Роман Ненаписанный дневник Глава 11

8 сентября 1727 года
День Рождества Пресвятой Богородицы
Царский дворец
Преображенский остров
Санкт Петербург

Обычное для Петербурга серое пасмурное утро с дождем не предвещало ничего хорошего. За четыре последних дня все начало рушиться так стремительно, что уже никто не мог предположить, чем все это закончится. Противное это чувство, когда беспрерывно сосет под ложечкой, а плечи вжимает под невидимой, но невыносимой тяжестью, лопатки сводит одна к другой, и тянет затылок назад. И сна ночью почти не было: с постели встал в шестом часу. Теперь уже рассвело, если можно назвать такие погоды рассветом. И на женской половине дворца тоже уже давно не спят. Что же будет сегодня?
Третьего дня был этот опасный разговор с Остерманом. Он, собака, уже чует за собой силу. Даже не скрывается. Государь давеча объявил, что не вернется на Преображенский остров и велел готовить Летний дворец для себя и для Верховного тайного совета. Вчера ездил в Летний: так полтора часа впустую просидел, а заседание и не состоялось. Там только Голицын со Степановым  были, и оба, конечно, «ничего не знали». В тот же день Император вернулся из Петергофа и въехал в летний дом. Дочери Мария с Александрой отправились было поприветствовать Императора, но он принял их так холодно, что они должны были тот час уехать обратно. И тут же Шаховской с Фамициным  обрадовали, что в полках объявили именной приказ о том, чтобы кроме майоров гвардии Юсупова и Салтыкова , ничьих других приказов слушано не было. Ну, да ничего, Шереметев  со своими ингерманландцами не сдаст губернатора Ингрии. Недаром, полк вокруг дворца расквартирован. Да и в покоях стража стоит. На всякий случай. Развернут драгуны свои знамена с черно-желтыми крестами – так против своих братьев по оружию преображенцы с семеновцами не пойдут. Да, и против меня ж они не выступят… Скорее всего, не выступят. Эх, гвардия, гвардия. Одна на тебя теперь надежда. Ну да я еще смогу за себя постоять! Рано еще сдаваться. Надо собираться и ехать в Совет. Видеться с Императором! И как я Петрушку-императора проглядел… Остерман, змей подколодный, все предусмотрел. Все, как Дарья говорила, так и вышло.

Взгляд Меншикова скользнул по голландским масляным маринам , уперся в глазурованные плитки стены. На них голландские пастухи с грустными лицами играли в рожки, а пастушки со столь же печальными минами внимали им, совершенно не следя за своими овцами. Тела некоторых были повернуты в одну сторону, а головы глядели в совершенно противоположную, словно кто-то уже постарался и свернул беднягам шеи… И при этом все они продолжали беспечно играть на своих дудках. Рядом вращались кобальтовые крылья ветряных мельниц, ветер наполнял кобальтовые паруса вереек, словно ничего и не происходило.
За окном послышался шум: влажный цокот копыт, громыхание колес и чей-то властный голос. Все… Кажется, началось… Через минуту из передней вошел Алексей Волков, с малых лет верный человек. Когда-то денщик и адъютант, а теперь секретарь личной канцелярии в чине уже генерал-лейтенанта. Невзирая ни на какие обвинения раньше и при сгустившихся тучах теперь – он всегда готов поддержать. Но сейчас выражением лица Алексей напоминал скорее одного из кобальтовых пастухов, но еще с несвернутой шеей:
– Генерал-лейтенант и майор Гвардии Преображенского полка Семен Салтыков! – не успел закончить он, как вослед ему вошел и сам Семен Андреевич. За спиной у него маячил тайный советник Макаров. Со стульев приподнялись Шаховской и комендант Фаминцын, бывшие тут с утра. Дверь в кабинет приоткрылась – там мелькнули женские лица. Видно, Дарья с Варварой, а за ними и дочери с воспитательницей Ронкалец и мадемуазель Блезендорф. Отец Брукенталь, верно, также с ними.
Александр приподнялся навстречу Салтыкову. Тучный генерал невысокого роста не стал чинить волокиту, а тут же с серьезным лицом передал Именной приказ Императора с учинением князю ареста, с тем, чтобы со двора своего никуда не съезжал и в дела более не встревал. Двери во дворце тут же начали распахиваться. Плитковая стала наполняться людьми: генералы из передней, с ними Макаров и Шереметев, Дарья, ее сестра, дочери, Брукенталь – все столпились возле Салтыкова.
– Да, как же это так? – запричитал кто-то.
«Салтыков! Правильно они его выбрали. Свой – сродственник, двоюродный брат Анны Иоанновны. И опыт в розыскных делах имеет – на меня с Апраксиным розыск в своей канцелярии вел, до того, как все эти майорские канцелярии упразднили . Не дурак, прекрасно умеет ладить со всеми, и весьма хорошо приспосабливается к самым необычным обстоятельствам. Например, к такому, как арест самого князя Меншикова. Да пришли они кого-нибудь другого, так и не выпустили бы его со двора. А Семена Андреевича, заслуженного в боях офицера Преображенского полка… Вместе с семисотого года воевать начинали»…
Тело внезапно стало легким. Пространство вокруг утратило четкость и стало размытым. Меншиков мог четко видеть лишь Салтыкова. Лицо его было скорбным и серьезным. По коже вдруг побежали, топоча маленькими ножками, тысячи муравьев. Салтыков вдруг исчез, а перед глазами мелькнули белые плафоны потолка. И обрывки чьего-то крика:
– …каря!
Резкий запах нюхательной соли и боль перетянутого повязкой плеча. Все те же плитки, золоченые шляпки гвоздей на потолке и белые лепные рамы на потолке. А ведь когда-то там, под плитками, была лишь роспись под рамы. А самая приятная картинка была еще раньше с цветами. Все тогда еще было впереди.
Лекарь Иоганн Шульц быстрым ударом ланцета отворил вену у локтевого сгиба. Боль звенящей волной ударила в голову, но тут же откатила обратно. Густая темная кровь, пачкая руку, хлынула в сосуд. Волна боли откатила, и в глазах прояснилось. Лекарь согнул и разогнул пальцы руки Александра, призывая последовать тому же действию самостоятельно. А-а, это знакомо – жила спалась и надо поработать кулаком, чтобы извлечь еще нужную порцию крови. Через мгновение, струйки крови вновь захлюпали где-то внизу. Так гораздо лучше.
Меншиков повернул голову. Вся семья рядом. Волков. Фаминцын. Шереметев. Брукенталь. И Салтыков.
– Он очнулся! – кто-то из домашних всхлипнул.
Лекарь Шульц наложил на руку компресс, и Александр согнул руку в локте, чтобы кровотечение быстрее прекратилось.
«Господи, как смотреть-то всем им в глаза? Брукенталь. Вот он, друг мой сердешный. Так что же, сбылись его предсказания? Выходит, надо было его послушать? Ну, нет, это еще не конец!» – Александр пытался встать, но денщик Иван Максимович, придерживающий подушку под головой князя, мягко удержал его за плечи и шепнул в ухо:
– Еще посидите так чуток, лекарь не велел вставать сразу – опять обморок случиться может.
Александр, словно нехотя, вновь опустился на подушку.
– Семен Андреевич, а что же арест объявлен только самому князю аль всей фамилии? – спросил Алексей Волков.
– В приказе говориться только о самом князе Александре Даниловиче, а о фамилии никаких указаний не имею, – ответил Салтыков. – Пока живите надеждой, что этим все прекратиться. Я искренне сожалею о вашей участи и дам совет, что может быть лучше бы стало, если бы светлейшая княгиня Дарья Михайловна сама обо всем поговорила с Государем.
– То есть, если княгиня с молодым князем тотчас отправится испросить аудиенции у Его Императорского Величества, это не будет нарушением высочайшего указа? – спросил Волков.
– Нет, Алексей Яковлевич, не будет.
Дарья Михайловна, бледная лицом, сидела на подушке, положенной на дубовый стул с высокой резной спинкой. Алексей Васильевич Макаров подошел к ней:
– Матушка, собирайтесь! Вам надобно увидеться с Государем. Сейчас только вы сможете помочь. Упадите на колени да молите о прощении. Сердце нашего Императора доброе и прощением может возрадоваться.
Дарья Михайловна словно не слышала слов Макарова. Глаза ее блестели от слез. Она сидела и, кивая головой невпопад словам, тихонько плакала. Для Александра вид страданий Дарьи был невыносим. Он откинул голову назад и сказал Ивану:
– Поди, скажи Варваре, пусть уведут Дарью в покои, да пусть Антон Брукенталь пойдет с ними. Словом своим пусть поддержит. А Варваре скажи, что, как собираться будут, чтобы сына с собой взяли – для поддержки. А дочерей пусть оставят – неуместно им ко двору сейчас ехать.
Денщик коротко кивнул и подошел исполнять указание. Отец Брукенталь помог подняться княгине с подушки и, поддерживая ее под руку, повел в спальню. Варвара и дочери удалились им вослед. Салтыков, коротко откланявшись, отбыл обратно к заседанию Верховного тайного совета, после которого, как он сказал, вероятно, прибудет к князю с новыми указаниями.
Около двух часов понадобилось, чтобы привести Дарью Михайловну в чувства. Одевшись, по совету Антона Брукенталя, почти что в траур, не душась благовониями, княгиня выехала к Летнему дворцу.
 Вернулась она вся в слезах во втором часу пополудни. Во дворец ее не пустили. Дожидаться пришлось у ворот. Как Петр II возвратился из церкви с обедни, княгиня пред всем народом бросилась ему в ноги с мольбами. Ее сестра Варвара тоже пала ниц, и сын преклонил колено. Император был вежлив, но сух и холоден. Он сообщил, что дело Меншикова рассматривает Верховный тайный совет, и он примет решение на основании его рекомендаций. Дарья Михайловна обратилась и к великой княжне Наталье Алексеевне, и к царевне Елизавете Петровне. Но те, с холодным сердцем, отстранившись, лишь прошли мимо нее. Лишь Остерман уделил Дарье три четверти часа, с удовольствием продержав ее все время на коленях, выслушивая ее горячие убеждения, что ему нет нужды опасаться ее мужа, и потому ненадобно губить всю их жизнь и всю фамилию. Ответ Остермана был тот же, что и Петра II, очевидно им же, Остерманом, и подсказанный: что, дескать, все решает Тайный совет, куда ему, кстати, надо спешить. После чего Остерман, с видом крайне довольного собой человека, удалился.
Выслушав Дарью, Меншиков в гневе сорвал повязку с руки. Варвара поспешила увести княгиню в спальню.
– Ах, он иуда, выродок немецкий. Скотина кругломордая. Посмешище нам устроил на показ всем. Ну, я ему устрою! – Меншиков вышел в переднюю: – Иван! Зови офицеров сюда немедля!

