Камень молчания

(отрывок или вступление из "Черного ягеля")

(эскизы и черновик для глав новой книги-антиутопии с вымышленным сюжетом и такими же героями)
Антиутопия (от греч. «anti» — против) — жанр литературы, который описывает воображаемый мир, где люди ведут жалкую, бесчеловечную, полную страха жизнь.

ПРОЛОГ

Если томит тебя неведомая сила и грусть, и печаль докучают тебе, и кажется, что слишком мрачно вокруг и темнота поедает тебя, то прими этот дар бесценный, животворящий и исцеляющий.
Возьми себе в путеводители Слово и начни свой путь. Куда не свернешь, куда не ступишь, Слово откроет тебе новый доселе невиданный мир. И чем дальше ты будешь идти, тем больше откроется тебе удивительного, незнакомого, и чего не было никогда, то вдруг станет и явится перед тобой. И люди, и цветы, и деревья, и птицы вокруг, и небо – все они новые, как будто бы только что рожденные и сразу же получившие полноту бытия и бессмертие.
И представь себе, как они удивятся, и каково будет их изумление, и какова будет их радость, ибо и они тебя раньше и прежде не видели и даже не знали о твоем существовании. А теперь вы вместе и в одном. И это удивительно яркий, наполненный светом и любовью мир.
Следи за Словом, доверяй ему. Без него ты не сдвинешься с места. Без него – мир пустыня, без него гаснут звезды. Слово приходит к тебе даже во сне, чтобы любовь твоя не остыла, и горят, словно звезды, глаза.
Вселенная приветствует тебя. Теплом и вдохновением.


Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это неправда. У. Роджерс

Еще один ПРОЛОГ

Камень Времени

Красное время капало кровью, синее – медью, зеленое – медом. Время бежит, крутится, сочится, способно на выверты, но никогда не возвращается. Оно скрипит, ворочается, охает, покрывается ржавчиной, обрастает мхом, зарубками и печатями. Однажды оно у всех на глазах почернеет, закипит и пойдет трещинами, начнет крошиться и бесчисленными обломками падет, как скала в бездонное море остывающей вечности, подняв до небес невиданную волну, мириады ослепительных сияющих брызг и обозначив все окружающее пространство неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком. В этом положении оно и застынет.  Превратится в камень молчания. И далее уже ничего не будет, потому что нельзя, да и некому сказать будет, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.

Красное время капало кровью, густой, липкой, окрашивая календарь той булыжной и индустриальной поры в багровые тона. И после того остались тысячи засекреченных до сих пор архивов и тоже с красными штампами, как и с подписями тоже красными, карандашом...

Синее – гремело медью, холодным, тусклым блеском кладбищенского духового оркестра, отражаясь в застывших глазах усталых солдат и отраженных в лужах, разбитых в пыль и щебень пустых городов. Полковнику никто не пишет. Он сидит теперь в СИЗО за якобы кражу солдатского обмундирования, а на самом деле за то, что возмущался против бессмысленных мясных штурмов.
Зеленое – сочилось медом, сладким, тягучим, обволакивающим дни и вечера безмятежности в столичных ресторанах, которые теперь казались далеким, почти забытым сном.

Время бежало, крутилось, сочилось сквозь пальцы, способное на самые немыслимые выверты, но никогда, ни единым мгновением, не возвращалось.

Оно скрипело, как старая дверь в заброшенном доме, ворочалось, как больной во сне, охало, как измученный путник. Покрывалось ржавчиной забвения, обрастало мхом равнодушия, покрывалось зарубками потерь и печатями невысказанных слов. И вот, однажды, у всех на глазах, оно почернело. Не просто потемнело, а стало черным, как бездна, как уголь, как конец всего.

Закипело оно, ох это время-времечко, бурля невидимыми страстями, и пошло трещинами, как высохшая земля под палящим солнцем. Начало крошиться, рассыпаться на бесчисленные, острые обломки, которые, подобно скале, обрушившейся в бездонное море вечности, подняли до небес невиданную волну. Мириады брызг, каждая из которых была отдельной судьбой, отдельной болью, отдельной надеждой, разлетелись во все стороны. И все это сопровождалось неслыханным грохотом, скрежетом и непрестанным криком, который, казалось, исходил из самых недр земли, из самой сути бытия. В этом положении, застывшее, окаменевшее, оно превратилось в камень молчания.
И далее уже ничего не будет. Потому что нельзя, да и некому будет сказать, где потом, а где вчера, и куда оно все вместе делось.
А пока, в этом преддверии вечного молчания, люди плакали солью, слезы их были горьки и жгучи, как сама жизнь. Подтирались бумажками, обрывками газет, где печатались новости, которые уже не имели значения. Власть распухала, как тесто на дрожжах, сидя на нефти, как на золотом ложе, и спекулировала газом, словно играя в карты с судьбой.

Регионы соревновались в обустройстве могил и венков. Чем больше павших, тем пышнее убранство кладбищ из ленточек и флагов. А в школах уже мало было стен для галереи павших навсегда героев. Их лица, молодые и старые, смотрели с фотографий, напоминая о цене, которую они заплатили судьбе за это время, и глаза их все еще выпрашивали ту сумму, которую им обещали выдать за контракт в финчасти полка.
А местные жители в губернских городах и городишках с обвалившейся и устаревшей инфраструктурой, зато с шаурмой на каждом углу, прижавшись к земле, в кустах за детскими площадками вместо "Отче наш" под водочку шептали: «Мать твою», проклиная все и вся. На свете. На улицах и площадях бородатые приезжие тем временем с горящими марихуаной глазами и воздетыми к крышам ближайших домов кулаками, кричали «Акбар», возвещая о своей вере и ярости.

Звезды на башнях, эти холодные, далекие свидетели, хитро мерцали, щурились, словно наблюдая за грандиозным спектаклем, и криво ухмылялись. И шло это все, шахало надменно по плану. По какому плану, никто не знал. Но оно шло. По городам и деревням, по лесам и полям. И время, красное, синее, зеленое помаленьку чернело, закипало и застывало, трескалось, падало, и превращалось в камень молчания.

Это невозможно - поймать цвет времени тем, кто в нем живет по признаку "здесь и сейчас". Его красят потом, когда все прошло, раздробилось, рассыпалось, перекрутилось и вывернулось. Так и устроена металлургия социального бытия человечества, пожирающая с помощью печей руду из недр, выплавляющая кому-то доход, а кому-то и горе беспрестанное... 

