Победитель Чумы. IX. Последний день

   Графу Олегу Михайловичу Данкиру (Кирмасову) - посвящается. С глубоким уважением и благодарностью за то, что привёл меня в российское дворянство, утвердил в стремлении быть достойной истории и памяти великих предков. Дворянское звание - не привилегия,а обязанность и ежедневный тяжкий труд на благо Веры, Царя и Отечества... и лишь потом - на благо Семьи и Себя. Многая Вам лета, Ваше сиятельство!
         

                Дорогие читатели!


   Собирая материалы для написания книги о братьях Орловых (предварительное название «Птенцы степной орлицы»), обнаружили, что материалам этим -  от реальных документов эпохи до мифов и легенд - конца и края нет. И приняли решение - не укладывать их в «стол», а представить в виде небольших рассказов и повестей, правда, нам ещё неведомо, войдут ли они в книгу.

   Григорий Орлов, наш герой, который по-орловски лихо ворвался в эпоху, и по-гамлетовски трагично закончил свою жизнь, предстаёт в повести «Победитель Чумы» истинным героем, возглавившим сражение и поставившим точку в нём. Но один в поле не воин, как известно, и у него, как у каждого воина, были соратники. Нельзя было не рассказать о них!

   Удивительные люди, каждый сам по себе - легенда, увы, зачастую - забытая. Ткань истории прядётся людьми. Каждый вносит свою лепту, так или иначе. Вот когда «иначе» - есть, что вспомнить. Есть кому поклониться, кому слово недоброе, а то и проклятие сквозь века отослать. О ком посожалеть...


                ***


                IX


   Матушка Измарагда крестила выезжавшую с монастырского  двора карету, не замечая, что слёзы льются по лицу. Женское сердце многое способно угадать  наперёд, и угадывает, да что толку - те, о ком женщина заботится, мужчины, - обычно слепы и глухи по отношению к её предчувствиям. Они идут избранной дорогой, верные собственной природе, и единственное, что остаётся женщине - оплакивать вселенскую беду непонимания взаимного...

   Еропкин счёл, что в его карете архиепископу будет безопаснее, нежели в собственном его высокопреосвященства экипаже. Да и лелеял надежду, что владыка передумает, сойдёт у гостеприимного дома.
 
   На Остоженке пришлось драгунам разогнать небольшую толпу людей, явно перебравших браги, и тем самым - страшных... Не по силе своей, а по настроению: кто знает, к чему приведёт брожение в затуманенной голове. Это потом проспится мужик, может, и заплачет: не я это! выпимши! Да не пей, родимый, неужель просил кто, кроме разве  кабатчика, что всех без разбора потчует гавриловским изобилием питей! (1) А кабатчику что,  и смерть твоя - в радость, рухнешь, как все пятьдесят колоколов Меньшиковой (2)башни,  и на поминках ближние и дальние твои выпьют втрое больше...

   Перекрывшая улицу толпа и впрямь была небольшой, и разогнали её без труда, но... Как проехали чуть дальше толпы, посыпались в карету и драгунов каменья! Карета, что ей, сколы и трещины в коробе остались, а вот другунский конь споткнулся, рванул вперёд, и - упал, завалился набок, едва не смяв всё ж вывернувшегося чудом поручика...

   Камень перебил левую заднюю ногу коня. Вряд ли этого хотели люди разбойные, конь представлял ценность, не люди, да так вышло...

   - Кречет! Кречет, родной,  - причитал поручик над верным товарищем. -  Да мы ж с тобой... да ты ж меня тогда спас! Да ты родной мой!
 
   Четверо драгун уже развернули коней, готовясь смять толпу.

   Из распахнутых ворот домов, из подворотен, да Бог знает ещё откуда, времени не было смотреть, посыпались ещё и ещё люди.
 
   Один уж хватил  коня капитана  под уздцы, не страшась драгунских сабель...

   - Гони! - крикнул Еропкин, мгновенно оценивший диспозицию с подножки распахнутой кареты.  - Гони, Степан! Капитан, стреляй, руби, и за мной!
Не будь боя, не будь толпы разъярённой, - кто знает, как долго оплакивал бы поручик любимого друга своего Кречета, коня вороного. Но верная смерть была бы всем, если б мешкали дольше, потому он приставил пистолет к уху коня, и раздался выстрел.
 
