Роман Ненаписанный дневник Глава 3

Река Волга
Май 1728 года

Свежепостроенная, еще пахнущая смолой сосновая кладная расшива , с расписными досками по бортам, но под простыми холщовыми, вполсилы наполненными волжским ветром парусами, неспешно расплескивала своими низкими бортами спокойную весеннюю волну. Хороший ветер – некрепкий южак. От навального же или витяжного ветра  на Волге жди беды.
От воды еще тянуло холодом – лишь три недели прошло, как Волга окончательно очистилась от серого, сковывающего ее тело льда. Вроде бы и не велико расстояние от Перяславь-Рязанского – а девятнадцатый день уже в пути .  Извилиста Волга – не то, что Нева с ее прямым и бурным течением. Волга несет воды неспешно и величаво, устраивая многочисленные извороты и рукава, нарезающие покрытые зарослями причудливой формы острова, и выпускающие в стороны укромные протоки.
Уже с неделю как стояло половодье, и многие островки скрылись под водой, оставив торчать над поверхностью лишь кусты да деревца. А лес, где он виднелся по берегам, еще стоял наголо. Зеленеющие почки только начинали проклевываться несмелыми редкими зелеными облачками на полосках берегов и пологих склонах холмов, сбегающих к реке. И лишь ельники пытались радовать глаз своей неувядаемой хвоей. Но издалека из-за пасмурной погоды их острые теремные верхушки представлялись больше   мрачными острожными пиками.
Правил судном седой «дядька» – суровый мужик неопределенного возраста с зычным голосом, как и большинство мужиков на Руси. Он расположился на стояне – настиле около заднего ворота, где тонким концом выходило на палубу бревно-правило, направляющее ход судна. Неподалеку на металлической треноге висел котел, в котором здесь же, прямо на настиле, варили ройку – крупяное варево на воде с черным льняным маслом в приправе. Есть его с непривычки было практически невозможно: твердое неразваренное пшено не шло в горло. Хорошо, камердинер Никита Фурсов подносил воды:
– Вы уж, Александр Данилович, с водичкой ее употребляйте: ложку каши – ложку воды, и пойдет она, никуда не денется. Детишки ваши пусть уж юшку с хлебом едят – она пожиже будет. А то вон, бурлаки сказывали, что от этой сухотки так и помирают нередко – с кашей во рту.
– Эх, Никитка, Никитка… Всегда ты найдешь верные слова для утешения, – вздохнул Александр. – С маслом-то это варево словно краска пахнет. Помнишь, как в каменном дворце потолки расписывали медянкой, шмельтью да крутиком? Вот точно такой у каши этой запах. Как есть-то теперь? Беру в рот, а все о краске думаю. Лучше уж по-нашему по-походному, Никита, поступим. Набери-ка на стоянке крапивы свежей, да сныти, поруби, и с рыбой свари. Будет настоящая походная преображенская похлебка!
Рядом с огнем сушились бурлацкие онучи да лапти. Все это, вкупе с тяжелым запахом промасленной конопляной пакли, подмокшего провианта и давно не менявшегося белья, создавало невыносимо тяжелый аромат, который заставлял семью бывшего князя держаться наверху на настиле, где речной ветер довольствовал их хоть чем-то свежим и чистым, что было еще позволено для их новой невольной жизни. На дощатой палубе расшивы вдоль бортов, возле своих потертых фузей, сидели и полулежали, опираясь на гребки, отставники-преображенцы из московской роты – караул. И надобен он был не только за князем присматривать: любили еще на Волге всякие воры пошаливать. Неожиданно выплывут на стругах из какой-нибудь небольшой речки, крючьями прицепятся  к борту, крикнут: «Сарынь на кичку» – «Кому дела нет – отходи на нос судна, тогда в живых останешься! А добро мы ваше приберем». На Волге целые пристани воровские имеются. Никто туда сунуться не осмеливается.
Лейб-гвардии капитан Петр Мельгунов   со значительным трудом смог отобрать в караул в дорогу два десятка московских отставных преображенцев из той сотни, что прислали в Раненбург для усиления смотрения за князем. Дорога предстояла нелегкой: ехать было велено водою по Волге до Казани, далее по Каме до Соли Камской, а оттуда посуху и водою – до Тобольска, где ссыльных надлежало передать губернатору для отправки в Березов.
Солдат же, до того сопровождавших Меншикова из столицы до Раненбурга, разослали по рязанским ротам – у Верховного тайного совета не было к ним доверия. Ведь среди них еще были старые солдаты из Копорской роты и раненбургского гарнизона самого Меншикова. Впрочем, и преображенцев из команды лейб-гвардии капитана Степана Пырского не рискнули посылать в дальний путь. Доброхоты доложили в Верховный тайный совет о подарках князя солдатам. После того доверия ни им, ни их командиру более не было.
А последняя недобрая весть пришла из Петербурга на шестую неделю Великого поста – на Лазареву субботу .
 
Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому
всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенского полка
капитана Мелгунова доношение.

Сего апреля 13-го дня получил я Вашего Императорского Величества из Верховного тайного совета указ, по которому Меншикова, обобрав его все пожитки, в Сибирь, город Березов, с женою и сыном и с дочерьми из Араниенбурга послал сего-ж апреля 16-го дня и дал ему людей его мужеского пола шесть, женского четыре, итого десять человек из подлых, и в пристава гвардии поручика Крюковскаго, который был со мною, и в дорогу, для провожания до Тобольска, с ними отставных батальона Преображенского солдат 20 человек, да по требованию Крюковскаго, тож батальона сержанта одного, да писчика новгородского одного отправил, и выпроводя из Араниенбурга восемь верст, с прочими офицерами и с людьми его Меншикова осматривали и что каких пожитков, сверх описи действительного тайного советника Плещеева, явилось и то, все отобрал и, описав, сообщу к прочим описаным пожиткам.
А Меншикова и жену его и детей оставил в одном ветхом платье, которое на них , а ехать им до Переславля-Залесского   сухим путем, а от Переславля водою, да с ним же Крюковским, отправлен, сверх 20 человек, солдат один, который отправлен будет от него из Переславля-Залесского в Верховный тайный совет с письмами, а каким образом их везти, о том ему, Крюковскому, против указа Вашего Величества инструкцию дал и на дачу Меншикову, и жене его, и сыну, и дочерям корму по рублю, да на людей по рублю же, всего по шести рублей на день, на ныненшний год сего апреля с 16-го, января по 1-е число 1729 года итого на 260 дней, 1560 рублей, да сверх того на прогоны и на наем судов и на прочие дорожные расходы 1000 руб., да по требованию оного же лейтенанта Крюковскаго, Вашего Императорского Величества окладного жалования взачет ему и денщику его на майскую треть, руб. 51 коп из описных денег Меншикова выдал, всего на корм и на дорожные расходы гвардии Московского батальона сержанту одному, солдатам 20 на январскую и майскую трети нынешнего 1728 года для дальнего пути 405 на жалование выдано 2965 руб. 51 коп.
А кормовые деньги велел выдавать поденно и по прибытии в Тобольск остаточные велел объявить тамошнему губернатору и отдать, кому он прикажет, с роспискою, у жены его Меншикова кавалерию взял и прочие пожитки по описи действительного тайного советника Плещеева, которые он в бытность свою у него, Меншикова, оставил, пересмотря отобрал и опись сочиняю обще с другими офицерами и людьми его, Меншикова, и притом подпишемся, и сочиня оную опись, обще с пожитками привезу с собою, Аранибурх и к нему 1000 дворов, которые было оставил во владение за ним, Меншиковым, и оные указано отписать на Ваше Величество, и для той описи в те села и деревни офицеров послал, и когда отпишут, о том вперед Вашему Величеству доносить буду, а деревни по отъезду своем из Араниенбурга, смотреть из людей его, Меншикова, обще со старостами усмотря доброго человека прикажу. Приложенные при том указ  – каким образом его, Меншикова, с будущими при нем до Тобольска везти – инструкцию,  так-ж и о проезде и о приеме его, Меншикова, к Сибирскому губернатору указы ему, Крюковскому, с распиской отдад. Да по тому ж Вашего Величества указу повелено людей мужескаго  и женскаго пола, которые у него, Меншикова, ныне остались от тех, кои с ним поехали, выслать в Москву, и привезть мне с собою роспись и подать в Верховном тайном совете, и оных на каких подводах выслать повелите, понеже многие есть подлые мужескаго и женского пола содержались на нынешний год без жалования, а у других служителей деньги описаны на Ваше Величество в бытность тайного советника Плещеева и от них отобраны, а которые могут ехать на своем коште, и оных в Москву вышлю, и оным всем служителям роспись привезу с собой ж, которых ныне имеется мужского 103, женского пола 13, итого 116 человек. Такоже и мне пожитки Меншикова, на каких подводах отправлять повелите, из описной ли денежной казны за наем подвод платить? Конюшню, цковых и стоялых лошадей и берлины в Москву везти-ль? И на вышеупомянутое требую Вашего Величества повелительного указа.