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Авам, Авам! Небо дугой и река дугой, и радуга высоты необыкновенной – то август золотистый на исходе короткого заполярного лета пришел в авамскую тундру и прищурился: переливаясь лучами радости, он протянул к миру ладошку и одарил округу разноцветными бликами, словно россыпью янтаря и сердолика. И вся земля от края до края приняла ветерок веселости и окрасилась всевозможными оттенками охры, серебра и киновари. А где-то в речных поворотах еще зеленели сочные островки летней жизни, а где-то на дальних сопках уже проступали бурые, хмурые пятна, как молчаливые посланцы будущей зимы.

В невзрачном таймырском поселке, где сеточка нескольких улиц из разноцветных домов расчерчена осевшей за многие годы угольной пылью, ночь прошла темно-синей. Утро явилось туманом, потому что первая изморозь легла на ближайшие холмы и травы. Но низкое солнце, еще расплывчатое, белесое, умылось случайным моросящим дождем и принесло яркий свет, подчеркнув границы арки небесной, и звонкая радуга принесла сюда весть пробуждения.

Залетные чайки подняли крик и скандал на окраине, очевидно, найдя что-то годное в пищу. А тут и трактор закудахкал, захрипел, оглушил окрестность трахтараханьем – значит, уголь на предстоящую зиму сейчас развозить будут или воду к домам повезут.

Под заросшим травами бугорком пушистая мышка пеструшка проснулась и пока что тихо сидела в норке, поглядывая на маленький синий кружок, каким и видела она авамское небо в свой домашний телескоп. И мышка заметила бусинки росы на травинках, склонившихся над ее норкой, и тогда решилась выскочить наружу, чтобы получше разглядеть, как занимается утро над тундрой и розовые краски бегают по небу и прячутся в реке.

Авам, Авам! О, Господи, не нам, не нам, но имени Твоему.
Люди уже по улицам ходят, дверями хлопают, моторы гудят, а Таняку, старый рыбак и охотник, не хочет вставать с кровати. Оу! Просыпаться не спешит.

– Эй! – толкает в бок его старуха жена Нади-Дуся, – Вставай! Что лежишь, как бревно в авамском песке прибрежном, снов не насмотришься?
Не слышит Таняку жены своей. В самом деле, сон странный смотрит. Видит, три чума стоят. У самой реки, величиной с Таймыру, стоят они. По ней льдины плывут большие и мелкие. Видит, молодой шаман незнакомый привязывает своих оленей к санке. Достает из шкур какой-то мешок. Из него мамонтовую колотушку для бубна. Ручка колотушки вверху на семь частей разделена. Семь лиц на ней.
Махая колотушкой над водой и постучав по бубну, три раза крикнул шаман:
- Хук! Хук! Хук!

Так, когда крикнул, вода сразу замерзла. Теперь, это видя, следит Таняку за ним, что же дальше будет? Повел шаман оленей по льду. Сам перешел реку. Но под идущими за ним следом другими санками лед вдруг подломился. Железный конец вожжи передового, которым он был привязан к санке шамана, порвался, и все прямо на глазах ушли под лед. Всех товарищей его унесло течение. Что такое?! Оу! Смотрит Таняку, ничего не понимает.
- Ну, парень! Место, в которое ты попал, очень с виду худое. Эти три чума — это же чумы хозяев промыслов. Они держат все промыслы на земле. – Так говорит Таняку молодому шаману. И смотрит снова свой сон.

Из чума одного, что у реки, вышли на улицу два старика. Около чума много, человек пятнадцать, людей ходят. Теперь двум старикам слышно, что говорят эти люди. Некоторые так говорят, что есть среди них, умерших людей, еще один шаман, очень большой шаман. Завтра этот шаман шаманить будет. Как перестанет шаманить этот шаман, говорят, сюда весть придет и громы придут, каких еще не было.
И видит Таняку, перед ним откуда ни возьмись стоит великан из Ледяной Страны, что лежит за горами Бырранга.
- Что делать теперь стану? – Так спрашивает удивленный Таняку великана. – Ты зачем пришел? А великан тот молчит, ждет чего-то.
В самой середине чумов мертвецов большой чум есть. Красный. Из этого чума теперь тоже слышны удары бубна. Однако, начал шаманить тот, большой шаман.
Теперь оглянулся Таняку в сторону чумов мертвых. Глядит и видит, что позади них вся земля ломается. Ломается сверху сама земля и в огромные трещины ледяные и черные, и огнем дышащие вся уходит. Также горы ломаются, когда сползает с них земля и остается один голый лед. И клубы дыма кругом и пара горячего расходятся.

Великан закричал:
- Втыкай, мой брат, хорей в землю! Сильно втыкай! Если в землю так воткнешь хорей, может быть, хоть сломается земля, но останется тундра на месте. А если не воткнем хорей в землю, то впереди нас все сломается и унесет в бездну черную, ледяную, людей унесет и чумы, и санки.

Тут Таняку воткнул хорей в землю. Так воткнул да держит хорей. Но даром держит. Земля совсем ломается, тундра вся ходуном ходит. Воткнутый хорей совсем упал.
- Оу! Что ты молчишь? Эй! - закричал Таняку.

А Великан тот так важно стоит лицом назад, как будто не слышит. На баруси похож он. Но не баруси. Санки у него огромные, как платформа железнодорожная, а хорей с печную трубу толщиной, олень у него однорогий, пестрой масти. Он у Таняку ни с того, ни сего тут и спрашивает:
– Нравится тебе наши дюрумэ, ситаби? Эти вести - не вымысел ведь, а правда самая что ни есть верная.
– Не знаю. – Так отвечает ему Таняку.
– Если станешь моим голосом, продлится твое дыхание. Хочешь? – пристал тогда тот Великан.
– Не знаю. – Ответил Таняку опять. – Чего ты хочешь от меня?

Таняку растерянный почувствовал, какой же он совсем маленький перед этим посланником Сырада-нямы,  значит, от матери Подземного льда он. А у нее ведь девять сыновей… А вот если сейчас и они еще выйдут?
— Если желаешь стать моим голосом, твоё дыхание продлится вечно. Хочешь? — настаивает великан. Старый промысловик смекает, это ему предложение стать вестником, передавать мудрость древних.
— Не знаю, — снова отвечает Таняку. – Как же мне тебе верить, у тебя всего-то половина лица, а где другая? И нога у тебя одна, и рука!
– Какой же ты, однако, привередливый человек. Другая часть меня тебе не видна потому, что ты не можешь видеть тот мир, который вижу я. У меня одна половина здесь, а другая – там. Куда и ты придешь после своих дней на Средней земле. Тебе это мое положение видится уродливым, потому что у тебя глаза слепые. А всего меня тебе видеть нельзя. Потому что помрешь сразу. Или умом тронешься.
– А что и баруси такие же, как и ты? Наш народ их считает иногда вредными, нечистыми. И вид у них, да ты посмотри на себя, страшный, дети боятся. И старики боятся.

