Исповедь отщепенца

Пролог
        Я долго не знал, не мог понять, что являюсь отщепенцем. Понял это я совсем недавно, если не только что. Что меня подвигло на знание самого себя? То, что я не до конца понятным мне образом оказался в далеком прошлом, в начале двадцать первого века. Одно дело, пуститься в прошлое или будущее на век назад или вперед. И совсем другое дело, очутиться в прошлом на сто веков назад. Сто сотен лет – большой, гигантские срок. За это время исчезли люди. Я последний из них. Почти перевелись и гуманоиды, искусственные люди. Остались одни роботы.
        Наверное, искусственный интеллект «сжалился» надо мной и перенес меня в то прошлое, где были еще люди и почти не было его самого и искусственных тел в придачу.
        Здесь были одни люди, с которыми, в принципе, можно было установить контакт для того, чтобы они не мешали мне заниматься самим собой. Конечно, мне потребовалось время, и не один год, не один десяток лет, чтобы научиться делать вид, что я интересуюсь людьми, переживаю за них. Сто столетий – солидный срок для того, чтобы разобрать, что за это время случилось с людьми. В общем, они мало в чем изменились. Может быть, только в одном, - они стали искусственными. Да, и из их искусства осталось только одна техника. Правда, она сложная. Мне с ней не справиться. Поэтому жизнь в прошлом должна была оказаться для меня раем. Но не тут то было. Меня из одной крайности бросило в другую: из техники в натуру, в животное состояние. Те люди, к которым относились мои многотысячелетние предки, ближе к животным, чем я. Оно и понятно: искусственная жизнь накладывает неизгладимый отпечаток и на последнего человека в ряду гуманоидов.
        Именно среди людей прошлого я стал ценить простую жизнь. Осознание того, что человеку больше ничего не надо, кроме телесных потребностей пришло ко мне довольно поздно, уже в старом возрасте, когда начинаешь бессмысленной повторять к месту и не месту глагол: «устал» - непереходный, невозвратный, совершенный вид существования в грамматическом смысле. Ты понимаешь, что жизнь, которую уже безвозвратно потерял, ценность, с которой ничто не сравнится, ибо ты живешь в материи, а не в духе. В духе жизнь развертывается в ином мире. В этом мире ты тешим себя иллюзией так называемой «духовной жизни», имея в виду на самом деле паллиатив – жизнь душевную, в физическом теле, им обусловленную. 
        Как я понимаю то, чем занят? Что такое исповедь? Это признание в задуманном и содеянном. Не знаю, как читатель, но я в качестве автора исповеди располагаю тем, что задумал. Оно предмет моего внимания. Я внимаю тому, что думаю.
        Обычно предметом внимания человека является не то, что он думает, а то, о чем он думает. Но меня занимает вопрос о чем я дума в качестве того, что я думаю в том смысле, аспекте мышления, как я делаю это, мыслю. Это "как" есть образ моего существования в мире, тот способ или метод, которым я есть здесь и теперь.
        Для меня исповедь есть признание или откровение, раскрытие или открытие, обнаружение того, что есть. И это "что" есть одновременно "кто" есть. Что я есть, есть в есть, в бытии? Кто. И кто? Я. В каком смысле? В смысле персоны. Здесь персона, личность есть тот, кем открывается, как "что" открывается "чем". Кем же? Отщепенцем. Кто я лично? Отщепенец.
        Зачем это знать читателю? Разве это может заинтересовать читателя? Но я пишу не для того, чтобы увлечь читателя, соблазнить его отщепенством. Мне важно понять самого себя в оном качестве. Нужно понять, как мне быть этим, что с этим, с самим собой делать? По-моему, в моем случае быть самим собой - это быть отщепенцем. Что означает слово отщепенец в обычном словоупотреблении? Быть отщепом, осколком чего-то. В моем примере быть осколком стекла, зеркала, как целого. В нем, в этом отщепе, кем являюсь я, отражается все зеркало, как связь осколков. Но оно само есть отражатель того, что есть целиком, как мир.
        Я есть отражение отражения в мире. Но благодаря этому я могу быть в мире в качестве не связанной части, причастной целому. Я есть независимая величина, как переменная или постоянная? В рефлексии, коей является мысль, как отражение отражения я отвоевываю себя, самоопределяюсь, идентифицирую самого себя.
        Одно дело, когда я полностью отождествляю себя с целым, в качестве части, связанной с другими властями, ими обусловленной.
        И совсем другое дело, когда я отождествляю себя с отщепенцем, как с частью, освободившейся, к счастью, из неволи, связи с другими частями, связанной ими по рукам и ногам.
        Конечно, я зависим от них по происхождению, генетически, но не прагматически.
        Однако, отвязавшись, не привязался ли я к чему-то или кому-то иному, неведомому мне, стал его частью? Что это? Иной мир? Или нечто другое? Кто знает. Я знаю только то, что стал частью самого себя.

Глава первая. Сознание
        Каким было мое первое осознанное впечатление, которое я до сих пор помню? Этот вопрос является немаловажным для меня, потому что я не мыслю себя без сознания. Как можно мыслить вне сознания? Естественно, никак. Вот почему так важно знать, когда я стал, если не мыслить, точнее, думать, то во всяком случае сознавать, чувствовать себя. По первому явлению сознания в сознании можно, нет, еще не судить, но гадать, догадываться о генетической причине, о происхождении сознания.
        Итак, я помню себя, стоящим у речки, на пустынном берегу в матросском костюмчике. Мне года три. Место дей1ствия за околицей немецкой1 деревни, где я родился и рос первые годы.
        Затем я помню себя «на елке», в костюме Арлекина. Здесь мне четыре года.
        Хорошо. Это были первые вспышки сознания в моей жизни, которые я помню.
 Но интересно, когда оно стало все чаще посещать меня и привязалось ко мне и, я надеюсь, навсегда осталось? Так начинался роман с сознанием длиной, я надеюсь, во всю жизнь. Точно я не помню, но скорее всего тогда, когда я стал практиковать медитацию и познакомился с самим собой. Это случилось сравнительно недавно, уже после того, как я стал работать учителем философии и узнал людей в своих учениках и других учителях. Прежде в качестве ученика мне редко приходилось задумываться.
        Чем же я был занят? Естественно, чувством зависимости от других учеников, с которыми мне приходилось соревноваться в успехах в учебе и от учителя, которому было положено подражать самим процессом обучения. И только живые впечатления не от событий, а от бездумного созерцания уводили меня от подражания к неподражаемому переживанию.
        Первые впечатления имеют явно чувственный характер. Таким же является и первое впечатление от самого себя, то чувство, которым запечатывается сознание. Я понял себя в том смысле, что почувствовал самого себя, что еще не было понятие Я, но уже было чувство Я.
        Значительно позже, уже в институте, ко мне пришло понимание самого себя на уровне понятия. Что этому способствовало? Обучение? Вот еще! Нет. Ирония. Она самая. Именно ирония приводит человека к осознанию самого чебя, к тому, что у тебя есть сознание и оно не есть мир, в котором есть ты, вернее, есть, существует твое тело.
        Ирония и связанный с ней смех  отстраняет тебя от мира, позволяет расширить пространство тебя самого в сознании того, что ты видишь в смешном свете другого или самого себя, как в случае самриронии. Именно самоирония позволила Сократу у Платона в диалогвх найти в себе то, что есть в мире, но миром ее является, - само бытие. Она помогает человеку обнаружить сознание в мысли в качестве того, что в состоянииотделить его в сире, чтобы сосредоточить в бытии самого себя.
        Идеологически настроенные люди, которых простонародье называет "философами", взяли за моду противопоставлять взгляд изнутри взгляду снаружи. Якобы есть те, кто мнит себя и витает в облаках. Это идеалисты. Но есть и те, кто живет снаружи, не возвышается над миром, но живет в нем, существует, так сказать, приземленно. Это материалисты. Они же софисты в педагогике.
        Если приземленные софисты являются болтунами, то идеалисты есть созерцатели.
        Так ли это на самом деле? Я полагаю себя в мысли и поэтому мыслю мыслящим человеком. Мысль приходит ко мне не снаружи, а изнутри моего существа. Мне представляется, - так понятнее, но не значит реальнее, - что внутри меня есть некто, кто таким образом общается со мной, ведет, так сказать, "телепатический сеанс", находится со мной на связи. Выдумываю ли я, грежу, вижу ли сон наяву? Кто знает. Я знаю только, что это явление не менее реальное для меня, чем явление природы, в котором ум находит действие на меня закона. Но какой закон действует на меня в явлении сознания? Не закон ли свободы, эмансипации от мира в миру?
        Конечно, можно смотреть на себя и снаружи, с точки зрения другого, например, человека, или муравья, собаки, кошки, самого мира. В этом нет большого труда. Только что они увидят во мне? Объективное, то, что не зависит от моего сознания, от взгляда изнутри? Их взгляд истиннее моего? В чем его истинность? В меньшей кривизне отражения? Неужели мой взгляд априорнее их взгляда? Но он же не является врожденным.
        Или вся разница между априорностью и апостериорностью заключается в том, что опыт сознания прежде всего берется в содержании чувств и форме, терминах разума? Можно ли опыт мыслей понимать, как опыт разума? Наверное, можно. Иначе откуда берется заблуждение разума. Не всякий путь, метод разума ведет к истине. Вероятно, не всякий самосознающий знает себя. Кто есть Я? Тот; кто сознает? И только? Но это бедное содержанием, пустое, хотя и по форме верное, утверждение.
        Идеологам несть числа. Они не просто любопытные, увлеченные испытаниями, экспериментами. Они злоумышляют против мысли с ее же помощью. Их питательной средой является масса любопытных. Они предлагают этой массе легкие решения трудных проблем. Они -  любители как можно проще думать, активные упростители мысли. Их отличает способность нарезать салат из разных, порой несовместимых учений и кормить им бестолковых обывателей, не знакомых с игрой чужими идеями, точнее, их образами внушения, так называемыми "идеологемами".
        Настоящий мыслитель не играет идеями. Он с любовью к ним относится, потому что не использует их, а выражает, является их воплощением, проявлением, человеческим образом их явления в качестве образа мысли.