Подлинное подписал капитан Петр Мельгунов
Апреля 17 дня 1728 года Араниенбург.
К поданию в Верховный тайный совет.

Поручик Крюковский наблюдал за княжеской фамилией. За бывшей княжеской фамилией . Кое-что вызвало у него удивление. Какой-то новый странный свет появился в глазах князя. Напрочь исчезло его колкое ехидство, коим он не раз пытался задеть их при допросах в Раненбурге. Казалось, что как-то разом переменившись, он вдруг неожиданно смиренно воспринял свое тяжелое наказание как долю, судьбу или епитимью. И теперь такая мелочь как отнятие сносной одежды, кажется, совсем его не озаботила, а напротив, даже порадовала его. Можно было предположить, что он воспринял унижение  как должную часть назначенного послушания. Дурацкая ситуация. Похоже, что, проходя через подстроенные оскорбления, он лишь возвышался. И, кажется, что все это заметили. Действительно, как может не вертеться в голове такое сравнение в Великий вторник Страстной седмицы. И как же так вышло? Неужто в Верховном тайном совете специально подгадали? Но ведь сравнение-то крамольное, не в пользу… Нет, такие мысли надобно отставить.
А в памяти поручика все еще продолжали звучать слова последней службы перед отплытием: «Господи… мы взываем Тебе: пошли умиление в сердца Твоих рабов и прими молитвы наши, приносимые со страхом, даруй нам успешно пройти путем постным, очищение и богатую милость».
Да и сам бывший князь прекрасно понимает, на какой именно путь он встал. Пусть и не сам он встал, а поставили его и ведут, но он вполне смиренно принимает свою долю. Ведь любой путь можно пройти совершенно разными дорогами. Удивительно, как сумел он враз угасить свои страсти, отказаться от всего… и не сломаться. Воистину говорят, что блаженны смиренные – нищие духом, потому что им будет дано Царствие Божие.
Похоже, что новая ниспосланная благодать уже начала освещать краем лучика душу князя. И оттого свет его глаз льется наружу. И нет в них скорби, и ему уже не важно, сколько у него денег, во что он одет и сколько людей у него под началом. Кажется, что нечто гораздо большее, недоступное ранее открылось бывшему князю. И, вполне вероятно, что душа его уже ощутила опору там, где бренному телу не на что опереться.   

Порыв ветра бросил к ногам офицера какой-то цветной лоскуток. Поручик нагнулся, чтобы поднять его. Должно быть, это был обрывок ленты из остатков разоренного по пути из Раненбурга рукоделия девиц Меншиковых. Он отлепил от щедро смазанных смесью ворвани с дегтем юфтяных сапог лазоревый кусочек такни, и думал было отбросить его в сторону, но, затем, помял его в пальцах, зачем-то понюхал, и незаметно опустил в карман.
 
Мая десятого дня 1728 года
Река Волга
Вязовые – Верхний Услон.

Трели соловья сорвали последний тонкий и местами весьма призрачный покров тревожного сна. Полоса прохладной зари, разделившая небеса и землю, очертила стволы и ветви деревьев в лесу на низком левом берегу Волги. Пока на расшиве поднимали якоря, утренним солнцем окрасился и правый высокий берег с перелесками, лугами и худой избушкой, стоявшей на вершине горки.
Приподнявшись на локте, Александр отогнул край овчинного полога. Студеный весенний волжский воздух тут же умыл утренней прохладой лицо князя. Вода на Волге имеет свой неповторимый запах. Приятный. На Оке – он совсем другой…  Да и солнце здесь не такое как в Петербурге. На Волге оно малиново-розовое, а не красно-оранжевое, как созревший плод померанца.
Скрип воротов, наконец, затих. Послышались хлопки распускаемого на ветру паруса и плеск шестов по воде.  Расшива-кладнушка медленно начала выползать из заливчика, расплескивая бортами неспешную волжскую воду. Голова Дарьи покоилась на ставшей серой от дорожной пыли и грязи пуховой подушке, одной из трех, что позволили взять в дорогу пятерым невольникам. Глаза ее были еще прикрыты. Спит она. Лицо спокойно, и, кажется, что пока она лежит вот так – в блаженстве сна, то все идет по-старому. Можно представить, что стоит какому-нибудь нечаянному лучику солнца или дуновению ветра разбудить ее, – она блаженно потянется, сладко вздохнет и откроет свои сияющие глаза, чтобы возрадоваться новому дню дарованной ей жизни…
На корме кто-то брякнул черпаком по котлу. От резкого металлического звука темные брови Дарьи вздрогнули. Глаза пришли в движение, веки вспорхнули вверх, и, через мгновение, крепко, до мелких складок зажмурились, словно удерживая блаженное видение сна, отчаянно цепляясь за ускользающий ночной покров покоя и безмятежности, обнажающий суровую правду дня.

Окончательно проснувшись, Дарья с видимым усилием постаралась приподнять голову. Александр тут же с помощью сына устроил из подушек и овчин удобное, насколько это было возможно, приподнятое изголовье. Сын принес ковш воды. Александр смочил в нем свой шелковый платок и аккуратно стал протирать лицо Дарьи, устраивая нехитрый утренний туалет. От еды Дарья отказалась:
– Слабею, я, Сашуля, совсем слабею. Что-то совсем я не чувствую, ни левой руки своей, ни ноги.
 – Ну что ты, Даша. Верно, отлежала за ночь-то, вот и не чувствуешь. Сейчас я тебе руку разотру, вот и полегчает тебе. – Меншиков тяжело приподнялся, обошел мачту и присел с левой стороны от изголовья княгини. Осторожно отодвинул край овчины, подхватил левой рукой предплечье Дарьи. Насколько было возможно, сдвинул зеленый рукав байберекового подшлафрока и манжету рубахи вверх, освобождая руку. Обняв руку супруги, ладонями стал большими пальцами осторожно массировать предплечье снизу вверх. После, пальцами аккуратно прошелся по каждому из пальцев.
– Ну, как ты? – с надеждой обратился он к Даше.
– Оставь, Саша, я все равно ничего не чувствую, ни твоих рук, ни своей руки. Верно, скоро уже придется мне на дальнем пути прокатиться. Хорошо на воздухе-то. Крышу надо мной тебе разбирать не придется .
– Ох, не говори так, не может твой срок еще придти, Дашенька. Не может быть Господь столь немилосерден к нам. Ты нужна нам теперь как никогда, и мы нужны тебе. Сейчас не время разлучаться, совсем не время!
– Не волнуйся так, любимый мой, – правой, еще подвижной рукой, Дарья потянулась к Александру, сжала рукав шлафрока, – сейчас я счастлива так же, как была счастлива раньше,  когда переехали мы в Москве в третьем году, в дом твой, когда Марью Даниловну  замуж выдавали. Ты тогда все время со мной был – целых два месяца неотлучно. А в Витебске, после Пасхи, помнишь, какие чудесные весенние деньки мы провели вместе? Как сейчас. Да разве я могу роптать на мой жребий, если за столько лет я вновь узнала всю твою настоящую любовь, всю твою прежнюю настоящую нежность? Забудь, Сашенька, все гонения, всю напасть, – нет ничего другого кроме нас. Все остальное – призрачные фигуры. Они возникли ниоткуда и уйдут в никуда, а мы, наша любовь – останемся вовеки. Твои враги, сами того не желая, сделали мне самый большой подарок – он вернули мне мужа, а детям – отца. И я услаждаюсь этой мыслью.
Утомившись, Дарья замолчала. Александр сидел молча, держа в ладонях руку супруги. Он боялся пошевелиться. Мысли его снежными комьями летели вниз, обнажая давно скрытую под мерзлотой каменную кручу. Неосторожное движение – и, вслед за снегом, вниз полетят и каменные глыбы, разрушая, казалось, неприступную твердыню: «А стоили ли все сражения жизни этих мгновений?»