И на этом сон этот загадочный обрывается. Нади-Дуся не дала досмотреть, что же еще хотел передать этот ледяной Великан через Таняку.
— Вставай! Вставай! — жена, старая нганасанка, толкает его, перебирая ворох цветных одеял. – Хватит спать. Вставай, Иди! Стрекоза летит.
 – Откуда знаешь? Кто летит? – спросонья и неохотно бурчит ей в ответ Таняку.
– Слышу, летит. Новости будут.
– Что ты там слышишь? Какие еще новости? Совсем старая стала… Как гагара пустое болтаешь.

Нади-Дуся не ошибалась. На площадке за домами-развалюхами садился в клубах угольной пыли вертолет. Прибыли люди из Москвы, газетчики. С ними какие-то геологи-экологи и два местных рыбака. И трое детишек.
– Сам ты болтаешь. Иди продай им ногу оленя. Шарку купишь!

Таняку неохотно-таки поднялся с постели, потирая глаза и все еще находясь в полудреме. Он еще видел и помнил явившийся ему сон и то, как дрожала и проваливалась земля, и тундра уходила из-под ног.  Он знал, что Нади-Дуся всегда права, но у него не было настроения рано вставать. Тем не менее, он понимал, что эта «стрекоза» может принести какие-то важные новости для их маленького остатка – людей из крохотной таймырской общины нганасан.

***
– Ладно, ладно, – проворчал он, натягивая на себя теплые штаны и куртку. – Иду, но если они только чепуху про туризм в нашей тундре будут рассказывать, то я ничего им не продам.
Нади-Дуся уже успела одеться и вышла на улицу. Солнечные лучи пробивались сквозь набежавшие откуда-то облака, создавая теплое свечение над старыми и новыми домами. И угольная пыль, поднимаемая сильным ветром с вертолетной площадки, летела на них. Таняку шагал за женой следом, недовольный, думая о том, что снова придется тратить ему время на разговоры с чужими людьми.

ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ

Глава I: Небо и Земля

«Таинственное синее свечение в ночном небе, зафиксированное в разных частях земного шара, пока не получило научного объяснения, поэтому в Сети распространяются конспирологические теории на этот счет. Некоторые люди уверены, что синий свет в небе сигнализирует о приближающейся катастрофе глобального масштаба».
Пробежав глазами эти строки, Анисия поморщилась: «Теперь каждый день что-нибудь сообщают про аномальное. А раньше что? Разве ничего не происходило? Всякое бывало и раньше. Но сейчас все заточены на ожидании каких-то событий».

Анисия Рябинина каждый день с утра пораньше просматривала на мониторе, что уже успели передать в Метеоцентр ее восточные коллеги – синоптики Чукотки и Камчатки, начинающие свой обычный рабочий день на пять часов пораньше, когда у Анисии еще глухая ночь. Она сравнивала прогнозы погоды с тем, что видела у себя за окном, и между делом проглядывала начинку из ленты новостей.

«Радиостанция Судного дня» УВБ-76 вывела в эфир 24 загадочных сообщения за сутки. Первыми в эфире прозвучали странные слова «хунхуз», «азбука» и «нанайка». В течение дня были выданы не менее загадочные фразы, такие как «панкосвод», «лагограч» и «таймокод»...
«На полуострове Ямал обнаружена очередная «дыра в земле» больших размеров. Это уже сто семнадцатая по счёту воронка, возникшая в российской тундре вследствие глобального потепления».
«К Земле несется сгусток раскаленной плазмы. Геомагнитная буря может быть большой силы. Завтра к полуночи Земля погрузится во тьму, но не от солнечного затмения или астрономической ночи. Нет, что-то куда более страшное и необратимое нависло над нами. Оно способно сжечь на планете все живое и раскачать ее магнитосферу».

К последнему, самому тревожному сообщению — о плазменном сгустке, несущемуся к Земле — Анисия отнеслась с особым вниманием. Мысли о том, что нечто такое может повлиять на жизнь на планете, навевали естественный страх, но она понимала, что именно такие сообщения провоцируют у людей массовую истерию. Она, ставшая невольным наблюдателем предвестий, сумела уловить, как новостная лента закручивает реальные катастрофы и фантастические слухи в единую спираль ожидания, тревоги и неопределенности.

Анисия сидела за столом. А стол этот стоял на самой макушке Земли – на Северном полюсе! Конечно, фигурально выражаясь и, если верить ученым. Они утверждают: магнитный полюс планеты за последние годы заметно сдвинулся. Он покинул Канаду и прямиком устремился на Таймыр.
Анисия еще со школы знала: Земля — это большой магнит. Один его полюс находится в Арктике, другой — в Антарктике, а между ними натянуты незримые линии геомагнитного поля. Именно по ним ориентируются перелётные птицы, их чувствует стрелка компаса, указывая направление на север или юг.

Погодой и аномальными явлениями Анисия интересовалась не только потому, что она сама – дипломированный метеоролог аэропорта на мысе Косыгин, самой дальней таймырской оконечности – там, где трутся ледяными боками друг о друга два суровых моря – Карское и Лаптева. Анисию новости интересовали еще и потому, что читать кроме них на краю света больше нечего. За время работы в долгие полярные зимы она перечитала всю библиотеку, что сохранилась в ее комнатке от предыдущих работников станции. На подоконнике в этом году за короткое арктическое лето она вырастила азалию, две маргаритки, лимончик и фиалку. А теперь вот пришло время попрощаться с обжитым, выращенным, согретым в длинные полярные зимы.

Анисия сидела за столом, а за окном медленно занималось синее утро, замещая собой низкие серые тучи и промозглую сырость стоявшего над мысом почти что всю неделю циклона. Утро обещало быть легким и воздушным, а значит, и нормальный летный день. Она уже успела выпить вторую чашку повторно вскипяченного чая, перелистать старую книгу про виконта, влюбленного в герцогиню, но ничто не могло разогнать поселившуюся в ее душе грусть. Как будто весь мир, погруженный в свои будничные заботы, забыл о ее существовании.

И тут вдруг пиликнул телефон.
Анисия вздрогнула, сердечко, как у мышки, на мгновение замерло в предвкушении. Может быть, это он? Тот, кого она ждала, чьего сообщения так хотелось? Она медленно протянула руку к телефону, лежащему на столе, и взглянула на экран.
Опять этот кудряш из путымской администрации! Пресс-секретарь, Вася Песуков. Ну, вот, что человеку надо? Он и раньше нет-нет, а объявлялся в телефоне Анисии, спрашивал, нет ли каких-нибудь интересных новостей и объяснял это свое любопытство тем, что он сотрудничает с местными и краевыми, и даже московскими изданиями, для них и собирает какие-нибудь значимые таймырские новости.