   Не меньше пяти человек посадских пало округ, прежде чем перестали лезть рьяно. Капитан в недолгую  минуту затишья протянул руку поручику, тот вскочил на круп коня позади капитана, и драгуны понеслись вслед за исчезнувшей уже каретой...

   - Владыко, - просил Еропкин архиепископа возле дома своего, - так-то Москва неспокойна, так нехороша! Самого страх берёт, не скрою. Далеко пойдут, коль не останавливать, мужикам терять уж нечего, смерть повсюду, они и вышли из берегов всяческих...Оставайтесь у меня, сумею сберечь Вас...

   - Нет! - отвечал архиепископ. - Я в своём доме - владыка. Если я помнить не буду, кто вспомнит.
 
   Отряд из десяти драгун приставил Еропкин к архиепископу, чтоб проводили. А экипаж свой велел пока держать в Донском.

   - Степан Москву знает, он отовсюду дорогу найдёт. И кони быстрые, и карета народу знакомая. Всё лучше, чем Ваша. Вас, владыка, больше моего не любят. Всей Москве известно, что приказы карантинные Вами слеплены с докторами вкупе. Отродясь докторов не любили, теперь ненавидят. Слыхал я, обвиняют, что воду отравили, оттого и язва моровая...

   Архиепископ только головою качал. И уехал.

   - Рассказывай, - велел он племяннику, как отъехала карета. - Вижу, что хочется, да не можется тебе. То спишь беспробудно, то люди вокруг.
 
Впервые за это время он разглядел наконец юношу: одет странно как-то, непонятно, в сюртук креповый, на голове картуз...  А слова от него и не слышал ещё.

 Он улыбнулся Владимиру, чтоб тот понял - это не упрёк. Племянник стал рассказывать, захлёбываясь словами.
 
   - Я у федосеевцев был, владыко! Никто меня не посылал, но коли враг есть, так знать его надо! Я узнал! Видели бы Вы! Их дом каменный со множеством палат для болеющих, и как служат больным - кормят, поят, молитвами утешают... Там у них повсюду чаны с водою, всех крестят без разбора первым делом. Я сбежал, из окна выпрыгнул, не ждали. Если б не свет Ваш, владыко, я бы, может, и соблазнился. Только я с малых лет по монастырям и храмам, и Вы меня учили...

   - Мужик-самозванец владеет у них ключами вязания и решения, которые принадлежат одним лишь законнопризванным и священным лицам, - ответствовал архиепископ. - Но многое у нас переняли хорошего. Разве у Самойловича в Симоновом монастыре нет каменных палат - келий для больных? Есть, и они там отроду, эти кельи. Только Самойлович перегородки сломал,  чтобы места было больше, более двух тысяч у него больных, с ног падают доктора и лекари с подлекарями.  А в Даниловском не лечат? А в Новодевичьем? В Николо-Угрешском - госпиталь. А спросили ли у тебя денег при входе раскольники?
 
   - Спросили, владыко, а я и дал! Сто рублей бумажкою! (3)
Архиепископ воззрился на племянника с удивлением. И с некоторым негодованием даже!
 
   - Сколько? Ты, конечно, не беден отнюдь, балуем мы тебя с Николенькой. Только такие деньги, Владимир!
 
   - Так я сын купеческий, владыко! Не из последних. Отца не стало с матерью уже, моровая их унесла, а я жить хочу! Может, смерть моя на пороге. Лечите меня скорей! Ой, лечите меня скорей, ой,  молодой я исчо, ой, бедовая я головушка, а я ж все отдам, только лечите...

   Архиепископ рассмеялся коротко, но так беззаботно, радостно, будто бы раньше, давно, когда жили в Воскресенском монастыре с братом, племянником и братией, которую удалось перекроить на амвросиевский лад. Ужели хуже он, лицо духовное церкви соборной, чем Илья Алексеев Ковылин... Да у него обучены разным мастерствам почти все монастырские служители! Монахи у него - живописцы, резчики, красильщики, кузнецы. У него праздных в монастырях почти не осталось, а как началась моровая, то пошли многие за больными ухаживать... От падения и лени спас их раб Божий Амвросий, вот и хорошо, вот и славно. Не гордись только, владыко, радуйся, радоваться можно...Не у него это всё, а у Господа в его монастырях!
 
   - Ладно, чадо купеческое. То-то, смотрю я, разодет ты странно.

   И владыка потянул племянника за пуговицу, обитую чёрным шёлком...

