Роман Ненаписанный дневник Глава 5

3 февраля 7208 года от сотворения мира
3 февраля 1700 года от Рождества Христова
Красная Площадь,
Москва

Полозья царского возка со скрипом приминали снег на дороге. Александр, приоткрыв занавеску, пытался разглядеть сквозь слюдяное оконце приближающуюся громаду беленой известкой стены Кремля. Удары набатного колокола сотрясали морозный воздух.
– Смотри, Данилыч, глаза не прогляди! Что увидеть там желаешь? Али не знаешь, куда едем? – Петр нарочито громко обратился к Меншикову.
–  Да знаю, господин капитан, чай не в первый день, – Александр опустил руку и вздохнул.
Возок с караулом из преображенцев въехал на Каменный мост, новый постоянный мост через Москву-реку . Преодолев реку, царский выезд оказался у Болотной площади. Пересечь ее оказалось достаточно трудно из-за большого стечения народа, собравшегося поглазеть на экзекуцию. Солдаты проложили коридор среди толпы, и возок споро пересек площадь, остановившись за ней.
Александр рывком отворил дверцу, выскочил из возка и встал у двери, ожидая пока выйдет Петр. Царь чуть помедлил, словно надеялся: погоди он немного – и пейзаж в дверном проеме сменится, унесет снежная метель Кремль, шеренги преображенцев, толпу, сани и телеги с черными  лентами, черные полушубки возниц, плахи, бордовый студень крови, растопившей февральский снег. Сине-красно-бордово-серо-оливковое разноцветье стрелецких кафтанов. Белые рубахи, подсвеченные мерцающими огоньками свечей. Но нет, видение никуда не исчезло – чуда не произошло. И Петр вынужден был водрузить себя над толпой на всю высоту своего роста. К царю тут же подбежал с приветствием боярин князь Михайло Львов.
Поодаль, где белый снег площади был смешан сапогами солдат и палачей с черной грязью и красной кровью в пеструю клюквяную кашу, стояли плахи – казнить в этот день надо было не так много народу: всего-то сотни полторы стрельцов. Потому они плах и удостоились. Вот когда несколько сотен за раз обезглавить надобно, то с плахами делать нечего. Тогда в ход бревна идут – на них можно гуртом головы сечь. Но, все-таки, бревна – как-то не по-русски, без должного уважения к смерти, что ли. Хотя, какое тут уважение? Специально Петр указал рубить головы топором как скоту, а не мечом. Что может быть позорнее? 
Две-три дюжины обезглавленных тел уже лежали поодаль. Аромат перегара пьяной толпы смешивался с запахом пота, грязной прелой одежды, и еще одним запахом, похожим на тот, что исходит от парного молока. Колокольный набат, волнение и шум толпы на площади пачкался еще какими-то, резкими и назойливыми и крайне неприятными звуками, исходившими из утренней пелены в небе. Александр сразу и не разобрал что это – скрип несмазанных колос? Мороз по коже… Но почему же звук спадает с небес? Он запрокинул голову: над площадью кружили вороны.
Карканье! – вот что это были за звуки! Слетелись! Добычу себе высматривают. Им все равно – жив ты еще или уже нет – на трапезу у тебя дозволения не испросят.
Поодаль приказной писец переходил от места к месту вдоль оцепления и, становясь на приносимую солдатами скамейку, уже в который раз старательно бубнил осиплым голосом приговор, чтобы каждый мог услышать правду о стрелецких преступлениях и правоту налагаемых на преступников кар. Когда он замолкал, солдаты шли за очередными несчастными.  Александр бросил быстрый взгляд на первых стрельцов в очереди на плаху: плечи узеньки, лица безбородые.  Меншиков подошел к Петру, взял его за локоть:
– Господин капитан, не изволишь ли поговорить со стрельцами, чей черед сейчас плаху целовать будет?
– Чем чести такой заслужили они? – Петр вскинул вверх скверно выбритый подбородок.
– Да смотри же, Государь: дети они еще малые, вот – что! Видать по малолетству и неразумению во смуту попали. Петр помолчал с мгновенье, нахмурился, метнул недобрый взгляд на Александра, развернулся на каблуках и быстрыми шагами направился к плахам.
Молодой стрелец в чистой, последнего пути белой рубахе, босой, как-то безучастно взглянул на толпу, перекрестился на три стороны, поклонился, пошептал что-то неслышно, и лег головой на плаху. Другой юноша бессильно осел в руках солдат. Лицо его было серо от ужаса. Палач Терешка попинал ногой колоду, и начал было плевать на руки, растирая ладони, но, увидев приближающегося царя, погодил брать топор в руки.
 
