Улисс. Раздел I. Подраздел А. Блок 3. Лекция 13

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел A. Исторический фон: Ирландия на рубеже веков

     Блок 3. Материальные и социальные реалии

     Лекция №13. Городское хозяйство Дублина: водоснабжение, освещение, канализация

     Вступление
    
     Представьте себе Дублин 16 июня 1904 года не как литературную декорацию, а как живой, пульсирующий организм, в котором каждый элемент связан с другим невидимыми нитями повседневного существования. Его жизнедеятельность, его ежедневный ритм определялись не только бурлением политических страстей или накалом культурных баталий, но тремя фундаментальными, хотя и незаметными для большинства горожан, системами: водой, светом и отходами. Именно эти артерии и вены городского тела позволяли Леопольду Блуму заварить утренний чай, Стивену Дедалу бродить по вечерним улицам, а Молли — принять ванну. Без них рушилась сама ткань городской жизни, превращая Дублин из оживлённого центра в хаотичное скопление домов и переулков.
     Городское хозяйство было скрытым персонажем «Улисса», незримой силой, которая одновременно поддерживала жизнь и обнажала глубокие социальные разломы. Водопроводный кран, газовый рожок, канализационный люк — это были не просто бытовые детали, а точки соприкосновения горожанина с огромной технологической и политической машиной, управлявшей его повседневностью. Через них каждый житель ощущал на себе влияние решений, принимавшихся далеко за пределами его квартиры: в муниципальных кабинетах, в офисах частных компаний, в коридорах колониальной администрации.
     Управление этими ресурсами превращалось в поле битвы между муниципальными амбициями, частными интересами и тяжёлым наследием колониального прошлого. С одной стороны, городские власти стремились модернизировать инфраструктуру, чтобы соответствовать духу наступающего XX века. С другой — частные компании, владевшие ключевыми сетями, нередко ставили прибыль выше нужд населения. А колониальный статус Ирландии накладывал дополнительные ограничения: многие решения принимались не в Дублине, а в Лондоне, где местные проблемы воспринимались сквозь призму имперских интересов.
     Ирландская столица стояла на пороге модерна, но её инфраструктура представляла собой причудливый гибрид, словно собранный из фрагментов разных эпох. Георгианская элегантность парадных улиц соседствовала с викторианскими инженерными решениями — массивными чугунными трубами, газовыми фонарями, бетонными коллекторами. А кое-где, особенно в бедных кварталах, проглядывала и вовсе средневековая архаика: сточные канавы, колодцы с ручной подачей воды, примитивные выгребные ямы. Этот контраст создавал странный, почти сюрреалистический ландшафт, где современность и отсталость переплетались настолько тесно, что порой невозможно было понять, какой век на дворе.
     Изучение водоканалов, газопроводов и коллекторов позволяет увидеть город с неожиданного ракурса — не сверху, в блеске монументов и фасадов, а снизу, в его самых прозаических, но жизненно важных процессах. Здесь, в подземельях и технических коридорах, кипела своя жизнь: рабочие чинили проржавевшие трубы, инженеры составляли схемы новых веток, чиновники спорили о распределении средств. Именно здесь формировалась подлинная география Дублина — не та, что запечатлена на туристических картах, а та, что определяла повседневное существование тысяч людей.
     Каждая система имела свою историю и свои противоречия. Водоснабжение, например, отражало классовые различия: богатые районы получали чистую воду из современных резервуаров, тогда как обитатели трущоб нередко довольствовались мутной жидкостью из загрязнённых источников. Газовое освещение создавало иллюзию прогресса, но его неравномерное распределение подчёркивало неравенство: центральные улицы сияли огнями, а окраины тонули во тьме. Канализация же становилась метафорой социального устройства: отходы одних текли под ногами других, напоминая о том, что благополучие одних неизбежно строилось на неудобствах других.
     Таким образом, Дублин 1904 года предстаёт перед нами не просто местом действия «Улисса», а сложным организмом, где технологии, политика и человеческие судьбы сплетены в единый узел. Его инфраструктура — это не фон, а полноценный участник повествования, молчаливо свидетельствующий о противоречиях эпохи. Через призму воды, света и отходов Джойс показывает, как материальная среда формирует сознание горожан, как повседневные ритуалы связаны с глобальными процессами, и как даже самый обыденный предмет может стать ключом к пониманию глубинных механизмов городской жизни.