        Теперь я живу в мегаполисе и чувствую себя одиноким человеком, существующим в человейнике, сродни муравейнику. Чем больше людей вокруг, тем меньше чувствуешь, что они люди. Да и остались ли, вообще люди в человеческом значении. Уже когда я был молодым в 70-е годы прошлого столетия, то на миллион особей моих современников приходился один человек, да и тот в качестве потенциального варианта. Ныне же человека можно случайно найти среди миллиарда современных людей. Причем предположительно. Это другие существа, которым нельзя уже научиться мыслить. Не говоря уже о том, чтобы хотя кого-то из них научить. Вот они и нуждаются в искусственном интеллекте, эти цифровые копии человека.
        В прошлые времена большинство людей было тоже человекоподобно, правда, не на технический, а на религиозный или мифический (сказочный) лад. Но все же среди них редко, но попадался иной человек. Теперь не тот случай. Чтобы найти человека сейчас пришлось бы уподобиться Диогену, который безуспешно искал человека днем с огнем на рынке. Тоже мне грамотей, - нашел где искать человека.
        Вопрос о человеке есть вопрос не только идейный, но и стилистический. Важно понять не только, что он думает, что думает, о чем думает, но и как думает. Если думает, то как? Он думает, а потом говорит, высказывает, что надумал? Или думает во время речи о том, что думает? То, что он думает, что думает, влияет на то, что именно он думает? И то, что он думает тоже влияет на это? Влияет и то, и другое. Но как именно? Вот, например, я начинаю думать о боге. Я думаю так же о нем, как о себе или другом человеке, то есть, о том, кто мне доступен в опыте чувств. Можно чувствовать бога и думать о нем, как о том, кого ты чувствуешь. Я вижу бога? Или слышу его? Он говорит со мной? Я вкушаю бога, как это люди делают на евхаристии? Обоняю бога, его присутствие? Чувствую, осязаю как жало веры в мою грешную плоть? Так обычно бог материализуется за церковной оградой. Для чего? Для того, чтобы его можно было использовать в своих корыстных интересах верующим. В чем заключается корысть верующего? В том, чтобы использовать бога для личного спасения от смерти в вечности, вечно нажиться на нем.
        Единственная разница в отношении верующего обывателя к своему соседу и к в том, что бог находится выше соседа и его самого. Выходит, бог имманентен миру как творец своему творению, миру и человеку, вроде отца сыну. Так ли это? Конечно, не так, но только если не бездумно верить, а подумать, чтобы осмыслить то, во что же ты веришь. Во что же ты веришь, чтобы понять, что такое вера и во что и в кого она? В то, что бог трансцендентен своему творению. Что это означает? То, что только бог способен преодолеть самого себя и сделать творение имманентным себе, но никак себя имманентным творению. Мы для бога дети, но он нам не отец, как наш физический родитель, предок. Так мы можем относиться к богу не безусловно, буквально, но лишь условно, символически, в переносном смысле.
        Но кто так может относиться к богу? Разумеется, ни один обыватель. Тому нужна конкретность материальная. Только она существует для него. Все прочее одни слова. Но слова опять же материальные. Однако он на это уже не смотрит, не замечает и проходит мимо. В словах важным является стиль, как говорить, как выражаться. Можно по-разному.
        Стиль может быть, как индивидуальным, созидающим, так и общим, подражающим. Но от них, от творческого, инициативного, душевного и от имитационного или симулирующего, как ныне, родового или искусственного, отличается личный, духовный стиль. Он оригинален в том смысле, что является живым и противоречивым соединением того и другого моментов конкретной уникальности и абстрактной универсальности. Вместе они дают момент особенности не только в явлении и выражении, но и осмыслении.
        Ну, ладно, ты особенно мыслишь о том, что есть бог. Он есть на пределе понимания или находится за ним. Если предел - это трансценденталия, вроде идеи, то за ним что есть? Трансцендентное, немыслимое? Он есть иное всему тому, что есть? Или он еще иное и тому, чего нет? Что находится за тем и за другим, иным, за утверждением и отрицанием? Нейтральное? Пустое, ничто, ноль? Ни то, ни другое, раздельно, на выбор? Постижимо ли оно? Формально, как пустое. Постижимо своей непостижимостью. Так обычно говорят о непостижимым мистики и отсылают нас к чему? К вере? А, может быть, к интуиции, но не чувственной и не к интеллектуальной, но мистической, тайной, внушительной. Так ли это? Понятно, когда имеешь дело с интеллектуальной интуицией и постигаешь, познаешь постижимое, познаваемое. Но как познавать непознаваемое? Как познаваемое? Нет. Тогда, как непознаваемое? То же, нет. Но как? Как познаваемое и непознаваемое вместе. Это вроде восприятия восприятия и не-восприятия. Восприятие без разделения, познание без различения. Кашеобразно, что ли? И твердо, и жидко вместе? Можно ли видеть саму видимость? Не этому ли уподобляется познание и мышление непознаваемо и немыслимо трансцендентного?
        До конца не понятно, что понятно непонятное.
        Можно сказать, что есть неподражаемая подражаемость. Это кредо артиста. Ну, попробуй повторить его, так сказать "перепеть звезду". Обязательно промахнешься. Одно дело: подражание, мимесис. И совсем другое дело, симуляция.  Это подражание подражания. В первом деле есть нечто данное и ставится перед тобой задание сделать заданное данным, реальным в чувствах. Во втором же деле есть лишь повторение повторения, но нет повторения без повторения, нет оригинала не только в данности, нет его и в заданности.
        Возьмем обратное, используя прием двойного зажима: подражаемую неподражаемость. Можно подражать самому себе, маскируя свою неподражаемость, оригинальность, онтологическую уникальность. Но зачем акцентировать свое и чужое внимание на "общем месте", выпячивать публичность, скрывая за ней интим? Чтобы привлечь к себе внимание публики, эротически соблазнить ее? Но не это ли делает дух, увлекая за собой в глубины потаенного охочих до тайн поисковиков?
        Не этим ли занят как мыслитель, находя в обычном, тривиальном, буквальном необычное, духовное, в словах мысли в образе смысла, так и писатель, обращаясь через читателей, ищущих развлечение, к тем читателям, которые увлекаются работой, в данном случае, развивающий интеллект чтением. Вот и приходится изготавливать текст в виде чемодана с двойным дном, изгибаться, изворачиваться, чтобы складываться, сворачивать линию в точку или делать общее место перекрестком разных линий развития.
        И куда отправиться с исходной точки, какую выбрать дорогу, в каком направлении? Нужно ли выводить из общего единичное? Или особым образом приладить к нему общее в качестве бесплатного приложения?
        Нет, я не моралист, не проповедник прописных истин, жертва нечистой совести.  Я не делаю культ из совести, не культивирую ее, как некий духовник. Покайся и спасешься. Что за глупость. Какое отношение имеет эта химера сознания к реальности?
        Я не пишу роман воспитания, как благодушный буржуа. Но я и не пламенный энтузиаст, у которого вместо сердца мотор. Как поется в песне: "Первым делом самолеты. Ну, а девушки потом". "Потом суп с котом". Пойдешь скопом скотом.
        Не в девушках дело. И не в сердце. Я не сердечных дел мастер, не доброхот и не добродел, вроде поклонника Николая Рериха с его агни-йогой, йогой сердца.
        Меня занимает не чувство, а мысль, но не абстрактная, а конкретная, в чувстве. Чуешь, читатель, откуда ветер дует? И главное: куда? В этом же смысл.
        Да, мы, русские, опоздали на званный пир. Но еще надеемся, стать избранниками, миссионерами. Взять тех же, славянофилов. Кстати, с кого они начались, от кого пошли. От Константина Аксакова или Алексея Хомякова? Нет, не угадали, от Михаила Лермонтова с его "Нет я не Байрон, я другой (шотландец, пи...дец)... с русской душой". Тот любил, но странной, не традиционной любовью. Вот оказывается откуда растут ноги или уши славянофильства, славянофилии, казалось бы, традиционной ценности.
        Нам претит немецкая ученость в мысли, сухость теории. Нам подавай умозрение в краске, гомон полилога, заразительный карнавальный смех. Но и здесь мы не первые. Вспомним Гомера и Рабле с их хохотом бесов, то бишь, героев.
        Ну, тогда, ладно, уйдем в дословное и будем искать там философский камень. Помолчим в тряпочку. Как и здесь, не только в слове, в логосе, в мысли, но и в молчании греки-исихасты опередили нас. Так зачем нам этот странный археоавангард? Не лучше ли просто подумать, чтобы пошла и пришла к нам мысль? Я понимаю, это не просто, но сделать можно. Правда, сделать не для того, чтобы выгодно продать, подражая американским прагматикам. Легче распродать собственные ресурсы и на них купить, завоевать весь мир.
        Но есть ли у нас мысли в ресурсе? Вот в чем вопрос. Думать или не думать? Это в Европах мыслят. У нас думают. Но думают ли еще? Или думают у нас только в Думе думские чины, бояре, то бишь, чинуши-бюрократы? О том, как и чем они думают, говорят сами за себя законы, которые они принимают.
        Давай, читатель, возьмем смех русского философа с еврейскими корнями и разберем его по косточкам. Я надеюсь, он не обидится на нас, археологов мысли, за то, что мы перемоем ему кости. Это не Александр Мень первый среди равных ему православных гоев. Именно он, Володя Соловьев, похвалил правоверных за свойственное им единоверие, религиозный материализм и чувство народного самосознания. Нет, я говорю не о нынешнем кремлевском краснобае, а о приснопамятном философе, который так заразительно смеялся, что все не знали, куда деться от страха божьего. Наверное, так могут смеяться только бесы. И вот это чудо смеха считается одним из первых русских философов.
        Интересно, когда он так смеялся? Когда сочинял, не мысли же, а стихи. Он у нас еще и поэт. Отец Блока и прочих...  модернистов. Модерновый (не хреновый) схоласт. Шучу, только в стихах. Романтик, символист. То есть, не наивный, а сентиментальный, вычурный, манерный романтик. Одним словом, как выразился всесоюзный любитель кукурузы и хрена (ни хрена себе) Никита Хрущев, это самое... то есть, символист. Не перепутай, читатель, его с Эрнстом, который известен всем этим самым... шестидесятникам.
