Абхазец оказался большим профессионалом Часть 2. К

Глава Вторая: Кукарека


К нам подбежал и спрыгнул в окоп некий Габо.
«Сара, почему тебя все Сарой называют?» — спросил он.
«Не знаю, Габо. Сара и Сара. Так короче», — ответил Гурам Саралидзе.
«Туча, а почему тебя Тучей зовут?»
«Я Тучинский», — сказал Туча.
«Ермаков, а как тебя зовут? Не радист же?» — продолжал Габо.
«Я Володя», — ответил Ермаков.
«А ты как, как твое настоящее имя?» — спросил он меня.
Габо ничего не говорил, ждал. А потом сказал: «У нас тридцать минут отдыха, потом продолжаем».
Тучинский, улыбаясь, пояснил: «Его настоящее имя Габашвили, как и ты, Рома. Все зовут его Габо, так короче».
«А ты, Ромка, как к нам попал? Ты же в комендатуре был, а потом в штабе. Даже с Кукарекой общался!»
Тут же к нам подошли Габриэл и другие ребята, спрыгнув из соседних окопов. «Ребята, айда сюда! Тут штабник про Кукареку дифирамбы будет петь!»
Окоп наполнился новыми лицами: Буута, Георгий, Вепхо, Тамази, Муха, Каба, по прозвищу «Тарантул», Мамед Мамедов и Намаз Иоганов.
«Рома, расскажи про Кукареку! Она тебе нравится? Женился бы на ней?»
Я с сомнением, не спеша, сказал: «Ну, наверное, нет…»
Я не признался ребятам, что был влюблён в неё, как и все. В эту новую сержантку Кукареку — красивую русскую женщину с ярко-изумрудными глазами, рыжими волосами и в короткой юбке — перевели к нам из 11-й бригады.
«Расскажи, Рома, про неё! Мы все её любим!»
«Кукарека, ребята, она старше нас. И она прошла Афган», — начал я рассказ.
Она рассказывала, что очень любила какого-то офицера — такого же дурака, как я. Но он был очень талантлив. В отличие от меня, он не художник, а хороший шахматист и тактик.
«Она была замужем за ним, потом разошлась и вернула свою фамилию — Кукарека».
«Он живёт в Абхазии, и он её не зовёт», — добавил я.
Ребята засмеялись: «Вот глупец! Глупец!»
Муха передал бычок сигареты Георгию, Георгий затянулся и дал Ермакову. «Дурак, а ты целовался?» — спросил кто-то.
«Нет, ребята, она не такая. Не давала повода», — ответил я.
«А почему она юбку поменяла?» — спросил Габо. Тут все умолкли.
«Юбку? В смысле, почему больше не надевает короткую?»
«Ладно!» — сказали все хором.
«Ну, дело не мудрёное. Полковник заходил и сказал: «За порчу государственной униформы ты ответишь по Уставу».
«И первый раз прощает», — добавил он, засунув голову в проём. — «И не надо совращать моих восемнадцатилетних солдат тридцатилетними голыми неуставными ножками!»
Все засмеялись: «Вот зад!»
«А Кукарека что?»
«Она обозлилась и сказала: «Я всегда всё делаю и стараюсь, чтобы солдатам было веселее и интереснее. И молодость проходит, и как-то надо устраивать свою жизнь».
Я спародировал Кукареку, изменил голос, сказав шипящим, нежным голосом без буквы «Р»: «Родненькие мои...»
Все были счастливы от этого воспоминания.
«А Рома, кого-нибудь при тебе по имени называла? Интересовалась?» — спросил Тучинский.
«Нет, вроде нет. Эй, кто мне даст сигарету, я про него замолвлю словечко!»
Все начали искать сигарету, но ни у кого не было. Саралидзе вылез из окопа и подбежал к Кеше (старшему сержанту).
«Товарищ старший сержант, разрешите обратиться?»
«Обращайтесь, солдат с потерянным головным убором!»
«Она у меня есть. Она в окопе».
«Так. За то, что перебил, — десять отжиманий. Ясно?»
«Есть! Десять отжиманий!»
«Вот так. Стоп! Не поднимайся. Что хотел?»
«Сигарету хотел стрельнуть, товарищ старший сержант».
«Дерзость! Не лежи! Хотел сигарету — заслужи. Отожмись ещё десять раз за дерзость!»
«Не могу, тут же, товарищ старший сержант!»
Кеша подмигнул второму офицеру, Шнайдеру. «Значит, не заслужил. Отказ».
Мы, из окопа, наблюдали за этой картиной. Саралидзе лежал на земле, его руки дрожали. Он не мог подняться. Украдкой он смотрел на наш окоп и медленно, осторожно посматривал на офицеров.