     Часть 1. Вода из-под холма: викторианский акведук и битва за чистую воду

     История дублинского водоснабжения — это история постоянной борьбы с географией и эпидемиями, растянувшаяся на столетия. Ещё в средние века горожане довольствовались водой из местных колодцев и небольших ручьёв, но с ростом населения эти источники быстро истощались и загрязнялись. В те времена никто не задумывался о бактериях или химических примесях — вода считалась чистой, пока не имела явного неприятного запаха. Однако уже тогда в периоды засухи или сильных дождей возникали перебои с поставками, а в плотно застроенных кварталах нечистоты нередко просачивались в колодцы, превращая их в рассадники болезней.
     К XIX веку проблема достигла критической точки: вспышки тифа и холеры уносили сотни жизней, а городские власти оказались перед необходимостью радикально перестроить всю систему водоснабжения. Врачи и санитарные инспекторы били тревогу, публикуя отчёты о катастрофическом состоянии питьевой воды. В газетах появлялись леденящие душу описания кварталов, где целые семьи гибли от кишечных инфекций, а местные лекари не успевали оказывать помощь. Общественное давление нарастало, и городские власти вынуждены были действовать.
     К 1904 году город пил воду главным образом из водохранилища в Вартанге — части грандиозной системы, построенной в 1860-х годах. Она доставляла воду из реки Вартанг в графстве Уиклоу, за десятки километров от города, по гигантскому чугунному трубопроводу, проложенному сквозь холмы и долины. Это был подлинный триумф викторианской инженерии: массивные опоры, каменные акведуки, тщательно рассчитанные уклоны — всё свидетельствовало о мощи промышленной эпохи. Строители преодолевали сложнейшие препятствия — пробивали туннели в скалах, возводили мосты над ущельями, создавали системы отстойников и фильтров. Каждый этап строительства становился событием, о котором писали газеты, а горожане с гордостью наблюдали, как растёт эта колоссальная сеть.
     Но даже столь масштабное сооружение не решало всех проблем. Вода оставалась мутной, особенно после дождей, когда потоки несли с гор ил и органические взвеси. Перед употреблением её приходилось долго отстаивать, а в домах побогаче — дополнительно фильтровать. В периоды сильных осадков система порой не справлялась с нагрузкой: мутные потоки прорывались в распределительные резервуары, и тогда даже богатые кварталы получали воду, напоминающую по цвету жидкий чай. Городские службы спешно чистили фильтры и усиливали хлорирование, но эти меры давали лишь временный эффект.
     В богатых домах, таких как тот, что мог бы принадлежать семье Дедала, использовались фильтры-насадки на краны, заполненные губкой и углём. Эти устройства, хоть и недешёвые, позволяли получать относительно чистую воду для питья и приготовления пищи. Хозяйки тщательно следили за состоянием фильтров, регулярно меняя наполнитель и протирая металлические детали. Для них доступ к качественной воде был вопросом престижа и здоровья семьи. Блум же, скорее всего, довольствовался тем, что текло из муниципального трубопровода — водой с привкусом железа и едва уловимым запахом тины. В его квартире, вероятно, стоял кувшин для отстаивания, куда он наливал воду с утра, чтобы к вечеру она стала чуть прозрачнее.
     Качество воды было настолько насущным вопросом, что в местных газетах регулярно публиковались отчёты химического анализа, где указывалось содержание солей, органических примесей и следов тяжёлых металлов. Эти публикации читали с жадным интересом: домохозяйки сверяли показатели с собственными наблюдениями, врачи искали подтверждения своим диагнозам, а предприниматели оценивали перспективы бизнеса по производству фильтров. Домовладельцы нередко судились с городской корпорацией из-за ржавчины, портившей бельё при стирке и оставлявшей рыжие разводы на сантехнике. Судебные тяжбы затягивались на месяцы, и порой дело доходило до публичных скандалов, когда пострадавшие демонстрировали испорченные простыни или заржавевшие краны прямо в зале заседаний.