Анисия вздохнула. Вася был, конечно, милым парнем. Молодой, энергичный, с вечно взъерошенными кудрями и заразительной улыбкой. Он всегда старался быть полезным, предлагал помощь, расспрашивал о жизни на побережье Арктики. Но Анисия чувствовала, что за его деловой хваткой и журналистским рвением скрывается нечто большее. На самом деле, она это чувствовала, паренек подбивал клинья к ней, хотя она и не давала ему для этого никакого повода. Его комплименты, его настойчивые приглашения на "неформальные беседы" – все это было слишком очевидно.

Но сегодня, в это утро, ей было совершенно не до Васи Песукова. Ей хотелось чего-то другого. Ей хотелось весточки от совсем другого человека. Тоже из Путыма. От Панкрата Осокина. Смелого такого и с виду немного грубоватого инспектора по охране природы и экологии.
Панкрат. Само его имя в ее восприятии звучало как вызов, как обещание чего-то настоящего, сильного. Он был полной противоположностью Васе. Выше ее на голову, крепко сбитый, с проницательными глазами, которые, казалось, видели все насквозь. Он не тратил время на пустые разговоры, его слова были точны и весомы, как удары молота. Его в этих краях многие знали. Он боролся за сохранение хрупкой природы Таймыра, за ее чистоту и неприкосновенность. Анисия тайно восхищалась им. Восхищалась его страстью, его непоколебимой принципиальностью, его тихой, но мощной силой.

И она знала, а того вернее, представляла, как он сейчас где-то в тундре, среди холмов и ветров, на озерах и реках выполняет свою работу. И ей хотелось, чтобы он вспомнил о ней. Чтобы он, возможно, отправил ей короткое сообщение, просто чтобы узнать, как она. Или, может быть, поделился бы какой-нибудь новостью из своих приключений и рейдов по тундре. И это стало бы лучиком света для нее, пока что запертой от большой земли на мысе Косыгин.

Но телефон снова пиликнул. Это был Вася.
"Привет, Анисия! Как дела? Есть что-нибудь интересное сегодня? Может, какой-нибудь местный инфоповод?" – гласило сообщение.
Анисия посмотрела на экран, и на губах ее появилась горькая усмешка. "Интересное", "инфоповод"... Вася, Вася, ты не понимаешь. Самое интересное для меня сейчас – это тишина, которую ты нарушаешь своим навязчивым вниманием. А инфоповод… Инфоповод в том, что мое сердце сегодня не бьется в ритме твоих сообщений.

Она отложила телефон, не отвечая. А небо оживало за окном и уже появились многочисленные морские чайки. Наверное, опять нерпы подошли к скалистому берегу и там уже прохаживает, как меланхолик, косолапый белый медведь, никак не шарахаясь от летящих в него пенистых хлопьев и брызг от бьющихся о камни тяжелых морских волн.

Анисия в растерянности снова взяла потрёпанную еще ее предшественниками книгу про виконта и герцогиню, но буквы расплывались перед глазами. Мысли возвращались к Панкрату. Где он сейчас? Не замерз ли? Не попал ли в беду? Его работа была опасной, и это добавляло тревоги к ее и без того не слишком веселому настроению.
Она представила его, идущего по бескрайней снежной равнине, с рюкзаком за плечами, с решительным выражением лица. Он был частью этой дикой, суровой земли, и она чувствовала какую-то необъяснимую связь с ним, с его борьбой за сохранение этой красоты. Он был как глоток свежего воздуха в затхлом помещении, как яркий цветок, пробившийся сквозь лед.
А телефон снова пиликнул. И на экране снова высветилось: "Вася Песуков: Анисия, ты чего молчишь? Я тут подумал, может, тебе скучно? Может, организовать к тебе, ну, к вам на мыс, вертолет, апельсинов привезти?"

Анисия не знала, что ответить Песукову и сказала, как есть: через пару часов она улетает с этой метеостанции, попрощается с мысом Косыгин. И еще через несколько часов будет в Путыме…

– Ого! Вот это новость! Анисия, это самая лучшая новость! – вдруг оживился Песуков. – Я… просто очень рад этой новости. – пресс-секретарь явно растерялся от неожиданности, а для Анисии стало загадкой, чему же он так рад, этот не очень даже близкий для нее человек?! После небольшой паузы Песуков раскрылся:
– А можно я Вас встречу?
Это предложение ошарашило Анисию. Чего-чего, а вот этого открытого наезда на ее личную жизнь она от пресс-секретаря не ожидала.
– Нет-нет, Василий, спасибо, не надо! – Анисия запротестовала и уже хотела как-нибудь сказать честно, что в путымском аэропорту есть кому ее встречать. Ей уже очень хотелось как-нибудь отвязаться от этого назойливого собеседника. Но как раз в этот момент связь с Песуковым оборвалась…

***
– Сбежал! Сбежал, гаденыш! – Полицейский чиновник, начальник отдела Казыня, с утра пораньше носился по коридору Таймырского ОВД, дергая ручки еще пустых кабинетов. Его раздражение было столь же густым, как предрассветный туман над тундрой, и столь же острым, как утренний мороз. Сотрудники отдела, как назло, не имели привычки приходить на службу раньше положенного.
– Понимаешь, и имя у него какое-то дурацкое: Даниэль. Данила что ли? А фамилия – Костеркин. Оленевод, понимаешь. У них каждый третий Костеркин.
О том, что сбежал задержанный, Казыне доложил дежурный, как только начальник оказался у окошка дежурной части.
– Как это «сбежал»? – Ошарашился Казыня, его лицо приобрело цвет замерзшей тундры.
– Ночью. Наверное, через вентиляционный короб, – предположил дежурный, стараясь говорить как можно тише.
– А кто обнаружил?
– Помощник дежурного. Понес ему положенную пищу, а в помещении никого нет…
****

Глава Таймырского муниципального района Геннадий Талызин с утра хмурился. Его раздражение вызвал первый же звонок. Оказалось, начальник полиции, тот самый Казыня, сообщил, что из ИВС сбежал молодой оленевод. Тот самый, который еще в прошлом декабре расстрелял двоих нефтяников. А дело его, между прочим, на контроле в Следственном Комитете. Из Москвы требуют, чтобы был наказан самым решительным образом и по всей строгости. А там, в тундре, где случилось это, все факты налицо – самооборона.