Илл. №6. Le Prince Mencikow. Гравюра  L.J.Allaix
Хранится в отделе эстампов Российской Национальной библиотеки. Инв. № 089326. Предположительно так мог быть одет
А.Д. Меншиков во время стрелецких казней. Данный портрет  был сделан позднее – после 1703 года, когда Меншиков стал кавалером ордена св. Андрея. Подробнее о портрете можно прочитать в статье автора «Малоизвестные портреты Александра Даниловича Меншикова и членов его семьи», История Петербурга, 2009 – №5(51).
Петр подошел к стрельцу, спокойно лежавшему головой на деревянной колоде. Концом деревянной трости царь слегка ударил его по плечу: «Поднимите-ка мне его». Мигом, стоявший рядом преображенец, подхватил стрельца под руку и рывком поставил его на ноги.
– Ты кто таков? – обратился к нему Петр. Юноша, видимо, уже простился в душе с земной жизнью, и с трудом воспринимал, что происходит вокруг, практически вися на руках у солдата.
– Кто таков, я тебя спрашиваю?! – прикрикнул на него Петр.
– Отвечай-ка, братец, отвечай-ка царю-то! – солдат рукавицей несколько раз хлопнул стрельца по щеке.
– Сидорко я, – еле слышно ответил, наконец, юноша.
– Сидорко… А чей ты такой Сидорко будешь? – Петр насмешливо хмыкнул.
– Лом я.
– Л-о-ом?! Эко! Оно и видно, что – лом, живота в тебе ужо мало, – усмехнулся Петр. – Какого полка будешь? 
– Так Чубарова полка и буду. Все мы здесь – Чубарова.
– А что, Сидорко Лом, умышлял ты царя извести?
Юноша с усилием поднял глаза на царя:
– Не умышляли мы, нет, Государь. Только отступить назад не дали нам, дубьем грозили, если отступим, вместе со всеми идти велели.
– Кто грозил вам? И кому это – нам?
– Так вона, за мной стоит, черед ему за мной преставляться – Пантелейко Коробов.
Петр махнул рукой солдатам, державшим следующего юношу:
– Верно ли Сидорко говорит, что не по умыслу, а под дубьем на Москву шел?
Лучик надежды загорелся в глазах молодого стрельца:
– В том истинный крест, Государь. Под Торопцом мы стояли и не все хотели на Москву идти, но видели мы, как Епишку Маслова за побег хотел Гришка Митрофанов со товарищи его копьем проткнуть, а Обрашку Рогова так дубьем били. Такмо он горлом кровь харкать начал.
– Где тот Митрофанов? – насупил брови Петр.
– Так вон он, вперед нас на плаху пошел, – кивнул стрелец в сторону груды обезглавленных тел.
– Ну, так и поделом ему. Сколько ж зим вам?
– Девятнадцатую разменяли, Государь.
– И двадцатую увидеть, поди, не надеялись? Ладно, уж. По делам и вам будет.
Петр жестом подозвал капрала Семеновского полка.
– Петр Кощеев, господин Капитан, – представился служивый.
– Так, капрал, посему берешь ты сани, солдата – да вот хоть того, что стрельца держит, и в Приказ их вези. Скажи смертных вин на них нет – пусть в острог их отправят. Да кнутом наперед поучат, чтобы впредь знали . И тех стрельцов, что силой на бунт взяли – скажи, пусть из череды выведут. Также в приказ их везите. А с остальными – продолжайте! – Петр махнул рукой прапорщику Преображенского полка Андрею Новокшенову, который, словно соскучившись, поглаживал отполированную рукоятку топора, ожидая, чем кончится дело с нежданной царской милостью. После, Петр подошел к Меншикову, толкнул его плечом:
– Что Александрко, теперь ты доволен?

За отнятием от плахи неумышленных преступников, казнь продолжилась. Чередой, один за другим, безмолвно и покорно, лишь крестясь на народ и кланяясь по возможности, подходили стрельцы за принятием своей участи. Гомон толпы, вздохи, плачь, и мерные удары колокола служили фоном для действа. Многие стрельцы сами бросались наземь перед палачом, раскидывали руки в стороны, вытягивали ноги и клали головы на плаху. Лишь однажды плач и рыдания окропили место казни. Одного из стрельцов до самой плахи провожала жена, цепляясь за его одежду. У плахи солдаты с трудом оттащили ее. Стрелец же молча отдал ей свои рукавицы и платок, которые еще могли им пригодиться. Когда ему рубили голову, Петр отвернулся.
Другой стрелец, пожилой уже, с острой рыжей бороденкой, идя к плахе, чуть не двинул царя плечом и грозно сверкнул на него ненавидящим взором со словами: «Отодвинься-ка царь. Мое здесь место!» и стал устраиваться на плахе.
Петр на мгновение застыл от такой закоренелости, и с удовольствием проводил взглядом скатившуюся с плахи голову наглеца. Палач поднял голову за волосы и положил в плетеную из ивовых прутьев корзину.
– И корзины-то портят, – пробурчал он недовольно сам себе в бороду.
– Чем же тебе стрельцы с корзинами не угодили-то? – подивился Александр, стоявший неподалеку и расслышавший слова палача.
– Так ведь прутья грызут, песье отродье.
– Кто сгрызает, псы, что ли? Так их собак отсюда. Нечего им здесь делать.
– Какие псы! Головы-то их и грызут…
– Кто? Головы? – Изумился Александр.
– Ну, не я же. Иди сам и глянь, коль не веришь. А другой раз голову сек, так он вот что выдумал: как голова с плеч покатилась – он на руках и коленях приподнялся, постоял с минуту и только после упал. Знать жилы у него тонкие были, кровь медленно истекала…

Александр подошел к корзинам с головами. И тут же отшатнулся, закрыл глаза рукой и быстро отошел прочь. Подошел к виночерпию, что поил толпу, вырвал у него из рук ковш со студеным хлебным вином и хлебнул через край. Вдохнул морозный воздух открытым ртом, и пошел, смотря прямо перед собой, не замечая людей вокруг, прочь к царскому возку. По дороге он споткнулся обо что-то, едва не упав. Взглянув под ноги, Меншиков чуть не вскрикнул – под ногами в красном пятне на снегу лежало что-то черное, словно клок бороды, вырванной с кровью. Лишь приглядевшись, Александр понял, что перед ним лежит убитая кем-то мертвая ворона, что клевала кровавые сгустки снега, так что клюв ее был словно измазан кровавой брусникой по самые глаза.