Вернувшись в плитковую, Александр заходил взад и вперед большими шагами. Дубовая дверь со стороны покоев растворилась, и, постукивая своими деревянными сандалиями по наборному паркету, вошел Антон Брукенталь.
– Что же, княгине уже лучше, – объявил он и поглядел на мечущегося по комнате Александра. Помолчал мгновение, а после спокойно молвил: – Прости, друг мой, но я слышал, что ты послал денщика за полковыми офицерами. Не скажешь ли ты мне, что ты задумал?
Александр остановился напротив Антона и страшно посмотрел на него, ничего не говоря.
– Я вижу, гнев переполняет твою душу и ослепляет твое сердце… – начал было Брукенталь, но Меншиков грубо прервал его:
– Послушай ты, святоша! Ты, видно, страшно доволен, что твои пророчества сбылись, и ты вновь пришел поучить меня. Так вот, что я скажу: я добьюсь своего, но не так, как ты меня учил, – отступая. Нет, я добьюсь своего так, как я снискал себе славу – наступая в бою и со шпагой в руках. Ингерманландцы верны мне, и я возьму силой то, что принадлежит мне по праву. По праву того, что я положил на достижение этого – свою жизнь и счастье своих детей. И ты мне не сможешь помешать!
В передней раздался топот многих сапог и бряцание оружия. Брукенталь быстро подошел к Меншикову, взглянул ему прямо в глаза:
– Ради Бога – дай мне только одну минуту, прежде чем ты скажешь им что-нибудь. Пусть эта минута будет мне последней твоей милостью в награду за мою долговременную преданность.
Предспальня наполнялась офицерами. Вперед выступил подполковник Ступишин . Александр дал ему знак обождать. На мгновение задумавшись, Меншиков после взял монаха под руку и большими гулкими шагами увел его в другую комнату. Вскоре хлопнули еще одни двери – видно, они прошли еще дальше, чтобы доподлинно исключить возможных свидетелей предстоящего разговора.
Александр встал напротив монаха:
– Говори!
– Александр, я не хотел говорить с тобой, ибо сейчас разговорами уже не поможешь – я не буду водить тебя за нос. Да, мое пророчество сбылось – ты низвергнут, как и должен был бы быть. Но радости мне это не доставляет: Бог свидетель, как я хотел бы оказаться неправым в своих пророчествах. Но то, что ты хотел – было недостижимым, даже для тебя, и это сделало тебя несчастным.
– Это, монах, все, что ты хотел мне сказать? – Меншиков взглядом уперся в Брукенталя.
– Нет, мой друг, я хочу тебя уберечь от последней пропасти, на краю которой ты стоишь сейчас и норовишь всеми силами туда сорваться, да и еще увлечь туда всю свою фамилию. Думаешь, мне не понятно, зачем ты позвал ингерманландцев?
– Ты ошибаешься, Антон. Я уже в пропасти. Обратного пути нет. Думаешь, я не понимаю, что последует далее от вражеской партии? В лучшем случае, они лишат меня всего имения и сошлют к е…не матери. А в худшем, что совершенно не исключено, я сложу голову на плахе, а то, еще хуже, на колесе или на колу – у Остермана и Долгоруких фантазии на то хватит. Так куда же мне отступать? Теперь у меня есть только один путь – вернуть себе славу в бою или погибнуть со шпагой в руках!
– Остановись, Александр, – Брукенталь уперся рукой в плечо Меншикова, словно это действительно могло помочь остановить князя. – Если бы ты был один, возможно, я бы и не стал тебя отговаривать. Мы оба знаем, что такое власть, и кто, как и зачем к ней рвется. Но теперь ты не один и отвечаешь перед Богом не только за себя, но и за всю свою семью. С тобой – твои невинные дети и жена твоя. И в том, что они бледны и трепещут за свою участь, как преступники – в этом только твоя вина. Неужели, тебе еще не довольно всего этого? И ты напрасно думаешь, что все уже потеряно. Тебе еще есть что терять, даже если ты расплатишься своей жизнью.
– Что же может больше? – усмехнулся Александр и сделал шаг в сторону двери.
– Тебя могут лишить имения и жизни, но не честного имени. А для твоей фамилии сейчас, хоть они уже и почти все потеряли… Им уже ничего не остается, кроме утешения, что отец их не был преступником и бунтовщиком. Пока весь твой грех лишь в чрезмерном честолюбии. Но если ты и сейчас последуешь своему честолюбию, знай, что мщение постигнет не только тебя, но и всю твою фамилию. Ты хотел, чтобы на голове Марии сияла корона? А не хочешь ли ты видеть, как она пойдет на плаху? Теперь – давай, ступай к солдатам. Но знай, что сейчас ты можешь произнести своими устами смертный приговор детям, если пойдешь на поводу у своих неуемных притязаний.

Александр исподлобья взглянул  на Брукенталя, повернулся и вышел из комнаты, не затворяя за собой ни первых, ни вторых дверей. Когда он вышел в предспальню, тихий шумок отрывистых реплик, которыми перекидывались ингерманландцы, затих совершенно. Меншиков немного помедлил и заговорил:
– Полк мой! – обратился он к офицерам. – Братцы! Я позвал вас сказать, что теперь вы должны возвратиться на свои прежние квартиры в город. Это последнее вам мое приказание. Устройте себе отпуск. А после… После спрашивайтесь у Государя, Долгорукого или Степанова.
Тишина повисла в плитковой.
– Я повторяю, возвращайтесь по квартирам. Вы отвечаете за то, что все будет спокойно. Ступайте же, я отпускаю вас! – повторил князь.
Но драгуны не расходились, лишь стояли перешептываясь. Наконец, вперед выступил один из них – совсем уже пожилой:
– Князь, мы все знаем, что с тобой поступают несправедливо, а на тебе вин таких нет. Ты же можешь положиться на нас. Так весь полк решил. Мы ждем лишь твоего ордера, чтобы выступить за тебя.
Тень улыбки пробежала по устам Александра.
– Спасибо, братцы… Но, вправду, ступайте уж по домам… Я все решил для себя. Василий, а ты вели снять караул у моего дворца. Мне он более не надобен.
Офицеры еще толпились в передней, переговариваясь между собой, и ушли только тогда, когда Меншиков велел денщику распорядиться насчет обеда и домашних дел.
– Иван, пройди всюду, скажи работным, пусть от дома и от сада работы свои отставляют да по домам идут.