– Ищите! – ответил Талызин полицейскому, недовольно буркнув: – Что ни день, так новое приключение! Когда и без того рот полон забот.
– Ищем! А куда он мог деться? – отозвался полицейский.
Главу администрации этот вопрос удивил.
– Юрий Петрович, я не понял. Я разве у вас уже в штате? Вы так странно спрашиваете, будто я должен знать, куда бегут от вас люди из изолятора…

Между тем Геннадий Иванович Талызин знал, что по его личному звонку и по его просьбе одна из бригад оленеводов, что аргишит, то есть передвигается неподалеку в приенисейской тундре, вот-вот должна на днях подогнать все свое стадо поближе к Путыму. Наверняка, туда и устремится беглец. Но он ничего не сказал об этом начальнику из полиции.

Вообще-то, губернатор Талызин на самом деле договорился с бригадиром оленеводческой бригады Мюсеной Тэседо, чтобы тот подогнал стадо поближе к Путыму. Для празднования Дня народов Севера на самой границе города с тундрой поставили этнографический городок с чумами и нартами. Сюда ожидают сановных гостей из Москвы и Красноярска, представителей Горнильского комбината и,
конечно, несколько туристических групп. Высокие гости везут с собой весьма внушительные подарки для оленеводов, в том числе пять новых мотосаней и два колесных вездехода.

Неужели об этой договоренности уже что-то прознал и этот ушлый полицейский Казыня?

Талызин почувствовал холодок, пробежавший по спине. Если этот Казыня вкрутил себе в одно место такую идиотскую мысль, что он, глава района, может быть причастен к побегу, пусть даже косвенно, это может обернуться серьезными проблемами. Его собственная репутация, и без того висящая на волоске из-за дела Костеркина, может быть окончательно подорвана.

– Ищите! – повторил Талызин, стараясь придать голосу твердость. – И найдите его. Любой ценой. И чтобы никаких больше "приключений".

Он положил телефон и уставился в окно, на серую, унылую картину предрассветной тундры.

Даниэль Костеркин. Молодой, дерзкий, и, как оказалось, весьма изобретательный. Расстрелял двоих нефтяников… Самооборона, говорите? В Москве, конечно, виднее. Но если этот оленевод сейчас появится на празднике, да еще и с подарками, которые должны были достаться его соплеменникам, это будет скандал. Скандал, который может перерасти в настоящий политический кризис.

Талызин потер виски. Он не хотел, чтобы этот праздник, который он так долго и тщательно готовил, превратился в место для поимки беглого преступника. И уж тем более не хотел, чтобы его имя всплыло в связи с этим делом.

***
Тундра большая, топкая, с холмами и перелесками, низкими кустиками и высокой осокой, упрямым багульником и покорным ситником, с мелкими птичками и шмыгающими часто из-под ног лемингами, бывает, вздыхает, бывает, прислушивается, а иногда просто смотрит и кто-нибудь посторонний чувствует ее стеклянные глаза.

...У небольшой реки среди кочек и вязкого ила, застрявший по колено в воде, стоял маленький беспомощный человек и махал руками, дергался плечами и топал кое-как ногами и кричал в небо. Он кричал на духов воды и земли, на ветер, на такие же маленькие и угнетенные холодом деревья, на кочки, на облака.

Почему вы меня не спасете? Почему вы отнимаете мою жизнь? Почему вы делаете так, что мне все время плохо и неуютно? Человечек сердился, человечек не понимал этой безжалостной правды – нет вины никакой за Вселенной, вся вина – в нем самом.

И Слово услышало его. И подошло, и тронуло за плечо. Не кричи. Не надо. Вот обернись, у тебя за спиной опасность. К тебе подбирается не росомаха и не волк, а такой же, как ты человек. И у него в руках не нож железный, а бумажка. В ней, на этой бумажке, записано, что ты никто на своей земле, потому что твоя земля и все, что в ней, этому человеку переданы в собственность. Он хозяин твоей земли. Он здесь будет рыть и копать, ставить вышки и бить сваи, он наполнит всю округу скрежетом и грохотом, запахами мазута и жженого железа.


* * *
…Мышка-пеструшка, прозываемая северянами на финский манер «леммингом» за ее внешний вид и богатую на окрас шерсть, уже целый час сидела на бугорке, прикрытая высокими стебельками трав и ждала, когда небо совсем прояснится и от авамской реки потянется невидимый ветерок. Ей захотелось совсем уже спелой толстощекой желтой морошки, а также чернички и бруснички, но чтобы добраться до них, нужно как можно шустрее перебегать от одного кустика травы к другому, а ветерок ей подскажет, где какой запах и нет ли поблизости какой-нибудь опасности. Но мышка не спешила и поглядывала, что есть еще интересного вокруг, когда услышала, как хлопают крыльями всегда такие важные и даже сердитые гуси. Это они заканчивают обучение своих белолобых и молодых гусят стоять хорошо на крыле и уже вот-вот начнут собираться в большие стаи и настраивать свои внутренние «навигаторы» на теплые края, в ту сторону, где юг. Мышка на всякий случай юркнула обратно в подземное жилище и стала снова смотреть на небо, как в телескоп, через маленькое круглое окошко норки. Пусть уже эти гуси пролетят, а с ними может быть, и мохноногий канюк и с крючковатым носом полярная сова, которые запросто могут выследить мышку и тогда, конечно, ей морошки не видать…

* * *

Анисия закрыла глаза. Апельсины. Вася. Все это казалось таким далеким и неважным. Она хотела услышать голос Панкрата, его хрипловатый, уверенный тембр. Хотела услышать, как он рассказывает о своих находках, о том, как ему удалось спасти очередную редкую птицу или предотвратить загрязнение.

Хотела почувствовать его присутствие, даже на расстоянии.
Она не знала, дошло ли ее последнее сообщение до Песукова и написала ему новый ответ: "Нет-нет, не надо. Спасибо, Вася, но я сегодня не в настроении. Может, в другой раз."

Отправив сообщение, она почувствовала облегчение, но оно было мимолетным. Грусть никуда не делась. Она снова посмотрела в окно. Затем на прислоненные к ножкам стола уже собранный чемодан и большую сумку, и они, может быть, тоже испытывали какое-то томление по предстоящей дороге.
«Вот нажила имущества за двадцать три года», – с юмором оценила она степень своей обеспеченности. – Все свое вожу с собой. И чего тебе еще надо?!» 

