держались в тени, ожидая знака от потенциального клиента. В некоторых пабах их присутствие регулировалось негласными договорённостями с хозяином: он получал долю от заработка, а взамен обеспечивал минимальную защиту и возможность находиться в заведении.
     Молли Блум в своём монологе вспоминает, как однажды зашла в паб, и это событие стало для неё знаком собственной раскрепощённости, вызовом условностям. Для неё этот поступок был не просто нарушением нормы, а актом самоопределения: она доказала себе, что может переступить черту, не потеряв достоинства. Однако для большинства женщин такой шаг означал бы безвозвратную утрату репутации. В ирландском обществе начала XX века женская добродетель измерялась способностью избегать «сомнительных» мест, а паб считался одним из них. Даже случайная встреча с соседкой в пабе могла стать поводом для сплетен, а уж регулярное посещение — для общественного осуждения. В приходских хрониках нередко фиксировались случаи, когда женщин исключали из церковных обществ за «недостойное поведение», под которым подразумевалось и посещение пабов.
     Отношение к женщинам, пьющим в пабах, было двойственным, отражая противоречивость викторианских норм в ирландском контексте. С одной стороны, существовал стойкий стереотип о «падшей женщине», позволяющей себе такое публичное поведение. Женщина с кружкой пива у стойки воспринималась как нарушительница границ, чья моральность вызывала сомнения. С другой — в рабочей среде женщины могли приходить в паб за «квартой» — чтобы взять пиво с собой, в кувшине, для домашнего употребления. Это была узаконенная экономическая практика, не посягавшая на публичный статус женщины: она не пила в пабе, а лишь покупала напиток для семьи. Такие покупки часто совершали жёны рабочих, которые знали, что муж вернётся домой уставшим и захочет холодного пива. Иногда за «квартой» приходили и дочери, если отец был болен или слишком занят. В некоторых районах Дублина существовали специальные «женские часы» — время, когда хозяйки могли без осуждения прийти за пивом, обычно это было между 16:00 и 18:00, пока мужчины ещё находились на работе.
     Таким образом, паб служил зеркалом гендерных противоречий: публично утверждая патриархальные устои, он в то же время предоставлял женщинам, особенно из низших классов, ограниченные, но реальные возможности для социального манёвра. В «снаге» женщина могла ненадолго вырваться из домашней рутины, в роли барменши — заработать на жизнь, а в случае крайней нужды — даже найти защиту или покровительство среди постоянных посетителей. Однако эти возможности всегда оставались зыбкими, зависящими от милости мужского мира, который определял правила игры. Например, статус барменши мог быть утрачен в один момент: достаточно было слухов о «непристойном поведении», и хозяйка паба могла уволить работницу без объяснений.
     Интересно, что в некоторых пабах существовали негласные договорённости, смягчавшие жёсткость норм. Например, хозяин мог разрешить вдове выпить кружку пива в углу, если знал, что она потеряла кормильца и нуждается в поддержке. Или же барменша, пользующаяся уважением, могла получить право на «бесплатную» порцию в конце смены — не как милость, а как часть негласного контракта. Эти мелкие уступки не меняли системы, но показывали, что даже в столь строго регламентированном пространстве находились лазейки для человеческого участия. В отдельных заведениях сохранялся обычай «женского дня» — обычно это был понедельник, когда женщины могли свободно посещать паб без сопровождения мужчин, хотя и в строго отведённое время.
     Кроме того, паб становился местом, где женщины могли наблюдать за мужской жизнью, изучать её законы и использовать эти знания в своих интересах. Жена рабочего, заходя за «квартой», могла услышать слухи о предстоящих увольнениях или новых вакансиях, что помогало ей планировать семейный бюджет. Молодая девушка, сопровождавшая мать, запоминала имена влиятельных людей, чтобы в будущем использовать эти связи. Даже проститутки, оставаясь на обочине общества, выстраивали сложные стратегии выживания: выбирали постоянных клиентов, договаривались о защите с местными авторитетами, копили деньги на переезд в другой город. Некоторые из них использовали паб как «офис» — здесь они вели переговоры, получали информацию о потенциальных клиентах и даже заключали сделки с посредниками.