Обед подали в плитковую. Княгиня к столу не вышла. Брукенталь также остался  неотлучно при ней. За обеденным столом с Меншиковым сидели только Волков и Фаминцын. Почти все принесенное оставалось на столе нетронутым.
– Мы вот как рассудили, – начал Юрий Иванович Фаминцын, – раз уж дело они так завернули, то надобно тебе челом бить на имя Императора.
– И просить надобно о том, чтобы ты мог сейчас с семьей удалиться от Петербурга, чтобы глаза не мозолить врагам твоим. Они тебя крепко боятся, – поддержал Алексей Волков.
– Да, вы все верно говорите. Антон мне это еще при болезни советовал, – ответил Александр, все еще ковыряя блюдо двузубой вилкой. – Не слушал я Брукенталя. А он прав оказался. Видно, Господь через него хотел меня упредить, да глух я к нему оказался. А теперь и малую часть за благо приму. Я все же не думаю, чтобы Государь так ненавидел меня. Какое преступление сделал я? Меня ни в чем не могут укорить, кроме денег этих проклятых . Видно, Император за письмо казначею осерчал. А против него я не сделал никакого преступления. Нет, он не может допустить до того, чтобы меня совершенно унизили. Алексей, скажи Яковлеву, пусть письмо подготовит.

Делать – так сразу! Незыблемое правило, которое исповедовал Александр всю жизнь, заставило тотчас бросить обеденный стол и идти в переднюю. Он расположился напротив письменного стола на обитом кожей дубовом стуле, облокотился на стол, подпер лоб рукой и начал диктовать секретарю письмо:
Всемилостивейший Государь Император! По Вашего Императорского Величества указу сказан мне арест; и хотя никакого вымышленного пред Вашим Величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы Вашего Величества, в чем свидетельствуюсь нелицемерным судом божиим, разве, может быть, что Вашему Величеству или вселюбезнейшей сестрице вашей, ее императорскому высочеству, учинил забвением и неведением или в моих вашему величеству для пользы вашей представлениях: и в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к Вашему Величеству известные службы всемилостивейшего прощения и дабы ваше величество изволили повелеть меня из-под ареста свободить, памятуя речение Христа, Спасителя нашего: да не зайдет солнце во гневе Вашем; сие все предаю на всемилостивейшее Вашего Величества рассуждение: я же обещаюсь мою к Вашему Величеству верность содержать даже до гроба моего. Также сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше и прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе, как по указу блаженной и вечной достойной памяти Ее Императорского Величества уволен генерал-фельдцейгмейстер Брюс. Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держать, а словесно ему неоднократно приказывал, чтобы без моего или Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и то я учинил для того, что, понеже штат еще не окончен, и он к тому определен на время, дабы под образом повеления Вашего Величества напрасных расходов не было. Ежели же ваше величество изволите о том письме рассуждать в другую силу, и в том моем недоумении прошу милостивого прощения.

«Ну вот, дело сделано! Как бы переправить письмо Государю?» – Меншиков встал со стула, развел руки в стороны – потянулся, вышел в предспальню. Тут же вошли с докладом: Салтыков вернулся!
– Что, Александр Данилович, снял караулы с дворца-то своего? Я смотрю, ингерманландцы твои по квартирам потянулись? – приподнял брови вошедший генерал.
– Распустил я ребят по домам, пусть отдыхают. Кто знает, что их ждет теперь, – ответил Александр, слегка покачиваясь на каблуках и глядя в пол. Былое напряжение отпустило – решивши все для себя окончательно, он обрел временное подобие душевного покоя.
– Ну, коли сам распустил, так оно и к лучшему – вовремя. Слушай теперь Высочайший указ. Теперь уж ты не волен более никем вообще распоряжаться:
«Понеже мы всемилостивейшее намерение взяли от сего времени сами в Верховном тайном совете присутствовать и всем указам отправленным быть за подписанием собственныя нашея руки и Верховного тайного совета: того ради повелели, дабы никаких указов или писем, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншикова или от кого б иного партикулярно писаны или отправлены будут, не слушать и по оным отнюдь не исполнять под опасением нашего гнева; и о сем публиковать всенародно во всем государстве и в войске из Сената».

Пока Салтыков оглашал текст указа, Александр смотрел в окно. Видно, все к тому идет, что не остановятся они на этом. Ох, не остановятся. А может все ж зря драгун распустил? Что ж так без дела теперь сидеть и ждать, что они еще придумают и безвольно сносить притеснения?
– А я думаю, Александр Данилович, что правильно ты поступил. Отдайся на милость Государя. Авось пронесет, – сказал Салтыков, дочитав указ.
– Вот и я так подумал, Семен Андреевич. Что же, сможешь оказать мне еще услугу?
– Смотря какую, Александр Данилович. Сам понимаешь, услуги тебе теперь не в чести будут, – разводя руками, ответил генерал.
– Я челом хочу бить Государю. И бумагу составил. Передай уж ему от меня бумагу, окажи мне такую последнюю услугу. Не думаю, что на тебя Государь осерчает за то.
– Ну, уж, верно, не осерчает. Давай сюда челобитную, – Салтыков протянул руку.
Меншиков сделал знак Волкову – тот, не мешкая, принес свиток из передней.
– Спасибо тебе, Семен Андреевич, – негромко произнес Александр.
– Да уж, не за что, князь, – Салтыков, склонил голову, тихонько стукнул каблуком об пол, повернулся и вышел прочь.
 
Журнал Верховного тайного совета

Отпуск именного указа о лишении всех чинов князя Меншикова и о посылке его в Ораниенбург.
9-го сентября 1727 г., №25
Божию милостию мы, Петр Второй, Император и Самодержец всероссийский и прочая.

Указали мы князя Меншикова послать в Ораниенбург и велеть ему жить там безисходно, и послать с ним офицера, и капральство солдат от гвардии, которым и быть при нем, а чинов его всех лишить и кавалерии взять, а имению его быть при нем. Дан сентября 9-го 1727 г.

У подлинного подписано Его Императорского Величества собственною рукою
ПетрЪ

10-го сентября 1727 г.
Журнал Верховного тайного совета

Слушали вопросы Пырскаго
Писан указ к воронежскому губернатору о вспоможении.
Призван новгородский архиерей и сказан ему указ, чтобы впредь обрученной невесты при отправлении службы Божией не упоминали и о том бы во все государство отправили указы из Синода.
Призваны Алексей Макаров и Петр Мошков и приказано, чтобы они яхонт большой у Меншикова забрали.
Обер секретарю Маслову приказано ехать на двор к Меншикову и канцелярию бывшую при нем запечатать обще с секретарем Яковлевым.
Канцлер граф Гаврила Иванович объявил князя Меншикова прошение  из 4-х пунктов.
 
24 июня 1728 года
Соль Камская
Река Кама

Почему же не спится, да день этот все в голове вертится? Рождество Пресвятой Богородицы… А что если б тогда… Если б не распустить свою гвардию, а, как и хотел, арестовать Остермана да Долгоруких? Вины бы им уж просто бы найти было. Легко вины найти, коль обвиняемый в темнице уже, а за тебя тысячи шпаг. Если бы еще преображенцы да семеновцы поддержали. Так была бы верно Дарьюшка уж жива сейчас. А что с ценой жизни сравниться может? Смирение это… Да уж! Смирился. Может быть, первый раз в жизни смирился… Сам и добровольно. И что же принесло мое смирение? Дарью теперь не воротить ни шпагой, ни молитвой. Хотя шпаги уже нет – осталась только молитва. Теперь что же: получается жизнь уже прошла впустую? Да еще и с муками этими? Или нет? Все-таки, правильно покорился? Расплатился жертвами великими за грехи свои? Или еще не расплатился? Что теперь ждет впереди?

