Роман Ненаписанный дневник Глава 12

Июль 1881 года
Подмосковье
Спасская застава – Перерва
Москва

Рессорная повозка живейного извозчика, запряженная серой лошадью, прогремев мимо неказистых домишек в конце Воронцовской улицы, выехала через Спасскую заставу на Рязанскую дорогу. В стороне остался Покровский монастырь. Седок, широкоплечий статный, но, видно, невысокий чернобровый мужчина с темными волосами, постриженными скобкой, и такого же цвета аккуратными усами и бородкой, то и дело поглядывал на заходящее солнце. Малиново-красный край светила уже превратил колокольни и купола церквей в черные трафареты, и дал возможность сине-фиолетовой краске ночи начать сочиться из-за леса за Москвой-рекой. В ногах седока подскакивала, отзываясь нежным стекольным звоном, накрытая белой салфеткой корзина с провизией. Рядом, на скамье, лежал сверток продолговатой формы, завернутый в вощеную бумагу и перевязанный бечевой. Мужчина вновь и вновь поглядывал на этот сверток, затем переводил взгляд на закат. Время от времени он, потянувшись со скамьи, касался рукой плеча извозчика, что-то говорил ему, показывая рукой на небо. Бородатый извозчик привставал с козел, каждый раз поправляя черный фетровый цилиндр, и щелкал по спине кобылы вожжами, честно ускоряя ее бег. Однако дорожные ухабы, раскачивающие повозку, колеса которой поднимали облака пыли, оседавшей и на седоке, и на синем волане извозчика, не давали экипажу ехать быстрее.
Старая Рязанская дорога шла вдоль берегов Москвы-реки, спускаясь с больших пологих холмов. Когда-то по этой дороге шли на битву на поле Куликово полки под командованием князя Дмитрия Донского. Стрельцы войска Иоанна Грозного выступали по этому пути на Казань. Здесь же армия Наполеона преследовала армию Кутузова, отходившую из Москвы.
Проследовав же верст так около двадцати по рязанской дороге, и посмотрев направо в сторону Москвы-реки, путник мог бы представить себе, как Михаил Илларионович спасал Россию, спрятав всю свою армию за Боровским холмом. В тот час временного позора России, наполеоновские войска проследовали мимо ослабленного русского войска, чем, однако, был определен весь дальнейший ход российской истории.
Однако путь конного экипажа лежал несколько в другую сторону. Проехав по Рязанскому тракту верст, эдак, шесть, невдалеке от Кузьминской усадьбы, той самой, где так любил бывать Петр Великий, и даже построил для себя под сенью лип и вязов небольшой дворец для минут отдохновения, коляска свернула на Люблинскую дорогу.
В стороне осталась прекрасная, в версту длиной липовая аллея и огромный парк с прудами и мостиками. Когда-то эта земля принадлежала Симонову монастырю. Монахи заготавливали здесь сено, лес и ловили рыбу. На берегах реки Голедянки были построены мельницы, отчего, возможно, и стала прозываться эта местность Мельницей. А по имени одного из здешних мельников, другие окрестили эти места Кузьминками.
Миновав Кузьминскую усадьбу, коляска покатила по направлению к Люблино. Рыжие стволы деревьев ближнего соснового леса к этому времени уже едва были окрашены небесными отблесками закатившегося за горизонт солнца. Еще несколько минут, и сумерки уже совершенно сгустились над землею. Лишь тени красно-фиолетового тона под облаками напоминали о присутствии в природе светила небесного. Царство же его младшего брата – месяца с каждым мгновением значительно расширяло свои небесные владения. Было видно, что скорое наступление ночи беспокоит седока. Он то и дело касался рукой свертка рядом с собой, проверяя, не вывалился ли он. Видно было, что в нем сокрыт предмет или предметы, очень для него важные.
Проделав путь еще в две с половиною версты, коляска оказалась у поворота дороги на Люблинскую усадьбу, что находилась на холмах, через пруд от дороги, в котором уже мерцали отблески света из окон дворца с белокаменными колоннами. Так же как и на подъезде к Кузьминской усадьбе, подъездная дорога здесь переходила в великолепную липовую аллею.
Извозчик, однако, не стал сворачивать к усадьбе, а, причмокнув, щелкнул вожжами по спине кобылы и направил коляску в сторону к темневшим вдалеке стенам Перервинского монастыря Святого Николая.
Когда повозка въехала в дачное местечко Саморова гора, сумрак уже почти окутал землю. Спустившись с холма, пропылив еще немного по проселочной дороге, экипаж въехал в Перерву – недорогое дачное местечко. Извозчик остановил экипаж у одного из деревенских домов , фасадом обращенного к стенам монастыря Святого Николая. Седок поспешно рассчитался с возницей. Затем он вытащил из коляски корзину и, зажав под мышкой важный сверток, быстрыми шагами пошел к дому. Вступил на скрипучие ступени, открыл сколоченную из досок входную дверь. В сенях было темно. Входя, мужчина стукнулся головой о деревянную балку и уронил корзину на пол. Звон стекла колко разбил тишину.
Внутри дома послышались быстрые острожные шаги и через мгновенье, сквозь прикрытую дверь в горницу, женский голос осторожно спросил: «Кто здесь?»
Мужчина шарил рукой в темноте, тщетно пытаясь найти упавшую корзину. Услышав голос, он негромко ответил:
– Лиля, милая, я это – корзину вот уронил. Девочки спят ли уже?
– Да, любимый. Леночка давно спит уж, десятый сон видит, как покормила ее. А мы с Оленькой так вечеряли, тебе поджидали. Только недавно уложила и ее тоже. Видишь, опять без свечей в темноте сидели. Привез ли ты свечи нам, не забыл?
Мужчина пошарил в карманах, достал коробок безопасных «шведских» спичек и чиркнул несколько раз. Тусклый огонек пламени отразился в глазах молодой женщины.
– Сейчас, корзину только найти надо. Свечи в ней, видно.
Он дунул на спичку, чтобы пламя медленно, но неотступно ползущее по осиновой спице вверх, не обожгло пальцев.
– Милая, я посвечу тебе – посмотри корзину.
Он достал еще одну спичку, чиркнул по коробку, прикрыв ладонью, чтоб не потухла сразу.
– Лиля, я понял…
– Что, любимый?
– Я понял сегодня, что это было. Зачем мы здесь. Я вспомнил, где я уже это видел. Где чувствовал то же самое…
– О чем ты?
– Мы: ты, я, девочки, и эта избушка… Понимаешь? И по дороге домой, по Рязанской… и это сукно красное в коляске. Ты понимаешь, – я все это уже видел раньше.
Пламя обожгло пальцы мужчины, и он уронил горящую спичку на пол. Тут же наступил на нее, чтобы погасить. И продолжил приглушенно шептать:
– Все здесь, все… эта избушка убогая, без печи, потолки низкие, что я каждый раз головой о венец на входе ударяюсь, погода эта с дождями беспрерывными – это все уже было. Я все думал, где же я это видел? Снова ездил сегодня на Красную площадь. Ходил, смотрел на Кремль, как прежде. И вдруг – он… Ты понимаешь? Конечно, и изба эта низенькая, окошки крошечные, и дождь! Он! Почти так, как мы с Репиным на Воробьевых горах лета два назад эскизы деревенской избы писали – помнишь, где окно в избе с шестичастным переплетом и скамья с подкошенными ножками? Ты еще в шубу куталась, с книгой сидела, а Вера Репина – на скамье у окна?
– Да-да. Но кто – он-то? О ком ты, Васенька?
– Он – Александр Данилович! Светлейший князь Меншиков!
В темноте, он нащупал руку женщины, с силой притянул ее к себе, обнял, и продолжил шептать возбужденно:
 