До косыгинского аэропорта ей пятнадцать минут. Пешком. По дощатому настилу. Этот маршрут она исправно торила целых три года, будучи синоптиком-технологом аэродромной метеостанции. Она знает этот маршрут наизусть. В этом полуразрушенном поселке все дорожки из досок, старых поддонов, уложенных, где на трубы, а где и на ржавые бочки. Бочек вообще, полно по всему побережью. Их шугает уже годами туда-сюда в прибрежной косе сердитое море, они образуют целые площадки вокруг домов и за домами. Да и сам поселок со всех сторон завален останками старых и тоже ржавых вездеходов, тракторов, самых разных труб и деталей от машин, станков. А в самый берег упирается носом полузатопленный и тоже весь разобранный и обглоданный льдами, штормами и временем буксир. Это теперь, конечно, музей под открытым небом, музей ушедшей эпохи. Когда-то здесь был довольно большой поселок с множеством служб, экспедиций, центром связи с полярными станциями. Осталось немного: две экспедиции, небольшая воинская часть, метеослужба и все еще нужный для арктических нужд аэропорт.

Анисия встала и снова подошла к окну.
– Ой! А про тебя-то я в этой суматохе чуть не забыла!
На улице и прямо под ее окном стоял виляя хвостом огромный лохматый Микуся.
– Надо же! Пришел провожать… – Анисия расплылась в благодарной улыбке. – Наверное, можно его впустить. Хотя бы один раз.
Так-то обычно Микуся, как и еще чуть ли не с десяток местных собак ютились где-нибудь на улице, рядом с домами, и кроме того полуразрушенных построек хватало для убежища, если их не заметало по самые крыши снегом.

Огромный мохнатый пёс по кличке Микуся, принадлежал начальнице станции. Но с первого дня Анисии на мысе Косыгин он привязался к ней и стал, как верный друг, ходить за ней повсюду, будь то замеры на приборных площадках или долгие прогулки вдоль берега. Он, казалось, понимал её молчаливую тоску, когда она смотрела на свинцовое море, искала взглядом нерп или белух в холодных волнах.
И вот оказалось, сегодня Микуся, как будто зная человеческие дела, пришел проводить её к месту вылета. Сердечко Анисии опять сжалось, откликнулось на эдакую малость житейскую, общительность и преданность мохнатого дружка.

И только теперь ей снова мигнул экран телефона и раздался его привычный «пилик-пилик».

Да, конечно, на этот раз Панкрат, друг сердечный, из Путыма прислал ей с утра пораньше долгожданный привет, пожелание доброго утра и хорошего дня. И приложил картинку с красивыми цветами.
«Ты читала?» – в общалке высветилась новая строка сообщения.
«Читала», – ответила Анисия. И добавила – «Новости со всего света». – Пояснила она и поставила значок улыбки.
«Я про это…, – уточнил Панкрат. – До Земли дошла мощная ударная звуковая волна от столкновения галактик».
«Ого!» – откликнулась Анисия. И стала искать в мониторе уже, было, потухшие новости и это любопытное сообщение. – Нашла!»
«Пишут… Вероятно, запущен новый процесс звездообразования, а человечество получило редкий шанс понаблюдать за столкновением и возникновением галактик».

Анисия на радостях выскочила на улицу и впустила в комнату все еще мнущегося под окном Микусю.
«Чудеса настоящие», – написала она в ответ Панкрату. А верный пес, прижав уши и виляя хвостом, смотрел на нее с восторгом, но она это успела заметить, и с какой-то грустинкой в умных глазах…
«Наверное, это про нас с тобой», – добавил Панкрат и прикрепил к сообщению цепочку смайликов: «улыбку», «мудреца», «любопытного», «уставшего от смеха». – Я про новость такую чудную, звездную!

Панкрат шутил - хотел через сотни километров таймырских далей передать зазнобушке тепло и хорошее настроение. И, конечно, сообщить ей, что очень ждет ее сегодня и желает ей отличного чистого неба и летной погоды.
Если бы они знали, что их ждет впереди!

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Маленькие маки молились и ветер вздыхая, причесывал утомленный мох. И камни, сгрудившиеся под высокой горой, как прихожане, шептались друг с другом едва повернутыми чопорными лицами. И озеро, прикрытое мелкой ивой, сложило ладошки в прошении к небесам, и птицы присели, спрятали крылья, чтобы не мешать ветрам и не нарушать многоголосия жизни, и чтобы послушать в час оный псалмопение трав и кустарников.

Вначале было Слово. И Слово было у Бога.
У коренных жителей таймырской тундры слово тоже живое.

Слово пришло к народу ня. Оно было сначала в Усть-Аваме, потом в Волочанке.
Идет оно, слово, идет, смотрит, поляна из трав всяких раскрылась перед ним, и цветов каких только там нет, и ягод разных сколько угодно. И среди них ковром чудесным, россыпью янтарной морошка растет и улыбается солнцу. Пошла сказка дальше. Слышит, в болоте птиц собралось очень много, на все голоса они песни распевают птенцам своим. Одна гагара печально плачет, нет птенцов у нее.

Пошла сказка-слово дальше. Смотрит, чум стоит из стекла добром всяким доверху наполненный. А за ним еще один чум. Зеркальный. И в нем бочки большие стоят, доверху рыбой муксуном и гольцом набитые, солью слегка присыпаны. Хотела сказка взять одну из рыбин, поглядеть из какой она речки или озера. А это оказалась пачка денег заморских, толстая такая, пахучая. Заплакала сказка, потому что не могла понять, а куда делась рыбка из озера чистого, из речки быстрой. Плачет сказка и не знает, что сказать, слово в горле стоит, словно сила какая-то в рот камней набила.
Да и не камни это из Страны Мертвых, с белых и бурых отрогов Бырранга, а руда колотая, из которой выплавляют тонны меди и никеля, а кроме этого — миллионы унций палладия, платины, родия, золота...

Слёзы сказки падают на землю, тонут в ягеле, в брусничке, на траву и на мох ложатся, по камушкам блестят, где не только жизнь, но и смерть переплетаются в вечном танце огня, разрухи и обновления. А эта пляска отдается тяжестью в горле и непонимание находит на людей, — откуда пришли тени, несущие следы нищеты в этот мир, где теперь прячется богатство, изъятое в недрах Земли, и когда же насытятся хозяева попираемой и разрушаемой страны?