Здесь, на Каме, так же как в Питербурхе – не темнеет рано. Чем выше идешь на север, тем светлее ночи. Погода такая же облачная. И совсем не жарко, хотя Лукьян-ветренник  непогоды не обещал. Вешнее половодье давно минуло, и воды в Каме теперь стало мало. Из Лаишева до царского села Сарапула тягой да завозами дошли почти за три недели. А там вода в Каме совсем начала спадать, и вместо берегов пошли сплошные песчаные отмели с коварными омутами. На сырых отмелях нога бурлака вязнет, потому расшиву тащили на вороте  – завозя предварительно якорь вперед на длину каната. На триста верст пути ушел целый месяц: продвигались вверх по течению по десятку верст в день и никак не больше.
Кама, Кама… Белая река Чулман-Идель. Вот и пришлось тебя узнать. Не один здесь страдания принимал. Вот рыбные тони Оханска прошли. Бурлаки рассказывали, что был такой Тимошка, и полюбил он поповскую дочь Анну. И бежали они сюда на Каму – Тимошка бурлачил, да Анна ему помогала. Но бурлацкая доля оказалась непосильной для Анны, и умерла она. Похоронил ее Тимошка на камском берегу и долго вздыхал над ее могилою: «Ох, Анна». Так люди и назвали это место Оханной, а потом и Оханском. Да, конечно, выдумки все это.
А дальше на север уже Акинфия Демидова  края пошли – Каменный пояс , что Россию подпоясал. Да… Пристань Демидовскую злосчастную у Чусовой проходили – вот уж не думал никогда, что увижу то, про что Демидов, когда-то рассказывал… Отсюда до соли Камской рукой подать. Там у Демидовых вотчина. Может, повезет свидеться, если здесь он, конечно. В радости давно не встречались. Так в печали хоть меня увидит. Торопиться теперь мне некуда. От встреч только случайных и радость только.
Кто бы раньше мог подумать, что так может быть лепо, просто смотреть на течение реки или рассматривать причудливую вязь облаков? Почему же раньше не было до сей красоты внимания должного? Ведь признайся, уже и подарки богатые не радовали, да и усадьбы, да дома после третьего уже шли как само собой разумеющееся. Вот купцы монстранц  золота червонного с мощами преподнесли в дар. Так и что? Посмотрел на него, да и забыл – мало ли золота в доме? А тут камень простой в воду положи – как преображается он чудесно. Сколько неведомых искорок в нем разгорается, какая глубина появляется! И так во всем! Стоит только приглядеться, взять в руку или прикоснуться к чему-нибудь, будь то кора дерева или обточенная временем и водой доска, так столько тебе может открыться!
У каждого предмета своя история, и каждый готов тебе ее рассказать, стоит только прислушаться. Я знаю, дети смотрят на меня с удивлением, да и стража косится – посмеивается, дескать, князь-то как дитя стал. Сидит целыми днями и смотрит, смотрит все вдаль. Или чурку какую в руку возьмет, так и гладит ее, словно кошку, да говорит с ней. А и пусть их. Теперь уж все равно, что о тебе думают. Совсем все равно. И как же прекрасно это ощущение небывалой ранее свободы! Нет больше той противной спешки, что бежать каждый день должен был, чтобы других обогнать. Знал, что лишь стоит помешкать немного – и другой уже будет впереди.
Все! Нет этого больше. Только ты и натура. Только ты и Бог. Один на один. Без никого между нами. И как прекрасно это ощущение, что ты, наконец, можешь начать чувствовать себя самим собой. Не напяливать на себя личину, угодную кому-либо, или другую – чтоб пугать ей врагов. Нет, все! Кончено дело. Ты сам собой.
Теперь уже известно, что ждет впереди, что обратного пути не будет. И суета здесь уже не нужна. Теперь можно просто жить каждый день своей жизни и смотреть, смотреть в него, запоминая, радуясь каждому новому причудливому изгибу реки, прекрасной песчаной отмели или вон тем брошенным разбойничьим норам в обрывистом берегу Камы. Все это прекрасно, как дальние отзвуки трелей соловья, как плеск воды. Все это часть мира, о существовании которого раньше и не подозревал. Точнее, все это тот самый мир, который так радовал в детстве, и столь успешно был забыт за делами взрослой жизни.
По Каме мимо многих прибрежных селений прошли: где дубняк на коломенки грузят, где хлебные пристани, где заводские железные. Нагорный берег здесь изрядно лесист и идет то по правой, то по левой стороне – как река изогнется, так и выходит. А у Перми берега изрядно глинистые были. А там, где Кама поворот делает у Елабуги, на горе стояла башня. Дядька назвал ее чертовым городищем и божился, что ее черт построил за одну ночь, о чем в местной церкви самые точные сведения имеются. Сказывал, что мужики местные в этих краях промышляют не только воровством на реке, но и дегтем, и лодки для соляных караванов строят. По реке их много навстречу идет – все с соляных варниц. Соляные суда – это большущие плоскодонки с одной только мачтой и парусом в тридцать саженей. На каждом таком судне и кухня, и даже баня построена. И везет каждое из них до ста тысяч пудов соли. По Каме, вниз до Волги они идут привольно, по течению. А уж на Волге – вверх на тяге или, если повезет, под парусом при попутном ветре. Соль… Соляные варницы… Траурные товары…  Чтоб их…
На ночевки вставали близ сел покрупнее. Небольшие деревушки вполне могли и оказаться воровскими пристанями. Разбойников в этих местах предостаточно. Особо у реки Белой дядька супостатов опасался… Но прошли тихо все глухие места. Да и от караула преображенцев народ в селах в стороны разбегался, так что с трудом можно было найти молока да яиц на продажу. Но это понятно: как водится, служивые все больше провиант у крестьян даром берут, сказываясь государевой службой. И то спасибо, если прикладом не расплатятся. Оттого крестьяне при виде расшивы с солдатами прочь по лесам и разбегаются. Одни хромые да больные в домах остаются. Да еще священники при церквах. Так уж верно и разбойники по всей округе уже хорошо осведомлены, что караул при ружьях да амуниции идет. Да и бурлаки, судя по всему, с разбойными дружбу водят. Вот легенду о разбойничьей атаманше сказывали – Филистате. Жила она, дескать, в пещере огромной, да все стены у нее богатыми коврами увешены были. А посреди пещеры яма была. Придет к атаманше мужик, какой в разбойники наниматься: его к ней по пещере без света пускают. Пройдет, не сгинет в яме, запишут в разбойники, а не пройдет так и… В общем, живи, ребята, вольно, поколе столица не проведала! Фелистата на барки да расшивы на Каме нападала: «Кому дела нет, тот не шевелись!» И берет, что душе угодно. И на людей, что с варниц да с промыслов с деньгами шли, нападала, отбирала заработанные деньги. Да души, бывало, губила, а у убитых – ухо отрезала да с собой забирала, чтобы «кровь убиенных отпустила». А потом ушла, говорят, атаманша куда-то за перевал, а пещера ее до сих пор осталась.
Разбойники же – все те же мужики с сел окрестных. Как и в Раненбурге, что Петра Алексеевича грабить задумали, как он в Воронеж на верфи ехал. А как споймали их – так все кривополянские оказались. Во искупление своих вин пришлось им монастырь Рощинский строить. И камору подземную для сохранения сокровищ под ним рыли. Если удастся вернуться – вот выручит камора-то! А самому не удастся, так хоть детям она послужит. Надо не забыть им только рассказать про все. И на Лебяжьем дворе, в Москве, под горкой, камора имеется. Там и доспехи золотые лежат, и шпага с бриллиантами, и цепи золотые, да много еще чего. Кто каморы те устраивал уже никому ничего не расскажут… Может кто-то каморы эти заветные и найдет когда-нибудь?