Офицеры ушли. Саралидзе медленно приподнялся, но один вернулся. Гела Шнайдер вернулся, достал из кепки папироску «Астра», дал ему и сказал: «На, и не позорься».
III. Папироска и Обещание (Продолжение)
Саралидзе прибежал и, прыгнув, приземлился в окоп.
«Ну, что? Без меня ничего не рассказывали про Кукареку?» — с улыбкой спросил он.
«Нет, нет», — сказал Габо.
Саралидзе, высокий светлый парень, встал прямо передо мной. Я лежал на земле, и снизу он казался ещё выше и длиннее.
Он, улыбаясь, крутил папироску над моим лицом. «Я заслужил это, а ты?»
Все засмеялись.
«Сара, дай покурить!» — протянул руку Туча.
«Руки, руки! Эта папироска для Ромки. Просто пусть пообещает. Пусть хоть запомнит, почему я унижался перед Шнайдером и Кешей».
«Понял, я понял. Помню я твои шахматные ходы. Помню», — сказал я, глядя на папироску. — «Жертвуешь ферзём, освобождаешь дорогу».
Саралидзе протянул руку. Я подал ему свою, как другу. Он вдруг поднял меня, обнял и начал кружить.
«Ромка! Ты, я знаю, сделаешь это! Ромка!» — он крутил меня, уронив папироску.
Я говорил: «Ладно, ладно, только руки не сломай! Ну, где моя папироска?»
Тучинский нашёл её, поднял, стряхнул песок и сухую глину, дунул на неё.
«На, Рома, на здоровье!» — сказал он, криво улыбаясь щербатыми зубами.
Он показал пальцем: «Я тебе отдал сигарету, видишь? С моих рук тебе досталось! Я даже почистил её. Про меня тоже замолви словечко!»
Саралидзе засмеялся, обнял Тучинского, повалил его в угол окопа и прижал вместе с другими солдатами — Иогановым и Мамедовым.
«Сидите смирно, не дёргайтесь! Вы войдёте в историю как парни, чьей первой любовью была Тамуна, а Кукарека уже занята!»
IV. Молния и Зажигалка
В моей голове пробежала молния. Как же так? Как я мог не предугадать следующий шахматный ход?
У меня же уже была построена своя личная история, своя, уже устоявшаяся жизнь с Кукарекой.
Я уже сто раз придумывал несуществующие свадьбы, представлял, как она ласкает меня, а не какого-то там Саралидзе.
Я оторвал руки, которые держали папироску, и сказал: «Ну, сказать несложно».
Я деловито взял в руки папироску и начал искать спички, но не нашёл.
Тучинский достал откуда ни возьмись увеличительное стекло и говорит: «Стой, не дёргайся... Закуривай, когда лучик пойдёт от солнца!»
Солдаты окружили нас и начали наблюдать за этим природным, почти божественным чудом изобретателя Тучинского.
Все говорили: «Рома, видишь, Тучинский какой гений? Сразу видно — шахматист юношеского разряда!»
Саралидзе, любуясь на этот удивлённый сброд, отнял увеличительное стекло, отодвинул Тучинского, натянул его шапку ему на лицо.
Затем Саралидзе с лёгкостью достал из кармана Тучинского зажигалку и прикурил мне.
Тучинский сидел в углу, поправлял свои треснувшие очки, искал выпавшее стекло, но молча улыбался, прищуриваясь.
Все хохотали.
Саралидзе ткнул меня локтем в плечо: «Так договорились?»
Я пожал плечами: «Ну, конечно».
Глава Третья: Трагедия и Откровение (Флешбэк)
V. Кукарека на плацу
В тот день весь гарнизон стоял на плацу, не было только Кукареки. Все ждали офицерский состав, старшего офицера Тамуну и сержанта Кукареку.
И вот они бегут. Вдруг из микрофона раздался голос начальника гарнизона, полковника: «Саралидзе! Хватит на Кукареку глядеть, как загипнотизированный! Встань на место, а то получишь три наряда вне очереди!»
Саралидзе ничего не слышал. Его как будто не было в армии, будто он был давно на воле. Улыбаясь, он смотрел в совсем другую сторону плаца.
Потом кто-то прошептал помощнику, отвечавшему за учётное соответствие: «Держи его!»
Тот подошёл к Саралидзе и сказал: «Десять шагов вперёд».
Саралидзе вдруг очнулся и сделал десять шагов. Он начал делать отжимания при всех.
Потом ему добавили ещё, но он уже не спешил ради Кукареки отжиматься. Руки дрожали, и он остановился на тридцати. Он устал.
Все говорили: «Давай! Десять осталось, давай!» Он лежал и смотрел на меня, и уже не двигался. Потом встал на колени, протёр руки и снова постарался продолжить.