Расшива между тем вошла в извилистые протоки между полузатоплеными вытянутыми островками, контуры которых были обозначены голыми ветвями деревьев и кустов, торчащими из-под воды. Дядьке то и дело приходилось ворочать правилом, выводя корабль на нужный курс. Бурлаки резво работали шестами и гребками, уворачиваясь от отмелей и топляка. За последним островком по правому борту открылся вид на большую деревню. Высокий берег Волги в этом месте склонился и устроил широкую лощину, где по берегу были поставлены хлебные амбары. За деревней берег вновь взбежал вверх, и  пошла густая дубрава с кряжистыми деревьями, которые разбросали во все стороны свои кривые, как лапы былинных чудовищ, ветви.
– Скоро Вязовые пройдем, а там – Круглая гора и Свияжск покажется, – услышал Александр, как дядька говорил кому-то у него за спиной. «Эх, и мои дубравы шумят где-то здесь неподалеку, – подумал про себя Меншиков. – И не знают, что я рядом. Как бы дорого я дал… Да все бы отдал сейчас, что у меня было, чтобы оставить все и перенестись с семьей туда, на холмы. Дом поставить хороший, дубовый и жить… жить с семьей, вдали от всех».

Через какое-то время взору открылось устье Свияги. Вдали, в верстах полутора каменные церкви Свияжских монастырей торжественно воспарили над дымкой, укутавшей берега полуострова . Дарье стало заметно хуже. Несколько раз она забывалась. Дыхание ее стало неровным и частым. Лицо окрасилось болезненным багряным румянцем. Речь стала спутанной.
–  Сашенька, подзови детей… – с трудом проговорила Дарья. Александр махнул рукой старшей дочери Марье, сидевшей поодаль с сыном Александром и младшей дочерью Александрой, напряженно наблюдавшими за родителями. Дети спешно вспорхнули и встали рядом с матерью. Мария присела рядом. Дарья с трудом, еще подвижной правой рукой нащупала ладонь дочери:
– Я ухожу, и теперь в нашем семействе ты будешь всем матерью вместо меня. Заботься обо всех, как я. Вы же, дети – почитайте и любите ее. Никого кроме нее и отца у у вас не останется. Помните, что только любовь ваша способна помочь вам.
Княгиня хотела сказать что-то, но лишь прошептала, закрывая лицо ладонью:
 – Саша, как голова-то болит!
 
Грудь ее стал вздыматься неровно, толчками. Рука ослабла…

Быстрое течение на стремнине у перевоза подхватило расшиву. Поручик Степан Крюковский, наверху на стояне, медленно, словно неуверенно, стянул треуголку с головы и трижды перекрестился. Ветер разметал по его лбу пряди густых черных волос. Глядя на него, стащил с головы шапку и дядька у правила. Внизу, приподнялись с настила преображенцы. Заснувшего на бухте пеньки старика растолкали товарищи и подняли, придерживая за плечи, пока тот соображал, что к чему. Все двигались молча, и в тишине слышны были то ли всплески паруса, то ли чьи-то негромкие всхлипы.
– Ну, что, отец, – натягивая треуголку обратно на голову, обратился к старшему бурлаку Крюковский, – я так понимаю, что надобно нам место для долгой стоянки искать. Село какое, чтобы с церквой православной да кладбищем было. Да и постоялый двор не помешает. Есть где такое, недалече?
– Так вот уж Казань, за прислоном вскорости покажется, господин поручик, – ответил дядька.
– Нет, Казань нам негожа, – слишком велик город. А нет ли неподалеку сельца не особо приметного? – офицер положил руку на правило, словно удерживая расшиву от поворота к Казани.
– Да вот на другом берегу и есть – Услоном Верхним зовется. Татарва Югары Осланом кличет. Но село – государево. Храм Божий там имеется, дворы постоялые, да и бани хорошие там для путников устраивают.
– Что ж, бани нам тоже гожи будут, – вздохнул поручик. – Давай, отец, правь на Услон.

Ближе к вечеру расшива заворотила за мыс напротив Казани, что едва виднелась за водяной гладью Волги острием башни и луковичными головками соборов за белой полоской крепостной стены. Правый берег Волги здесь поднимался вверх несколькими уступами, на которых расположились сельские дома. Перед пристанью, на первом подъеме, стояла небольшая деревянная церковь. К верху горы, начинающейся за церковью, вел крутой всход. Склоны были покрыты густой кустистой порослью, вероятно, орешником.  Крюковский приказал крепить расшиву на стоянку и отправил капрала распорядиться насчет ночлега. Камердинеру князя было разрешено в сопровождении солдата отправиться к сельскому священнику, чтобы договориться о долженствовавших ритуалах и тихих похоронах княгини.
– Да, скажи, хоронить будем завтра ж. Трех дней ждать нету мочи. Да пусть скажет, у кого домовину найти.

Сам поручик Крюковский, отдав все распоряжения, пошел, разгоняя застоявшуюся во время речного путешествия кровь, по всходу средь густого кустарника на вершину горы. Да что тут притворяться… Конечно, не кровь разгонять. Просто хотелось уйти подальше, подняться выше над горем, которое творилось внизу. Злодей князь или нет – люди разное говорят, но воевал он храбро – это всем известно. Зарвался, конечно, он, совсем страх и совесть во властном угаре потерял. Но, вот горе – оно у всех одно – и у праведников, и у злодеев. Все люди православные и понятие имеют.
Солнце начало закатываться за дальние плоские синие тучи, разделявшие небо на горизонте на высокий лазоревый купол сверху и тонкую багровеющую полоску неба между тучами и землей. «Да, умереть – это тебе не в помирушки играть,– подумал про себя поручик. – Как хорошо и вольно здесь на горе. Словно и нет ничего там – внизу. Нет старушек в черном, что придут обмывать бездыханное тело мученицы, что была вполне достойной женщиной. Нет здесь и провалившихся, остекленевших в невыразимом горе глаз князя, взглянув в которые, можно враз простить ему все самые тяжкие… Так бы и остаться здесь на горе. Смотреть, как солнце садится и восходит. Вид отсюда глазу и душе приятен: позади, как гора спускается – живописное ущелье. Сквозь него видна другая деревня. А в самом ущелье печи известковые дымят. Не удивительно – каменные пласты тут повсюду. А вокруг запаханные поля. Словно укрыли узелковым ковром землю, и образовались чудеснейшие скаты, холмы и долины, что чередуются как волны на реке. А за ковром полей дубовые рощи виднеются, только голые пока».
Поручик повернулся и стал разглядывать окрестности. По Волге тут и там двигались темные пятна лодок. Противоположный берег реки был изрезан излучинами с песчаными мысами. Даль за берегом уже была завешена нежной предзакатной синевой, в которой все предметы смешивались воедино. Ближе к берегу виднелось несколько деревушек. Там, где разлившаяся волжская вода оставил чистое песчаное прибрежье, возились рыбаки, вытягивающие невод.
   