        Только не подумай, читатель, что меня смущает тень Петра Яковлевича. Старца либерализма я не чую смущенной душой.   И не напишу апологию сумасшедшего, - не дождешься.
        Однако вернемся к смеху, нет, к положительному всеединству мира в целом. Эта неудобоваримая стряпня была предложена "русскому миру" в качестве палочки -выручалочки нашим мыслителем под соусом софийности. Еще надо разобраться с этой двусмысленной Софией. От бога ли она, эта премудрость, которой Владимир Сергеевич, заразился и хотел заразить своих слушателей на курсах и читателей. Но я испытывать соловьевскую софию не буду, себе дороже, - вдруг соблазнюсь теософией и изменю философии. Соловьев есть занятный изобретатель "солософии". Ну, что мог изобрести Соловьев, не солоно хлебавши, как не "солософию", если он любил соленые шутки. Правда, назвал он свое учение не по своей фамилии и не по своей склонности, а по высокому мнению о себе, как софист, "теософией", мня себя создателем этой самой мудрости.
        И сколько у него в этом начинании выдавать свое за чужое появилось последователей, любителей соловьевски понятой Софии. Вот спроси их, как они думают. Скажут: "Как София". Попробуй пойми. То ли они мудрят, то бишь, лукавят. То ли на самом деле мнят, что говорят от ее, божественной премудрости, имени мудрые слова. Неужели они выдают свои мысли за идеи бога, делая вид, что просто передают его слова простодушным читателям. Или они конгениальны самому богу? Иначе как понять, что они занимаются теософией.  Они же не мадам Блаватская, которая уверяла своих читателей, что поет с чужого голоса, слышит голоса махатм и передает их, как  живой вибратор-ретранслятор.
        Вполне "приличное занятие" -  работать вибратором, правильно подумали, ушей, а не рук читателей. Руками работают писатели. Так можно довибрировать рукой пером, что защекотать читателя, конечно, не до смерти, но порядочно, до соловьевского смеха.
        На днях взял одну "умную книгу", то есть, книгу, написанную одним умником, и стал читать. Сначала все шло неплохо, согласно с понятием, но тут вдруг запнулся и все стало не ясно, зыбко, и я осекся думать сразу хорошо. Вывела меня из состояния мысленного равновесия путаница со смысловым различением вида и идеи. Пришлось думать самому, а не следовать в фарватере мысли автора. Что такое идея. Это душа, которую можно обналичить, узреть в мысли в виде ее содержания.
        Прямо увидеть идею нельзя, но можно ухватить ее присутствие в форме, как в виде, смыслового содержания. В этом смысле мысль есть лицо души. Такое лицо проступает в маске слова, этого третьего слагамого в идейной конструкции. В отношении к слову, термину, как члену, фаллосу желания увидеть невидимое, идея играет роль духа увлечения. В результате имеет место случай идейного приключения.
        И что с того? Ну; ладно ты увлекся идеей, вроде сущего всеединого. Это то сущее, что есть субъект всего. Можно ли сказать; что соловьевский бог и есть этот субъект? Им же не может быть никто другой и тем более бытие, которое безлично и выполняет в рассуждении Соловьева функцию и не субъекта, и не предиката, а только связки суждения, ибо субъектом суждения схоластического рассуждения, к которому склонялся в мышлении Соловьев, является сущее а предикатом служит сущность. Бытие же связывает их так, что такое сущее, как бог, по сути, есть то, что для в его в качестве мира выступает его творцом и хранителем, а оно служит ему, находится в его владении на правах хранения, как хранимое, храм бога. И он, Соловьев, как сущее среди сущих, сохраняется мыслью в идее бога. Это понятно. Но что тут нового? Ничего. И это философ. Он оригинален не в мысли, в ее образе, которой вполне традиционен, но в образе жизни, в которой являет пример идиота, похожего на свой художественный образ в сознании современника Федора Достоевского. У того этот образ есть герой по оксюморному имени Льва Мышкина.
        Как я могу понять мысль Соловьева о том, что бог есть положительное сущее всеединое? В основе всего сущего в целом лежит или есть не бытие, но субъект в качестве вечного Я. Я есть, но есть не бытие, а сущее так, что его существование совпадает с сущностью того, что оно есть. В чем же заключается сущность бога, как Я? В бытии? Нет, в том, что Я есть Я. Бытие есть в случае бога полное тождество, эквивалентность бога самому себе. Но такая эквивалентность в реальности, в бытии недоступна человеку, как конечному существу, концом которого является время в качестве ряда, последовательности, следования моментов настоящего, из которых и составляется время.
       Хотя это то же моменты и моменты настоящего, то есть, они есть то, из чего соткана реальность, само бытие, они не такие же, как другие, похожи друг на друга. Это случай повторения без повторения, ввиду их уникальности, безразмерности. Из них составляется время в виде череды, смены их друг другом. Эти мгновения и есть отдельно взятые Я, составленные одновременно в качестве вечного Я бога. Можно сказать, что бог есть предустановленная гармония этих мгновений или Я, которым нет конца и края в качестве бесконечного множества. В чем Лейбниц прав, так это в том, что таким представляется бог с точки зрения отдельно взятого Я, в котором нет полного тождества с самим собой потому, что есть иное, другое Я.
        Другое Я, как Ты, необходимо для меня, чтобы Я был реальным, настоящим, занимающим свое, неповторимое и уникальное место в бытии. Это место есть в ряду других мест, занимаемых иными Я. Различия между ними есть потому, что они дополняют друг друга до полного Я бога в вечности в качестве сосуществования множества Я по вертикали, которая в развороте, в экспликации дает, одаряет нас временем. В себе, в свернутом состоянии, трансцендентном для нас, оно и есть вечное Я или бог. Развернувшись из собственной складки, Я является миром бесконечного множества настоящих Я, сменяющих друг друга. Эта смена есть возникновение новых Я во времени.
        Что же есть я во времени? Не только ведь момент, мгновение, но некоторое время, которое составляется из прошлых, настоящих и будущих Я. Ну, да. Я есть серия тех же самых Я или иных? Тех же самых, таких же, но мир не такой же, ведь есть иные Я, существование которых в общении со мной, в нашей связи накладывает свой неизгладимый отпечаток на меня, меняя меня в той мере, в какой я способен быть другим, развиваться в сознании.
        Дело в том, что я есть такое Я, которое отдает себе ясный и недвусмысленный, отчетливый отчет в том, что есть Я, сознает себя и тем самым отождествляется с самим собой в сознании, отличая себя от другого Я, как Ты. Ты есть тоже Я, но не такое, как я. В тебе тоже есть Я, с которым я могу сосуществовать рядом в том же самом времени, но в качестве другого события бытия, иного сущего. Хорошо, если ты сознаешь это. Так между нами будет большего общего, взаимного понимания.
        Но полного понимания не будет, ибо оно возможно только в боге. Как и полного понимания нет в самом себе, во мне, а только в боге в качестве вечного Я.
        Каким образом мне доступен другой человек? Я, конечно, могу представлять себе его Я, как и свое Я, в телесном виде. Но, разумеется, это будет не оно само, а его телесный знак в том смысле, что тело, включая лицо, служит указателем на то, где есть, в чем есть Я, как в своей облатке. Таким методом или путем можно, правда, условно, локализовать Я внешним, экстериорным образом. Но тем не менее само Я интериорно мне и другому. То, что есть внутри является наружу, например, когда я смотрю на себя и вижу в зеркале Я. Это я. Однако я не вижу в зеркале другого, как другого себя. У меня нет основания отождествлять его Я с собой. И я не могу одарить другого Я, не могу ему отдать это Я. Однако бог может поделиться со мной, как другим этим Я. От того, что он поделится им от него не убудет. От меня же убудет, меня просто не будет, если я поделюсь своим Я с другим, его отдам ему.
        Мне ведомо, что я есть Я, а не то, что у меня есть Я, вроде вещи, которой я владею. Я не владею полностью самим собой. Тем более, что я могу знать о том, буду ли я и каким буду в другой жизни, когда эта жизнь не прожита мной до конца. Буду ли я в другой жизни? Могу быть, но могу и не быть. Это зависит не столько от желания быть, сколько от способности быть. В этой жизни я располагаю такой способностью быть Я благодаря сознанию. Но это не значит, что сознание необходимо в иной жизни. Для этого нужны нам соответствующие условия и обстоятельства. Будут ли они там или нет заранее точно знать нельзя, но можно надеяться, памятую о развитом самосознании (располагая само-воспоминанием в этой жизни). Почему бы не помнить себя в будущем?! Оно есть продолжение настоящего.
        Скажут: будущее - это настоящее тех, кто идет следом за тобой, а не твое. Ты же покойся с миром в бозе. Но я не хочу умирать. Так живи, пока можешь. И живу. Но мне мало этого. Это понятно. Однако ты умрешь, но умрешь от того, что больше не сможешь жить, - сил не хватит. Со временем ты станешь больше уставать, пока, вообще, не хватит сил дальше жить. И от немочи жить ты умрешь. Естественно, это ждет, по идее, всех людей, как живых существ. Они все рано или поздно умрут. Но им трудно примириться с этим, потому что этому мешает сознание, которое меньше устает, чем тело. И оно тем больше хочет жить дальше, чем его больше у человека. Поэтому природа, чтобы примирить человека с его смертью, лишает его, как правило, в первую очередь, сознания.
        Важно понять, действительно ли случилось с тобой то, что можно назвать мыслью. Стала ли она событием в твоей жизни? Хорошо, я подумал. Подумал ли? И как это понять? Есть ли в этом смысл? Зачем мне это? Ради чего? Естественно, я ищу в мысли не тот смысл, который удовлетворил специалиста, например, истории мышления или его природы и сущности. Какой мне в этом прок? Я не зарабатываю этим деньги, как ученый-исследователь или тем более не "парю" этим самым мышлением студентам "репу".