   Но Владимиру уже смеяться расхотелось, смена настроений овладевала им часто, а тут ещё столько событий страшных...

   - Батюшка! Замышляют они противу тебя! Федосеевские прямо к убойству призывают, душегубством грозят. А крестцовые по-хитрому: мол, антихрист лишь отменить может крестные ходы и молебны общие. Противу антихриста идти - правое, святое дело...
 
   Архиепископ вздохнул только. Он, любивший паству свою огромной любовью, столь же огромную ненависть ощущал в ответ. Ещё  вблизи как будто не кричали: «распни его!». Но уже к тому было близко. Человек в нём устрашался, священнослужитель старался  не бояться и не роптать.
 
    Владимир повесил голову.

   - Владыко, грешен я. Нарушил запрет: был и на Варварке (4)...

   - Владимир, я на других жалуюсь, грозою на них иду, себе во вред, а ты, племянник мой, ослушаться готов каждую минуту. Как и говорить мне с тобой?
 
   - Зато я видел всё своими глазами! И слышал!
 
   Он стал рассказывать, торопясь, сбиваясь.

   Это уж сколько дней продолжалось. Иеромонах, священнослужитель церкви всех святых, что на Кулишках, принёс весть: некоему фабричному явилась во сне Богородица. И открыла свой гнев на Москву за то, что её образу на Варварских воротах в целые тридцать лет никто не только не отслужил молебна, но даже свечи не поставил. Христос разгневался, и хотел послать за это на Москву каменный дождь, но Богородица просила сына своего не уничтожать город, а людей наказать трёхмесячной моровою язвой...

   Владимир рассказывал в лицах:

- Вы, владыко, распорядились лестницу убрать, которая к иконе поднималась... Так фабричный встал на скамью, и говорил людям: «Порадейте, православные, на всемирную свечу Богоматери!».
 
   Племянник архиепископа не лишён был некоторого таланта лицедея, и пропел фразу гнусавым голосом, придав лицу скорбное выражение. И снова улыбнулся владыка, несмотря на драматизм происходящего, и снова возблагодарил Господа за великий дар, посланный ему в лице юноши.
 
   - И рассказывал про каменный дождь, и про гнев Господень, да не один раз, и, который день так уже! Я видел, как ужасались люди, и торопились нести деньги к ящику, даже дрались у него... Я таких щедрых людей доселе и не видывал!
Вновь лёгкая улыбка тронула губы архиепископа. Он снял с головы юноши нелепый купеческий картуз, - не потому, что купеческий, и не потому, что картуз, просто не шёл он к облику, не вязался с представлением о племяннике, и провёл по его волосам рукою, коротко, но с лаской.
 
   - Печать консисторскую (5) наложили, как я велел, на ящик тот, не видел? Я распорядился унести его в Воспитательный дом (6)...

   Ужас отобразился на лице племянника, губы его задрожали:

   - Так батюшка, разве ж Вы не знаете? Это и Еропкин, значит, не знал? Как я мог думать... что ж я-то молчал! Я был уверен, я и не сказал даже! Я думал, все знают!

   - Не томи, сын, что случилось?
 
   - Так растерзали двух консисторских и солдат великолуцких с унтер-офицером... Как пришли они к ящику, чтоб печать ставить, кликнули клич: «Богородицу грабят!».
 
   - Как растерзали?

   - Дубинами, рогатинами, кольями и чем попало... Так что, вы колоколов московских не слышали? Уж так звенело! А где и в набат (7) били, мочи нет ушам.
- Вечерню в Москве  испокон служат, и мы с Измарагдой - служили. То ли не слышали, то ли... Молитвенное усердие в час бедствия - чествуется...

   Помолчали.

   - А я дяде помочь не успел. Я в Чудов бросился, а там - толпа... И уж кричат: «архимандрита только и нашли, архиепископа нету, ну ничего, найдём»... Я расспросил, что да как, у своих, кто уцелел, кто в щели забился, ко мне-то вышли, они и шепнули, что спасся отец Никон, унесли его. Я к Вам тогда, в Зачатьевский, знал же, что на день поедете, служить, исповедовать, да с генерал-поручиком совещаться...

   Было о чём задуматься. Но архиепископу трудно было собрать мысли - тревога его одолевала.
 