     Настоящей драмой водоснабжения были не центральные улицы с их блестящими фонарями и мощёными тротуарами, а задние дворики и переулки, где проживала большая часть дублинцев. Там всё ещё стояли общие колонки, вокруг которых выстраивался свой микрообщественный уклад. Женщины приходили не только за водой, но и за новостями; здесь заключались негласные союзы и вспыхивали жаркие ссоры. Кто-то делился рецептом отвара от кашля, кто-то жаловался на непослушных детей, а кто-то передавал слухи о грядущем повышении цен на уголь. Колонка становилась центром маленькой вселенной, где каждый знал привычки и слабости соседей.
     Раковина на заднем дворе была для многих единственным источником воды для питья, готовки и стирки. Её недостаток диктовал строгий распорядок дня: утром — набрать воды для чая и умывания, днём — для готовки, вечером — для мытья. Каждая капля имела цену, и расточительство осуждалось всем соседством. Хозяйки соревновались в изобретательности: собирали дождевую воду в бочки, процеживали мутную жидкость через марлю, добавляли уксус для обеззараживания. В некоторых семьях даже вели учёт расхода воды, записывая в специальную тетрадь, сколько вёдер ушло на те или иные нужды.
     Зимой эти колонки превращались в источник постоянных тревог. С первыми заморозками вода в трубах замерзала, и утро начиналось с того, что кто-то приносил кипяток, чтобы растопить лёд. Иногда приходилось долбить ледяную корку ломом или ждать, пока солнце прогреет металл. В самые суровые морозы колонки вовсе выходили из строя, и тогда жители сбивались в группы, чтобы общими усилиями раздобыть воду — кто-то шёл к ближайшей действующей колонке, кто-то покупал её у водовозов. В такие дни дворы наполнялись суетой и тревожными разговорами: «А у вас ещё есть запас?», «Говорят, на О’Коннелл-стрит тоже замёрзло», «Надо бы к тётушке Молли сходить, у неё всегда пара вёдер остаётся».
     В самых бедных кварталах, вроде тех, что окружали улицу Тайрон, водовозы всё ещё развозили воду в бочках, продавая её вёдрами. Эти крепкие мужчины с мозолистыми руками знали каждый закоулок и каждую лестницу в трущобах. Они поднимались на верхние этажи, где не было даже элементарных удобств, и с грубоватой заботой спрашивали: «Ещё одно ведро, миссис Кеннеди? А для стирки хватит?». Эта вода часто бралась из сомнительных источников — мелких ручьёв, заброшенных колодцев или даже из стоков, куда попадали отходы с близлежащих фабрик. Для обитателей трущоб выбор был невелик: платить за сомнительную воду или рисковать здоровьем, используя то, что текло из уличных стоков.
     Холерные вспышки, казалось, канувшие в прошлое после строительства вартангской системы, оставались для дублинцев не абстракцией, а живой памятью. Старики рассказывали, как в 1870-х годах целые семьи вымирали за считанные дни, а улицы заполнялись похоронными процессиями. Матери строго следили, чтобы дети не пили сырую воду, а хозяйки кипятили каждую каплю, предназначенную для готовки. В аптеках продавались антисептики для обеззараживания воды, а в школах учителя напоминали ученикам о правилах гигиены. Вода, столь привычная и незаметная для жителя современного города, для дублинца начала XX века была драгоценным ресурсом, за который приходилось бороться ежедневно.
     Даже в 1904 году страх перед эпидемиями жил в сознании горожан. В бедных кварталах передавали друг другу рецепты народных средств от кишечных расстройств, а в более обеспеченных районах внимательно следили за объявлениями о плановых дезинфекциях водопровода. Врачи регулярно выступали с лекциями о важности кипячения воды, а городские службы проводили кампании по раздаче хлорных таблеток. Всё это создавало особую атмосферу постоянной настороженности, где каждая капля воды несла в себе одновременно и жизнь, и угрозу.
     Шум льющейся из крана воды в «Улиссе» — это звук цивилизации, доставшейся городу ценой огромных усилий и всё ещё распределявшейся с вопиющей несправедливостью. Для одних вода означала комфорт и безопасность, для других — бесконечную череду бытовых трудностей. В этом контрасте отразилась вся суть Дублина эпохи Джойса: город, где викторианский прогресс соседствовал с средневековой нищетой, где блеск новых технологий лишь подчёркивал глубину социального неравенства. Вода становилась не просто физическим веществом, а символом разделения общества — тем, что одновременно объединяло и разъединяло дублинцев, напоминая каждому о его месте в городской иерархии.