Со временем князя начало отпускать то безысходное чувство оглушения, которое накрывает человека, когда он оказывается один на один перед откровением Господнем о будущем свой бесповоротной и неизбежной судьбины. Это откровение в один миг срывает покрывало всех прежних иллюзий. И чтобы человек ни делал, как бы ни бился бы головой о каменный пол в церкви, ни рвал бы на себе одежды и власы, ни валялся бы на свежем могильном холме, – глухая безысходность тяжелым овчинным треухом сдавливает голову, зажимая уши, так что он перестает слышать, и давит на глаза, заставляя смотреть лишь под ноги. И, если и удается поднять очи, то лишь недолго, с трудом удерживая взгляд на белый свет, который уже становится вовсе и не белым, а каким-то серым и туманным.
Такую ошеломляющую бесповоротность, возможно, видел в бою, когда твой товарищ, крепкий и полный жизни, с которым ты только минуту перекинулся взглядом, неожиданно упал, наткнувшись на вражескую пулю или штык, и беспомощно хватает ртом воздух. И хоть потом ты и срубил до половины голову повергнувшего его неприятеля, и товарищ еще смотрит на тебя, и глаз его еще блестит слезой боли и страха, уже понимаешь, что душа его готовится отбыть к новым неведомым доселе пределам. Странное чувство охватывает тебя и сковывает тело и душу. Воздух вокруг становится вязким и тебе приходится продираться сквозь него, как через заросли рябины. Но проходит мгновение, и ты словно просыпаешься. И воздух вокруг тебя моментально расступается, его тяжесть исчезает вместе с яростным приливом сил, которые ты лавиной обрушиваешь на врага.
Но что делать, когда врага вокруг нет, а ты знаешь, что единственный противник и виновник бесповоротной твоей беды находится внутри тебя самого, и зовут его также как и тебя. Говорит он твоим голосом, и если посмотришь в воду, то увидишь, что у него твое же лицо. Конечно, это он нашептывал тебе советы, вел тебя по пути, приведшему в итоге к краху. И ты бы с удовольствием засадил бы в него клинок любимого кортика с оленем на рукоятке по самый эфес, но при этом придется убить и самого себя. А это уже смертный грех, еще больший, чем те, что совершались по нашептыванию своего ненавистного теперь наушника. И уже не хочется есть, не хочется жить, – ты всюду ищешь нечаянного и невинного повода, чтобы заморить твоего ненавистного врага если не голодом, то случайным каменьем, копытом или глубоким обрывом. Но Господь, к спасенью или, наоборот, к наказанью, упорно хранит тебя, не допуская такой благоприятной случайности. Тогда пробуешь заморить своего ненавистного наушника молчанием. Первое время он юродствует, кричит и кривляется, говоря, что все получилось не так, потому что ты был недостаточно решительным и жестким. «Врагов нужно было убивать сразу и без сомнений!» – голосит он. «Всех до единого!» А ты молчишь ему в ответ, потому что знаешь, что бывает, когда следуешь его советам. Ты молчишь и молчишь, и твой враг постепенно начинает умолкать. Ибо, кто же будет кричать без конца, если ему никто не отвечает. Ты молчишь, и постепенно тебя начинает наполнять пустота. Ты становишься подобным воловьей шкуре, вывешенной на просушку на распялках. Ветер свободно задувает в тебя спереди и свободно выходит сзади, а ты спокойно наблюдаешь, как он пролетает сквозь тебя одним дуновением, подчеркивая твою пустоту внутри. Лишь шерстинки на шкуре кланяются его порывам, а ты все смотришь на них и словно взлетаешь над собой, представляя себе степь с ковылем в котором гуляет ветер. Твой враг, если и пытается напомнить о себе и крикнуть тебе что-нибудь вновь, быстро понимает, что бесполезно кричать в пустой степи, где гуляет лишь ветер, и никто его не слышит. Мало-помалу, пустота, наполняющая тебя, начинает становиться твоим лучшим товарищем, давая отдохнуть твоей истрепанной душе.

Сколь ни красива была Кама-река, да вскоре и она вся вышла. Вода окончательно спала и кругом пошли одни мели. Тянут теперь мужички расшиву вверх по речке Усолке, к самому соляному городку – к Соли Камской . Берега Усолки здесь сплошь песок да редкий кустарник. Вскоре показалась в синеве дали большая гора.
– Батюшка, что же колодези с журавлями у них тут на каждом шагу? – младший Александр вопросительно посмотрел на Меншикова.
– Колодези? – князь бросил взгляд вдаль. В самом деле, по берегу реки и дальше, взбегая по холму, словно мачты целого флота, погребенного под землей, торчали журавли у колодцев.
– То, не журавли, – отозвался кто-то рядом на палубе, – местные людишки их лебедями прозывают. К ним черпаки привязаны, ими соль-пермянку из колодезей и черпают.
Путь до самого города оказался неблизким. Усолка-река то и дело кидала излучины с топкими песчаными берегами, заставляя ватагу бурлаков завозить якорь на лодке и тянуть судно на вороте. По правому, низкому берегу, то и дело впадали в реку ручейки, собиравшие влагу с окрестных торфяных болотцев. После очередной излучины, вдали, по правому берегу Усолки, показались главы храма с двумя маковками – одна побольше, другая поменьше. Александр дернул отца за рукав шлафрока:
– Батюшка, какие кресты-то красивые узорчатые, словно из кружева золотого плетены. А сама-то церковь – словно Петербуржский какой храм белым лебедем плавает. Новехонький храм-то.
– Да, соляной городок – то Москвы уголок, – подхватил какой-то судовой мужичок. – В Москве храмов Божьих сорок сороков, да и городок соляной от нее отставать не хочет.
Александр промолчал в ответ, не в состоянии почувствовать, что принесет ему встреча с городом. Впрочем, удивительно, но чем дальше вглубь Сибири удалялся караван, тем свободнее себя начинал чувствовать Меншиков, хоть и в конце пути его ждал далекий сибирский острог.
– Да это – Иоанн Предтеча, в Красном селе караваны как маяк встречает. В этом году только его докончили строить. А вот дальше все небо в крестах будет, – бросил сверху с помоста дядька. – Вон вдали монастырь мужской Вознесенский, там собор Свято-Троицкий виднеется. А за ним и еще церкви – Спасская да Архангельская покажутся.
– А это чьи ж хоромы? – Александр махнул рукой в сторону, где, почти сразу за храмом, берег пошел немного на убыль. Там, за кронами деревьев, виднелся большой и богатый усадебный дом с множеством дворовых построек.
– Так это… Это солепромышленника Ивана Суровцева вотчина, – с гордостью ответствовал мужик. – Он-то Иоанна храм и закладывал на своей земле. Теперь, говорят, Акинфий Демидов у него усадьбу торговать хочет. Очень ему место приглянулось. Иван все откладывает продажу, но, видно, уступит он Акинфию. У того ж сыновья подрастают. Вотчинка им своя нужна. Как тут ему не уступишь, да и цену он щедрую дает.
Демидов! Демка – демидыч. Ай, Акинфий, разбойник – дема  настоящий и есть. Думалось ли когда-нибудь, что придется в былинные Демидовские края забраться, да и еще не по своей воле. Да как не по своей-то? В конечном итоге, по своей-то и вышло. Как поступил, так и получил. Вот у  Акинфия на гербе начертано: «Дела – не слова». Но, верно, не судьба свидеться будет – сам-то, верно, медный завод свой, что давно мечтал, строит. И то приятно, что края его посмотрел. Будет с меня. А то представлял все в разговорах с ним, да не все верно в представлениях этих выходило. Думал – берега крутые скалистые, все в соснах, как у нас – в Петербурге. Ан нет, тут степь да деревья все другие, да и горы здесь пологие. Больше окрестности Рощинского монастыря у Раненбурга напоминает: все те же холмы да деревья редкие раскидистые.

Караван продолжал свой неспешный ход по воде. Устье Услоки постепенно становилось все уже, а берег – все круче. Расшива миновала монастырь с несколькими небольшими церквями на горе, которые были увенчаны все теми же красивыми ажурными крестами. Но и дальше, за небольшой излучиной реки, на нагорной стороне, выросли новые кресты, словно кто-то разбил чудесный сад, поливая который из низких облаков дождями взрастил на гряде ряд луковок с чудесными золотыми перьями.
– Видно, батюшка, вот и конец пришел нашему речному походу. Скоро землицу вместо досок этих под ногами почувствуем, – младший Александр притопнул по настилу.
– Не торопись радоваться, Александр. На воде – всегда спокойней. Беды все – они на земле творятся…