Илл. №2. Надгробный камень с могилы светлейшей княгини Дарьи Михайловны Меншиковой в селе Верхний Услон. Фото Элины Левиной по заказу автора. Надгробный камень перенесен для сохранности от вандалов с могилы в ограду церкви Св. Николая Чудотворца ее настоятелем отцом Владимиром Чибиревым. Надпись на камне – не оригинальная. Изначально на камне было начертано:  «Здесь погребено тело рабы Божией Дарии – Sic transit gloria mundi».


Илл. №3. Каменная часовня была построена взамен сгоревшей деревянной в 1863 году князем А.С.Меньшиковым. В 1960-х годах часовня Д.М. Меншиковой разрушена коммунистами.


Илл. №4. Свято-Николо-Ильинский храм в Верхнем Услоне, в ограде которого находится надгробный камень с могилы Д.М. Меншиковой.

Внизу под горою, в селе, залаяли собаки. Поручик перевел взгляд вниз. У большой избы на дороге ближней к берегу собралась толпа людей, шумно переговариваясь и веселясь. Кружало – дом радости и плача. У расшивы людей уже не было видно. Наверно, уже стали определяться по дворам. Лишь несколько бурлаков возились на борту. Что ж, можно спускаться. Самое тяжелое на сегодняшний день – позади. Еще два дня по православной нашей вере на провод и помин души придется князю дать. Не антихристы же мы. Ну, да ничего, как-нибудь да выкрутимся.

 
Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому
всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенского полка
лейтенанта Степана Крюковского доношение.

Сего мая 10-го дня, не доезжая до Казани за 7 верст, Меншикова жена умерла, а погребена в вотчине Троице Сергиева монастыря в селе Верхнем Услоне, против Казани, у церкви Введения Богородицы, того села священником Матвеем Федоровым. А кормовые поденныя деньги, которыя по указу Вашего Императорского Величества даются им, дано ей было мая по 12-й день, да на погребение ея выдано из кормовых же ея денег мая с 12-го дня по июнь месяц, на 20 дней, 20 рублей, достальные ея кормовые деньги ему-ли, Меншикову, отдавать с детьми, или удержать, понеже в присланном мне указе и инструкции из Верховного тайного совета того не написано, – будет ли из них умрет, того умершаго кормовые деньги отдавать-ли оставшим или удерживать. И о том буду ожидать Вашего Императорского Величества указа, а без указа оные деньги в дачу не произведу; а с ним, Меншиковым, и с детьми его и служителями из Казани в путь свой отправился мая 12-го, понеже при том месте стоял 2 дня за противною погодой. И по присланному ко мне Вашего Императорского Величества из Верховного тайного совета указу и инструкции впредь что чиниться будет, Вашему Императорскому Величеству в Верховный тайный совет всепокорнейше доносить буду.

Подлинный подписал: лейб-гвардии лейтенант Степан Крюковский
К поданию в Верховный тайный совет
Мая 12-го дня 1728 года


 
Мая девятнадцатого дня 1728 года
Река Кама
Лаишев

Девятины  сегодня княгини-то. И второй день в Лаишеве. А третины сподобились милостью поручика в Услоне провести. А в Лаишево вчера только верховым ходом дошли. Тридцать верст всего-то от Волги до городка бурлацкого по Каме, а два дня провозились. Нелегко против течения то идти. Вроде бы и спокойная вода в затоне, а острова, а корчаги… тяни, что есть сил – все скорости нет.  Берег хоть и низкий, а все изрезан весь оврагами да промоинами. А где их нет – так топляк да болото. Ногу не поставишь. Но лямошные духом воспряли, как к бурлацкому городку подходить стали. Лаишев-то известно – бурлаку законный отдых дает. И, правда – Идель-Кама уже совсем иная река, не то, что Волга. Здесь одной тягой не управится, против течения-то. Завозом якоря и натягом идти придется.
От Услона расшива перешла через Волгу напротив в Казань. Дядька-лоцман сказал, что к Каме серьезно готовить судно надобно. В Лаишеве ведь только людей нанять можно, а на судне еще много что требовалось подготовить для движения против течения. Чулыманские края по Каме уже дикие да безлюдные.
Пришлось Степану Крюковскому идти на поклон в казанскую губернскую канцелярию к бригадиру Василию Зотову, сыну первого учителя Петра Великого и знаменитого Кокуйского патриарха. В Казани купили за счет казанской губернии четырехпудовый якорь да двухдюймовый канат. Работников до трех десятков пришлось нанять, да плотников пяток и троих портных для починки парусов . Все работники пошли за счет прогонных денег. Все приобретения загрузили на судно: тес, бревна, дерево мачтовое – мало ли что в пути может случиться. Кама – река суровая.

Забавная штука судьба. Интересно, есть в ней хоть что-нибудь случайное? Всего тридцать три года прошло… Тридцать три?  Интересное совпадение. Опять случайность?
В России преставившегося поминали на третий, шестой, девятый, двадцатый и сороковые дни. В Сибири традиционно отмечали только третины, девятины и сороковины
Однако оставим это. Тридцать три года прошло, как шли по Оке, примерно в то же самое время, что и в первый поход на Азов. Да нет, не то это сравнение, не то… а год, когда в Персию в поход шли? Петр тогда все городки окрестные осмотрел, у каждого села, где церковь имелась, причаливал. Да, ведь еще и по Дону на Керчь ходили… Там уж свой струг был, хоть и почти все время на галере с Петром провели. Страшный поход был. Под Азовом двоих матросов громом поразило – прямо в макушки, точно тонзуры монашеские выжгло. А как Петр вскрывать их принялся – такой смрад стоял. С тех пор от грома этого… Точно раскаты похоронных залпов, коими Петра провожали. Только Светлое Воскресение в первом Азовском походе отмечали в конце марта в Москве. А в этом году – 21 апреля, аккурат в Переславль-Рязанском, встретили… Хорошо хоть из крепостицы в Спасо-Перображенский собор Спасского монастыря отвели. И на том стражникам благодарность великая. Святых тайн причаститься перед дорогой удалось. Только Дарьюшка совсем сникла. Доселе она все в руках держала – детей настроение от нее зависело. Только вот закончились ее силы. И все…
Тридцать три года минуло... Да, Успенский собор в Переславле тот, конечно, уже поновили. Ну, так это еще по дороге в Раненбург в минувшем году было видно. Издалека собор виден… Верст с десяти уж точно. Да вид его уже радости не приносит. А кормщики, да корабельные рабочие на Оке все те же остались. Как Петр тогда их поносил… Мастерами себя кличут! А от них до дела, как от земли до неба! Все истинная правда: ничего с тех пор не изменилось. А и с чего чему-нибудь на Руси меняться, пока сам Император тростью не огреет?  Команда на расшиве не слажена, и работать не умеет. Отгрести толком от берега не могут, парус поставить – до заговенья возиться будут. Сотню верст – три дня по течению идти! По разлившейся-то Оке. Ветер супротив подул, и все – встали. Вас бы на Неву, где чухонский поперечень  дует! Мастера… Не нужно было экономить на рабочих, артель с опытом брать стоило… Но поручик Крюковский все по-своему рассудил. Доложился воеводе Неронову , определил на постой в темницы, да и давай по-своему управляться. Что же, молодость редко слушает старость, думая, что во всем сможет лучше распорядиться сама.
Дарьюшка разгром на дороге стойко перенесла, хоть и почти ее глаза уже не видели. Зато все она хорошо слышала… Расплакалась только позже, когда никто уж не видел. Так сутки и проплакала. И ночь не спала. Тяжела дорога. Все по прежним, той жизни местам, по посольной дороге. По знакомой дороге, по Медвежьему логу со слободскими разбойниками мимо Петропавловского монастыря, по Шереметева вотчине, мимо Ряжска, где уголь нашли, да вдоль Сапожка, где село Красное после Лефорта  досталось. Радостны были раньше дороги эти: то в Воронеж на верфи, то в Липецк на заводы, то в Малороссию – по драгунскую ландмилицию. С фамилией ли дорога держалась или без. А теперь ясно, что со всей прошлой жизнью пора прощания наступила. И дорога эта в один конец. А лучшее, что можно сделать – так это принять свою долю со смирением, как принял свою Спаситель. Возможно, тогда… Да нет, – уже не возможно…