     Часть 2. Газовые миражи: как свет создавал новый ритм города

     Если вода питала город физически, то газ — его социальную жизнь, задавая иной, более утончённый ритм существования. К 1904 году Дублин был опутан сетью газопроводов, в основном находящихся в ведении частной «Альянс энд Диблин Консьюмерс Гас Компани». Эта компания, обладая значительной властью над городским пространством, определяла, где и когда загорится свет, а значит — где оживёт улица и забьёт ключом вечерняя жизнь. Газовые фонари стали скелетом, на котором держался распорядок дня, невидимым дирижёром, управлявшим движением толпы. Их свет не просто разгонял тьму — он формировал новые привычки, менял поведение горожан, создавал особую атмосферу сумерек, когда реальность словно размывалась и открывалась дверь в иной мир.
     Они зажигались с наступлением сумерек, и их тусклый, мерцающий свет преображал городское пространство до неузнаваемости. Днём улицы были заполнены деловым людом: купцами, чиновниками, мастеровыми, разносчиками. Всё имело чёткую цель и направление — каждый шаг, каждый взгляд, каждое слово. Но с приходом темноты картина менялась. Под дрожащим светом газовых огней улицы превращались в арену для иной, полутайной жизни. Здесь прогуливались влюблённые парочки, шептавшиеся в тени арок; спешили по домам служащие, ещё не отошедшие от дневных забот; сновали проститутки и карманники, чьи фигуры то появлялись, то растворялись в зыбком свете. Фонари не просто освещали — они создавали особую атмосферу, где реальность смешивалась с иллюзией, а каждый прохожий обретал вторую, скрытую идентичность. В этом свете даже знакомые места выглядели иначе: фасады домов казались выше, тени — длиннее, а звуки — приглушённее, словно город надевал вечерний маскарадный костюм.
     Фонарщик с длинной лестницей был такой же неотъемлемой частью городского пейзажа, как полисмен или разносчик. Его ежедневный ритуал — обход улиц, зажигание фитилей, проверка давления в трубах — становился своеобразным прологом к вечерней жизни города. Он знал все закоулки, помнил, где фонарь горит ярче, а где уже нуждается в починке. Для детей фонарщик был почти волшебником, превращавшим тёмные переулки в сказочные коридоры. Они бегали за ним, ожидая момента, когда он поднесёт огонь к фитилю и вспыхнет тёплое сияние. Для взрослых — молчаливым свидетелем их тайных прогулок и случайных встреч. Порой он становился невольным слушателем чужих разговоров, хранителем чужих тайн, но никогда не нарушал негласного кодекса молчания, присущего этому городу.
     Внутри домов газ создавал интимную, но коварную атмосферу. Абажуры из матового стекла или ткани смягчали резкий свет, придавая ему тёплый, почти камерный оттенок. В гостиных под такими лампами читали книги, вели беседы, писали письма. Мягкий круг света очерчивал пространство для размышлений, отделяя его от окружающей темноты. Но за уют скрывалась опасность: газовые рожки коптили потолки, оставляя на побелке тёмные разводы, и неумолимо поглощали кислород. Головная боль после долгого вечера за чтением была обычным делом, а некоторые хозяйки даже вели негласный учёт: сколько часов можно держать огонь, чтобы не навредить здоровью. Они знали, что слишком долгое горение газа может вызвать сонливость, головокружение, а в худшем случае — отравление. Поэтому окна в комнатах часто держали приоткрытыми, впуская прохладный ночной воздух, который смешивался с тёплым дыханием газовых рожков.
     Газовые плиты, подобные той, на которой, возможно, готовила Мэрион Блум, считались роскошью и признаком современного хозяйства, но были крайне опасны. Они требовали постоянного внимания: нужно было следить за тягой, проверять соединения, вовремя закрывать краны. Хозяйки учились распознавать малейшие признаки утечки — едва уловимый запах, странное шипение, изменение цвета пламени. Отравления угарным газом из-за неисправных вентиляций или утечек были частой причиной бытовых трагедий, о которых скупо сообщали хроники «Фрименс Джорнал». В заметках мелькали фамилии, адреса, обстоятельства — но за каждой строкой стояла человеческая драма: мать, уснувшая у плиты, старик, не заметивший утечки, ребёнок, вдохнувший ядовитый воздух. Эти истории передавались из уст в уста, превращаясь в городские предупреждения: «Не оставляй газ без присмотра», «Проверяй вентиляцию», «Если пахнет — открывай окна».
     Газ был не просто источником света; он был символом прогресса и комфорта, но комфорта весьма условного. Его характерный запах, смесь серы и угля, проникал повсюду — в одежду, шторы, обивку мебели. Это был запах эпохи, аромат модерна, который одновременно обещал лучшее будущее и напоминал о хрупкости человеческой жизни. В нём смешивались надежды на технологическое чудо и страх перед его непредсказуемыми последствиями. Люди привыкали к этому запаху как к неизбежному спутнику городской жизни, но иногда он вызывал раздражение, желание распахнуть окно и вдохнуть свежего воздуха. В квартирах, где газ горел постоянно, этот запах становился частью повседневности, неотделимой от ощущения дома.
     В «Улиссе» газовый свет — немой свидетель ночных бдений Стивена и вечерних размышлений Блума, призрачное пятно, вокруг которого клубится тьма и рождаются мысли. Он освещает не столько предметы, сколько внутренние переживания героев: их сомнения, воспоминания, обрывки диалогов, которые звучат в голове. В этом свете всё кажется зыбким и неоднозначным — как сама жизнь, где граница между реальностью и фантазией размывается с каждым часом. Газовый свет становится метафорой сознания, где яркие вспышки идей чередуются с глубокими провалами тьмы, где каждый образ двоится и троится, а слова теряют однозначность. Он создаёт атмосферу полусна, в которой герои блуждают по улицам Дублина, словно по лабиринту собственных мыслей.
     Но газовый свет был ещё и маркером социального неравенства. В богатых кварталах фонари горели ярче и чаще, улицы были лучше освещены, а дома — оборудованы современными газовыми приборами. Здесь газовые рожки украшали хрустальные абажуры, а плиты имели надёжные системы безопасности. В бедных районах свет был тусклым, прерывистым, а газовые рожки в домах встречались редко. Здесь по-прежнему пользовались керосинками и свечами, а вечерние прогулки оставались рискованным предприятием. Разница в освещении становилась метафорой разницы в судьбах: одни жили в мире, где ночь превращалась в продолжение дня, другие — в мире, где тьма поглощала всё без остатка. В трущобах дети боялись выходить на улицу после заката, а взрослые передвигались с самодельными фонарями, боясь наткнуться на нечистую силу или на более реальных недоброжелателей.
     К тому же газовое освещение было далеко не везде. Окраины города, трущобы, переулки за портом — там ночь наступала внезапно, без предупреждения. Люди передвигались с фонарями, дети боялись темноты, а взрослые старались возвращаться домой до заката. В этих местах газовый свет оставался роскошью, недоступной большинству, а его отсутствие подчёркивало пропасть между центром и периферией, между богатством и нищетой. В тёмных закоулках процветали контрабанда и преступность, а полицейские патрули появлялись редко. Здесь время словно застывало в догазовой эпохе, где единственным источником света были звёзды да редкие огни в окнах.
     Так газ, этот невидимый и вездесущий элемент городской жизни, становился не просто техническим новшеством, а настоящим социальным катализатором. Он менял привычки, формировал новые ритуалы, создавал особую эстетику сумеречного Дублина. Люди научились планировать свой день вокруг момента зажигания фонарей, а вечера стали временем для неспешных прогулок, встреч и разговоров. Он обещал прогресс, но требовал жертв. Он освещал улицы, но оставлял тени. И в этом противоречии отразилась вся сложность и неоднозначность эпохи, где каждое достижение науки соседствовало с опасностью, а каждый луч света — с глубокой тьмой. Газ стал символом двойственности городской жизни, где блеск цивилизации лишь подчёркивал скрытые угрозы, а уют домашнего очага соседствовал с постоянной опасностью невидимого врага — угарного газа.