     Существовали и особые формы женского присутствия в пабе, которые формально не нарушали норм, но расширяли границы дозволенного. Например, в дни больших праздников — таких как День святого Патрика или Пасха — женщинам разрешали сидеть в общем зале, если они приходили с мужьями или отцами. В эти моменты паб превращался в подобие семейного пространства, где дети могли получить безалкогольный напиток, а женщины — участвовать в общих песнопениях. Однако такие послабления всегда оставались временными: после праздника всё возвращалось к привычному порядку.
     Так, дублинский паб начала XX века был не просто мужским клубом, а сложным пространством гендерных взаимодействий, где каждая женщина находила свой способ существовать в рамках жёстких ограничений. Он одновременно укреплял патриархальный порядок и давал возможность его обойти, пусть на мгновение, пусть ценой риска. В этом двойственном статусе — источник и силы, и уязвимости паба как социального института. Для одних он оставался неприступной крепостью мужской солидарности, для других — лазейкой в мир, где можно было ненадолго почувствовать себя свободной.

     Часть 4. Политика и власть: паб как парламент и трибуна

     В эпоху, предшествующую независимости Ирландии, паб был важнейшим политическим пространством, неформальным парламентом, где рождались, обсуждались и критиковались идеи. Это было место, где слова обретали вес, а споры могли длиться часами, перетекая из жарких дебатов в дружеские тосты. В отличие от официальных политических клубов, доступ в которые был ограничен узким кругом лиц, паб был демократичен — здесь не требовали членских билетов, не проверяли родословную, не следили за чином. Любой, кто мог заплатить за пинту портера, получал право голоса. Именно поэтому за одним столом могли встретиться националисты и юнионисты, сторонники Парнелла и его противники, рабочие и мелкие предприниматели, священники и атеисты. В этой пестроте мнений и заключалась особая сила паба как политического института: он позволял услышать иные точки зрения, не отгораживаясь от оппонентов за стенами закрытых собраний.
     Стоило лишь произнести имя «Парнелл» — и пространство паба мгновенно наэлектризовывалось, как мы видим в разговорах, которые слышит и в которых участвует Блум. Чарльз Стюарт Парнелл, лидер движения за самоуправление Ирландии, оставался фигурой, способной расколоть аудиторию на два лагеря. Одни вспоминали его как мученика, павшего жертвой политических интриг и церковного осуждения, другие — как предателя, нарушившего моральные устои из-за любовной связи. В пабах эти споры часто перерастали в ожесточённые дискуссии: кто-то цитировал его речи о гомруле, кто-то приводил скандальные подробности личной жизни, опубликованные в лондонских газетах. Для многих посетителей паба такие разговоры были не просто развлечением — это был способ осмыслить собственную позицию в бурных водах ирландской политики, примерить на себя роль участника исторического процесса.
     Стены пабов были увешаны портретами политических мучеников и газетными вырезками, что превращало интерьер в своеобразный политический коллаж. Здесь соседствовали изображения Роберта Эммета, казнённого за восстание 1803 года, и Дэниела О’Коннелла, «Освободителя», добившегося католической эмансипации. Вырезки из Freeman’s Journal и United Ireland соседствовали с рукописными листовками, а иногда и с запрещёнными памфлетами, которые передавали из рук в руки под столом. Хозяин заведения тщательно подбирал эти «экспонаты»: они задавали тон разговорам, намекали на симпатии заведения, создавали атмосферу причастности к большой истории. В некоторых пабах даже велись «хроники» — тетради, куда записывали особенно яркие высказывания посетителей, превращая паб в живой архив народных настроений. Эти записи порой переходили из заведения в заведение, становясь своеобразными «летучими листками» общественного мнения.