        С другой стороны, чего ради я буду ставить себя под вопрос, как об этом пишут завзятые экзистенциалисты, если не нахожусь в пограничной ситуацией между жизнью и смертью или переживаю свою вину? Например, зачем мне задаваться таким вопросом без нужды из чистого интереса ума? Но почему бы не задаться. В таком случае это будет философский вопрос? Если не будет, то что с того. Мне важно разрешить проблему, а не называть ее. Или у меня проблема с именованием? Нет же.
        Откуда приходят мысли? От верблюда. Это в рифму, но "не в коня (в верблюда) корм" или в слово смысл. Выходит бессмыслица. И все же. Метафизик скажет, что мысль появляется, как событие работы сознания. Если событие, то мысль порождается не самой собой или другой мыслью путем "ментального почкования", филиации, но актом наделения мыслящим субъектом того или другого сущего смыслом. Нет, такое объяснение слишком тривиально, бездумно, чтобы быть правдой или, один... термин, истиной. Здесь есть что-то еще, существенное.
        Возможно ли появление мысли от избытка знания по модели (формуле): накопление (аккумуляция) знания нарушает меру, как соответствие определенного количества информации определяющему качеству знания, что может перевести знающего на уровень выше в познании, поставив его перед фактом того, что он узнал в целом то, что прежде знал частично, лишь по частям, иначе не подняться на уровень выше в познании. Переход от части к целому как связи частей знания по смыслу заставляет человека задуматься.
        Или, напротив, недостаток в знании вынуждает познающего восполнить нехватку информации, как наличного массива чувственных данных, соображением в качестве первого приближения к мысли? Визуализируется ли мысль, представима ли она в качестве изображения иного мира, как уже не материального и душевного, но интеллектуального как мира идеальных форм. Если это так, то интеллект, разум является частью мира форм, а не вещественных материалов. Они воспринимаются в образе символов или понятий? Символы служат проводником в мир душ. Но они не ведут в мир духов. В нем действуют не чувства, а идеи. Идеи же проявляются в сознании человека в виде мыслей. Мир идей - это мир невидимых чувственными органами форм.
        Мир мыслей - это ментал, ментальная, умная реальность. Вот мир идей - это уже не ментал, а идеал, то есть сфера, область духа. Мир же мыслей граничит с миром идей сверху. Ниже лежит астрал, астральный мир симпатий (любви) и антипатий (ненависти) или мир желаний, эмоций, высоких чувств, мир души. Еще ниже располагается мир грубых энергий жизни, мир эфира. И, наконец, еще ниже мир грубых тел, мир вещей. Здесь господствуют стихии огня (излучения, радиации), воздуха (газа), воды (жидкости) и земли (железа).
         Можно жить мыслями в царстве смыслов, но можно жить и грезами в царстве высоких (позитивных) чувств, желаний или в царстве низких (отрицательных) чувств и прагматических волений.
        Как же из мира мыслей переправиться в мир идей? Это трудно сделать. Но все же можно попробовать. Попытка не пытка. Это почему? В том то и дело, что пытка есть испытание невозможного. Возможно идее являться, но измыслить идею сложно, неимоверно трудно. Она трансцендентна чувству и трансцендентальна уму. Но что если в нее поверить? Что толку? Вера работает на уровне действия и ему недоступна.
        Что меня гнетет при таком раскладе мыслей. Что есть безмыслие, как в присутствии совершенства есть несовершенство. Как красота может уживаться с безобразием? Они ведь несовместимы. В итоге красота обесценивается, а безобразие образуется.


Глава вторая. Одиночество Я
        Я есть в мире. Это мир, в котором я есть. Другой мир неведом мне, ибо в нем нет меня. Я есть здесь теперь. И у меня нет сознания другого мира. Каким является сознание этого мира? Я сознаю, что в нем мне, как Я, нет места. Значит, я есть в мире здесь и теперь в качестве того, кого на самом деле нет. Но в таком случае есть ли этот мир помимо моего сознания? Нет, в таком виде, в каком мир есть в качестве представленного, его нигде и никогда нет помимо моего сознания. Возможно он есть помимо моего сознания уже не в представленном виде, но я доподлинно это не знаю. Возможно его нет, как и меня тоже нет. Или мир и я в нем есть так, как нет, и не есть, как есть.
        Но что тогда есть "кто" в качестве Я? Есть производная переживания боли, эффект, результат страдания. Это чувство Я. Представление этого чувства дает определение, как ограничение самим собой. Уже как представление в отвлечении от конкретного переживания мы выводим понятие Я. В понятии Я и через него сам я становимся вечными и бесконечными в том смысле, что в таком виде нам просто нет места в бытии, если оно, вообще, есть в качестве условия связи вещей в мире в целом. Выражение, манифестация нашего Я в языке обостряет чувство боли. Развитие чувства Я делает боль тотальной. В результате все превращается в боль. Но через выражение и описание она находит выход в мире и рассеивается в нем.
        Однако в мысли она усиливается. Нужно дай ей место в слове, чтобы освободиться от нее. Местом мысли в слове является смысл. Но таким образом или методом нельзя полностью избавиться от страдания. Когда у человека появляется сознание Я он узнает, что значит быть одним и тем же, ограниченным Я. В понятии   Я он достигает предела одиночества. Его тотальность на века доводит человека до ужаса перед тем, что нет конца и края Я. Есть только Я и нет ничего другого навсегда. Что может ослабить чувство ужаса? Иллюзия того, что есть другой, которому можно сострадать, если в нем есть тоже Я, и любить, находя в нем утешение.
        Но тут нельзя отделаться от проблемы другого Я, которое не позволяет разделить с ним страдание, потому что сущность Я - это одиночество, а его причина - зависимость, привязанность. К чему? К тому, чем мы болеем. Чем же мы больны? Эго, я. Наша болезнь есть эгоизм. Лекарство от него - мы, общество, коллектив. Но в коллективе нет Я, нет меня. Что же есть? Неизвестно что, ибо в нем нет сознающего себя Я.
        Когда боль становится нестерпимой, человек готов отказаться от самого себя. Но ради кого? Ради того, кого уже нет. Есть только общество, как неопределенное "оно". Зато в нем нет одиночества, правда, вместе с "кто".
        Осознание конечности Я благотворно. Оно помогает человеку пережить смерть. Когда придет твоя смерть тебя уже не будет, не будет боли. Но ее не будет уже тогда, когда ты забудешь себя. Об этом говорит мой прошлый опыт. Боль пришла ко мне с чувством Я. Я не помню, чтобы она была всегда. Когда-то не было моего Я, но уже был тот, кто носил мое имя и откликался на него, как мне говорили мои родители. Многие люди до самой смерти пребывают в этом бессознательном состоянии животной, то есть, социальной жизни и считают, что они есть то, что, а не кто есть. Им незнакомо чувство одиночества, что они никому не нужны. Почему не нужны? Потому что никого, включая их самих, нет. Но есть только неизвестно что. Это нечто можно назвать хаосом, «хорой» в социальном измерении.
        Идеологи, которые ратуют за возвращение в это состояние первичного социального бульона всех людей, почему-то считают, что именно он может послужить началом небывалого прежде мышления. Неужели они забыли, что пробуждение сознания в акте мысли имеет своим коррелятом инстанцию Я? Очевидно же, что думает человек, который единственно кто в мире может быть Я, но никак не биомашина или тем более микросхема.
         Но наши идеологи, мнящие себя философами, с упорством, достойным лучшего применения, тщатся изобрести невиданную досель так ими называемую "русскую философию", какую свет еще не видывал. Что за фанаберия такая?
        Есть ли у меня возможность обратить мысли в идеи?  Не думаю, что так можно сделать. Это сродни тому, как если можно было бы заправить обратно выдавленную из тюбика пасту. Почему? Потому что мысли имманентны идеям, но идеи трансцендентны мыслям конкретно и трансцендентальны абстрактно.  Только в абстрактном смысле мысли контактны с идеями как мысленными пределами. В конкретной ситуации, жизненном контексте идеи играют роль уже не конституитивных ориентиров или конструктивных указателей, но скрытых смыслов, потаенных замыслов и двусмысленных намеков, Попробуй догадайся. Не тут то было!
        Сама по себе идея прямо, непосредственно не доступна мыслящему. Она является ему в виде мысли, а мысль это уже не умное существо, но действие его на мыслящего. Последнему трудно отделить себя от мысли, в которой есть, с одной стороны, след от идеи (в таком виде она есть проявление идеи в сознании мыслящего таким образом, что сознание выступает проявителем идеи, как негатива), с другой стороны, со стороны мыслящего субъекта в образе человека, она выступает его реакцией, ответом на контакт идеи.
       Для большинства людей ту роль, которую я отвожу мысли, играет вера. Когда ты веришь, думать, а тем более мыслить вредно и слишком затратно. Проще верить. Во что? В то, что не видно, и чего ты не знаешь. Верят именно
в то, что не знают. Если ты знаешь и чувствуешь, то вера лишняя. Поэтому когда ученые говорят, что понимают, чтобы верить, - для них понимание имеет значение знания, - то они просто хотят сказать, что не знание удостаивается веры, но, напротив, вера непосредственно следует за знанием, выводится из него в виде достоверности.
        Ученый верит тому, что знает, то есть не сомневается в нем, потому что может проверить. У него есть в запасе проверочное слово. В противном случае он сомневается. Так сказать, доверяй, но проверяй.
        Не то мыслитель. Он не верит из принципа, ибо во всем сомневается, даже в сомнении. Где же тут место вере? Отсутствие веры для него и есть понимание. Поэтому мыслитель понимает, чтобы не верить, а сомневаться. Если он не сомневается, то как может понимать?  Он понимает, что сомневается в понимании. Это он понимает. Поэтому он практикует, если можно так назвать "сомнительное или мнительное понимание". Это понимание сродни непознаваемому знанию или веданию. Ведать - знать, веда - знание. Поэтому веды - это знания. Есть ли в них мысли? Если и есть, то лишь привходящим образом. Мысль образуется от идеи, вера от внушения, а знание от информации, последняя есть факт на лицо или наличное сообщение. С него начинается общение, отношение между субъектами.