     Часть 3. Подземная река: канализационная система как социальный барьер

     Канализация Дублина была, пожалуй, самым красноречивым свидетельством социального расслоения, молчаливым индикатором того, как устроена жизнь в городе. Она словно прочерчивала невидимые границы между мирами, где в одном царили чистота и порядок, а в другом — вечная борьба с грязью и болезнями. К началу XX века город обладал разветвлённой, хотя и далёкой от совершенства, системой коллекторов, построенной в основном во второй половине XIX века. Это было время, когда городские власти наконец осознали: без надёжной канализации Дублин не сможет расти и развиваться. Инженеры проектировали тоннели, рассчитывали уклоны, подбирали материалы — и постепенно под улицами протянулась сеть, призванная избавить город от вековой проблемы.
     Главным инженерным чудом был тоннель, отводивший нечистоты прямо в Ирландское море, мимо залива. Для центральных улиц это означало относительную чистоту и исчезновение зловония, веками витавшего над городом. Там, где раньше воздух был пропитан тяжёлым запахом разлагающихся отходов, теперь можно было дышать свободно. Благоухающие сады у георгианских площадей, элегантные кафе на главных проспектах — всё это стало возможным благодаря невидимой работе подземных труб. Но за этим видимым прогрессом скрывалась горькая правда: система работала выборочно, обслуживая лишь те районы, где жили состоятельные горожане. В этом заключалась парадоксальная суть городского благоустройства — оно улучшало жизнь одних ценой сохранения невыносимых условий для других.
     В георгианских особняках, переделанных в многоквартирные дома, ситуация выглядела особенно контрастно. Снаружи — благородные фасады, лепнина, высокие окна, свидетельствующие о былом величии. Внутри — тесные квартиры, где ютились десятки семей, зачастую разделённые лишь тонкими перегородками. Внутренние дворы этих домов часто были усыпаны «ночными вазами» — керамическими или металлическими сосудами, которые служили туалетами. Каждое утро служанки выносили их содержимое и выливали прямо в сточные канавы. Эта рутинная, но унизительная работа была частью их ежедневных обязанностей, о которой редко говорили вслух в приличных домах.
     Процесс опорожнения «ночных ваз» превращался в своеобразный ритуал, подчинённый строгому распорядку. Служанки ждали определённого часа, когда дворник откроет решётку сточной канавы, а соседи закроют окна. Они работали быстро, стараясь не встречаться взглядами с прохожими, потому что даже сам факт их занятия считался чем-то постыдным. Иногда содержимое сосуда проливалось, и тогда приходилось всё начинать заново — отмывать камни, вытирать лужи, терпеть насмешки или гнев жильцов. Это была невидимая, но изнуряющая часть их труда, которая оставляла след не только на одежде, но и в душе. В этих мелочах проявлялась вся иерархия городского быта, где даже право не видеть и не знать о грязной работе становилось привилегией.
     В трущобных районах, таких как кварталы вокруг церкви Святого Михаила, канализация и вовсе была фикцией. Здесь не было ни тоннелей, ни коллекторов — только выгребные ямы, вырытые прямо во дворах или за домами. Эти ямы заполнялись до краёв, а потом их опорожняли ассенизаторы — «ночные люди». Они работали в кромешной тьме, вооружённые лишь крюками, баграми и деревянными вёдрами. Их появление сопровождалось таким смрадом, что жители спешно закрывали окна и двери, затыкали щели, чтобы зловоние не проникло внутрь. Дети прятались, женщины отворачивались, а мужчины старались держаться подальше — настолько отталкивающим был этот процесс.
     Труд ассенизаторов был жизненно необходим для города, но сами они считались париями, изгоями, к которым боялись прикасаться. Их одежда, пропитанная запахами, их руки, вечно в грязи, их лица, искажённые постоянной работой в зловонной среде — всё это делало их изгоями. Они жили в отдельных кварталах, вдали от «чистых» районов, и даже их дети сталкивались с презрением. При этом без них город просто утонул бы в собственных нечистотах. Это был жестокий парадокс: самые нужные люди оказывались самыми отверженными. Порой они пытались найти утешение в сплочённости своей общины, в своеобразном кодексе чести, который требовал от них добросовестности в работе, несмотря на всеобщее отторжение.
     Социальная география Дублина могла быть прочитана по карте канализационных подключений — точнее, по её отсутствию. Там, где трубы заходили в каждый дом, жили средний класс и аристократия. Здесь царили чистота и порядок, а запах свежести из сада считался нормой. Люди могли позволить себе не задумываться о том, куда уходят отходы, — это было частью их привилегии. Там, где на несколько улиц был один общий люк, обитали рабочие. Они делили этот люк с соседями, следили за его состоянием, платили за обслуживание — но даже это было роскошью по сравнению с тем, что ждало жителей самых бедных кварталов. А там, где не было и этого, — лишь выгребные ямы да сточные канавы, — ютилась беднота, обречённая на постоянную борьбу с грязью и болезнями.
     Запах, который то слабо, то сильно ощущался в разных частях города, был не просто неприятным фоном, а точным социальным маркером, незримой, но непреодолимой границей между мирами. В богатых кварталах пахло цветами, кофе, свежескошенной травой. В рабочих районах — дымом от фабрик, мокрым камнем, рыбой. А в трущобах — гнилью, разложением, отчаянием. Этот запах проникал в одежду, въедался в кожу, становился частью повседневности. Жители бедноты привыкали к нему, но он никогда не исчезал полностью. Даже если удавалось на время очистить двор, дождь или ветер снова приносили смрад из соседних канав. Запах становился своего рода клеймом, которое невозможно было смыть, — он определял статус человека так же явно, как одежда или манеры.
     Система канализации отражала и более глубокие процессы, происходившие в городе. Она показывала, как прогресс приходит лишь к избранным, оставляя остальных в прошлом. Новые коллекторы, современные насосы, очистные сооружения — всё это строилось там, где платили налоги, где жили влиятельные люди. В бедных районах же продолжали существовать средневековые методы утилизации отходов, а городские власти лишь изредка вспоминали о необходимости ремонта выгребных ям. Это создавало порочный круг: отсутствие инфраструктуры вело к болезням и антисанитарии, а бедность не позволяла жителям самостоятельно решить проблему.
     Более того, канализация становилась источником постоянных конфликтов. Жильцы многоквартирных домов спорили из-за того, кто должен платить за очистку общего люка. Владельцы лавок жаловались на то, что сточные воды подмывают фундаменты. А в трущобах и вовсе возникали целые баталии: кто-то пытался вылить отходы в чужую канаву, кто-то обвинял соседей в том, что они засоряют общий колодец. Эти мелкие бытовые стычки отражали общую напряжённость городской жизни, где каждый боролся за своё право на чистоту — или хотя бы за право не дышать смрадом. Порой конфликты перерастали в настоящие уличные потасовки, где выясняли отношения целыми дворами.
     Существовали и скрытые экономические механизмы, связанные с канализацией. В богатых районах обслуживание коллекторов было делом престижным — туда нанимали квалифицированных рабочих, платили достойную зарплату. В бедных кварталах же очистка выгребных ям превращалась в полулегальный бизнес, где царили свои правила. Ассенизаторы договаривались с домовладельцами о цене, порой завышая её в периоды дождей, когда работы становилось больше. Некоторые предприимчивые жители трущоб пытались заработать на перевозке отходов, используя старые повозки и лошадей. Это был мрачный, но устойчивый рынок, где деньги текли так же неизбежно, как нечистоты по канавам.
     Таким образом, подземная река нечистот, протекавшая под Дублином, была не просто инженерной системой, а зеркалом общества. Она демонстрировала, как город разделён не только улицами и площадями, но и невидимыми барьерами — теми, что проходят по уровню земли, по глубине коллекторов, по запаху воздуха. В ней отражалась вся несправедливость урбанизации: одни получали комфорт и гигиену, другие — грязь и болезни. И пока в центре города фонари освещали чистые тротуары, в тёмных закоулках люди продолжали жить в мире, где канализация оставалась не решением проблемы, а самой проблемой. Эта подземная сеть словно повторяла структуру общества — наверху блеск и порядок, внизу — вечный мрак и борьба за выживание.