     Хозяин паба часто определял политический климат заведения. Если он симпатизировал тому или иному движению, его паб становился штаб-квартирой для своих и опасной территорией для чужих. Хозяин мог ненавязчиво регулировать дискуссии: вовремя подлить пива спорщикам, перевести разговор на нейтральную тему или, напротив, подкинуть провокационный вопрос. Он знал, кого можно подпустить к стойке, а кого лучше держать на расстоянии; умел распознать полицейского агента по неловким манерам или слишком аккуратному костюму. В «Улиссе» паб, где разворачивается эпизод «Циклопы», — это именно такое место, где царит агрессивный национализм, а фигура «Гражданина» становится центром притяжения для ксенофобских настроений. Здесь ирландская идентичность сводится к узкому шаблону: настоящий ирландец должен ненавидеть англичан, отвергать всё иностранное, следовать строгим моральным нормам. Паб превращается в трибуну для громогласных заявлений, где любое сомнение воспринимается как предательство, а несогласие — как вызов коллективу.
     Для таких организаций, как ИРБ (Ирландское республиканское братство), пабы были идеальным прикрытием для конспиративных встреч. Под видом случайных посетителей завсегдатаев революционеры могли передавать информацию, вербовать сторонников, планировать акции. Они использовали устоявшиеся ритуалы паба — заказ выпивки, обмен шутками, обсуждение спортивных новостей — как маскировку для тайных переговоров. Иногда сообщения зашифровывали в счетах: определённое количество пенсов или порядок цифр могли означать место следующей встречи или количество оружия, доставленного на склад. Полиция знала об этом, но слежка в такой плотной и закрытой социальной среде была крайне затруднена. Полицейские агенты, пытавшиеся проникнуть в паб под видом обычных посетителей, часто проваливались: их выдавали манеры, акцент или незнание местных обычаев. Например, незнание того, какой сорт пива предпочитают в этом районе, или неумение поддержать разговор о местных футбольных командах сразу вызывало подозрения.
     Кроме того, пабы служили площадкой для распространения подпольной литературы. Листовки, газеты и брошюры прятали в двойных стенках пивных кружек, зашивали в подкладку пальто барменов или оставляли в укромных уголках — например, за массивными дубовыми скамьями. Некоторые хозяева пабов, сочувствовавшие республиканцам, даже оборудовали тайники в стенах или под полом, используя старые дымоходы или ниши для хранения бочек. Эти тайные каналы позволяли идеям циркулировать в народе, минуя цензуру и полицейский надзор. Порой информация передавалась устно: бармен мог невзначай упомянуть «знакомого из Голуэя», который ищет добровольцев для «работы на ферме», — и те, кто понимал скрытый смысл, знали, куда обратиться.
     Пабы играли и другую, менее очевидную роль в политическом процессе: они становились местом примирения и диалога. В пылу споров люди могли переходить на личности, но после нескольких кружек пива нередко находили точки соприкосновения. Здесь, в непринуждённой обстановке, рождались временные союзы между людьми разных убеждений — например, рабочие-юнионисты могли договориться с националистами о совместных действиях против несправедливых работодателей. Такие договорённости редко оформлялись письменно, но их сила была в личном доверии: слово, данное в пабе, считалось не менее значимым, чем юридический контракт. Иногда хозяин заведения выступал посредником в таких переговорах, гарантируя безопасность сторон и сохраняя тайну их встреч.
     Интересно, что пабы также служили пространством для «мягкой» политической социализации. Молодые люди, впервые вовлечённые в политические дискуссии, учились формулировать мысли, слушать оппонентов, отстаивать свою позицию без перехода к насилию. Для них паб становился своего рода школой гражданской ответственности, где абстрактные идеи обретали плоть в реальных разговорах. Здесь можно было услышать и пламенные речи о независимости, и трезвые рассуждения о необходимости экономических реформ, и скептические замечания о тщетности любых перемен. Старшие посетители, помнившие восстания 1848 года или голодные годы, делились опытом, предостерегали от ошибок, а порой и вдохновляли молодёжь примерами мужества.
     Политические дискуссии в пабах нередко перекликались с культурными движениями. Например, возрождение ирландского языка и гэльских традиций обсуждалось за теми же столами, где спорили о будущем страны. Сторонники Gaelic League (Гэльской лиги) использовали пабы как площадки для чтения стихов на ирландском, а музыканты, исполнявшие народные мелодии, превращали вечера в манифестации культурной самобытности. Иногда устраивали импровизированные конкурсы: кто лучше споёт старинную балладу или расскажет легенду о Финне Мак Кумале. Эти мероприятия сплачивали людей вокруг идеи национальной идентичности, показывая, что политика — не только борьба за власть, но и сохранение памяти, языка, обычаев.