Шестнадцатого апреля, как выезжал скорбный поезд из Раненбурга, уже повсюду стояла голая весна. Снег на полях и пригорках полностью сошел. Только в лощинах и редких перелесках еще лежали нетронутые сугробы, только сдувшиеся и осевшие, как проткнутая пальцем опара, и с кольцами проталин вокруг деревьев. Воды на Рясах-речках запестрели от талой воды, а вдоль дорог зацвела лещина с ольхой, да стали пробиваться желтые пальчики мать-и-мачехи. В кустах завозились скворцы да зазвенели росчерками зяблики, а к середине пути вечерами уже начались и раскатистые лягушачьи урчания. У Переславля утки закружились в хороводах, и затоковали высоко в небе бекасы. Сквозь прошлогоднюю траву стали пробиваться лиловые звездочки да желтые в синих ободках глазки сон-травы. Несмотря на всю тяжесть путешествия, трудно было не принять радости пробуждения природы, очередной вселенской победы весенней жизни над зимней смертью. Весенняя радость, вместе с очнувшимися из небытия сочными ароматами талой земли, наполняла собой дыхание, постепенно вымывая остатки зимнего оцепенения.
Да… в Азовском походе монастыри по-другому встречали. Солотчинская братия к Петру на струги столько столового обиходу поднесла – гусей, баранов, быков, ветчины, масла, сметаны, пива ржаного да ячменного. Хотя не все тогда радовались Петру Алексеевичу. А вот в Хвалынской округе староверы-раскольники, чтобы не встречаться с царем – разрушителем исконной   веры, в овине загородились боронами, да и сожгли себя. Так они души свои спасали – лучше сгореть телом, чем душой оскверниться.

По Оке от устья Трубежа караван двинулся на следующий день после Пасхи в светлую седмицу. До Мурома, что в трестах верстах хода, добирались почти две недели. Ока уже почти вошла в русло после весеннего паводка, но берега еще кое-где оседали под натиском освободившихся грунтовых вод. Из-за съезжающих вниз по склону песчаных берегов, и повсеместного излива воды с берегов сама Ока стала мутная – как и положено, к концу апреля на Ирину – «урви берега». По заливным лугам еще стояла небольшими озерцами вода. То здесь, то там в воде оказывались кусты или целые деревья.
Неумелая работа бурлачной ватаги злила поручика Крюковского. Дядька молчал да пыхтел, лишь изредка прорываясь потоком брани на бурлаков. Паводок, вероятно, намыл на реке новые мели, так что раз пришлось стаскивать расшиву на вороте, что заняло еще целый день. На берегу, как назло, не оказалось ни одного крепкого дерева, за которое можно было бы завезти конец, чтобы стянуть расшиву с отмели. А мягкое песчаное дно отказывалось держать якорь.
Вода в реке поднялась изрядно. В некоторых местах из воды торчали лишь верхушки деревьев, а луга превратились в заливчики. Из-за разлива было чрезвычайно трудно узнать настоящее русло, и потому расшива шла достаточно медленно. А может быть, это вовсе и не непогоды с мелями, древесными завалами и препонами держали расшиву, не давая ей быстро продвигаться вперед, а молитвы ссыльных удерживали караван от должного быстрого движения, цепляясь до последнего за родной и понятный пейзаж. Что-то ждет их за Иделью-Камой и большим Камнем, лежащим за дальней неведомой рекой?

Удивительная штука судьба. Третий раз по одному и тому же пути по земле проводит, словно что-то показать хочет, что до сих пор не понято. Разгадка где-то под самым носом лежит, а так и не понять, что это. Третья попытка судьбы-судьбинушки, а все не разгадана. Будет ли четвертая попытка? Или Господь только троицу любит? Да нет, последний это раз. Уж точно последний… Давно ли шли веселой ватагой  на стругах из Смоленска в Киев на свадьбу с Дарьюшкой? И давно ли, на ее последние петербургские именины, пред дворцом фейерверком горел виват светлейшей княгине Дарье Михайловне? А вот и кануло уже все. Теперь Красную горку – Фомино воскресенье – встретили на воде. А это всем известно, что это дурная примета для каждой девицы. Та, что не примет участия в празднике, в этот год либо не выйдет замуж, либо выйдет только за самого распоследнего жениха, и после свадьбы непременно умрет. Вот радости-то дочерям…

Еще два дня ходу расшивы по Оке и одна из последних непогод поставила караван на прикол у пристани в Елатьме. Противный ходу ветер был столь силен, что корабельщики с трудом удержали судно от столкновения с берегом. Сама Елатьма расположилась на вершине горы достаточно далеко от реки. Подумать только, всего шесть лет назад своей рукой в этом городке своему драгуну князю Девлеткильдееву, что был помещиком тут, неподалеку – в Темникове, была выписана отпускная от службы грамоту. Трудно было тогда понять его счастье, светившееся на лице, а теперь очень даже понять его можно. Нужно было слушать и Брюса, и Брукенталя. Да и Алешка Изволов обо всем предупреждал . Ох, как нужно было бы тогда им поверить!
Тогда бы можно было бы вкушать простое семейное счастье в Раненбурге… Да нет, пожалуй, и в Ораниенбауме… А можно было бы и в Европу поехать. А теперь… Ока канула в лету, и лишь Сибирь ждет свою новую жертву. И с семейным счастьем теперь уже покончено навсегда …  Встречай меня вновь, Лаишев.

Поручик Степан Крюковский прохаживался по возвышенности у берега рядом с пристанью. Дядька сказал, что летом Лаишев оказывается совсем на горе, а сейчас по весне вода гораздо ближе к городу подступила. Поручик ковырнул носком сапога землю: интересная она в этих краях – насквозь серая. Чудно. Лаеш, как здесь татарва бает, известное место. Первый русский острог в Поволжье. Его еще царь Василий Шуйский заложил да стрельцов поселил. А теперь тут бурлачная столица – базар. Тут бурлаки и на караваны нанимаются, и с караванов сходят. Май – самая страда для бурлаков. Корабли с верховьев в Лаишеве всеми нужными припасами снабжаются для верхового хода по Волге. Вон они – вдоль берега выстроились – струги, расшивы, гусяны да редкие в этих местах коломенки. Все вверх по Волге пойдут – в Питербурх. С хлебом, железом да деревом дубовым. Одни только мы вверх по Каме, похоже, пойдем. А народцу-то со всех окрестных губерний сколько съезжается! Кому прибавочные работники на борт нужны, а кому харчевые артели. Площадь гудит – народ торгуется, спорит. Кому ж охота задешево продаваться? Но на все есть своя цена, и караванщики боле той ни за что не дадут. А вот по провизии да другим малым бурлацким радостям можно и выторговать чего.
И сам городок кажется лишь приделом при базаре. Пара лавок всего на берегу. От площади – улицы прямые идут, и насквозь все видно. И дома-то ни одного приличного нет. Над всем лишь деревянная церковь Премудрости Божьей Софии возвышается.