     Часть 4. Электрический рассвет: медленное наступление новой эры

     В 1904 году электричество было в Дублине диковинкой, символом будущего, которое уже стучалось в дверь, но ещё не вошло в дом. Оно словно витало в воздухе — ощутимое, но пока не осязаемое, обещающее перемены, которым предстояло наступить не завтра, а когда-нибудь потом. Люди замечали его отблески в витринах магазинов, слышали гул генераторов за закрытыми дверями, но по-прежнему жили в мире, где главным источником света оставался газ. Электричество было загадкой: оно манило своей новизной и пугало неизвестностью.
     Первые электрические фонари появились на О’Коннелл-стрит, создавая ослепительные островки посреди моря газовых огней. Они казались современникам неестественно яркими, почти пугающими; их холодный, белый свет выхватывал из темноты лица и детали архитектуры с фотографической точностью, не оставляя места для тайны. В этом свете даже привычные здания выглядели иначе — резче, строже, лишёнными романтического полумрака, к которому так привыкли горожане. Прохожие останавливались, чтобы взглянуть на непривычное сияние, а дети с любопытством разглядывали блестящие лампы, пытаясь понять, как они работают.
     Электрические трамваи, запущенные в 1896 году, были самым заметным проявлением новой энергии. Они не только изменили транспортную логистику города, но и создавали новые формы городского опыта. Скорость, которой прежде не знали дублинцы, резкий звук звонка, мерцание дуги над контактной сетью — всё это вносило в повседневность непривычные ритмы. Трамвай стал проводником в будущее: он позволял жителям окраин быстрее добираться до центра, менял маршруты прогулок, формировал новые точки притяжения. На остановках собирались толпы, чтобы взглянуть на это чудо техники, а дети бегали следом, пытаясь уловить запах озона, остававшийся после прохождения состава.
     Однако проникновение электричества в частные дома было медленным и дорогим. Подключение стоило немалых денег, а обслуживание требовало постоянной бдительности — малейшая неисправность могла привести к пожару. Потому электричество ассоциировалось прежде всего с публичными пространствами: театрами, богатыми магазинами, офисами. В этих местах лампы горели ярко, создавая атмосферу роскоши и прогресса. Для обывателя вроде Блума электрическая лампочка была таким же экзотическим предметом, как телефон. Он мог видеть её в витрине, мог восхищаться её светом, но представить, что она появится у него дома, было почти невозможно. Даже если бы он смог позволить себе подключение, ему пришлось бы учиться жить по-новому: следить за проводкой, опасаться искр, привыкать к тому, что свет включается одним щелчком, без необходимости зажигать фитиль.
     Более того, существовало глубокое недоверие к этому новому виду энергии. Газ был понятен: он мог утечь, его можно было учуять по характерному запаху, а значит — вовремя заметить опасность. Электричество же было невидимым и молчаливым убийцей. Оно не издавало звуков, не оставляло следов, и потому казалось ещё более угрожающим. Слухи о поражениях током и пожарах из-за коротких замыканий будоражили публику. Рассказывали о случаях, когда человек, коснувшись провода, падал замертво, или о том, как искры от неисправной проводки за считанные минуты превращали дом в пепелище. Эти истории передавались из уст в уста, обрастая новыми деталями, и укрепляли страх перед неизвестным. Порой достаточно было услышать о происшествии в другом городе, чтобы соседи начали перешёптываться и смотреть на электрические столбы с подозрением.
     Муниципалитет вёл осторожную политику, не решаясь на масштабные инвестиции в электростанции и сети. Городские власти понимали: чтобы перевести Дублин на электричество, потребуются колоссальные затраты. Нужно было проложить километры проводов, построить подстанции, обучить специалистов. А главное — убедить горожан, что это безопасно. Но газовые компании, давно укоренившиеся в городской инфраструктуре, не собирались сдавать позиции. Они обладали влиянием, деньгами, связями — и делали всё, чтобы замедлить наступление электрической эры. Их лоббисты выступали на заседаниях городского совета, указывая на риски, приводя примеры неудач в других городах, напоминая о надёжности газа. Иногда казалось, что прогресс сдерживается не техническими трудностями, а человеческой инерцией — нежеланием менять привычный уклад жизни.
     Таким образом, электричество существовало в Дублине 1904 года как намёк, как обещание, как свет с другого берега, до которого ещё предстояло добраться. Оно было везде — и нигде одновременно. На главных улицах уже горели яркие фонари, по рельсам скользили трамваи, в театрах сверкали люстры, но за пределами центра жизнь шла по-старому. В бедных кварталах по вечерам зажигали керосиновые лампы, в средних — газовые рожки, и лишь изредка где-то на верхних этажах богатых домов мерцал электрический свет, словно далёкая звезда, манящая, но недосягаемая.
     При этом электричество уже начало менять сознание горожан. Оно стало символом прогресса, признаком того, что мир движется вперёд. Люди, впервые увидев электрический свет, испытывали смешанные чувства: восхищение и тревогу, любопытство и страх. Они понимали: это не просто новый способ освещать улицы — это начало иной эпохи. И хотя большинство ещё жило в мире газа и керосина, семена будущего уже были посеяны. Где-то в лабораториях инженеры совершенствовали лампы, на заводах собирали новые генераторы, а в умах мечтателей рождались идеи о том, как электричество преобразит жизнь.
     Но пока эти мечты оставались в будущем. В 1904 году Дублин балансировал на грани двух миров: старого, где всё было привычно и понятно, и нового, пугающего, но манящего. Электрические фонари на О’Коннелл-стрит казались порталами в иную реальность, а трамваи — предвестниками перемен, которые придут не сегодня, но обязательно придут. Город медленно, неохотно, но неизбежно двигался вперёд, и электричество было тем самым ветром перемен, который уже начал колыхать его устоявшиеся устои.
     Интересно, что сам факт присутствия электричества менял восприятие времени. Там, где горели электрические лампы, вечера казались длиннее, а ночи — менее пугающими. Люди задерживались в кафе, дольше гуляли по освещённым улицам, чувствовали себя защищённее. В то же время в тёмных переулках время словно замедлялось, возвращая жителей в прошлое, где каждый шаг требовал осторожности, а каждый звук — внимания. Этот контраст подчёркивал, насколько неравномерно распространялась новая технология.
     Кроме того, электричество порождало и новые профессии. Появились монтёры, которые прокладывали провода и чинили сети, техники, обслуживающие генераторы, операторы трамвайных подстанций. Эти люди становились своего рода посредниками между старым и новым миром — они понимали принципы работы электричества и могли объяснить их остальным. Но их труд часто оставался незамеченным: горожане видели результат — яркий свет, быстрый транспорт, — но редко задумывались о тех, кто делал это возможным.
     Так, в 1904 году электрический рассвет только начинался. Он пробивался сквозь туман сомнений и привычек, обещая новую эру, но не торопясь её приблизить. Дублин стоял на пороге перемен, и каждый его житель — от богатого торговца до бедного рабочего — ощущал это по-своему. Для кого-то электричество было угрозой, для кого-то — надеждой, но в любом случае оно становилось частью городской реальности, медленно и неуклонно меняя облик города и его жителей.