Пройдя всего с пяток верст по реке Услоке от Камы, караван подошел к пристани у соликамского торжка. Впереди показался большой мост. За ним шумела колесом водяная мельница. У берега, по обе стороны реки, сгрудились соляные и хлебные амбары. Над берегом, на возвышении, словно окружая вновь прибывших, высились зеленокупольные главы четырех храмов. Ближе всего находилась приземистая и основательная церковь с одной маковкой. За ней выше по горе виднелась колокольня и высокий пятикупольный собор, действительно так похожий на какой-нибудь московский храм. Между собором и колокольней виднелась еще одна церковь, но уже в новом вкусе – не уступающая по размеру собору. А за ними, наверху, вдалеке за кронами деревьев и массивным каменным зданием в два этажа, возвышались главки еще одной церквы в старомосковском вкусе.
Бурлаки, добравшись до натоптанного лаптями своих собратьев твердого берега, предвкушая скорый разгульный отдых, бодро стали подтягивать судно, чтобы закрепить его расчалками на быках из бревен. Когда команда сошла на берег, и поручик доложил караульным кто он и с какой целью прибыл, местный сержант мигом побежал наверх по склону, видимо докладывать старшему. Солдаты-преображенцы и служители князя стали выгружать пожитки, и ссыльное семейство вскоре также вывели на пристань. Все сгрудились подле нехитрого своего скарба в окружении караульных, в ожидании, что же последует дальше. Вскоре со ввоза вниз сбежал человек и исчез среди торговых рядов. Вдруг в одно мгновение все вокруг пришло в движение, зашептались люди, потянулись руки, указывая безбожно перстами на бледных и изможденных долгой дорогой людей. Кто-то недоверчиво протянул – «Да ну-у»! Где-то раздался смешок, потом другой. Видно слух о том, кто именно прибыл в Соликамск стремительно разлетелся по городку. Вскоре, к пристани спустился офицер в сопровождении двух солдат:
– Господин полковник велели ссыльных к себе в палаты представить.
Поручик Крюковский кивнул сержанту:
– Ведите их вверх, за офицером.
Подняв узлы с нехитрым скарбом, отец вместе с детьми и служителями, окруженный солдатами, тронулся в путь вверх по ввозу. Дорога оказалась недолгой. Пройдя, с усилием продвигая отвыкшие от ходьбы ноги, мимо хлебных амбаров, многочисленных ларей, земской избы, таможни и кружала, что приютились под сенью сгрудившихся церквей, ссыльные были ведены на двор соликамского воеводы, где им велено было остановиться, пока сам воевода – полковник Григорий Иванович Овцын не выйдет к ним.
Невдалеке от ворот, Меншиков обратил внимание на странного вида железную доску, подвешенную на столбе. Интересно, для чего она? Теперь же, стоя на воеводском дворе, Александр оглядывал воеводские хоромы. Место для усадьбы выбрано неплохое – самое высокое на холме. Внизу видна Услока, а за ней далеко – сколько хватает взгляда поверх каменной стены – сплошь зеленое море лесов. За домом воеводы, ближе к реке, находились еще палаты в два этажа. А над всей воеводской усадьбой нависал пятиглавый храм. Эх, сели бы дозволили бы молитву сходить сотворить, Дарьюшку помянуть.

Во дворе расположились конюшни, погреба и сараи. Чуть в стороне – изба дворовых людей и поварская. Большое хозяйство. Оно и понятно – в Соликамск воеводы всегда направлялись со всей семьей и челядью, а это дюжин пять-шесть людей. Сами воеводские хоромы в старом московском вкусе высотой в три этажа выглядели, как маленькая крепость. Стены в сажень толщиной, а окна – как бойницы. На первом этаже окна обрамлены фигурными колонками и кокошниками, а на втором – окошки увенчаны углами. На третьем – уж совсем простые. Из камня были сложены только первые два этажа. Третий же этаж был из теса. Вероятно, надстраивали этажи в разное время.
 «Сколько ж людей по моей прихоти, вот так же стаивало здесь, во дворе, у соликамского воеводы? – задумался Александр. – Де Виейра – Девиер – раз, Санти  – два. Дружок Асечки Волконской  – арап Абрам Петров – три. Кто же еще? А, Василий Долгорукий. Но его Петр еще сюда отправил. Он же и обратно воротил. И снова отправил – в Тобольск губернатором. И ведь придется с ним свидеться – никак не отвертеться. Вот уж поглумится он вдоволь. Как пить дать.
Да и еще один заговорщик тут хаживал – Скорняков-Писарев . Да-с! Еще и митрополит Тобольский Антоний Стаховский . Вот уж свидимся, если Бог даст. Рад он будет несказанно, что отправивший его в Тобольск из Чернигова бывший князь еще дальше путь держит».
Из-за ворот раздался мерный металлически бой. Не колокол – просто кто-то бил железом по железу. Часы отбивают – догадался Александр.
Так вот для чего у дороги чугунная доска на столбе висела. На широком теремном крыльце воеводских хором резко, словно от сильного удара рукой, распахнулась дверь, и, ударившись о каменную стену, отлетела обратно, рискуя зашибить по пути выходящего. Но тот вовремя выставил в сторону локоть и остановил летящие на него вершковые доски, собранные металлическими пластинами в единое полотно. Это и был сам воевода. За ним шел и другой офицер – видно, товарищ  воеводы. И уж после высыпали во двор асессоры, казначей, секретарь, канцеляристы, копиисты, солдаты – словом, весь люд соликамской воеводской управы.
Полковник Овцын  – человек среднего роста, с округлым лицом и носом картошкой. На щеке – старый шрам от шведской пули, что получил он в битве при Лесной, где сражались с ним бок о бок. С ним рядом товарищ – подполковник Крюков. Вот радости-то – одни крюки вокруг: Крюковский да Крюков! Напьются, канальи, вечером по этому поводу. Поручик уж вон сияет – чует радушный прием.
Овцын отделился от свиты. Медленно, поскрипывая сапогами, приблизился к Меншикову. Преображенцы расступились, пропуская воеводу к ссыльным. Полковник подошел к Александру, еле заметно кивнул головой дочерям и сыну. Рука легла на эфес шпаги, крепко сжала рукоятку.
– Здравствуй, Александр Данилович, – тихо прошелестел словами полковник. – Уж, извиняй меня, говорить с тобой долго не смогу, да и приема оказать никакого не в моих скромных силах. Сам уж, наверно, понимаешь,– Овцын кивнул головой в сторону, где обычно садится солнце. – Сена только велю свежего бросить вам на постели. Переночуете, а поручик пока поезд из подвод соберет да провиантом на дорогу запасется. А завтра, уж, продолжишь свой скорбный путь. Вот так-то. И прими мои соболезнования.
Александр склонил голову в еле заметном поклоне. Полковник обошел его вокруг, еще раз бросил взгляд на княжон и вышел обратно к крыльцу, поворотился к караулу и зычно скомандовал:
– В острог их!
Далеко идти не пришлось: тюрьма расположилась подле воеводской усадьбы. Полковник Овцын сдержал слово: вскоре дворовые принесли свежего сена, в угол поставили деревянную кадушку с колодезной водой.
– Ну, вот и устроились, – похлопал князь сына по плечу. – Делать нечего, располагайся. Авось и покормить не забудут.
Покормить князя и его семейство, действительно, не забыли. Перед трапезой для опального семейства и сопровождающего его караула истопили баню. Баня, конечно, не то, что турецкая мыльня, что в Ораниенбауме армянские мастера Давыдовы устроили, с купелями и стеклянным потолком, но пар и здесь был хорош, а веники – свежими. С чистым бельем дело обстояло хуже. Верные помощники – уже не назовешь их в такой ситуации слугами, достали золы, корыта – и порты стали избавляться от миазмов, впитавшихся за последний переход.
После бани Меншиковым устроили хоть и постный – шел Апостольский Петров пост – но все же сытный стол. А после… отвели в соседний с тюрьмой Свято-Троицкий собор на молебен. Александр вновь загляделся на причудливые соборные кресты, связанные из тонких прутьев – точно плетеные картины. Еще несколько мгновений и Крюковский махнул рукой – нечего засматриваться ссыльному по сторонам. Александр бросил на кресты взгляд, словно старясь запомнить их причудливую вязь, и стал покорно подниматься по каменным ступеням величественного крыльца с арками, который сделал бы честь и Кремлевским палатам: такие затейливые шпили и купола были на нем устроены, и такая тонкая каменная вязь была вырезана по столбам. В храм прошли через широкую обходную галерею.
– Да, приветливо нас Камская Соль встречает, – удивился князь. – Даже странно.