   - Куда ж тебя спрятать, Владимир, сказал он вслух. - К Собакину разве? (8)К Еропкину возвращаться не след, генералу нашему забот хватает... Обрушится на него Москва вся, и та, что меня ищет, и та, что его предпочтёт. Что там четыреста человек обороны? И как там обороняться?

   Повернули к Собакину по приказу архиепископа. Было уже темно, и вроде по тёмной Москве ездить несподручно. Только и не была Москва тёмной, увы. Зарева пожарищ, тут и там, костры на улицах, люди с факелами - и не только мортусы...
Время от времени раздавался удар в колокол. Набат? Какая такая вьюга  в Москве аль метель в сентябре? Пожар? Это - есть...

   Наличие отряда драгун в сопровождении несколько убаюкивало, однако, если верить Владимиру, шесть человек драгун во главе с унтер-офицером  на Варварке были растерзаны в одно мгновение. Правда и то, что были они смяты толпой, и вырваться бы не сумели - оцепили место мученической их смерти предатели из батальонных солдат...да, так. Всё одно была бы великолуцким смерть...О Господи, царю веков! Владыко человеколюбче! Подателю благих, разрушивший вражды средостения и мир подавший роду человеческому, даруй и ныне мир рабом Твоим, вкорени в них страх Твой и друг к другу любовь  утверди, угаси всяку распрю, отыми все разногласия и соблазны. Яко Ты еси мир наш...

   Дом сенатора был затемнён, и, кажется, пуст. Однако, пусть не сразу, ворота распахнулись на стук, и карету впустили двое слуг с факелами. Ещё бы, карета-то Еропкина, которому Собакин был подчинён государыней...

   Михаил Георгиевич вышел к нежданным гостям не сразу. Но вышел - со свечой, в шлафроке (9) поверх кюлотов (10) и рубашки, и остановился на лестнице, ведущей в покои, и не думая даже спуститься с ласковой речью к гостю, чтоб звать его вверх, вести под руку.

   - Владыко! Так поздно! В час такой!
 
   И уставил подсвечник на перекладину лестницы, словно утверждая расстояние между собой и гостями.

   Уместно было бы припомнить хозяину, что дружили они с владыкой сыздавна, и что в Чудове, что в этом доме, не раз склонялись головой к книге или свитку, создавая проповедь, или обсуждая, что можно Леклерку (11) послать из бумаг, а что, к интересам государства российского, оставить тайной для любопытного француза. И в ночное время тоже бывало...

   Только влыдыка не стал. «Помяни, Господи, царя Давида, и всю кротость его»,- произнёс архиепископ про себя. И обратился к Собакину с просьбой:
 
   - Впусти заночевать... Утром отъедем. Плохо ныне в Москве, особо - ночью...Не меня, так племянника пусти. Молод ещё погибать.
 
   Глаз архиепископского «друга» при свете единственной свечи, да на высокой  лестнице - не увидать было. Впрочем, не было нужды читать отказ в глазах, без того понятно. Хозяин руками замахал:

   - Ваше Высокопреосвященство! Я нездоров!  Поелику и слуга мой занемог, может, и моровая. Не до гостеваний мне! К Еропкину поезжайте, его это епархия. Пусть заодно объяснит, почто в Москве набат бьют с самой вечерни.

   - Благодарствую за совет, Михаил Георгиевич. И прощай.
 
   Архиепископ развернулся, и схватив племянника за руку, вышел из дома.
 
   Надо было ехать. Легко сказать. К Еропкину? Именно там, в сердце Москвы, назревало нечто, что похуже язвы моровой, -  назревал бунт. Бессмысленное убийство ради убийства.
 
   Драгунов архиепископ отпустил, как ещё заехал на «дружеский двор». Не догонишь.
 
   Поручик отказывался, но владыка сказал:

   - Еропкину нужнее. Там затевается что-то, вона зарево стоит, светло там, как днём. И в набат бьют. Я тут у друга, и не догадаются искать. А главнокомандующему тяжко может быть. Одна надежда на вас, служивые. Храни вас Бог.

   Он осенил поручика крестным знамением.
 
   - Коней берегите своих... Жалко животину, видит Бог. Имя Христово им неведомо, знамения не кладут. А иные лучше людей, прости Господи...

   Вот и вышло по слову его. Припомнил архиепископ трижды отрёкшегося за ночь Петра, да поздно уже. И лучших предают...

   Оставалось владыке с племянником одно - ехать в Донской.
 