     Существовали и региональные особенности политического климата пабов. В Дублине, где пересекались пути торговцев, моряков и чиновников, дискуссии были более космополитичными: здесь обсуждали не только ирландские дела, но и события в Европе, новости из Америки, перспективы мировой торговли. В провинциальных пабах, особенно в западных графствах, разговоры чаще сводились к местным проблемам: аренде земли, налогам, влиянию англиканской церкви. В приграничных районах, где соседствовали католики и протестанты, пабы становились местами хрупкого равновесия — здесь старались избегать острых тем, чтобы не спровоцировать конфликт.
     Иногда пабы превращались в импровизированные избирательные штабы. Во время выборов владельцы заведений позволяли размещать агитационные материалы, а бармены ненавязчиво поддерживали тех или иных кандидатов, упоминая их заслуги или критикуя оппонентов. Избиратели, собираясь перед голосованием, сверяли позиции, делились слухами о подкупе голосов или фальсификациях. После выборов паб становился местом подведения итогов: победители праздновали, проигравшие искали утешения, а наблюдатели анализировали, что пошло не так.
     Таким образом, паб был не просто местом для политических разговоров, но и активным агентом политического процесса, плавильным котлом ирландской революции. Он соединял в себе функции форума, штаба, архива и даже суда — здесь судили не по законам, а по совести, здесь слова могли ранить или исцелить, а случайная встреча могла изменить ход событий. В этих стенах рождалась та особая форма ирландской демократии — шумная, противоречивая, но живая, — которая в итоге стала фундаментом для будущих перемен. Паб оставался пространством, где политика переставала быть уделом элиты и становилась делом каждого, кто осмеливался поднять кружку и произнести своё слово. Он был зеркалом ирландского общества: в его зеркалах отражались и надежды, и страхи, и мечты о свободе, и страх перемен — всё то, из чего складывается история.

     Часть 5. Устная культура и фольклор: паб как фабрика языка и памяти

     Именно в пабе рождался и жил тот особый дублинский фольклор, который Джойс так тщательно собирал и вплетал в ткань своего романа. Паб был главной сценой для устного творчества — анекдотов, сплетен, городских легенд, песен. Здесь слова не просто произносились — они испытывались на прочность, обрастали новыми смыслами, превращались в крылатые фразы. Каламбуры и шутки, которые мы слышим в «Улиссе» из уст таких персонажей, как Бак Маллиган или посетители паба в «Циклопах», — это не просто литературный приём, а точная стилизация устной речи, её ритма и образности. Джойс понимал, что паб — это фабрика языка, где слова постоянно производятся, потребляются и перерабатываются. В этих стенах рождались и умирали выражения, которые потом разносились по всему городу, становясь частью городского лексикона. Порой фраза, брошенная в запале спора, через неделю звучала уже в другом конце Дублина, утратив автора, но сохранив остроту.
     Особое место занимала музыка. Во многих пабах были фортепиано, и вечерами завсегдатаи устраивали импровизированные концерты. Музыканты приходили со своими инструментами — скрипками, флейтами, бойранами (ирландскими бубнами), — и пространство паба мгновенно превращалось в концертный зал. Исполнение баллад и патриотических песен было мощным эмоциональным и объединяющим ритуалом. Песня «The Croppy Boy», которую поют в «Сиренах», — это не просто музыкальный номер, а ключевой момент в звуковом ландшафте романа, несущий в себе груз коллективной исторической травмы. Через песню память о восстании 1798 года оживала и передавалась новым поколениям: мелодия становилась проводником сквозь время, связывая прошлое и настоящее. Иногда исполнение прерывалось возгласами «Вспомните о тех, кто пал!», и зал подхватывал припев с удвоенной силой.