Князь-то с утра позволения на службу сходить испросил. Как не позволить: девятый день сегодня. Душа усопшей только райские пределы осмотрела, вновь перед Господом предстать готовится. Помочь ей надобно молитвой. За караулом-то и отправил его, сердешного, молиться. Лично проводил, да на гробницу убиенного схимонаха Варсонофия взглянул, что с южной стороны церкви. Все лаишевцы его особо почитают.
А князюшка-то наш более не беглец. Жалко его – как подменили человека. Огонь в нем задули. В Услоне-то он еще держался. Сам брался помогать могилу подле церкви копать. Псалтырь над гробом читал. И голос-то у него еще звучный был – не то, что сейчас. Только срывался, бывало. Детям слово сказал, чтоб не забывали матери. Священник – Отец Матфей в Услоне, простая душа, спросил, как же поминать усопшую? Как поминать? Поминать-то надо, а кто она такая – говорить не велено. Сказал, пусть как рабу Божью Дарью и поминает. И на камне – глыбу плитняка мужики из оврага привезли – так и повелел высечь – «Здесь погребено тело рабы Божьей Дарьи». Дьячок обещался проследить, чтоб высекли надпись потом.
И сейчас настрого князю наказал, только именем в церкви называться. Сегодня князь уже ничего – сам ходит. В Услоне после похорон, как камень поверх могилы наворотили, упал он на могилу, да и не вставал более. Пришлось его в избу нести. Детишки его упросили до третьего дня у могилы побыть. Как же откажешь – ведь душа страдалицы три дня на земле с любимыми и близкими своими обретается. Нечто я нехристь какой, чтоб в малом сем им отказать? Может и самому когда придется также просить кого? От сумы да от тюрьмы на Руси зарекаться нельзя. В Услоне  князь так и пролежал все дни, и в храме его служители поддерживали. А как караван тронулся – он все у мачты сидел, где он с княгиней до того был. Все шептал что-то. Думали молиться, а он, вишь, все рассказывал, что вокруг видит, где берег какой, где перекат, где амбары. Все-все вслух пересказывал. И так все дни. Кому только? Супруге своей? Видно умом-то немного повредился. Глаза у него странные стали. Потухли как бы. А на могиле он сказал, что отныне жить будет лишь для Бога и детей.
Только, если бы раньше он о Боге то подумал, да о детях, так и не надо было бы сейчас в Сибирь идти, да супружницу свою невесть где хоронить. А в донесении в Петербург уж написал  по дням все как есть. Да и кто там, в Петербурге, знает, сколько ходу водой между Услоном и Лаишевом. Авось, да не заметят. Да и заметят – так известие о покойнице все перекроет .

После полудня стали собираться в дорогу. Князь вернулся из церкви. Глаза его вроде как посветлели. Но сам слаб еще. Служители все еще помогали ему идти. Наконец, все были в сборе. Лаишевцы и артельные с немалым удивлением поглядывали на караван, собирающийся идти в верховья Камы, в то время как все движутся в противоположном направлении. Бурлаки, уже приняв по кружке отвальной браги, собрались на борту. Крюковский окликнул лоцмана:
– Ну что, готово ли?
– Готово, господин поручик.
– Ну, – поднял руку Степан, – в добрый час. – Рассек он ладонью воздух, словно отрубая концы, чалившие расшиву у берега.
– Спаси Господи, господин поручик! – крикнул в ответ дядька. И, взобравшись на стоян, прокричал уже бурлакам:
– По местам садись!
Отдали концы, и бурлаки расселись по своим местам – кто у своего гребка, кто у шестов.
– Молись Богу! – снова отдал команду дядька-лоцман.
Гребцы осенили себя укромным и быстрым крестным знамением и замерли в ожидании последней команды:
– С Богом! Ходу, ребятушки!
По левому борту гребцы разом оттолкнулись от берега шестами. Расшива нехотя пошевелилась, чуть качнула бортами и неслышно откатилась по водной глади затона на пару саженей.
– Толкай еще! – шесты уперлись в дно и продвинули судно еще немного. Но этого расстояния оказалось достаточно, чтобы небыстрое, но упорное камское течение подхватило нос расшивы и стало разворачивать корабль так, что образовалось достаточно места с обоих бортов для гребков.
– Ходу, ребятушки, ходу! – продолжал кричать дядька. Бурлаки усердно пенили темную камскую воду гребками, сажень за саженью толкая расшиву к изрезанному овражками мысу, где начинается выход на камскую стремнину. Там уж придется завозить якорь на берег, да тянуться на вороте. И по подтопленным берегам придется бурлакам хомутаться в лямку да петь свои шаговые трудовые распевы, что слышатся по волжским, камским да другим судоходным берегам в путину. Зазвучат эти грустные песни, что движут торговлю в России, что кормят хлебом новую столицу, что тянут железы к новым литейным заводам ее, и везут корабельный лес для постройки нового российского флота.
– Шо-о-о! Ха-а-рбуз сорвал? – раскатистый голос дядьки прогремел над рекой. Один из молодых в бичевой упряжке поскользнулся да и ухнул в прибрежную яму. Сосед по лямке подал руку молодому харчевому и тот, чертыхаясь, выбрался из смеси ила, воды и грязи. Но ритм был сбит, и артель встала. Шишка, первый в упряжке обернулся – А ну!
– Щас, готовы уж.
– Ну, раз готовые, так пошли, пошли, давай еще, – пошли, пошли.
Бечева, привязанная к основанию мачты, вновь натянулась. Расшива заскрипела всем своим корпусом.
– А ну, давай, ходу, пошли, пошли! – уже косный принял на себя командование. Расшива медленно тронулась вперед. – Еще, пошла, давай, пошла! Еще – пошла, давай, пошла! – не унимался косный. Корабль постепенно набирал неспешный, но верный шаговой ход. Вода, журча, разбивалась о нос и с тихим шелестом обтекала прямые борта.
– Мерин! – вдруг огласил кто-то из лямошных. Через мгновенье косный отозвался:
– Пегий мерин!
Лямошные нестройным хором затянули, печатая шаги в такт декламации:
– Пегий мерин – шаговит, шаговит!
– Сивый мерин! – продолжил косный.
– Сивый мерин – шаговит, шаговит! – шаг выровнялся и стал бодрее.
– Чалый мерин!
– Чалый мерин – шаговит, шаговит! – на лицах бурлаков стали пробегать искорки того веселья, которое возникает у человека, когда он понимает, что работа удалась, пошла, и теперь он сможет с ней сладить, по крайней мере, до того момента, пока будут силы. А пока, мерины всех известных мужикам мастей уже скачут на помощь своим собратьям по упряжи – волжским битюгам, тянущим самую тяжелую на свете поклажу. А как весь разномастный табун будет пропущен по камскому берегу, так на помощь придут волы да козлы, что дадут в помощь каждому бурлаку их неизвестные братцы – от первого и до двадцатого. И так переберут их бурлаки в своей песне, до того счастливого момента пока расшива не пройдет стремнину, или не задует попутный ветер, или, – о счастье! – солнце не закатится за горизонт. Тогда и придет час самого сладкого отдыха – мертвецкого сна смертельно уставшего человека, который не спал уже девять ночей подряд.