        От чего произошло сомнение? От мнения, как того, что мне свойственно, принадлежит, как свое, собственное. Как правило, оно ограничено мной, свидетельствует о моей ограниченности именно собой. Но есть другие, другой. Он, как и я, ограничен не мной, но собой. Это и есть мнение, как равным образом подлинное и вместе мнимое знание. Как может быть несомненное, если оно основано на сомнении? Несомненное - это предел сомнения, радикальное сомнение в самом сомнении, как предмете приложения себя. Таким образом - образом не сомнения сомнение есть свое иное в становлении самим собой. Так оно проходит через свое горнило, испытание собой с целью преодолеть в себе изнутри, а не снаружи то, что его отрицает. Здесь мы находим стратегию того, кто вынужден реагировать на то, что он не первый в творении. Но своей задержкой он создает возможность быть другому первым. Он начинает, как немец с "нет", но не для того, чтобы утвердиться за счет отрицания, а исчезнуть. Можно вспомнить для примера стих романтика Михаила Лермонт(а)ова: "Нет я не Байрон, я другой, еще неведомый изгнанник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой". Вроде так.
        Разве может быть мыслитель без сомнения? Ведь это его писанная торба, с которой он ходит туда-сюда, взад-вперед и сикось-накось, по диагонали. Вот такой агон, такая диалектика: сомнительная несомненность и несомненная сомнительность. В первом случае мы имеем имитацию несомненности, веры. Во втором же случае речь идеи о симуляции сомнения, как мнительности, сосредоточенности на мнении.
        Сомневаюсь я. В каком смысле? В том самом, который вызывает сомнение. Какой же это смысл? Числовой. Как считать? По порядку целых чисел. Числа любят счет. Таким образом - образом счета мы удовлетворяем их. Тот, кто сомневается, считает то, что знает. Знает то, что считает, и считает то, что знает, как это делал Рене Декарт или Картезий.
        Понимает ли? Да, понимает в том смысле, что рассчитывает на самого себя. Иначе как быть уверенным в другом, если сомневаешься?
        Естественно, ты не сомневаешься в самом себе, так как сознаешь себя сомневающимся. Это сознание, несомненно. Но как можно сознавать за другого? Другой отделен от тебя неприступной стеной своего Я. Как можно перемахнуть через нее? Никак. Неизбежно дашь маху. В этом смысле ты - махист. Другой для тебя в лучшем случае является нейтральным элементом опыта общения. Ты общаешься не столько с ним, сколько с самим языком или с собственной персоной.
 

Глава третья. Устройство Я
        Пришло самое время после предварительных кружений в мысли окрест (в окрестностях), вокруг и около (about) Я (Ego) осмыслить само его устройство, то, как оно расположено в бытии, в качестве чего, точнее, кого, пребывает в нем и ориентируется среди сущих (лиц, вещей, процессов и событий) в мире в целом как само целое и неделимое. Я есть и есть Я, а не-Я, но с ним вместе рядом или как ему подобное, но другое я, Я другого, то есть, субъект с самосознанием либо с сознанием не себя и себя, как не себя, или сущее живое, существо, но без сознания, или сущее не живое и без сознания (вещь), объект в себе и для Я.
        Как есть Я? Как в себе или вне себя, ин-зистентно или эк-зистентно. Иной мыслитель, ориентированный этнически и с историко-культурной установкой, вроде автохтонного, туземного, доморощенного, любомудра, как, например, русского аборигена, скажет, что русский человек, в отличие от западного "це мена"  (Самуила, man'а, menschlich'а), имеет не экзистенцию, а инзистенцию, не экзистирует, выходит из себя для признания другим, а входит в себя для принятия себя собой. Я помолчу за него. Мне важен не русский, а я сам. Другой - это другой, не я. Пусть сам разбирается с собой, на то он и есть, подобно мне, Я. Для меня русский не свой, а такой же другой, как немец, француз, англичанин, христианин, еврей, иудей, араб, татарин, мусульманин, индиец, буддист, китаец, даос и т.п. Единственно, что делает близким мне русского, так это его язык, на котором я говорю с рождения, рожденный русскими предками. Мое происхождение говорит само за себя на своем языке. Все прочее есть производное, от языка (сказа, мифа) которое прилагается к нему, - быт, культ (ритуал), культура. Бытие для меня имеет мое собственное начало, в отличие от быта, культа и культуры, которые могут быть народными, тогда как цивилизация человеческая, вернее, общечеловеческая. Сам человек начинается с Я. До Я в существе с сознанием человеческое находится в потенции, потенциирует, созревает.
        Вернусь к экзистенции. Она есть то, что вульгарно можно назвать на украинский лад "це мен". Хохлы мнят, что аутентичная экзистенция, как "самость в" есть в Европе. Ошибаются она есть везде, где есть Я. Оно универсально, но особым, личным образом.  Чтобы быть, экзистировать в мире сознательно следует сначала разобраться с самим собой, инзистировать.
        Что есть? Есть Я. Оно есть само по себе или в некотором сущем? Оно есть во мне, как разумном существе, то есть, существе с самосознанием. Я знаю себя в качестве Я. Есть ли оно помимо меня? Не могу сказать, что есть помимо меня, но могу сказать, что есть не только во мне. И потом Я есть в себе и для себя в абсолюте, то есть, абсолютным образом.
        Можно сказать, что таким образом оно есть в бытии, как одно без всего прочего? Можно. В этом смысле оно формально или пусто от всего, помимо себя. В этом смысле все в бытии сведено к одному. Поэтому в бытии есть нее-бытие или ничто, но уже в относительном смысле, в отношение ко всему остальному, которого нет. Так можно полагать бытие за миром. Оно есть, как абсолютное Я. Но за бытием нет ничего в том смысле, что есть бытие и все остальное, причастное ему как сущее, так и не-сущее в измерении времени, как прошедшее. Но во времени бытия в качестве становления есть и приходящее, и еще ни пришедшее.
        Мое Я есть со мной в качестве события, как "так-" или "я-бытие". Это настоящее, данное мне бытие, которое я делаю заданным, осознанным в качестве меня (мне-я). Оно дано здесь и теперь в ситуации, где я есть, а могу и не есть, не быть. Кто отвечает за то, что я могу не быть, кто может быть виноват в этом? Само бытие. Оно дает мне право, точнее, шанс и возможность быть или не быть. Почему? Потому что есть другие сущие в мире, которым я мешаю быть. Есть ли у меня место в бытии, алиби в нем? Есть в качестве события, с-бытия в нем, ибо в событии есть параметр со-бытия, причастия ему. Но у меня нет алиби в мире, именно в котором я и существую, как сущий, уточню: живой и самосознательно сущий. Последнее для мира не обязательно, не является необходимым. Мир может существовать и без меня, как сущего, как это было прежде.  То, что я есть теперь, в настоящем, не означает, что необходимо, чтобы я был в следующий момент становления мира. Мое бытие есть бытие в мире сейчас здесь, а не там. Потом я могу быть там, а не здесь, или не быть нигде в мире, но продолжать быть вне мира уже в качестве не "я", а Я. Для последнего все прочее есть не нечто, а ничто.
        Можно ли подумать и сказать так, что есть дилемма: или Я есть неизменная, вечная величина, онтологическая актуальная константа, а сам я являюсь ее потенцией, возможностью в становлении ею или Я есть абстракция, которая конкретизируется на примере не только меня? В первом случае имеется ввиду преображение не Я, которое только превращается в я, а то и маскируется, притворяется им, но именно я в качестве, например, меня. Во втором случае речь идет уже о преображении Я, о его реальном рождении в жизни, как образе личной жизни из образа мысли в сознании. Что мне выбрать из предложенного моим сознанием? Или это предложение адресуется мне свыше?
       Естественно, может возникнуть вопрос о том, есть ли реально в материальном виде. Нет его нет в этом виде, но оно есть во мне, как "я". Я же есть материальное. Конечно, не только, иначе меня не было в физической реальности в виде грубого тела. Не я сам, а инстанция Я, как одно, за исключением всего остального в бытии есть и есть наиреальнейшим образом идеально в духе средневекового реализма в споре об универсалиях. Причём Я есть актуально в том смысле, что в мире по необходимости есть хотя бы одно разумное существо идентифицирующее себя, как Я. Таким существом, например, являюсь я.
        То, что я есть Я, имеет для меня смысл, а смысл есть, опять же, для меня, самое важное, сверхценное. Я есть сущность такого сущего, которое живо и разумно. Разум этого сущего живой, жизненный, феноменальный; он становится вместе со своим носителем или обладателем более совершенным, но никогда полностью, а только фрагментарно в силу конечности человеческого существования в мире. Но то, что для меня является актом нахождения я в себе, для другого, например, материалиста, есть просто абстракция, если не иллюзия. Поэтому ценность Я для него минимальная, при условии предпочтения им материи в противоположность идее.
        Можно ли спасти свое Я путем само-воспоминания? Да, можно в этой жизни. Для чего? Зачем? Для того и затем, чтобы быть в иной жизни Я. В Я ты сохранишься вечно. Что во мне поддерживает сознание сказанного? То, что я мыслю это. Так я служу Я, которое одно на всех, но каждое на свой лад у тех, кто дошёл до него в этом мире и в этой жизни. Кто не дошёл, возможно, дойдёт в другом воплощении, в другом месте и в другое время. Мир, как творение, бога (Я) существует ровно столько, сколько нужно для спасения всех - пробуждения в Я и сохранения в нем.
        Для других существ возможно спасение путем служения не мыслью, а верой. Но что, точнее, кто спасается в боге, если не тот, кто нашёл в себе Я. Может быть не-Я, а "мы", коллектив, так сказать, "божий народ"? Если им этого достаточно, то ладно. Но мне этого мало для понимания.
        За религиозной (церковной) верой тянется хвост ритуального годичной цикла поминовения событий священной (сакральной) истории Иисуса Христа. В таком случае вместо мыслей сознание (ум) занимает мифическое повествование. В нем нет места тебе в качестве инициатора, творца мыслей; оно есть лишь для имитатора Христа, его подражателя в жизни. Это не по мне. Конечно, я верю в бога, но даю ему собственное истолкование, которое, естественно, расходится с богословским, в частности, с православной интерпретацией.