     Иногда музыка перерастала в танцы. В некоторых пабах, особенно в праздничные вечера, освобождали пространство у стойки, сдвигали стулья, и начинались джиги и рилы. Танцоры демонстрировали виртуозную работу ног, а зрители отбивали ритм ладошами. Эти импровизированные танцевальные вечера были не просто развлечением — они поддерживали живую традицию ирландского фольклора, передавая мастерство от старших к младшим. Молодые парни и девушки учились движениям, наблюдая за опытными танцорами, а бармен порой прерывал работу, чтобы присоединиться к общему веселью. В отдельных заведениях даже существовали «танцевальные вечера по вторникам», когда вход был бесплатным, но каждый посетитель обязан был хотя бы раз выйти в круг.
     Паб был и архивом, хранилищем коллективной памяти. Пожилые завсегдатаи выступали в роли рассказчиков, хранителей местной истории. Они помнили всех и вся: кто с кем враждовал, кто разорился, кто уехал в Америку, а кто вернулся с золотыми монетами. В этом беспрерывном потоке рассказов, сплетен и анекдотов формировалась идентичность не только отдельного человека, но и всего городского сообщества. Истории о пропавших кораблях, о тайных любовных связях, о смешных проделках городских чудаков переходили из уст в уста, обрастая новыми деталями. Иногда рассказчик намеренно приукрашивал факты, чтобы усилить комический эффект, а слушатели охотно подыгрывали, зная, что правда здесь не так важна, как умение увлечь аудиторию. В некоторых пабах даже существовала традиция «вечера воспоминаний», когда один старейший посетитель брал слово и рассказывал историю района, начиная с детства.
     Для Джойса-художника паб стал бесценным источником, из которого он черпал не только сюжеты и характеры, но и сам звук, дыхание и ритм города, который он увековечил на страницах «Улисса». Писатель часами сидел в дублинских пабах, прислушиваясь к разговорам, фиксируя интонации, улавливая мельчайшие нюансы произношения. Он отмечал, как меняется речь в зависимости от социального статуса говорящего, как перемежаются ирландские обороты с английскими заимствованиями, как вплетаются в диалог пословицы и поговорки. Эти наблюдения позволили ему создать полифонический текст, где каждый голос звучит уникально, но вместе они образуют единую симфонию городской жизни. Джойс записывал не только слова, но и паузы, кашель, смех, скрип стульев — всё, что создавало акустическую текстуру повседневности.
     В пабах рождались и особые формы словесной игры. Например, состязания в остроумии, когда посетители по очереди придумывали каламбуры или рифмованные оскорбления. Победителя определяли общим голосованием, а приз мог быть символическим — дополнительная порция пива или право выбрать следующую песню. Такие состязания требовали не только быстроты мышления, но и знания местной топографии, имён известных горожан, деталей недавних событий. Острота, которая не попадала в цель, вызывала смех над самим шутником, поэтому каждый каламбур был своего рода испытанием репутации. Иногда шутки перерастали в длинные импровизированные диалоги, где участники подхватывали реплики друг друга, создавая абсурдные, но завораживающие словесные конструкции.
     Существовали и более серьёзные формы устной традиции — пересказ древних саг и легенд. Иногда в паб приходил странствующий сказитель, и тогда весь зал затихал, внимая историям о Финне Мак Кумале, Кухулине или короле Артуре. Эти повествования могли длиться часами, прерываясь лишь на короткие паузы для глотка пива. Слушатели не просто пассивно воспринимали рассказ — они задавали вопросы, уточняли детали, иногда спорили о трактовке событий. Так, древние мифы обретали новую жизнь, адаптируясь к реалиям современного Дублина. Сказитель мог, например, сравнить хитроумие Финна с проделками местного торговца, вызывая одобрительный смех публики. В некоторых заведениях такие вечера становились регулярными, и за сказителем закреплялось место у камина, где он мог рассказывать истории в обмен на еду и выпивку.
     Язык паба был живым организмом, постоянно эволюционирующим. Сюда проникали слова из разных диалектов — от сельских говоров Коннахта до городского жаргона Лимерика. Моряки приносили иностранные заимствования, торговцы добавляли профессиональные термины, а священники порой вставляли латинские фразы, создавая причудливые языковые гибриды. В результате возникал особый дублинский койне — смесь английского, ирландского и местных неологизмов, где «top o’ the mornin’» соседствовало с «c;ad m;le f;ilte» («сто тысяч приветствий» по-ирландски). В отдельных районах даже формировались свои микродиалекты: например, в портовых кварталах Дублина сложилась особая лексика, связанная с морским делом, которую понимали только местные.