   В карете уставший от душевной боли и тревог, а потому словно почерневший,   архиепископ вложил в руки племяннику два империала (12) и золотые часы.
 
   - Владимир, всё, что есть с собою. Прячь.

   Молодой человек, на чью долю в последние дни выпало много переживаний, тоже выглядел если не почерневшим, молодость не дала бы, но повзрослевшим уж наверное, - стал отнекиваться...

   - Владыко, зачем? Несть числа подаркам Вашим, не обижен я... А сейчас и вовсе не надо, это что, в память Вашу? Так Вы, слава Богу, живы, и жить будете! После и подарите! Уж коли неймётся!

   Он уж и руки дяди своего отталкивал, и слёзы ронял...

   Архиепископ устал. Он просто прикрикнул на племянника:

   - Владимир, помолчи!
 
   Тот замолчал, поскольку удивился. Дядя всегда был само терпение с теми, кого любил. Дьячков и пономарей предавал сечению розгами, бывало, в праве  своём был. Но  Господь ведает, что до крайности терпел...

   - Какая уж тут память. Может, это спасёт тебе жизнь. Не тебе даю.
Молодость беспечна. Молодость знает о смерти, но не чувствует близости её. Могила у ней, у молодости, - на краю жизни, там, где-то в бесконечности.
 
   Только в Москве того времени бушевала чума. И смертей было много. Владимир видел смерть, но ещё не перешёл черту, за которой - равнодушие, безразличие, сон разума. Ещё не столько он видел, чтоб омертветь.  Но и о своей смерти ещё не думал! Хотя чума косила молодых и старых. А вот в это мгновение словно Ангел смерти коснулся души его. Он замер.
 
   - Я тебе, Владимир, вот что скажу. Не ищу я погибели, и до последнего искать не буду. И сам устрашаюсь, как человек, смерти, что говорить... Тебе признаюсь, больше никто этого от меня не услышит. А как лицо духовное за град сей с людьми его - более того страшусь.  Коли я паду, архиепископская смерть распалит, и подвигнет людей на всех остальных, кто во власти. И без того горим, а пустят петуха красного - и сгорит Москва. Спасаться - буду.
 
   Он замолчал, а у Владимира и слов не было.
 
   - Так-то, если усмирит и утишит моя смерть град сей, вот и славно было бы. Уж тогда пришлют нам того, кто и язву, и людей усмирит. Если спасение суждено, посылается человек  Господом, из тех, кто готов...
 
   И, тяжко вздохнув, добавил через минуту:

   - А кто не готовы...Ты  уж друга моего не суди строго. Слаб человек!


                ***


   Авторы приносят извинения за большое количество сносок. Как оказалось, оба любят их с детских лет! Оба утверждают, что ещё в детстве получали из них сведения исторические, иногда больше и глубже, чем в учебниках, которые грешили умолчаниями и искажениями. Если не считать английских и иных переводов (шлите свои замечания, владеющие языком, Гугл-переводы часто грешат стилистическими и прочими ошибками), можно сноски и не читать, смысл не потеряется. А нам - приятно!


   1. Расположенная на древнем Стромынском тракте Гавриловская слобода издавна занималась «алкогольным бизнесом». Производство и продажа «питей» было одним из главных промыслов населения.Уже в начале XVII века здесь был выстроен «амбар с навесом и ледником, что ставили великого государя откупщики и пиво, и мед», хмелевой ряд с лавками, амбарами, полками и шалашами. Восемь солодовен дополняли эту картину алкогольного изобилия. Как и появившиеся позже ренсковые погреба, кабак и трактиры. В XVIII веке здесь открыта питейная контора и питейные дома: Аптецкий, Забалуевский, Осьмушный и Цеподний.