     Часть 5. Инфраструктура как судьба: как городские системы формировали повседневность

     Городское хозяйство не было нейтральным фоном; оно активно формировало привычки, страхи и возможности дублинцев. Каждый день начинался с учёта ограничений, которые накладывали трубы, провода, фонари и стоки. Расписание жизни выстраивалось не только вокруг работы или семейных обязанностей, но и вокруг ритмов городской инфраструктуры. Воду следовало набрать утром, пока давление в трубах было высоким; иначе к полудню поток становился едва заметным, а к вечеру — исчезал вовсе. Это превращалось в своеобразный ритуал: хозяйки вставали до рассвета, чтобы наполнить баки и ведра, прислушивались к шуму в трубах, запоминали часы, когда вода шла сильнее. Если пропустить нужный момент, весь день оказывался под угрозой: нельзя постирать, приготовить еду, умыться как следует.
     Покупки нужно было успеть сделать до наступления темноты, если только вы не хотели ориентироваться по смутным силуэтам газовых фонарей, мерцающих в тумане. Улицы после заката становились иными — пространство сужалось, предметы теряли чёткие очертания, а каждый шаг требовал осторожности. Люди двигались медленнее, всматривались в темноту, обходили подозрительные лужи. В богатых кварталах фонари горели ярче, и там жизнь продолжалась почти как днём, но в рабочих районах и трущобах ночь наступала резко, отрезая людей от привычного мира.
     Прогулки по окраинам после дождя были сопряжены с риском угодить по щиколотку в грязь и нечистоты, вытекшие из переполненных канав. Дожди превращали улицы в реки, где плавали обломки, тряпки, мусор. Дети, не удержавшись, бежали по лужам, а потом приходили домой с грязными ботами и виноватыми глазами. Взрослые же двигались осторожно, выбирая путь, обходя самые опасные места. Иногда приходилось снимать обувь и идти босиком, чтобы не испортить единственные башмаки. Эти маленькие подвиги повторялись из раза в раз, становясь частью повседневной рутины.
     Эти системы диктовали социальные ритуалы, превращая бытовые действия в своего рода обряды. Визит в общественную баню был для многих еженедельным событием, очищением не только телесным, но и социальным. Там встречались соседи, обменивались новостями, обсуждали слухи. Баня становилась пространством, где стирались мелкие разногласия, а общее стремление к чистоте создавало кратковременное чувство единства. Женщины делились рецептами мыла, мужчины рассказывали о ремонте водопровода, дети бегали между парными, вдыхая влажный, душистый воздух. Это был день, когда можно было забыть о грязи улиц и почувствовать себя обновлённым.
     Посещение аптеки за касторкой или содой было частью ежедневной борьбы за гигиену в условиях, где водопровод был ненадёжен, а газовые рожки коптили и сушили воздух. Люди учились жить в режиме постоянного компромисса: кипятить воду, процеживать её через марлю, проветривать комнаты, несмотря на холод. Каждая мелочь имела значение: правильно подобранное средство для очистки воды могло спасти от болезни, вовремя заменённый фитиль в лампе — предотвратить пожар. Жители Дублина становились мастерами бытовых решений, находя выход там, где, казалось, его не было.
     Материальные условия глубоко проникали в психологию, формируя особый тип сознания — настороженного, расчётливого, привыкшего к ожиданию подвоха. Постоянный риск загрязнения, сомнительное качество воды, зависимость от капризного газового света — всё это рождало фоновую тревогу, чувство хрупкости бытового комфорта. Человек мог проснуться ночью от запаха газа, обнаружить, что вода не идёт, или услышать треск неисправной проводки. Эти мелкие происшествия накапливались, создавая ощущение, что стабильность — лишь иллюзия, а за любым удобным предметом скрывается потенциальная угроза.
     В сознании горожан складывалась сложная карта опасностей: определённые улицы считались «нечистыми», определённые часы — неблагополучными. Люди запоминали, где чаще случаются протечки, где фонари гаснут раньше, где скапливается вода после дождя. Это знание передавалось из уст в уста, становилось частью городского фольклора. «Не ходи там после шести», «в том доме вода всегда ржавая», «у них в подвале крысы» — такие предупреждения звучали в разговорах, формируя невидимую сеть предостережений, которая оплетала город.
     В «Улиссе» эта тревога трансформируется в навязчивые образы гнили, разложения, миазмов. Стивен Дедал мыслит категориями тления и потока, что является прямой проекцией окружавшей его материальной реальности. Его сознание словно отражает состояние городских труб — где-то протекающих, где-то застоявшихся, где-то несущих мутную воду. Он видит мир как систему, в которой всё движется, но не вперёд, а по кругу, как сточные воды, возвращающиеся в те же места. Его интеллектуальные метания — это отражение физического хаоса, царящего под улицами Дублина. Даже его речь наполнена образами распада, текучести, неустойчивости — словно он пытается словами ухватить то, что чувствует кожей: как мир вокруг него медленно разрушается и перетекает в иное состояние.
     Леопольд Блум, с его прагматизмом и вниманием к деталям, олицетворяет попытку обуздать этот хаос через бытовой рационализм. Он кипятит воду, проверяет краны, размышляет о более эффективных системах канализации — и в этом проявляется его способ борьбы с неопределённостью. Для Блума порядок начинается с мелочей: с чистого полотенца, с правильно приготовленной пищи, с исправной лампы. Он не мечтает о глобальных переменах — он ищет способы сделать свой маленький мир чуть более предсказуемым. В его действиях читается молчаливый договор с городом: если соблюдать правила, если быть внимательным, можно избежать беды.
     Городское хозяйство было не просто набором труб и проводов; это была среда, в которой выковывалось современное городское сознание — тревожное, фрагментированное, но отчаянно цепляющееся за островки чистоты, света и порядка. Люди учились жить между двумя полюсами: с одной стороны — страх перед невидимыми угрозами (угарный газ, заражённая вода, искры от проводки), с другой — надежда на то, что прогресс однажды сделает их жизнь безопаснее. Они знали, что канализация может подвести, что фонарь погаснет, что кран перестанет давать воду — но продолжали верить, что завтра всё будет лучше.
     Эта двойственность отражалась и в языке, и в жестах, и в повседневных ритуалах. Женщины, стирая бельё, обсуждали, как избежать рыжих разводов от ржавой воды. Мужчины, возвращаясь домой, проверяли, не пахнет ли газом. Дети, играя во дворах, учились обходить лужи, в которых могла скрываться нечистота. Каждый шаг, каждый взгляд, каждое действие было пронизано осознанием: город одновременно даёт жизнь и угрожает ей.
     Более того, инфраструктура формировала и социальные связи. Соседи объединялись, чтобы решить общую проблему: чинить прохудившийся люк, договариваться с ассенизаторами, следить за чистотой двора. В этих совместных усилиях рождалось чувство общности, но и конфликты — кто должен платить, кто виноват в засоре, кто имеет право пользоваться общим колодцем. Городские системы не просто обслуживали людей — они создавали новые формы взаимодействия, новые способы договариваться и спорить, новые границы доверия. Иногда из-за поломки водопровода вспыхивала ссора, а иногда — завязывалось крепкое соседство, основанное на взаимной помощи.
     И всё же, несмотря на тревоги и неудобства, город продолжал жить. Люди находили способы приспособиться, превращали ограничения в привычки, а угрозы — в часть повседневности. Они учились ценить свет, когда он горел, воду — когда она текла, чистоту — когда удавалось её сохранить. В этом и заключалась суть городской жизни: не в совершенстве систем, а в упорстве тех, кто ими пользовался, в их способности находить порядок среди хаоса и надежду среди сомнений.
     Городское хозяйство становилось судьбой — не предопределённой, но постоянно творимой заново, каждым утром, каждым шагом, каждым зажжённым фонарём. Оно формировало не только быт, но и мировоззрение, не только привычки, но и мечты. В трещинах водопровода, в мерцании газовых огней, в запахе кипячёной воды — во всём этом читалась история города, его ритм, его дыхание. И каждый житель, даже не осознавая этого, становился частью этой истории, вписывая свою строку в бесконечный рассказ о том, как люди учатся жить среди труб, проводов и фонарей — среди тех самых систем, что одновременно сковывают и поддерживают их жизнь.