        В какой мере постижимо существование в ином мире из мира здешнего? В нетривиальном мере или мере исключительной? Но случайна ли она? Как этой мерой измерять, сравнивать несравнимое с тем, что можно знать или уже знаешь? Откуда можно знать, что будет, но чего ещё нет? Может быть, оно уже было. Но почему я его не помню? Чего же не помню? Кем был? Был ли? Но как тогда я есть? Не было и... вдруг есть. Не понятно.
        Кем был? Абстрактно ответить просто: был и есть я, как Я. Был я до рождения? Абсурд, бессмыслица. Есть смысл в том, что я есть после рождения и до смерти, если нахожусь в сознании. Но это тривиально. Как раз тривиальное и реально, натурально. Противное логически невозможно, если речь идёт о традиционной логике.
        То же, что является нетривиальным, оригинальным имеет отношение к творению, к богу. Каким образом человек может быть причастен к богу? Этим образом для обычного, бытового человека, обывателя является вера. Образом же причастие необычного человека к богу в мире является образ экстазе, экзиста или выхода из мира. Но как человеку, который есть в мире, выйти из него? Только умерев. Но умрут для этого мира все люди: обычные и необычные. И только на момент близости к смерти человек может приблизиться к богу.
        Однако обыватель бежит в страхе, избегает встречи со смертью и с тем, что с ней связано, ведёт к ней, - с виной. Обычный человек не хочет принимать свою вину за свой грех, обвиняя в нем другого, порой и всех, но только не себя.
        И только необычный человек, оказавшись в пограничной ситуации наедине со своей экзистенцией или совестью, как ее зовом, способен взять не только свой, но и чужой грех на себя и за него ответить перед всевышним.
        Правда, есть и другой способ причаститься чистого бытия, как бытия бога. Это можно сделать парадоксальным образом, путем ухода в себя, инзиста, пробудив в себе тем самым Я, которое выведет тебя из себя в бога, в божественное Я. Но как уйти в себя не навязчиво, как делают те, кто практикует медитацию: мыслят, чтобы войти в состояние безмыслия? Смотришь и ждёшь от них, что они от натуги сосредоточиться, как бы сказать поприличнее, лопнут.
        Выход есть: подумай, - может быть получится родить мысль. Она и будет точкой входа в состояние Я.
          Как единичный субъект, вроде человека, может,  умерев, возродить, воскреснуть? Логично полагать вечным всеобщее. Но человек не есть всеобщее. Таковым не может быть даже все человечество в целом. Конечно, оно, как общее, существует намного дольше отдельно взятого человека, но его срок существования тоже ограничен, не бесконечен, так как имеет начало. Только оно на несколько порядков живёт больше.
        Так каким образом человек может быть вечным? Разумеется, этот образ не может быть индивидуальным, ибо такой образ конечный. Кандидатом на вечный образ может послужить личный образ, если им будет образ или идея, точнее, эйдос Я. Вечным является не носитель я, не тот человек, который сознает себя Я, а то, что он осознает в качестве себя. Что это? Это идея. Идея - это то, чем и одновременно что определяет меня в качестве Я. Тогда моё Я выступает сущностью меня. Я  или сам имеет собственную самость. В Я сам (свободно сущий) равен самости, един с ней, как своей сущностью. Этой сущностью выступает человечность. Человек настолько человечен, насколько само-сознателен в качестве Я. Это качество не есть его атрибут или акциденция. Ведь человек лично, как личность не есть субстанция, но есть акт творения; я есть Я. Я творение Я в себе и для себя, а поэтому и для всех, ибо все признаются мной то же Я, может быть только не в актуальном, пробужденном состоянии.
        Так что такое Я? Это есть идеальное измерение меня. В нем я присутствую вечно, как вечная величина, константа духа.
        И что ждёт меня после смерти? Было бы несерьезно думать, что я избегну смерти. Я умру. Но весь ли? Нет, во мне не умрёт то, что мне дали, в том смысле что это - душа -  вернётся обратно к тому, кто мне дал её, - к богу, как духу. Душа отойдёт к духу. Тело, распались, вернётся в природу. Что же останется? То, что я наработал, надумал. Это сознание, точнее, самосознание, Я. Оно не исчезнет. Это Я есть тот потенциал, из которого формируется в вечности дух бога. Таких Я бесконечное множество. И Я не следует путать с душой или сознанием. Я не выводится из сознания, но надстраивается над ним, как его продолжение уже для себя.
        Душа даётся богом в качестве дара человеку. Без дара человек пуст, есть только телесная оболочка. Она для человека, а вот человек для Я. Он подставка для Я. Но без человека не было бы и Я, ибо в нем и на нем оно проявляется, является, открывается, становится не сокрытым. Вне человека его трудно, если, вообще, можно обнаружить, открыть, вы-явить. В этом смысле Я есть явление, явь самого себя, феномен.
        Для чего я занимаюсь творчеством, растворяются мыслями? Для того, чтобы приручить мир, который я нахожу чужим в творения других авторов за редким исключением, например, Федора Достоевского, Льва Толстого, Николая Бердяева, Геннадия Гора, да и то местами.
        Я больше всего боюсь повторений с повторениями. Но мне приятны повторения без повторения. Мне нравится повторять новое, чего прежде не было или оно было, узнаваемо, но как другое, чем то, что ты ожидал встретить. Хороша та неожиданность, которая греет кровь.
        Однако у меня всегда щемит сердце, когда я натыкаюсь на вещи, на места, которые являются свидетелями отсутствия близких лиц, которые стерло время, забрала смерть к себе. Больше нигде и никогда не найти близких в этом мире, которых я потерял. Поэтому я люблю бывать там, где ещё никогда не был, где ничто не ранит моё сердце обнаженным мечом памяти.       
        Я настолько сдружился, сросся с мыслью, что то для меня помнить, сознавать себя равно тому, что есть само собой.
        О чем это говорит? Это говорит о том, что мысль в моем лице достигла своего онтологического предела - самого бытия. Она стала тем, что есть. Что же есть? Есть Я, как "кто", тот, кто есть. Я собрался в мысли целиком сразу и навсегда, как Я, в полноте бытия. Этот случай когда мысль есть бытие в том смысле, что посредством мысли оно становится доступным мне, открывается для меня таким образом, что смысл бытия случается здесь и теперь. В результате то, что происходит здесь и теперь не следует искать и собирать по всему бытию там и сям, до и после.
        Но когда я есть не Я, а некто иной, тогда я чувствую, что загнан в угол, оказался в тупике бытия. В таком случае нельзя не переживать экзистенциальный ужас всеобщего отчуждения, страх того, что все настроено против тебя, что у тебя нет алиби в бытии, что все, что ты не делаешь, определено не тобой и не там, где ты есть в это время, а совершенно в другом месте и в другое время, о которых ты ничего не знаешь. Только чувствуешь свое зависимое положение в круге событий бытия и ждёшь, чем это отзовётся для тебя в качестве удара судьбы (кармы), который отменить и даже отложить ты не в состоянии. Тогда ты не волен распоряжаться собой.
        Вот  какой смысл можно считать с доктрины о сансары. Такое понимание своей жизни можно уподобить пониманию текста, который не нуждается в интерпретации или истолковании, ибо прямо говорит тебе о том, что есть. Что же есть? Пустота. В каком смысле? В том смысле, что все пусто в этом мире для тебя, что здесь и теперь тебе ловить нечего. Однако все может измениться для тебя, если ты стал Я.
        Я понял, что единственное спасение от материального мира, в котором я "никто" и зовут меня "никак", это в мыслях. Моё присутствие времени есть отсутствие. Оно спасительно и приятно, желанно, ибо только так он может оставить тебя в покое не привязанным, свободным.
        Моя задача, как автора, заключается в том, чтобы сделать данный текст наиболее доступным для читателя, коим я сам и являюсь. Другой читатель сможет понять меня, если он будет подобен мне. В противном случае он не поймёт меня. Читателей много и есть шанс хотя бы одному из них, например, мне, понять меня, то есть, себя. Ведь я говорю, точнее, пишу от имени Я. Есть и другие Я, которые, в принципе, способны понять меня.
        Однако я могу и не ограничиваться собственным подобием и способен обратиться и к тем читателям, кто не подобен мне с целью, если не быть понятным, то быть услышанным, прочитанным для ложного истолкования, чтобы оно отменили верное, истинное понимание. Отрицательный пример понимания есть тоже понимание, только мнимое. Оно есть, как есть, например, мнимые величины, которые используются в математике для установления истинного равенства. Так и в деле мысли, которое условно можно назвать философией, как и в числе, бывает необходимо использовать ложное толкование в качестве антитезы для установления истины, которую ложь или заблуждение не способно полностью скрыть. И тогда истина покажется как нечто (или некто) несокрыт-ое(ый).
 

Глава четвертая. Основание Я
        Почему же я выбрал в качестве всего своего для себя? Но что брать в качестве основоположения существования для себя, как не Я?! Неужели можно взять Мы или мир, а то и само бытие? Можно, но нужно ли. Кому? Мне. Если говорить о жизни, то следует или лучше взять Мы, потому что это есть то, из чего, как из живого, появляются, возникают живые, как из одного многое. То есть, мы уже предполагают в себе наличие Я во множественные числе в качестве потенции, которая актуализируется в отдельности от других и станет самой собой. Я - это уже то, что есть в себе и для себя. Но где? В мире себе подобных.
        И все же можно ли сказать, что Я есть в мире? Да, можно. Оно есть в мире, при условии, что в нем есть и другие Я. Мир есть место и это место в качестве не-Я есть то, чем одно Я отличается, отделяется от другого Я, сосуществуя с ним рядом. Все же оно есть, а не не-есть. Но как есть? Сознательно. Причём в моем случае, как личном для меня событии Я, оно есть привычным, повторимым образом, воспоминанием, вроде бессознательно. Этакое не до-сознательное сознание, а, напротив, после-сознательное сознание, сознание постфактум.