   2.  Она и в наше время вызывает головокружение. А как смотрелась Меньшикова башня на Чистых прудах триста лет назад, среди избушек и палат! Тогда она была стройнее, выше, чем сегодня, и кончалась шпилем, словно Петропавловский собор. Это была не просто красота, а дерзость. Полудержавный властелин, безродный князь Александр Меньшиков, по слухам, прежде торговавший пирожками, не научившийся как следует писать, отгрохал на задах своей усадьбы колокольню – выше Ивана Великого. В кремлёвской колокольне 81 метр, в Меньшиковой – было 84. Москва ещё не знала такой наглости. Церковь Архангела Гавриила – именно так она на самом деле называлась.  Стиль - барокко: витые колонны, полукруглые фронтоны, фигуры архангелов над вратами и крошечные ангелы (головки с крыльями), несущие цитаты из Библии… Особенно эффектны мощные волюты, похожие на музыкальные ключи, у западного входа в храм. Сейчас колокольню венчают два бело-красных восьмерика. Во времена Петра над ними был еще и третий, деревянный ярус, с английскими курантами, шпилем и статуей архангела с крестом. А в каменных восьмериках были сквозные арки с колоколами. Когда шедевр был выстроен, Меньшиков потерял к собственной башне интерес: она стояла неотделанной внутри, кровля текла, богослужения проводились только в ныне не существующих приделах. А потом дерзкую соперницу Ивана Великого постигло несчастье. 13 июля 1723 года прямо на паперти упал и умер священник. На следующий день его понесли отпевать. В этот момент началась неожиданная гроза. Молнией зажгло деревянный шпиль со статуей архангела. Чтобы спасти святыни, на пожар сбежалась гвардия, однако наверху перегорели балки, на которых вешают колокола. Все 50 колоколов, проломив своды, рухнули солдатам на головы!

   3. Ассигнации — первые бумажные деньги, введённые в обращение в Российской империи во время правления императрицы Екатерины II (годы правления 1762–1796). Цель выпуска — облегчить денежное обращение, так как в обращении находилось много медных монет, которые было трудно перевозить. 9 января 1769 года (29 декабря 1768 года по старому стилю) Екатерина II издала манифест о введении ассигнаций. Одновременно были учреждены два государственных ассигнационных банка в Санкт-Петербурге и Москве, которые должны были обеспечить выпуск бумажных денег в обращение. Первоначально ассигнации выпускались номиналом 25, 50, 75 и 100 рублей. Внешний вид: на белой бумаге чёрной краской печатали текст, заключённый в узорчатую рамку, и добавляли водяные знаки. Все ассигнации выпускались одного размера и цвета, различались только цифрой номинала. В центре ассигнации изображали двуглавого орла, скалу, бушующее море, головы чудовищ и надписи, среди которых «Покоит и обороняет», «Любовь к отечеству», «Невредима».

   4.  Улица Варва;рка (Варварская улица, в 1933—1990 годах — улица Разина) — улица в Центральном административном округе города Москвы. Одна из самых древних и известных московских улиц. Проходит от Красной площади до площади Варварские Ворота, имея протяженность 550 метров. Нумерация домов ведётся от Красной площади. Возраст этой улицы составляет более 6 столетий, ведь первые упоминания о ней датируются 1380 годом, с одним лишь нюансом, что называлась она тогда Всесвятской. Название Варварка в честь церкви Варвары Великомученицы впервые упоминается в 1434 году. Встречается также мнение, что название церкви только послужило причиной рождения нового смысла у топонима, так как улицу называли «Варьской» уже в XV веке, а изначально его этимология восходит к слову «варя», то есть «место, где что-то варят». Первоначально начиналась от Спасских ворот Кремля и шла по гребню холма над Москвой-рекой. По некоторым данным, по её трассе проходила древняя дорога на Владимир. Повторим - впервые упоминается под названием Всехсвятской (по церкви Всех Святых на Кулишках) в конце XIV века, когда по ней въехал в Москву князь Дмитрий Донской, возвращаясь с Куликовской битвы (1380). С 1434 года называлась Варварской или Варьской.

   5.  Консистория - учреждение при епархиальном архиерее по управлению епархией. В русской православной церкви в синодальный период духовная консистория - орган епархиального управления и духовного суда, подчинённый архиерею и подведомственный Святейшему Синоду.

   6.  1 сентября 1763 года по указу Екатерины II был издан Манифест об “Учреждении Московского Воспитательного дома”.
«Объявляем всем и каждому. Призрение бедным и попечение о умножении полезных обществу жителей, суть две верховные должности и добродетели каждого Боголюбивого владетеля. Мы, питая их всегда в нашем сердце, восхотели конфиромовать ныне представленный Нам генерал-поручиком Бецким проект с планом о построении и учреждении общим подаянием в Москве, как древней столице империи Нашей, Воспитательного дома для приносных детей с особым гошпиталем сирым и неимущим родильницам» – начинался этот Манифест. Екатериной II были пожалованы Воспитательному дому специальные привилегии. Самая важная привилегия заключалась в том, что воспитанники Дома по выпуске оказывались, невзирая на свое сословное состояние, “вечно вольными”. Вольность давалась им навеки, вместе с потомством. – «Все питомицы и питомцы, дети и их потомки навсегда остаются вольными и ни под каким видом закабалены или сделаны крепостными быть не могут».Архиепископ Московский Амвросий (Зертис-Каменский) «первым из духовных принял на себя звание Опекуна», ежегодно делал значительные пожертвования и учредил по всем московским приходам “кружки для доброхотных дателей”.