     Заключение

     Изучая водопровод, газ и канализацию Дублина 1904 года, мы видим, что «Улисс» — это не только роман о сознании, но и роман о материи. О материи в её самых приземлённых, но жизненно важных проявлениях. Эти системы были не просто фоном для действия героев — они становились действующими лицами, влияя на каждый их шаг, каждое решение, каждое ощущение. Вода, газ, стоки — всё это формировало ткань городской жизни, задавало её ритм и настроение. И в этом смысле роман Джойса оказывается поразительно точным отражением реальности: он показывает, как материальный мир проникает в сознание, как бытовые детали становятся символами, а технические системы — метафорами человеческого существования.
     Эти системы были метафорой самого ирландского общества: пытающегося модернизироваться, но скованного наследием прошлого, стремящегося к чистоте и порядку, но постоянно сталкивающегося с подземными потоками хаоса. В трубах, по которым текла вода, словно отражалась двойственность городской жизни — с одной стороны, стремление к прогрессу, с другой — неспособность избавиться от старых проблем. Газовые фонари, мерцающие на улицах, символизировали эту борьбу: они несли свет, но не могли полностью разогнать тьму. Канализация, скрытая под землёй, напоминала о том, что под фасадом цивилизованности всегда таится нечто первобытное, неуправляемое.
     Они демонстрируют парадокс эпохи: технологический прогресс, который не отменял, а часто и усугублял социальное неравенство. В одном квартале люди наслаждались электрическим светом и чистой водой, а в соседнем — жили в мире газовых рожков и выгребных ям. Газовый свет мог озарять уютную гостиную, но за её стенами оставался тёмный, плохо управляемый город. Чистая вода могла течь из крана в одном доме, тогда как в соседнем переулке дети пили из заражённого колодца. Эти контрасты не были случайны — они отражали глубинные трещины в социальной ткани, которые инфраструктура не могла ни скрыть, ни излечить.
     Эти инфраструктурные сети были каркасом, на котором держалась повседневность, и их изучение позволяет нам заглянуть в те слои городской жизни, которые обычно остаются за кадром литературного повествования. Мы видим, как люди учились жить в мире, где комфорт был непостоянным, где каждая система могла подвести, где безопасность оказывалась иллюзией. Они чинили трубы, проверяли краны, обходили лужи, прислушивались к шуму в стенах — и в этих мелких действиях проявлялась их борьба за нормальное существование. Это была жизнь, полная компромиссов: кипятить воду, потому что она может быть опасной; проветривать комнату, несмотря на холод; проверять газовый фитиль перед сном.
     Они напоминают нам, что великие тексты рождаются не в вакууме, а в конкретном материальном мире, и что путь к пониманию духа эпохи часто лежит через понимание её плоти — её труб, её проводов, её подземных рек. «Улисс» становится не просто историей о людях, но историей о городе, о его системах, о его ритмах. Через детали быта Джойс раскрывает универсальные истины: о хрупкости человеческого порядка, о борьбе с хаосом, о стремлении к чистоте в мире, где грязь всегда рядом.
     И в этом — особая сила романа. Он показывает, что даже самые обыденные вещи — капля воды из крана, вспышка газового света, шум сточных вод — могут стать проводниками в глубины человеческого опыта. Дублин 1904 года оживает перед нами не только через диалоги и размышления героев, но и через материальную среду, которая их окружает. Мы видим город, где технологии одновременно освобождают и ограничивают, где прогресс соседствует с отсталостью, где каждый день — это баланс между надеждой и тревогой.
     Таким образом, «Улисс» оказывается не просто литературным шедевром, но и документом эпохи, фиксирующим сложную взаимосвязь между человеком и его окружением. Он учит нас смотреть глубже: замечать, как трубы и провода формируют сознание, как вода и газ становятся метафорами жизни. И в этой способности видеть материальный мир как часть духовного опыта — одна из главных заслуг романа, его непреходящее значение для понимания не только Дублина начала XX века, но и любого города, любого времени.