     Важную роль играли и невербальные элементы коммуникации. Жесты, подмигивания, многозначительные паузы — всё это было частью устной культуры паба. Например, определённый кивок головой мог означать согласие без слов, а постукивание по стойке — сигнал бармену повторить заказ. Эти молчаливые коды понимали только свои, а новички часто чувствовали себя неловко, не улавливая скрытых сигналов. Джойс мастерски воспроизводил эти нюансы в «Улиссе»: молчание Блума или многозначительные взгляды Стивена Дедала говорят не меньше, чем их реплики. Иногда достаточно было взгляда или движения брови, чтобы передать целую гамму чувств — от иронии до раздражения.
     Кроме того, пабы служили пространством для передачи профессиональных знаний. Рыбаки обсуждали приливы и течения, портные делились секретами кроя, а каменщики спорили о пропорциях известкового раствора. Эти разговоры не были просто обменом информацией — они поддерживали цеховые традиции, обеспечивая преемственность мастерства. Молодой подмастерье, прислушиваясь к беседам старших, учился не только ремеслу, но и этике профессии, узнавал о неписаных правилах поведения в своём кругу. В некоторых пабах существовали «профессиональные вечера», когда представители одной профессии собирались вместе, чтобы обсудить насущные вопросы. Например, плотники могли спорить о лучших сортах древесины, а сапожники — о способах дубления кожи.
     Интересно, что в пабах формировались и особые формы коллективного творчества. Например, импровизированные поэтические состязания, где участники по кругу продолжали стихотворение, добавляя по строке. Или «игры в имена», когда нужно было вспомнить всех известных людей с определённой фамилией, связанных с Дублином. Такие забавы требовали не только эрудиции, но и способности быстро находить ассоциации, а победители пользовались уважением как хранители городской памяти. Иногда эти игры перерастали в настоящие баталии остроумия, где участники соревновались в изобретательности, используя редкие исторические факты или малоизвестные литературные аллюзии.
     Существовали и своеобразные «школы красноречия» — неформальные кружки, где завсегдатаи тренировались в ораторском искусстве. Они брали за основу газетные статьи или политические манифесты и пересказывали их своими словами, стараясь сделать речь ярче и убедительнее. Эти упражнения помогали развивать навыки публичных выступлений, что было особенно важно для тех, кто планировал участвовать в политических дискуссиях или выступать на митингах. Бармен порой выступал в роли судьи, оценивая красноречие и логику аргументации.
     Таким образом, паб был не просто местом для выпивки, а сложным культурным механизмом, где сохранялась и развивалась устная традиция Ирландии. Он соединял прошлое и настоящее, элитарное и народное, серьёзное и комическое. В его стенах язык обретал плоть, а память — голос. Для Джойса этот микрокосм стал моделью всего Дублина, где каждый звук, каждое слово, каждый смех или вздох складывались в единую полифоническую симфонию, запечатлённую с почти научной точностью и одновременно с глубокой поэтической проникновенностью. Писатель понимал, что подлинная жизнь языка и памяти происходит не в тишине библиотек, а в этом шумном, пахнущем хмелем и человеческой близостью пространстве, где каждый вечер разыгрывалась извечная драма общения, а слово, рождённое в споре или песне, обретало силу, чтобы пережить своё время и войти в историю.

     Заключение

     Паб в джойсовском Дублине предстаёт сложнейшим социальным организмом, микрокосмом, в котором отражаются все главные противоречия эпохи. Это пространство одновременно и объединяющее, и разобщающее — здесь, за дубовыми стойками и в дымном полумраке, рождается солидарность между незнакомцами, но тут же обнажаются глубинные предрассудки, разделяющие людей по происхождению, вере и убеждениям. В пабе находят утешение те, кто чувствует себя потерянным в большом городе, но именно здесь некоторые из них впадают в отчаяние, столкнувшись с неприкрытой жестокостью или равнодушием толпы. Для Джойса паб — это не просто декорация, не фон для действия, а тонкий инструмент анализа человеческой природы. Через его призму писатель показывает, как публичная жизнь проникает в частную, размывая границы между личным и общественным; как политика становится частью повседневности, просачиваясь в разговоры о погоде и ценах на хлеб; как язык рождается в гуще жизни, в перепалках и шутках, а не в тишине кабинетов и академических споров.