        Постфактум оно имеет само себя не только в виду, на виду, но и подвидом. Ведь то, что есть в Я, можно увидеть в другом Я, как в отражении себя. Но то ли это будет, что отражается. Такова ли сущность, самость Я как сущего, самого? Не есть ли это только явление самости, причём уже с иного места, чем твоё? И потом, помимо другого угла или точки зрения, мы имеем в виду уже другое Я, в его наложении, проекции на самого себя. Отражаясь от другого и от мира отскакивая, мы возвращаемся к себе уже измененными людьми. Трудно отделаться от впечатления, задумавшись, что мы есть ещё что-то помимо этого самого воздействия на нас со стороны другого и нашей собственной реакции на это иное, чужое. Что есть в этом моё, а что чужое, если оно уже находится в смеси? Не является ли содержание Я и оно само, как форма такого содержания нечто или некто в качестве не причины, а следствия, последствия связи? 
        Насколько я могу быть другим самому себе? Пределом другости, инаковости является другое Я, точнее, Я другого. Как раз не не-Я, а Я другого, ибо быть не-Я -  значит отказаться полностью от самого себя. Такой отказ я нахожу в реальном коммунизме в пользу Мы. Частичный отказ от себя, как личности, можно найти, опять же при реальном, социализме.
        Напротив, при капитализме, как общественном строе развитого отчуждения человека от человека в качестве расчетливого (цифрового) эгоиста мы имеем господство не личности, но индивида, как социального атома. Это другая крайность, не менее опасная для личности, чем тотальный коллектив.
        И все же что такое Я? Это вроде "внутреннего человека", души, как свидетеля человека в глазах бога, того, что есть а человеке, но превосходит его в глубь, выходя во вне мира и объёма его? То есть, это, бог, абсолютное Я? Или это другой во мне в я? Другой во мне, в я, как другое я, точнее,  символ Я вообще и в целом?
         Зачем есть Я? И зачем, вообще, есть я? Что для меня важнее? Казалось бы, важнее я... Но если подумать, то уже не знаю. Я важно, при условии данности места в мире. Но мне нет места в мире, среди, как я думал прежде, близких людей. Как они могут быть мне близкими, если я не близок, не нужен им?
         Выходит разрыв между Я и возможностью его воплощения в мире, в данном случае во мне. Получается, нет в этом никакого смысла. Нет места в мире, нет и меня. Уже нет. Осталось сделать лишь последний шаг. Не важно, какой это будет шаг. И он уже не имеет смысла.
        Прежде я полагал, что смерть имеет смысл. Но какой? Теперь я знаю какой:  смысл смерти заключается не в том, чтобы сожалеть о том, что мне не жить, жалеть себя или ждать жалости от безжалостных судей. Нет. Смысл заключается в том, чтобы умереть и дать возможность быть иному воплощению Я, в лице других существ.


Глава пятая. Возрождение (или рождение заново)
        Мне чудом удалось избежать физической смерти. Но я пережил её морально, точнее, метафизическим образом, в мыслях. Мысленно я уже умер и вернулся из мира мертвых в мир живых. Для меня мысль реальнее материи. Она и есть моя реальность. Трудно, очень трудно жить после смерти, ожить мертвецом и снова жить, как будто ничего не случилось. Между тем нельзя отменить не только то, что было в мире, но и то, что случилось в мысли для мысли же, для мыслящего.
        Странное дело, но мне стало не о чем писать. Правда, это вполне понятно: как можно писать тому, кто пережил смерть в мысли. О чем писать? Не о том же, чего нет. Смерти нет в том смысле, что в ней ничего и никого нет. Смерть в мысли есть полное ничто, так как смерть в мире оставляет нам лазерную в виде жизни в сознании. Смерть в мире есть лишь смерть в материальном измерении, но никак не в идеальном, если не полагать идеальное в качестве иллюзии, как думают материалисты, считающие что есть только материальное.
        Я всегда, сколько себя помню, думал, что внутри я есть больше себя снаружи. Изнутри, а не снаружи, ко мне являлся дух. Вот это пространство внутри и есть для меня то, что люди называют словом "душа". Через неё и в ней мне является дух она есть ворота духа, которой открывается мне дух. Этот дух и есть для меня то, что люди зовут своим богом. Я не эгоист в том, что не отказываю другим существам, например, людям, в таком явлении. Пускай, но что мне дело до явления духа им? Это касается их души, не моей. У меня есть откровение духа именно мне. Вот им я и дорожу, уважая, то есть, никак не вмешиваясь, не влезая в душу другого человека, не навязывая ему то, что является мне. Но я имею право сказать и описать то, что открылось мне.
        То, что мне открылось, явилось не со страницы книги. Я не вычитал его из чужой книги. И никто из людей не внушил это. Это было всегда со мной и до меня, осознавшего это. Всё прочее, что я услышал и прочитал о боге от других людей прошлого и ныне живущих было наложено, как некое наслоение, на это изначальное извещение. Поэтому оно, как и многое внешнее, так или иначе материальное, включая и моё тело, и слово является символом духовного, оказавшего мне доверие.
        Я родился в семье, в которой редко звучало слово божье, несмотря на то, что меня крестили в бессознательном детстве моя бабушка со стороны мамы. Но сам я был всегда расположен к богу, которого представлял так, как и теперь, трансцендентным всему, помимо меня, и таких, как я. Такие, как я были в истории, - конечно, это был не я, но они были вроде меня в том смысле, что я, когда познакомился с их творениями, точно их понял. Взять того же Николая Бердяева. Я не считаю его первостатейным философом, но хорошо понимаю.  Мне этого достаточно для того, чтобы полагать его не авторитетом, а близким мне по духу человеком. Такого я не могу сказать ни о Владимире Соловьеве, ни о Мартине Хайдеггере, хотя тот и другой, по-разному любопытны и занимательны. Но мне они чужды по духу, - один своим языковым чревовещанием, другой свойственной многим русским мыслителям одержимостью "всемством", которое они благозвучно называют то "соборностью", то "всеединством", то "коллективностью", "коммунальностью", чем грешит и Бердяев, склонный не менее оного к религиозному славословию. Слишком много слов, а мыслей мало. Я никак не могу понять их желания сбиться то в "стадо", чтобы в нем упокоиться, то в "стаю" ради преследования инакомыслящих.
        И как они любят славословить, все эти Львы Толстые со своими Платонами Каратаевыми и Федоры Достоевские с пресловутыми Макарами, в адрес народа. Диву даёшь. Зачем? Какой толк, какой смысл? Вот я "вышел из народа, из семьи трудовой", прежде, чем дальше учился, работал простым рабочим, но не нашёл в этой среде ничего примечательного, достойного своего внимания. Как, впрочем, я не нашёл ничего любопытного и в среде так называемой интеллигенции, и за церковной оградой. Так себе и ни о чем существенном.  Поэтому мне невдомек, зачем тратить попусту время на бессмысленные словеса. Лучше заниматься самим собой и не мешать прочим существам делать то, что они хотят сами, следуя в этом духу.
        Только дух знает, куда веет, а человек, за редким исключением, не ведает того, но хочет. Чего? Хрена с маслом или чая с вареньем, но обязательно плотского, материального, вроде "бабла" с его шелест и хрустом. Правда, скоро люди полностью перейдут к деньгам "в цифре", что как раз отвечает "духу", сути денег, капитала, который зарится на духовное, как бы его поглотити, ибо все уже капитализировал в материальной (социальной) среде человека, включая и его самого, превратил в себя. Но руки у него, точнее, у человека, коротки. И не видать тому духа, как своих ушей, раз он полностью уподобился "машине", к вящему слову Георгия Гурджиева.
        Вот читаю я Бердяева и диву даюсь: для него отношения между имманентным и трансцендентным относительны и парадоксальны. Как понять его? Неужели не ясно, что мы душевно имманентны духу бога, но бог для нас, существующих в материальном мире телом, трансцендентен? Нет, Бердяев полагает, что и бог ему имманентен, а не только он богу. Только эта имманентность есть в творческом вдохновении, но никак не в его шедевральном воплощении, замечает он. Поэтому, с одной стороны, гениальные залеты, а, с другой стороны, тривиальные последствия, да ещё с грузом ответственности за то, что натворил, обрюхатил материю. В чем и заключается парадокс сношения, общения духа с материей.
        И как во всем этом отношении остаться на философском канале и не сорваться в пропасть богословия. Философ есть канатоходец, который идёт на пределе, по трансценденталии, балансировка между имманентным и трансцендентным. Но остаётся ли на высоте трансценденции богословие со своими догматами для мысли, снижая её полет и приземляя под грузом церковной риторики веры. В церковной ограде мысль философии находится на посылках у веры церкви в качестве вывода, который превращенным, парадоксальным образом предпослан мысли.
        Следы такой ментальной зависимости можно найти у того же Бердяева, который раскачивается на качелях странной химеры религиозной философии.
        Непостижимость бога заключается в том, что нужно встать на место бога, то есть оказаться в себе там, где нет места, - внутри, в точке одновременно исхода и схождения, - и вот тогда спасешься, простишь себя.
        Вспомним, читатель, Евангелие, а именно то место в нем, где Иисуса, как образ человека, в котором есть бог, искушает дьявол, как дух пустыни (не-бытия, смерти, ничто, ничтожества). Первое искушение хлебом, модально необходимым без чего твари, существует материальному не обойтись. В пустыни нет хлеба, нет пищи. Так чем питается дух? Словом. Под словом, как символом, следует разуметь логос, мысль. Думай, не желай.
        Второе искушение чудом. На голодный желудок на голой, пустынной земле одинокому и пустоту человеку мерещится райское место, как свет во тьме, мираж, иллюзия. Как противостоять этому ложному чуду? Принять свою крест, всеобщее проклятие, ненависть всех, направленную, сошедшую, сфокусированную на тебе и простить их, как не ведающих то, что они творят. Это прощение и есть начало любви.
        И, наконец, третье искушение властью или авторитетом. Напротив, будь последним из них, как спасенных, будь бодхисаттвой.
        Не уподобляйся им, будь самим собой. Дело не в совершенстве, а в твоём спасении. Пускай хоть один спасется. Вот тогда и спасайся. Дай шанс спастись другим. Не расталкивай локтями всех на пути в рай. Почему ты должен проходить за них их путь? Каждый имеет возможность спасения. Другое дело, каждый ли воспользуйся этой возможностью.
        Как же дети? Что дети, им легче спастись. С них малый спрос.