****
Пьяный от нектара крупный мохнатый шмель шарахался по островкам из сочных трав, словно выпивоха после кабака не оставивший цель заглянуть по пути домой еще в другие злачные места и кабаки, но в них он уже долго не задерживался, подхватываемый ветром, носился и качался из стороны в сторону, возможно, загуляв, потерял свою норку и уже беспокоил своим поведением других обитателей тундры. И будто по вызову сердитых соседей, среди кочек, кустов и куртин явилась толстая росомаха с бесцеремонностью полицейского, мнущая широкими лапами травы, ягоды и цветы, вынюхивая гнезда и убежища мелких обитателей этого захудалого околотка. И заплутавший шмель чуть было не сел ей под фуражку, то есть на щетку черных толстых волос в надбровье и на нос, но тем же вихрастым ветром мигом был сдут в соседнюю кочку. А росомаха встревожилась, поймав в воздушных струях запах чужого и опасного для нее существа, она тут же превратилась в слух, потому что местный миропорядок нарушил посторонний звук, и не один, а сразу нагромождение треска, чавканья…
И обломок ракеты титановой давно упавший и принятый мхами издавал то и дело тонкий свист, будто бы продолжая полет, но уже никого не ослеплял и не тревожил, потому что давно уже облюбовал зеленоватые накипные споры лишайника… В нем и утопал. До изнеможения.

***

Геннадий Львович Талызин, глава Таймырского муниципального района, после каскада звонков, приема просителей, перебранки с помощниками сидел в своём кабинете со столами, заваленными картами, статистическими отчётами и сувенирами с национальным колоритом. На полке стояли выцветшие рамки-фотографии: вот он среди оленей, вот он пожимает руку местным старейшинам, вот он на фоне разлившегося после ледохода Енисея. Но сейчас эти фотографии, ему показалось, какие-то устаревшие, смотрели на него с тихим укором.

Ему на рабочий стол сегодня с утра принесли самый свежий и очередной документ: правительство России утвердило долгосрочные планы социально-экономического развития опорных населенных пунктов Арктической зоны до 207* года. В их числе агломерация Горнильск – Путым и поселок Диксон. А он уже раньше видел наброски этого федерального творчества. И удивился, что в них опять на несколько десятков лет вперед запланированы… обустройство дороги до аэропорта, ремонт и обновление давно уже изношенного жилого фонда, а заодно и изучение вопроса улучшения доставки и качества питьевой воды… Ведь эти же самые вопросы здесь решали до него, над ними морщат свои лица путымские специалисты и руководители сегодня.
И Геннадий Львович размышлял и думал про эту странную свистопляску постоянства перемен.

…Крутится земля, бегут года, мелькают дни. А здесь, на семидесятой широте, у населения все та же из года в год борьба со свалками мусора у подъездов, ремонт путымских дорог и установка вдоль них освещения, а также информационных систем, борьба с незаконным выловом биологических ресурсов, обкатывание очередного нового, присланного в неведомую глубинку из Красноярска назначенца на высокую должность чиновника – одни и те же заботы при каждом новом поколении. Одни уходят навсегда в списки почетных граждан Путыма, другие так и остаются безымянными северянами. Большинство из них съезжают обратно на материк, к могилам родственникам поближе.

На их место прибывают то и дело новые поселенцы. Некоторое время они еще сохраняя запал романтизма и свежести, активно борются с невзгодами захолустной жизни, затем год за годом помаленьку стираются, спиваются, дряхлеют. Некоторые еще рыпаются, пытаются выехать куда-нибудь на материк, да так и уходят в безвестное небытие и забвение, на всеобщую свалку костей и черепов, а им на смену опять из самых разных дряхлеющих российских закоулков заплывают по житейской реке уже новые еще не слишком отмороженные отряды соискателей лучшей доли и прибыли, и уже на авантюрном энтузиазме засучивают рукава.

Чтобы снова и с новым азартом бороться… с завалами мусора у подъездов, заниматься ремонтом дорог и информационных систем, между делом малость промышлять незаконным выловом биологических ресурсов. На том и складываются десятилетия, эпохи и целая летопись трудного освоения заполярных широт. Это толстая и потрепанная книга истлевших страниц из сгнивших надежд, отдельных страстей и возможностей. Однако тем, кто прямо сейчас включен в этот будничный азартный круговорот свершений и подвигов недосуг вникать в такого рода писания, не до размышлений, ибо жить-то хочется, причем жить здесь и сейчас! И что до того, что было когда-то?! И что до того, что когда-нибудь будет?

***

...У кого есть телефон, у того и правда. Сила – в телефоне. Хотя, конечно, все зависит от того, в чьих руках телефон и у кого повыше этажерка в государственной машине. И тогда по телефону можно решать любой вопрос.

Талызин закинул руки за голову, смотря на потолок, но очередной звонок вырвал его из раздумий. Он тяжело вздохнул и поднял телефон. В голосе слышалось раздражение, хотя он старался говорить ровно.

Опять звонят из Красноярска.

– Вы меня поймите! – объяснял он в телефон, переходя на крик. – У меня в бюджете нет ничего своего, то есть районного. Всё зависит от Красноярска! И хорошо, если Горнильск чего нам подбросит. У нас люди без работы сидят, да, правильно, спиваются, вешаются и стреляются! Но сейчас к нам пришла еще и эта «ОстНефть»! Разворачиваются! Это же, как второе пришествие! Сталинской индустриализации!
Собеседник на том конце, видимо, пытался что-то вставить, но Талызин не дал ему возможности перебить.
– Да-да, я понимаю, это сразу пять бюджетов Красноярска! А нам-то что с этого достанется? Два сборных домика и пять лодочных моторов на весь Таймыр? Да-да, и ещё оленина копченая. В масле! Из бензола. И в солярке…
Он резко с телефоном в руке поднялся из кресла и подошёл к окну, где открывался вид на синеватое небо и грязные серые городские дороги. На главной площади ветер колыхал на высоких мачтах флаги. Махнув рукой, словно прогоняя невидимых врагов, он продолжил:
– Пастбища оленьи, озёра и реки – они уже сейчас залитые нефтью! Химикатами. Тундра ободрана вездеходами! Енисею – второй реке России после Оби – скоро кирдык. А он ведь тысячу лет кормил людей и никакого бюджета не требовал!
Собеседник что-то ответил, но Талызин лишь устало выдохнул:
– Да я понимаю, что это федеральная программа, но у нас здесь люди живут! Не статистика, а люди! Ладно, работаю… – он бросил телефон в мягкое кресло и еще долго смотрел на него, словно тот и был виноват во всех его бедах.

***
ГДЕ-ТО В ГОРНИЛЬСКЕ

– Фуф! Не могу никак привыкнуть – по ним шмалят, по оленям этим, а у них глазищи, как яблоки огромные, только темные цветом, как опал шоколадный, такие огромные! Смотрят и смотрят… – проговорил Валерка, опустив взгляд на почерневший стол. В руке у него был стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью. Это в Горнильске некоторые доморощенные сомелье так хитро разбавляли спирт – добавляли в него растворимый кофе. Чтобы осел на дно, придавив под собой сивушные всякие добавки и прибавки.
– А ты в глаза им не смотри! Дурачок! Шмаляй да шмаляй! – отозвался Петруха, опершись локтями о стол и вытирая ладонью потное лицо. – Чего уж теперь об этом думать? Сделано дело.