Полковник с трибуны сказал: «Хватит. Не позорься. Не позорься дальше. Так, товарищи солдаты! Вы, кто там смеётесь, — это не смешно. Пятьдесят раз отжаться — это немало. Этот солдат — хороший солдат. Он тут старается, а вы смеётесь? Стыдно, стыдно. Вы же должны быть одна команда!»
Кукарека стояла молча. Тамуна что-то ей прошептала, и Кукарека ужаснулась, начала прикрывать лицо и встала в задний строй.
VI. Разговор со штабным сержантом
Меня в тот день догнал Саралидзе, обнял и сказал: «Спасибо». Я сказал: «Ну, что ты, не за что». «А что случилось?» — спросил я.
«Ко мне подошла Кукарека и сказала, что я, видимо, хороший человек, раз с Ромкой дружу. И спросила: «Ты тоже меня любишь?»»
Я помотал головой. Она, уходя, похлопала меня по лицу и засмеялась со всеми офицерами женского состава.
Вечером я поднялся в штаб и увидел Кукареку. Она была счастливой. Я её никогда такой не видел.
Она поправляла ножницами причёску спереди (ту часть, которая называется «чёлка»), красила глаза и посмотрела на меня.
Она сладко улыбнулась и сказала: «Рома, ты видел? Саралидзе и за меня отжимался!»
Я говорю: «Не за вас, а за ваши красивые ножки».
«Ой, правда? Так ты подтверждаешь это?»
Я говорю: «Мадам старший сержант, на ваши ноги мастурбирует весь гарнизон. «Козлы» сливают в туалет литры спермы, представляя вас на плацу в короткой юбке».
Она спрашивает: «И Саралидзе?»
Я говорю: «Ну, он не исключение».
«Не исключение или особый? Рома?»
Я сел, начал чертить на ватмане программу месяца, военные уставы, и сказал: «Он особенный, да. От вас ничего не утаишь».
«Он ничего не говорил про меня?» — спросила она.
Я замолчал.
«Рома, так нечестно. Рома, вы же знаете, он любит вас. Рома, это не ответ. Что-то он сказал про меня. Он попросил передать... Ну же!»
Я смотрел на её счастливые глаза. Я заметил в ней женщину в предвкушении любви.
Я солгал: «Он мечтает о твоей короткой юбке. И всё».
«Нет, он сказал передать вам, что он вас очень любит и без вас жить не может!» — исправил я.
Она резко остановила все действия, перестала красить губы, посмотрела на меня в зеркало.
Она улыбнулась и послала мне поцелуй.
Я молчал. Потом нашёл силы и сказал: «Кукарека, выходите за меня замуж!»
VII. Предсказание и Побег
Она положила зеркало, взяла двумя руками за мою голову, растрепала сильно-сильно мне волосы и сказала:
«Помнишь, я тебе на картах тогда гадала, что ты после армии пойдёшь в депрессию, сопьёшься и умрёшь?»
Я сказал: «Да».
«Так вот. Если не сопьёшься и станешь хорошим художником, и я к этому времени не выйду замуж за Саралидзе — приходи ко мне. Может, и выйду».
Я в тот вечер сбежал из армии и не вернулся два месяца.
влюблённые поклонники
Мы все любили Кукареку.
В мыслях.
Только в мыслях.
Все целовали её в мечтах.
Все ласкали её колени.
Все грели её холодные ноги под одеялом.
Все радовались мурашкам на её коже.
Все тонули в её изумрудных глазах и улыбке.
И когда она выходила на построение — хоть в короткой юбке, хоть в уставных брюках — мы замирали.
Сердца стучали громче, чем «лево-лево-лево».
Даже командир кричал: «Товарищ старший сержант, опять не по уставу одета!» — а мы знали: это не про юбку.
Это про то, что она — не по уставу красивая.
Мы очень любили её.
Неуставно.
Как образ.
Как святую.
Как то, что нельзя потрогать, но можно носить в сердце до самой смерти.
Она осталась у всех в памяти.
Недостижимая мечта быть с ней рядом.
Армейские годы помнят всё и ярко.
Так же ярко, как её глаза.
Мы все любили, мечтали и жили вместе с ней в одном гарнизоне — на самом засекреченном месте в мире.
Для нас, секретных солдат, она была единственной секретной, запечатанной мечтой.
А потом она ушла за границу.
К тому абхазцу-профессионалу.
И три выстрела решили всё.
Свои накрыли своих.
700 влюблённых поклонников остались лежать в абхазских болотах.
С её именем на губах.
Так и не прикоснувшись.
Я вернулся в пустой гарнизон.
Закрыл глаза.
И снова услышал её голос без буквы «Р»:
«Родненькие мои…»
конец второй части.