        Ещё один вопрос: Как быть с примером? Не в примере дело. Пример нужен тем, кто не мыслит и не знает. Ты мыслишь и узнаешь.
        Ещё один вопрос: Как быть с примером? Не в примере дело. Пример нужен тем, кто не мыслит и не знает. Ты мыслишь и узнаешь из себя то, что для многих является снаружи в виде грамоты и образования, культуры, культуры. Конечно, есть ещё натура. Натуральные или природные люди есть плотские люди. Они следуют зову плоти, родовое инстинкту, прикрывая его буквой. Они наивные грамотеи. В быту, в бытности они являются слугами традиции, обожают церемонии, чтят ритуалы. Будучи наивными, они заняты миметичны, повторяются, подражают самой природе.
        Совсем иначе живут образованные люди. Те любят не природу, а культуру, творят её, как вторую природу. Им свойственна любовь к искусственному. Они искусны не в подражании, а в симулировании природы. Их отношение к реальности является уже не наивным, а сентиментальным, душевным, рефлексивным.
        Есть ещё и третья разновидность людей. Она немногочисленна и есть своего рода исключение из ряда служителей плоти и души, инстинкта и культуры, чувственности и чувствительности. В нынешнее время их можно представлять уже даже не в виде группы, а отдельно взятых существ, наивных, но не по плоти, а по духу, и сентиментальных не по рассудку, который объясняет чувства, упорядочивая их терминологически или счетным образом, а по разуму.
        Здесь разум выступает как явление духа, постижимый образ его непостижимости для чувства и рассудка. Это явление есть мысль, а не чувство и число. В ней разум являет себя в качестве идеи. Причём мысль переживается и проживается в виде состояния само-сознания мыслящего, ясно отдающего себе отчёт в том, что он изнутри есть свидетель мира иного в этом мире. Такое переживание носит экзистенциальный характер или является выходом уже не из тела в виртуальное пространство культурного произведения или технического изобретения (артефакт), а из души. Духовный человек входит в душу, чтобы выйти из неё и войти в ином мир - в мир духа.
        С духовной точки зрения творение человека есть символическое выражение самого творения в его лице. Это творение, например, текст не имеет самодостаточного значения; оно служит явлением Я в человеке, как автора, вроде такого явления идеи, как мысль.
        Мне интересно, как мужчине, распространяется ли сказанное здесь на женщину как таковую в человеческом виде? Забавно это видеть глазами такого мужчины, как Лев Николаевич Толстой. Возьмём эволюцию его взгляда на оный объект описания, который испытывает личное становление в мире любовных чувств в двух популярных романах: "Войне и мире" и "Анне Карениной".
        В "Войне и мире" мы знакомимся с одним из главных женских персонажей, - с Наташей Ростовой, которой явно симпатизирует автор. Какой грех можно признать за ней? Грех измены невесты своему жениху, князю Андрею Болконскому. Правда, это грех неполный, ибо Наташа Ростова остановилась у самой роковой черты, - в конце концов, не сбежала из-под венца со своим любовником (аматером), - Анатолием Курагиным, братом неверной жены друга Болконского, графа Пьера Безухова. Не сбежала не потому, что не хотела любовника, или убоялась общественного осуждения, а потому что ее близкие воспрепятствовали побегу.
        Конечно, для оправдания героини можно сослаться на ее нежный возраст. По молодым летом она ещё не понимала, не ведала того, как низко пала. Но это слабое утешение и звучит неубедительно для жениха. Болконский - гордый, а не великодушный человек. Поэтому он не может, не способен простить изменницу. Только близость собственной смерти, к которой приведёт его же пресловутая гордыня, откроет ему глаза на самого себя и позволит простить бывшую невесту. Он опять полюбит её, преодолев свою обиду и ревность, опять же, к умирающего сопернику. Это мы видим в "Войне и мире".
        Что же мы встречаемся в следующем романе Льва Толстого? В романе "Анна Каренина" героиня, уже зрелая женщина, в полном сознании своего преступления перед мужем и сыном, выбирает любовника, светской ловеласа Алексея Вронского. Она хочет согрешить, грешит и живёт в грехе. Её жалкие переживания не могут вызвать в читателей ничего, кроме презрения или снисходительной усмешки. В свете её не понимают, ибо немало в нем заводят любовных интриг, - человек слаб на то или иное место, - но никто, кроме Анны Карениной, не грешит так открыто, как она, - мешает напускное приличие, оно же лицемерие: "Ай-яй-яй! Что люди скажут"!
        Но Анне Карениной само "море слухов" по колено. Она, страсть, как хочет, свою прелесть, - Вронского. На всех прочих ей плевать. И все же порой, когда страсть удовлетворяется, Анна вспоминает о своём брошенном сыне от мужа.
        Если автор прощает девушку в "Войне и мире", то женщину из "Анны Карениной" он не прощает, осуждая её на смерть, на самоубийство. Смерть смывает её грех, смертельное преступление перед моралью в глазах моралиста Толстого.
        Вот как на самом деле относится автор доктрины непротивления злу насилием ко злу: он заставляет злодейку нанести зло, вред самой себе, освобождая от зла всех прочих, кто пострадал от её зла и не запачкал руки, наказывая грешницу. Зло должно наказать себя само, чтобы добро осталось добром. Зло ко злу и возвращается. На словах, ибо оно торжествует, прикидываясь добром, если нет возможности нагло, как в случае с Анной Карениной, публично демонстрировать себя, не считать ни с чем, кроме себя. Толстой пробует объяснить и простить грех прелюбодеяния, но у него это никак не получается. И тогда, после жалких и неуверенных попыток оправдания, автор демонстративно осуждает сексуальный грех в следующем, менее удачном произведении - повести "Крейцерова соната". Этот текст написан собственно от лица скопца, который не знает никакого другого средства борьбы с сексом, иначе смерть, убийство. Уж лучше быть монахом, чем убийцей. Так хорошо, пристало говорить престарелому импотенту, но никак не молодому и полному сил человеку, каким некогда был наш автор, Лев Толстой. С Толстым все ясно: это типичный пример, в ряду находящийся, того, как человек меняется с возрастом. Меняется он и меняются его так называемые "мысли". Понятное дело, выше плинтуса трудно подняться. 
        Вопрос об искушениях - больной вопрос. Им задаются все люди. Но не все могут в нем разобраться. Кто же смог в нем хорошо разобраться? Естественно, Иисус из Назарета. Кто ещё?! Достаточно вспомнить то, как Иисус, водимый Духом, оказался в пустыне, где его искушал сам дьявол. Чем же он искушал там, где ничего нет? Разумеется, нищетой духа. Почему бы Иисусу, чтобы утолить голод, не превратить камни в хлеб? Иисус не последовал совету дьявола, ответив, что человек жив не единым хлебом, но словом божьим, кем он, Иисус, и является. Как слово, образно говоря, он выходит из уст божьих вместе с духом святым. Нельзя ограничиваться материальным, когда есть духовное.
        Тогда дьявол прямо предложил Иисусу поклониться ему в обмен на власть над миром, над царствами вселенной. Это было второе искушение Иисуса. Тот отклонил предложение, заявив, что служит одному богу, чьим сыном, единородным наследником и является. То, что поклоняться следует одному богу, означает необходимость быть свободным.  Как так, ведь необходимость противоположна свободе? Непонятно. Это тайна для тех, кто сводит свободу к выбору. Следует руководствоваться не авторитетом, а верой. Вера делает свободным, если она верная, достойная самой себя.
        Наконец, третьим искушением Иисуса является искушение чудом. В чем заключается смысл этого искушения? В том, что чудо якобы является случайным, произвольным явлением. Между тем чудо имеет свою необходимость и попусту, как предлагает дьявол Иисусу, не совершается. Вот возьми прыгни с высоты храма и не разбейся, - взмахни крылом, как ангел, чтобы не преткнуться ногой о камень. С чего бы вдруг?
        Что символизируют указанные дьявольские соблазны, о которых уже шла речь выше? Они есть препятствия, которые неизбежно встречаются на пути к духу. К тому же не все от бога. Некоторые духи есть от себя. Для человека важен дух от бога. Это святой дух. Он исходит от творца, который создал человека, вложив в его плоть душу от себя. От бога в человеке душа. Она отзывается на глас божий. Голос бога и есть Я. Я есть то, что человек воспринимает, как самого себя не вне себя, но внутри себя. Этот внутренний голос услышал в себе Иисус. Отождествив себя с ним, он стал Христом, Спасителем, поверил в бога, как в себя.
        Последователи Иисуса, христиане, сначала, когда он обитал, был с ними, стали звать его "Сыном Бога", но потом, когда он ушёл к Отцу, признали его в качестве Богочеловека. Прочие верующие признают Иисуса за пророка ввиду того, что он якобы говорил от лица бога в переносном смысле, ибо у того нет лица. Христиане же признают бога, имеющего три лица или ипостаси: творца сущего, спасителя от греха сущего и сущего или святого духа (духа в себе) Бог есть дух в себе, для иного (творения) и для себя (Я). Он есть в себе и для себя через творение, как непосредственно, природным, то есть божественным образом идей или ангелов, так и опосредствованным образом мыслей, слов и действий сущих в мире.
        Мысли, чувства и действия в мире на Земле есть только у людей. Поэтому каждый человек, если только он развивается благодаря мыслям, словам и действиям, способен быть Я вроде Иисуса, следуя за ним в качестве образца, примера существования в боге. Но в этой, материальной жизни человек может быть таким лишь в душе, каким был Христос в теле Иисуса. Быть в душе - значит быть Я, быть человеком в человеке. Отзываться на человека в себе. Сверхчеловеческое в человеке становится человеческим Я. Но в человеке есть и то, что не является человеческим. Именно к нему взывает дьявол, чтобы погубить душу в человеке, его Я, соблазняя человека поставить себя на место бога, того, кто выше и больше человека внутри него. Эта операция, действие есть выверт, выворачивание наизнанку, изврат, извращение сути Я, его профанирование, опошление, в чем выражается непростительное противление духу бога и неблагодарное отношение к своему создателю, даровавшему человеку сознательную жизнь. Таким образом человек много берет на себя, нарушает данную ему меру. В результате он может надорваться и не вынести на своих плечах то, что берет не свое.