Мысли, картины, видения, голоса. Каждую ночь в сумасшедшей пляске они проносятся перед глазами. Прямо на фоне тьмы неба. И не страшны им ни свет луны, ни мерцание звезд, ни храп солдат, ни плеск воды. Антон Брукенталь прав был. Как всегда, прав. Как и Дарьюшка, прими Господи ее душу праведную в свои райские кущи. И мрачный Брюс – да кто бы знал, что к их голосам надо было прислушиваться. Верно, совсем бесы гордыни окрутили. Ничего вокруг не видел, не слышал. Как верно Брукенталь тогда про знаки говорил. В шестнадцатом году еще все наперекосяк и пошло. Как Петр свой Двор да Россию на меня оставил. С царевной Натальей  как скверно вышло тогда. Только преставилась ее светлая душа, а на следующий день уж и от нашей печали и следа не осталось. Славно ели и бурно веселились.
А душа ее тогда подле нас витала. На ясном небе грозные тучи заходили, и великий гром во дворец ударил. На стуле приподняло да об пол и шибануло изрядно. Плитки да карнизы во многих местах поотшибало. У караульных во дворе мушкеты вырвало, а Брюсу духом по руке зашибло. И после, на панихиде на шестой день в церкви, ведь тоже не просто так по ноге доской досталось… Уж, куда дальше: ведь уж по голове Господь бить был готов, чтобы одумался да остановился я. Но пустое все это было. Пустое. Летел уже, как ядро, выпаленное из жерла. Ни остановиться, ни осмотреться. А потом и с царевичем Алексеем вся история разверзлась. Только Наталья-то брата от гнева на сына и могла удерживать. А как ее не стало, так все и случилось…
А первый грех, самый первый грех, он во всех смыслах первый был. Матушка… Матушка моя... Так и проводить в последний путь ее не сумел. Редко видел, но ведь на то и повод основательнейший был – дела ратные. Она все понимала. Только писала письма, на которые я и отвечал-то нечасто. Так в четвертом году и сгорела она от лихорадки. Письмо ее последнее так неотвеченным и осталось . Матушка, матушка… Увидалась ли ты с батюшкой? А, может, и с Дарьюшкой теперь свидишься? Хоть с батюшкой и не лучшие отношения у всех были, но обида в душе затаилась на нее, ох, затаилась – никуда не деться, как она второй раз замуж за Фадемрехта пошла после смерти Даниэля. Хоть все чин по чину было, через годы, но все же… Как будто предала семью свою, в другой дом уйдя. После уже матушке с батюшкой в память монастырь для поминовения в Рощино под Раненбургом заложил . Дорого бы сейчас дал, чтобы вернуть все хоть туда – в милый яблочный город. Хотя бы туда. Отсюда, из давящего одиночества. Никого теперь у меня. Дети… так это я над ними. А надо мной и со мной уж и нет никого.… А грехов...
Грехов-то сколько накопилось… Их в церкви неправедно не отмолишь… На то и епитимья эта… Придется мне расплачиваться всем, что есть, и самую главную часть я уже заплатил… Господи, сколько всего постыдного было-то. И смертей сколько невинных. И судеб покореженных. А уж сколько обиженных… Сколько у народа вотчин да деревень поотнимал. А крестьян угнал, переманил или переписал попросту на себя. Беглых, раскольников. Нет, по форме все было честь по чести: предлагал купить землицу с крестьянами, правда, дешевле против цены настоящей. Или заплатить забыл, а по бумагам все гладко было с расписками – как уплаченное проходило. Не подкопаешься. Ну да большинство понятливые были – продавали, знали как с таким «доброжелательным»   князем связываться. Да и монастырские земли легко отбирались – заступиться-то за них в Синоде не кому было.
А эти храбрецы самые несговорчивые Максим да Дарья Пархомовы, что Рыльские да Волновские вотчины, да село Брянцевку так и не уступили. Так, поди, и сидят в дикастерии Синода? Или выпустили их уже наверно? Кто знает, в наших тюрьмах запросто и забыть, и потерять человека могут. Ну, эти упорные попались – с двадцать второго года сопротивлялись. И беглых крестьян своих отписывать на меня отказались. И ведь в цепях их держали, и били, да деньги у них Фамицын отнимал, да развод им по подложным документам устроили… а они все держались своего. До Катьки с челобитной дошли… Только вот почила в Бозе  Екатерина, а Пархомовы после опять в застенок переехали . Ужасно. Только теперь понимаешь, как это было ужасно, когда сам начал терять. Только эти Пархомовы по-настоящему молодцы. Было бы больше на Руси таких Пархомовых, что самого Светлейшего не боятся, так глядишь и другая бы Русь была, не рабская, а на Европу походить бы стала. Но разве так будет когда? Рабство в России в крови у всех, и все себя рабами перед Императором считают от последнего варнака безносого и до первого сенатора петербургского. Все в рабстве у единственного хозяина всего и вся на Руси, – того кто на самом верху умудрился оказаться.
А все ради чего? Ради чего все это было? Ради того, чтобы потерять самое главное… К семье, ведь, всегда относишься как к чему-то само собою разумеющемуся, служащему приятным сопровождением к главной и великой игре. Одному теперь только можно порадоваться, если, конечно, радостью можно назвать это чувство. Отрадой, что не успел имя семьи своей замарать предательством. А, ведь, ведомый гордынею, и это последнее, что у детей осталось – честное имя, мог запросто отнять у них. Господи, благодарю Тебя, что прислал мне вразумление… Или, все же, мог я тогда победить, как и раньше? Вдруг победа была бы тогда моею? И ничего бы этого сейчас не было: ни Камы, ни караула, ни Раненбурга, ни могилы в Услоне, ни Пырского, ни Мельгунова и всех их, сколько там их еще будет? А? Может быть, и получилось бы? Или нет? Или все предрешено было Провидением?    

А с моим же именем все кончено. Долго Долгорукие старались, землю рыли. И отрыли… Но без доказательств… Какие у них могут быть доказательства? Один приятель сообщил… Одна бабка рассказывала… Николка Головин в Стокгольме разнюхал-таки про Дибена. Но писем-то никаких из Швеции или в Швецию не нашли. Кто же такие письма сохраняет? И как быстро все переменилось после этого письма… Нестрашная опала в милой яблочной вотчине, под присмотром любезного лейб-гвардии капитана Пырского , сменилась на ежовые рукавицы подозрения в измене. Пырского заменили капитаном Мельгуновым, который с наслаждением упивался своей властью. Да, власть – страшная штука! Кто бы мог подумать, что придется вкусить ее прелестей с оборотной стороны.    И, ведь, все шло так мило. Опала – еще не все, не конец. Сегодня опала, а завтра…
Недаром, ведь Император юный еще в Любани  знак подал, дескать – помню. Поезд тогда остановился на третий день пути для покупки судов, чтобы добраться до Новгорода по воде. А Его Императорское Величество изволили послать для своей нареченной невесты придворный берлин с двумя конюхами. Ведь помнил он тогда еще о Марии, и не все было потеряно! Не теряли мы надежды на жизнь нормальную – певчих даже в Раненбург выписали. Жили бы себе и жили в Раненбурге, тихо и спокойно, в провинциальном семейном счастье, не беспокоя ни Императора, ни тайный совет. А после, когда бы бури улеглись, и Император смог бы во всем спокойно разбираться – и тогда, возможно, он бы к ним и смилостивился. И кто же заставлял меня тогда кричать, что будет де Раненбург третьей столицей России? Кто же такие манифесты прощает?