Странно – не странно, но говорить с Меншиковым, никто, кроме священника в храме, не решился. Да и он говорил немного – подвел Меншикова к иконе Николая Чудотворца, что царь Иоанн Грозный для заступничества края от ворогов прислал. Сказал, что деньги, две сотни рублей на строительство сего храма, сам Петр Алексеевич из казны пожертвовал тем, что с местных кабацких сборов их в казну не забрал. О чем, памяти ради, на одной стене изразец гончарной работы с двуглавым орлом заделан, а на другой – корона кирпичом рельефно выложена, и памятный крест резной в алтаре поставлен. Двести рублей! Да их и за деньги еще недавно можно было не считать. А тут, гляди, храм возвели.
Александр обратил внимание на старинные иконы Святой Троицы и Богоматери. Они, как и многие другие иконы в храме, были богато убраны золотыми и жемчужными нитями, диковинными раковинами, лазоревыми каменьями и богатыми тканями. Царские врата, с изображением Благовещения и евангелистов, тоже впечатляли, хотя по виду были писаны и не самой искусной рукой местных, как рассказал священник, Строгановскими богомазами. В алтаре стоял богато позолоченный серебряный киот со святыми мощами в виде креста. Меншиков спросил позволения батюшки приложиться к нему.
– К кому ж с молитвой обращаться? Чьи мощи упокоятся? – спросил он у священника.
– А к кому пожелаешь, – ответил батюшка, – хочешь к Великомученику Георгию Победоносцу обратись. Хочешь к пророку Даниилу или к Лазарю, или к младенцам, от избиения царем Иродом спасенных.
Видя, как округлились от удивления глаза Александра, он добавил: – Да, все их мощи здесь обретаются. А ежели тебе еще покровительства потребуется, то обратись к апостолу Андрею Первозванному или к Федору Стратилату .
Священник выдержал паузу и продолжил: – А ежели того мало будет, то помяни в молитве Евангелистов Луку и Марка, Федора Тирона, святителя Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого.
Меншиков, в совершенном трепете, опустился на колени перед киотом.
– И преподобных Иоанна Дамаскина, Ефрема Сирина и Пимена Великого, – довершил перечисление святых мощей, покоящихся в киоте. Перекрестил Александра и отошел в сторону, чтобы не мешать молитве.
Князь осторожно коснулся кончиками пальцев золота раки. Ритуальное движение. Теперь нужно наклониться и припасть губами. Потом нужно распрямиться, осенить себя крестным знамением и, склонив голову, попятиться назад.
Подушечки пальцев ощутили прохладу тончайшего слоя благородного металла. В то же мгновение руки стали невесомыми. Но не все руки полностью – а лишь только до локтей. Александр чувствовал их и видел, но в то же время, ему казалось, что наполнены они лишь воздухом, а не утомленной плотью. Пальцы его стали разгибаться, и через мгновение обе ладони полностью легли на раку.
Следуя за движением рук, Александр склонился. Колени его подломились, и он опустился на каменные плиты. Голова, не в силах противостоять единому движению всего тела, опустилась, соприкоснувшись лбом с золоченой поверхностью. Глаза закрылись. Внимание Александра само по себе сосредоточилось где-то в пространстве над его головой. Не высоко – всего лишь в аршине над макушкой. Совершенно явно князь ощутил постороннее присутствие. Александр не мог точно решить, что происходило: никто не касался ни его тела, ни его одежды. Священник же стоял далеко позади. Но Меншиков совершенно явно чувствовал контакт с этой незримой силой, словно кто-то ухватил его за пучок волос и медленно, но с силой тянул их вверх. Еще через мгновение произошло то, что Александр никогда раньше не испытывал в жизни: каким-то удивительным образом пространство, прилегающее к его телу, начало сдвигаться вслед за этой невидимой рукой. Ощущения были такими, словно с него стягивают через голову очень плотную, практически приросшую к телу рубаху. Плоть же явно не желала расставаться со своим привычным, хоть и невидимым облачением. Но через мгновение эти незримые одеяния оказались полностью сдернутыми с тела. Все произошло очень быстро – пожалуй, меж двух ударов сердца.
Князь поднял голову и открыл глаза. Мир выглядел так, словно с глаз сдернули пелены. Все тело стало почти невесомым. Словно всплывая в плотной, выталкивающей на поверхность соленой морской воде, князь поднялся с колен. Также, словно плывя, он медленно поднял руку и попытался перекреститься. Однако рука его скорее описала замысловатый кривой круг в воздухе, чем отметила прикосновениями к телу четыре луча крестного знамения.

Из храма бывшего князя выводили уже под руки. Александру больше не было никакой нужды следить за тем, куда ставить ноги и смотреть по сторонам. Он старался лишь удерживать в душе это тонкое, зыбкое и прекрасное ощущение чистоты. Такое, когда ты ощущаешь, что тебе дали еще один шанс, и ты можешь заново, на чистейшей тонкой белой бумаге, лучшими чернилами, начать писать свою новую жизнь. Теперь не нужно высасывать слова из пальца, мучительно решать, что же делать дальше. Можно просто и совершенно непринужденно класть на бумагу строчку за строчкой, и лист уж начинает завиваться в свиток, а перо все еще скрипит и скрипит, обрисовывая план новой жизни. А спустя мгновение можно заметить, что и писать-то уже не требуется. Достаточно лишь удерживать в душе это удивительно чистое и светлое чувство, чтобы понять, что все, что нужно, ложится на свиток судьбы само, совершенно произвольно и предельно красиво. Дурные мысли, сомнения, страхи – все исчезает. Какой резон копаться в них, когда душа наполнена чудесным светом. И думаешь…  Нет – не думаешь, а лишь созерцаешь, наполняясь этим светом сверху донизу. И становится безразлично, сколько у тебя угодий и вотчин, да и вообще, есть ли они, или уже ничего нет. Враз перестаешь озираться и прислушиваться к тому, что говорят вокруг люди, и, возможно, впервые в жизни начинаешь жить для того, чтобы сохранить этот свет внутри себя. Стоит лишь подумать о шаге в другом направлении, как свет начинает меркнуть, но, не желая его терять, ты быстро понимаешь, куда и как следует идти. И самое удивительное, что, удерживая этот свет внутри себя, начинаешь ошибаться все реже и реже, словно силы небесные, лелея свое порождение в тебе, начинают хранить тебя как еще один чудесный сосуд – хранитель божественного огня.