    7.   Наба;т (араб. ;naub;t — «барабаны, в которые бьют перед домами знатных лиц», возм., через посредство тюркских языков) — оповещение или тревожный сигнал для сбора народа, подаваемый обычно ударами в колокол, било (звонило, сторожевую доску или плиту), реже барабанным боем.

   8.  Михаил Григо;рьевич Соба;кин (также: Сабакин; 1720 - 6 (17) февраля 1773) - русский поэт эпохи классицизма, тайный советник, сенатор. Внук окольничего Никифора Сергеевича Собакина. Происходил из столбового дворянского рода Собакиных, сын боярина Григория Никифоровича Собакина. Когда в 1771 году в Москве началась эпидемия чумы, Собакин, в августе этого года назначенный помощником руководителя борьбой с эпидемией П.Д.Еропкина, не предпринял никаких мер, закрывшись в собственном доме. После чумного бунта, во время которого был убит архиепископ Амвросий, императрица Екатерина II обвинила во всём случившемся Собакина, отстранила его 1 января 1772 года от службы и предала опале. От всего произошедшего здоровье поэта пошатнулось, и спустя год он скончался.

   9.  Шлафрок (также шлафор, шлафорк) — просторная домашняя одежда для мужчин и женщин в XVIII–XIX веках. Внешне напоминала халат без пуговиц с широкими карманами и поясом.

   10. Кюлоты (фр. culotte ; cul «зад») — короткие, застёгивающиеся под коленом штаны, которые носили в основном только аристократы. Кюлоты носили с чулками и башмаками с пряжками. Вошли в моду во Франции в XVI веке и с видоизменениями дожили до XIX века. Около 1780 года граф д’Артуа, будущий король Франции Карл X, ввёл в моду в качестве одежды для верховой езды замшевые кюлоты: четыре лакея натягивали их на него, и четыре — снимали. В России появились в XVII в.

   11.  Никола-Габриэль Леклерк (фр. Nicolas-Gabriel Clerc, dit Le Clerc; 1726 -1798)  - французский медик и историк России. Наибольший интерес представляет второй его приезд в Россию,  в 1769 году, занимал до 1777 года различные должности: был лейб-медиком вел. князя Павла Петровича, директором наук в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе и профессором в Академии Художеств, инспектором Павловской больницы в Москве. Несколько его речей перед учениками были опубликованы в 1772—1774 годах: «Речь в публичной собрании императорской Санктпетербургской Академии художеств» (1773), «Философские рассуждения о воспитании» (1773). Еще одна речь изданной в 1774 году «Искусство является в мир с успехом», напечатанная в 1774 году, была напутствием выпускникам кадетского корпуса.
   Во время этой второй поездки в Россию, следуя желанию Людовика XV, он начал писать на французском языке историю России, которая вышла под заглавием: «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne» (в 3-х тт., 1783—1784). Этот труд вызвал резкую критику И.Н. Болтина (опубликованные в 1788 году два тома его критических «Примечаний на «Историю древния и нынешния Россия» господина Леклерка» - стали отправной точкой его исторических работ). Даже Екатерина II, резко отрицательно восприняв взгляд на историю России французских авторов, решила в качестве одной из побудительных причин, написать в ответ критическое сочинение «Записки касательно русской истории» (1783). В своём письме к М. Гримму она писала: «Это выйдет противоядием негодникам, унижающим российскую историю, каковы Леклерк и учитель его Левек, оба скоты и, не прогневайтесь, скоты скучные и глупые».

   12.  Золотые монеты Екатерины II — монеты Российской империи, отчеканенные из золота во время правления Екатерины II. При императрице существовало 6 номиналов золотых монет: империал (десять рублей), полуимпериал (пять рублей), червонец, два рубля, один рубль и полтина.

  
 
 


                ***