Александр вновь и вновь прокручивал в голове тот самый восьмой день сентября – Рождество Пресвятой Богородицы. Как поздно, Господи, раскрылся замысел этого гладколицего немчика Остермана . Лишь пятого числа он откровенно все высказал в Петергофе. Уж и не боялся ничего, скотина. Вот в чем его замысел был – в воспитатели Петру втереться. Воспользовался болезнью. Венгерца Ивана Зейкина указом от воспитания царского внука отстранил и своего Гольдбаха поставил. И как не сообразить было, зачем все эти хитрые комбинации. А как сообразить, если сам в болезни в беспамятстве валялся. Да, Зейкина после отписал с дороги обратно воротить, но куда уж там… Царским указом все распоряжения мои отменены были…
Да и не спас Зейкин бы ничего. Поздно уж было. Сумел Остерман с Долгоруким Петра настроить. Его же легко уговорить. Как воск он мягкий. Только как подтопить его знать надо. Хотя… хотя взрослеть он уж начал. Как в августе магазины да корабли на том берегу запылали, так он сам ездил на шлюпке из дворца на пожар. Похоже, первый раз показался он там настоящим Государем – повелевал, награждал деятельных, наказывал ленивых. Да, а после – четыре дня и все… все узы разошлись, что так долго кропотливо выстраивались. После Катиной смерти, казалось, все, наконец-то, устоялось. Можно было отдохнуть – куда оно все денется при царствовании Петра-то? В завещании указано было ему жениться на Марии и все – значит, так оно и должно было быть. На то – монаршая воля.
И как только можно было купиться на эти увещевания Амадея Рабутина?  Карл , хитрая бестия,  добился своего – Петрушку короновали. Купил меня за козлище это поганое. Точнее за три козлища  на гербе герцогства Козельского, что он мне посулил. А так и надо мне. Ослеплен был золотом да почестями. В лентах муаровых путался. «Высокорожденным» розовым попугаем в зеленых чулках ходил…
И, на тебе! Все, в четыре дня все переменилось. Мигом забыл Петр своего «батюшку». Да и как могло быть иначе? Сын завсегда помнит, кто его отца погубил. Под силой кто угодно прогнется, власть и правду любую признает – слаб человек. Но стоит силе перемениться – все кровные обиды тут же припомнятся. А тут есть уж чему помянутому быть. Петру II уж верно доложили, как батюшку его, царевича в крепости ядом травили, чтобы, дескать, он апоплексическим ударом скончался. А аптекарь Адам Вейде  и рецепта яда составить толком не смог. Как царевич тогда мучился. Отрубили тогда Алексею голову, чтоб быстрее дело кончить... Да уж, Степа Медведь    постарался на славу. Все при том были. И я, и Петр…  Крамерша  после  царевичу голову жилами к телу пришивала, чтобы похоронить его по-человечески можно было. Да уж мне не впервой на головы рубленные смотреть было. Ой, не в первой. Только здесь как-то по подлому все получилось. Неправильно. А голос крови у сына отца загубленного ничем не пересилишь.    Тут уж у него сомнений не было. Хотя, может, и были… Но, уж слишком искусные вокруг Петра II учителя появились.

Память – коварная девица…. С ней нельзя договориться, ее не подкупишь комплиментами, не задаришь диковинками, ее невозможно ослепить блеском кавалерии. Особенно, если ни блеска, ни кавалерии уже не осталось. Хмель? О нет, не стоит пытаться ее подпоить. Даже, если она чуть захмелеет наяву, то тут же явится тебе во сне или в бреду и, может быть, тогда будет уже столь беспощадна, что и подумаешь, а не стоит ли избавиться от нее навсегда, самым решительным и безвозвратным образом. Однако она без обиняков заявит тебе, что выгнать ее невозможно, а принять смерть она может безо всякого страха. И, хитро прищурившись, прямо сообщит тебе, что покинуть этот грешный мир сможет только с тобой. И, если ты действительно этого хочешь, она готова составить тебе последнюю партию. Потом, помолчав немного, она непременно добавит, что вовсе не обещает, что оставит тебя в покое и на том свете.

Александр застонал и перевернулся на другой бок, отчего овчина почти свалилась с него. Однако он не стал ее вновь натягивать на себя, а, напротив, лежал смирно, словно в оцепенении. Лишь яблоки глаз метались под веками из стороны в сторону, и губы слегка приходили в движение, словно неслышимая речь исходила из уст его.
– Зовет она князюшку-то за собой, – пожилой караульный толкнул локтем своего товарища.
– Чего тебе, Федос? – недовольно отозвался сослуживец, кутаясь в плащ.
– Зовет, говорю, супружница, князя нашего к себе. Вишь, как крутит его, да и стонет он.
– Да откуда ты-то знаешь, хрен старый? – приятель его недовольно поморщился.
– Э-э, ты-то сам больно молодой, – обиженно отозвался Федос. – Я-то? Я, верно, все знаю. Как моя Марья переселилась в блаженную жизнь, так все ко мне ночами являлась – с собою звала. А я все тут… видишь, без нее. Как же так – умереть-то по желанию. Никак это не возможно. Душу мою Господь так и не принимает. Верно, не достоин я еще. Бабы – они-то существа другие, не то, что мы. Душа у них такая… другая… тонкая она у них. Страдают они много. Мы уж и забыли все, а они помнят. И за нас страдают. Праведницы они по сравнению с нами. И мученицы. Свое всю жизнь несут, да и половину нашего с плеч снимают. Да я бы, может, и хотел бы, к Марье. Да видно, все свое еще не выстрадал. Вот и князь наш, видно, тоже. Что-то ему еще уготовлено – то прожить ему еще надо. Вот и мне, тоже, Господь еще что-то полагает. А что – одному Ему известно.
– Да ты что, старик! – фыркнул товарищ Федоса. – Книжек немецких начитался, что ли? Откуда у баб – душа?! Да и вообще, кто ее видел – душу эту? Может, и нет ее совсем. А все это мудреные боярские да поповские выдумки, чтобы нас – простых мужиков – загробным миром да страшным судом в узде держать, чтобы пахать на нас, да безропотно в домовину укладывать, как выжмут из нашего брата все. Вот ты с четвертной послужил – много ль хорошего видел? А? А слышал, хоть раз, чтобы кто с того света весточку подал, или знак какой? Вот что я тебе скажу: все это россказни и только! Так что, сторожи своего князя, да смотри лучше, чтобы душа его вместе с телом его грешным из-под караула не сбежала! – он хлопнул ладонью старика по перевязи.
Обиженно сбросив с плеча руку товарища, старый преображенец отвернулся. Кончики седых помятых усов обвисли книзу. Он снял треуголку и провел рукой по остаткам волос.
– А только, я все равно знаю, душа – она есть. И у мужиков, и у баб, и даже у животины какой тоже душа может быть. Иная зверюшка так глянет – словно все понимает… – Федос помолчал. Потом упрямо мотнул головой: – И княгиня покойница князя своего все равно дождется. Встретятся они там – на небесах, обнимутся сладко и жить будут вечно вместе. Мне батюшка в храме еще давно, когда мы венчались, подробно все объяснял. Кто венчан, тот и после смерти будет со своим супружником, али супружницей. Хоть князюшко и беды много людям принес, но душа у него – что надо, и воевал он храбро – это все знают. А уж как супружницу свою любит, так это кто кроме нас лучше и знать может. Встретятся они там. Как и мы с Марьей… Когда-нибудь и она со мной вновь увидится. Непременно увидится, – старик протяжно вздохнул и водрузил треуголку на голову. Товарищ его удивленно хмыкнул и перешел на другой борт.

 
5 июня 1728
Журнал Верховного тайного совета

По доношению Крюковского, о смерти Меншиковой жены, рассудили из определенных ей денег дать ему для поминовения ея жалования на год, да в тот монастырь, где она погребена, из Казанской губернии 50 рублей.


7 июня 1728 года
Журнал Верховного тайного совета

О переименовании бастиона «князя Меншикова» при Санкт-Петербургской крепости в бастион «Его Императорского величества Петра II».

7 июня 1728 года

О бывших в услужении у князя Меншикова воинских чинах.

1728 года  июня в 3 день по сему доношению Его Императорское Величество указал – бывших в услугах Меншикова обер и унтер офицеров и рядовых и недорослей разобрать в военной коллегии, и, которые явятся годны, определить на службу, а негодных оставить, а артилерию и аммуницию, которая в Копорьи и в Ямбурге, той быть в тех местах, а из прочих мест отдать куда надлежит в указанные места, по описи , с расписками, и о том в военную коллегию послать указ.

Апраксин, Головкин, Андрей Остерман, князь Василий Долгорукий, Василий Степанов.
Подписан июня 7го дня 1728 года