     В этом пространстве переплетаются времена. Паб хранит память о восстаниях и голодных годах, о победах и поражениях, о тех, кто уехал в поисках лучшей доли и никогда не вернулся. В то же время он живёт настоящим — здесь и сейчас рождаются новые истории, складываются и рушатся репутации, завязываются и разрываются связи. В его стенах прошлое встречается с будущим, а повседневность обретает черты эпического повествования. Именно в пабе, этом «третьем месте» (понятие, позже осмысленное социологом Рэем Ольденбургом как пространство неформального общения, отличное от дома и работы), герои «Улисса» — и Блум, и Стивен, и множество второстепенных персонажей — пытаются найти ответы на экзистенциальные вопросы, обрести связь с другими, преодолеть своё одиночество.
     Блум, вечный чужак в родном городе, ищет в пабе не столько выпивки, сколько человеческого тепла. Он прислушивается к разговорам, старается вникнуть в чужие заботы, ловит интонации, пытаясь понять, где он сам вписывается в этот мозаичный мир. Его попытки наладить контакт часто выглядят неуклюже, но в них — отчаянное стремление быть увиденным, услышанным, признанным. Стивен Дедал, напротив, приходит в паб не за утешением, а за испытанием. Он бросает вызов собеседникам, провоцирует споры, проверяет на прочность их убеждения и свои. Для него паб — поле интеллектуальных баталий, где слова ранят не меньше, чем кулаки.
     И часто эти попытки терпят крах. Как в эпизоде «Циклопы», где Блум изгоняется из мужского братства, становится жертвой грубой ксенофобии и слепой ярости толпы. Его изгнание символично: оно показывает, как легко солидарность оборачивается травлей, как быстро коллективное «мы» превращается в «они против него». Но сам факт этого поиска красноречив. Паб становится сценой, где разыгрывается человеческая комедия во всём её трагифарсовом величии — где смех соседствует со слезами, где высокое и низкое переплетаются в причудливом танце.
     Здесь, в гуле голосов и звоне кружек, раскрывается суть джойсовского метода. Писатель не просто описывает паб как элемент городского ландшафта — он превращает его в лабораторию наблюдения за человеком. В каждом диалоге, в каждой случайной реплике, в паузах и недоговорённостях он улавливает пульс городской жизни. Паб для него — это живой организм, где слова рождаются и умирают, обретая и теряя смысл, где память о прошлом оживает в рассказах стариков, где новые идеи прорастают в спорах молодёжи, где социальные роли то проявляются с пугающей чёткостью, то размываются в общей суматохе.
     Изучая культуру паба, мы понимаем, что для Джойса его описание — это не бытовая зарисовка, не этнографическая заметка, а глубокий антропологический и философский жест. Он пытается уловить и запечатлеть саму душу города в её самом аутентичном и неприукрашенном проявлении. В пабе нет притворства, нет тщательно выстроенных фасадов — здесь люди предстают такими, какие они есть: со своими слабостями, страхами, мечтами и предрассудками.
     Через призму паба Джойс показывает, как формируется городская идентичность — не в официальных речах и манифестах, а в повседневных ритуалах: в порядке подачи пива, в правилах ведения спора, в традициях музыкальных вечеров, в негласных кодексах поведения. Здесь, среди дыма, пара и звона стекла, складывается особый дублинский характер — ироничный, упрямый, ранимый и одновременно неукротимый.
     Таким образом, паб в «Улиссе» становится больше, чем местом действия. Он превращается в метафору человеческого существования — пространства, где каждый ищет своё место, пытается быть услышанным и боится остаться незамеченным. В нём отражается вся сложность и противоречивость жизни: радость соседствует с болью, солидарность — с отчуждением, смех — со слезами. И именно в этой амбивалентности — сила джойсовского видения: он показывает мир не чёрно-белым, а многоцветным, где каждый оттенок имеет значение, а каждая деталь складывается в грандиозную картину бытия.