В деревянной хибаре на окраине Горнильска, окруженной покосившимся забором и обгоревшими от времени столбами, сидели двое. Это были Валерий, известный местным как Валерка Суховей, и Петр, прозванный Петрухой-зубастым. Оба сгорбились над самодельным столом, где стоял литровый пузырь с мутной коричневой жидкостью, и вяло переругивались.

– Слышь, наверное, кофе у тебя немножко того, не в кондиции. Видишь, муть какая-то стоит, не оседает! – нервничал Петруха.
– Говорил же я тебе, не надо нам туда соваться, – ворчал в это время Валерка, не вникая в слова сотоварища, он опрокинув очередную дозу шила. – Теперь и эти проклятые туши по всей реке, наверное, всплывают, и шуму от них только больше. Всех собак на нас спустят.
– А куда же не надо, Валера? Ты это скажи в лицо тем, кто нас туда и отправил! – огрызнулся Петруха, тыкая пьяно пальцем в сторону бутылки на столе. – Знаешь же, приказов начальства не обсуждается. Мы делаем, что велено. Кто нас слушать будет?
– А ты думаешь, им до нас дело есть? – хмыкнул Суховей. – Как затевали на переправе стрелять, так ведь и знали, что по трупам рано или поздно след найдут.
– След найдут, а нас – нет, – отмахнулся Петруха. – Это ты закрепи у себя в уме!

Мы – никто, и зовут нас никак. Да и кто проверять станет? Вся эта тундра – жопа безразмерная. Следы в воде тонут, а нас давно уже в расчет не берут.
Валерка снова налил себе и Петрухе, но взгляд его потемнел.
– А что, если найдут? Если всплывет, кто команду давал? Мы-то здесь в тепле дырявом сидим, а они на своих Канарах живут да радуются.

Петруха отхлебнул прямо из горла, чем и насторожил Валерку.
– Мне один из местных, не знаю, долганин он или нганасанин, говорил, что у оленей, как и у людей – глаза самое главное, они как бы душа от самой земли получена, дух ее какой-то! – Валерка подался вперед, будто искал в лице собеседника хоть намек на понимание.
– Что ты мелешь? Душа, дух, глаза?! Нагородил фантазий. Мне один из таких умников тоже грузил под водочку, что сама земля – это олениха, а то, что там трава всякая, мхи – так это будто бы ее шерсть! Да ты его знаешь, он языки изучает, байки тундровые, по фамилии Лабанаусках Гена, литовец сам. Я его спрашивал однажды: «А как ты сам на Таймыре оказался?» Говорит, что его родители из ссыльных, еще со сталинских времён местные лагеря прошли, комбинат наш поднимали из котлованов, лесные братья, короче, значит, фашики они недобитые…
– Но насчет души, если хочешь знать, так все говорят. И в тундре, и даже в нашей церкви люди про эти вещи тоже что-то знают.

– А ты поменьше слушай хрень всякую, особенно от этих, местных, – резко отмахнулся Петруха, осушив стакан одним глотком. – А то в полярную ночь в квартирке горнильской своей на стены полезешь – от мыслишек дурацких. Здесь многие на стены лезут, как начинается эта темнота. С крышей тогда, ну, чердаком, понимаешь, проблемы конкретно возникают. Пока пузырь не возьмешь, водочки стаканчик один, другой не опрокинешь…, – Петруха опять махнул рукой. – Да я же сам по телеку видел, врач из Москвы, он нас тут три месяца изучал, как влияет Север на психику человека, так вот он так и сказал: без пузыря здесь в полярную ночь никак! И лучше выпить, чем белочку дожидаться, и чтобы чердак не поехал.

Валерка отвел взгляд в сторону, нервно переставил посуду и закуску на столе.
– А ты, Петруха, не боишься, что кто-нибудь из них, местных этих, нас потом найдёт? Или узнает, что мы там натворили? Они ведь, говорят, как волки – след любой чуют, придут откуда не жди.
– Кто найдёт? Кто узнает? – Петруха усмехнулся, но в его голосе чиркнула едва уловимая нотка беспокойства. – Да кому мы нужны? Валера! Кто нас искать будет? У нас с тобой ни имени, ни роду. Вся эта тундра – она бездонная. Там следы в снегу тонут, а уж тем более – в воде.
– Может, оно и так, – нехотя согласился Валера, но в словах его не было уверенности. – Только вот глазищи эти оленьи из головы моей никак не выходят. Как глянут, так будто и спрашивают: зачем? Зачем, мол, это вы, братцы, смертушку вкруг себя наводите? А ответа нет.

– Хватит тебе! – Петруха рассерчал, стукнул кулаком по столу, так что бутылка подпрыгнула. – Не думай много. Это наша работа, понял? А глаза… Глаза они у всех одинаковые. Ты лучше думай, как жить дальше будем. Когда дело сделано, назад дороги нет.

Валерка молча налил себе еще и, прикрыв глаза, опрокинул стакан. Достал нервными пальцами из пачки сигарету, почиркал зажигалкой, закурил. Петруха тоже решил, что теперь в самый раз покурить.
- А ты знаешь, почему в Горнильске кругом почти что одни армянские сигареты?
- Какие завезли, такие и есть... - Валерке эта тема была совсем неинтересной, как говорится, по боку.
- Да потому что у нас теперь на шестьдесят девятой параллели Крайне Северный Кавказ! Товарищам из южных краев почему-то отдали все снабжение и все магазины. Да, и они же - главные скупщики почти что всей оленины и рыбы! Да ты посмотри, что творится в аэропорту! Людям проходу не дают, особенно из зоны прибытия, как будто все таксисты с тех самых загорелых краев собрались, а по-русски, вообще, еле-еле что говорят или понимают! Вот тебе и Север, экстрим, холодрыга, черная пурга и мороз почти что девять месяцев в году!- Петруха на этом выдохся. Хотел поговорить о чем-нибудь щипучем, побуровить на общие темы, ан, ничего не получилось. Осталось что курить дальше и пить. 

В комнате повисла тишина, нарушаемая только редкими хлопками ветра за окном. Оба знали, что забыть им свои недавние приключения на реке и в тундре скоро вряд ли удастся.
«Над рекою расстилается туман. Никогда я не прощу тебе обман, – запел в это время вдруг совсем уже расслабленный спиртягой Петруха. – Говорила, что ты любишь… А сама? А сама ты не лю-ю-била-аа никагда!»
* * *