За решетчатым оконцем острога было все так же светло, а путники поневоле за все свое странствие уже порядком отвыкли от Петербургских светлых ночей. Сон все не шел.
– Вот земля наша весточку нам посылает, батюшка, – промолвил младший Александр. – Я же говорил, что хорошо нас тут встретят. Знаки добрые по пути были.
– Да, встретили нас тут неплохо, речи нет. Только б и дальше в пути все гладко было. Но сам уж знаешь, как у нас на Руси бывает: ежели, что слишком хорошо складывается, то это все непременно только к тому, что впослед ему худое является.
Во дворе кто-то коротко, но отчетливо свистнул. Через некоторое время за дверью темницы послышались приближающиеся шаги, потом отзвуки приглушенного говора. Через пару мгновений дверь быстро приоткрылась и, также быстро, словно и не растворялась, закрылась. В полумраке возле двери появилась высокая фигура в плаще и надвинутой на самые глаза треуголке, так чтобы лица издалека было не увидать. Александр откинул овчину и рывком встал на ноги, закрывая собой лежанку сына. На Руси закона нет: кто сейчас сильнее – того и право. Всякое быть может. И жизнь твою, если захотят, перечеркнуть одним словом могут, словно и не было ее, со всеми твоими мыслями, свершениями и страданиями. Раз – и все. Как с царевичем Алексеем.
– Ты кто ж таков будешь? – Александр наклонил голову вперед, сжал кулаки, – если что, так и последний бой принять можно –  не как же скотине бессловесной в стойле погибать.
Но странный гость переминался с ноги на ногу, словно не решался ступить далее. Фигура его ни своими размерами, ни смущенной позой явно не предвещала ничего дурного. Александр с облегчением выдохнул и вновь вопросил незнакомца:
– Ты кто таков будешь, гость полуночный?
– Я, Александр Данилович, сын вашего приятеля здешнего старинного, – прозвучал в ответ совсем еще юный голос. Или только показалось, что юный?
Незнакомец сделал шаг вперед, в луч света из окошка и снял с головы треуголку и отвесил размашистый, вдвойне неуклюжий в данных обстоятельствах, поклон. Действительно – пред Меншиковым стоял юноша: хоть и рослый, но в плечах еще совсем не раздавшийся. У него были красивые черты лица, насколько их можно рассмотреть в полумраке. Длинный правильный нос – такая редкость для лица в этих краях. В глазах юноши блестели крохотные искорки – тусклой отсветы белой северной ночи. Что же, князю было совсем нетрудно догадаться, чьи черты угадываются в этом смелом юноше, пробравшемся в темницу к опальному князю.
– Акинфия сыном будешь? – вполголоса выдохнул Меншиков.
– Прокопий, ваша Светлость, к вашим услугам, – юноша склонил голову.
– Прокопий Акинфиевич  , стало быть, – Меншиков шагнул на встречу и взял руку юноши в свои ладони. – Бог видит, удаль отца сыну передалась. Как же ты не боишься здесь со мной быть. Опасно это – в Петербурге узнают, попалят.
– Не узнают, Ваша Светлость. Петербург от нас далеко – почти в небытие. А здесь только воевода все знает, а остальные – не их ума дело, кто и к кому в острог ходит.
– Воевода? Полковник Овцын? И что же он тебя сюда привел?
– Ну, он не он… Получилось пройти у меня. И караул, как нарочно, в другую сторону смотрел. Такая вот оказия получилась.
– Да, Прокопий, вот и я за свою жизнь не видел неподкупных воевод и губернаторов, – грустно улыбнулся князь. И дорого ль стоит теперь визит ко мне? В былые годы знаешь – дорого давали.
– Боюсь обидеть непочтением, Александр Данилович, но вот почти такого же кошелечка хватило, – Прокопий извлек из-под плаща замшевый мешочек, затянутый тесемкой.
– Мне как сегодня кивнули, что за гость к нам в острог пожаловал, так я уж решил, что увидеть мне вас надобно. Батюшка сейчас на Колывани, завод новый закладывает. Уж он бы, непременно, так здесь был бы. Со мной здесь только братец мой, Григорий, но он мал еще – тринадцатая зима только. Я и не говорил ему, куда пошел. После расскажу, как подрастет. Он самый верный почитатель и вас, и Петра Алексеевича. Батюшку каждый раз он просит рассказать, как тот с Императором покойным да с вами виделся. Кто что говорил, да при каких обстоятельствах. Упрямый растет. Чуть его попрекнет батюшка, так он на Петра Алексеевича кивает: – «Вот, он бы, говорит, также поступил бы». А еще все мы признательны, что указ именной о потомственном нашем дворянстве  благодаря вам подписан, наконец, был.
– Ну, указ не я подписывал – Лизка за Катерину свой росчерк оставила, – сдержано улыбнулся Меншиков. – А тебе, Прокопий, сколько зим стукнуло? Двадцать уже?
– Зим – семнадцать, а вот лет – так уже восемнадцать – восьмым июня рожден я был.
– Так это ж только минуло, стало быть, твое рождение, – Александр вновь протянул руку для рукопожатия. – А это сынок мой, Александр Александрович, – Меншиков отступил в сторону, указывая на выглядывавшего из-под овчины сына.
– Вылезай, знакомься – Прокопий Акинфиевич Демидов – наш друг. Дед его – Никита, еще с Петром Алексеевичем дружен был, а нам он трубы фонтанные в Ораниенбаум поставлял, да и другое литье всякое. Да и кровли железные в Петербурге – с его заводов.
Младший Александр осторожно спустил ноги с копны сена, встал, наскоро отряхнулся от застрявших в одежде соломинок и подошел к Прокопию:
– Вот, недаром я батюшке указывал на знаки добрые. Нечасто они нам встречались на пути. А тут – один за другим. Вы, наверно, и есть благодетель наш – больно ласково нас воевода принял.
– Ведь верно сын говорит, – согласился Меншиков старший.– Вашими стараниями, Прокопий Акинфиевич, ведь наш прием здесь подогрет? Верно?
Прокопий немного потупился:
– Ну да, кошелечек-то с почестями для воеводы не так просто передан же был. Но я уверен, батюшка также бы поступил. Да и вы, случись такая ситуация и нас в беде бы не оставили? Верно?
– Верно, Прокопий, верно. Спасибо тебе за помощь твою сердечную. Отдохнула душа в тепле твоем, отдохнула... Чувствовалось, что любят и ждут нас здесь, хоть и никто и слова не сказал. Ну да о любви и расположении – не обязательно говорить. Это из тех материй тонких, что более чувствуется, чем словами описывается. Спасибо тебе, – Меншиков неожиданно поклонился юноше в пояс.
– Александр Данилович, что ж вы делаете то? Негоже вам, князю, мне в ноги кланяться, – Прокопий отскочил в сторону от неожиданности.
– Никакой я уже не князь, Прокопий, а кланяться с искренней благодарностью и князю не зазорно было б. Друзей было бы у него больше, да врагов меньше. Запомни это.
– Я запомню, Александр Данилович, – Прокопий вновь приблизился к Меншикову. – Знайте, дальше вас по Бабиновской дороге  через Каменный пояс повезут. Другой тут нет. Ох, нелегкая дорога вам предстоит. Так что вы уж почивайте – сил набирайтесь. Я думаю, в дорогу вам припасы самые ладные положат в обоз. Да тулупы – в горах ветер студеный. Овцын, думаю, постарается все вам подготовить. Да и еще, – Прокопий подкинул на ладони замшевый мешочек. – Александр Данилович, не примите за дерзость, вот это вам в пути пригодится – он протянул кошель Меншикову.
– Убери, Прокопий, зачем мне теперь деньги? – отстранил Александр руку юноши. – Я вижу, из лучших своих сердечных чувств ты стараешься.
– Так вот и сделайте мне милость, примите дар мой сердечный, Александр
Данилович. Вам в пути пригодится. Где припасов, где провианту купить, а где и караул подмаслить. Все же люди вокруг, от золота не откажутся. Я бы больше вам принес, но думаю, спрятать их тогда труднее будет. А эти монеты вы уж с сыном вашим, я думаю, найдете, где схоронить.
В дверь два раз отрывисто ударили кулаком.
– Александр Данилович,– это сигнал мне – идти пора. Да хранит вас Господь, и ангела хранителя вам в дорогу, – Прокопий трижды осенил Меншиковых крестным знамением. – Хоть и далекий ваш острог, но не за морем, – может, и свидимся еще. Я батюшке от вас поклон передам.
Молодой человек быстро сжал руку князя, потом его сына, надел треуголку и скрылся за дверью. Через мгновенье за дверью кто-то отрывисто свистнул.

– Да, Россия-матушка… кругом мздоимство! Никого из честных на должностях не сидит, – проговорил Меншиков, после того как шаги Прокопия стихли за дверьми.
– Да разве в этом беда, батюшка? – ответил сын. – В этом счастье великое России нашей. Вот ежели б не мзда, разве увиделись ли мы с Прокопием, Акинфиевым сыном? Разве смог бы помочь он нам и с обедом сытным, и с тулупами, и деньгами? Нет, батюшка, мздоимство – не беда России. Мздоимство – спасение ее. Ежели б все законы, как прописаны, исполнялись, буква в букву – нас бы уже и в живых, может, не было. У нас же один закон строже другого, да если первый исполнять бросишься – так второй нарушишь, а уж если и о третьем вспомнить, так проще самому на плаху голову положить, и ждать пока за все преступления придут тебе голову рубить. А как придут, так ведь, и ката  надобно будет подмаслить, чтобы он не по закону голову рубил, а быстро – так, чтобы не мучиться. Вот ведь, батюшка, какая жизнь у нас на Руси. И порядок этот извести никто никогда не сможет. Вам ведь лучше меня все известно.
– Да, конечно, известно, – печально качнул головой Александр. – И что такое мзда известно, и как головы рубят, тож. И знал бы ты еще, что слово-то «закон» – означает на Руси совсем незаконное. Лишь то, что «за коном». Древние уложения русской жизни «коном» называли. Как раньше говорили: «Либо в кон, либо вон». А за коном лишь неправедное, лживое было. Тот кон русским народом создавался. А «законы» сам знаешь, кем писались и для чего. Потому с законом народ русский никогда не уживется. Тут, правда народная нужна, а не «законы». А насчет мзды, ты прав, сын мой, Александр Александрович. С законами без мзды в России не проживешь. Ведь воровство только воровство порождает. Однако ж, если доведется тебе выбраться, когда-нибудь, из мешка Сибирского, ты, пожалуй, держись от всей возни этой грязной подальше. Злато ты с собой на тот свет все равно не заберешь.
– Да что вы, батюшка! Мы непременно все благополучно выберемся, – с искренним убеждением в голосе ответил младший Александр. – Пересидим бурю, а там, авось, ветры в Петербурге переменятся, и все мы благополучно домой возвратимся. Александр Александрович помолчал немного и добавил:
– Все, кроме маменьки…
– Ладно, хватит рассуждать, о том, что будет и что было,– оборвал сына старший Меншиков. – Наша новая жизнь тебя должна была научить, что теперь у нас есть только то, что сейчас, сегодня – и ничего более. И то, что было – и то, что будет – все есть только лишь фантазия твоего ума, никакого отношения к тебе и дню сегодняшнему не имеющая. Да ложись спать – нам отдых перед дорогой требуется.