Илл. №10. В.И. Суриков. Этюд
«Две женщины в деревенской избе». Х., м. 1879, Государственная Третьяковская галерея.
– Ты понимаешь! Я видел! Снова видел! Как сидит он, дочь старшая рядом с ним, у ног его. Другая – за столом. Сын воск на свечах переминает… Как мы этим летом – все в платках да шубах. Совсем как мы… да… Я сразу же домой – к тебе! Рассказать! Только свечи, вот, кажется, купить опять забыл.
Женщина поцеловала супруга, обняла руками. Под мышкой мужчины она нащупала вощеный сверток, перевязанный бечевой. Прощупала пальцами сквозь бумагу.
– Васенька, – назвала она его по имени, – так вот же они – свечи!
Василий, отпустил объятья и хлопнул себя ладонью по лбу:
– И верно ведь! Я же свечи-то из корзины вынул, чтобы сразу огонь зажечь. Даже на скамейку в коляске рядом с собой положил. Торопился до заката успеть. Но все думал, образ перед собой держал. Всматривался все – забыть боялся. Но, видно, теперь это как со стрельцами будет – никуда уж он меня не отпустит. Александр-то. Все ясно вижу, каждую деталь рассмотреть могу.
Женщина на ощупь вытащила свечу, взяла у мужа спички, и через мгновение желтовато-тенистый свет разогнал тьму в сенях небольшого деревянного домика, смотрящего окнами на монастырскую стену, недалеко от того места, где течение Москвы-реки издревна прерывалось в рукаве в засуху, за что и названо было – Перерва.

После того, как жена улеглась спать, Василий еще долго ходил по дому, потом сидел за столом у окна, вглядываясь в темноту. Сон не шел. Поток мыслей захватил его. Образы проносились перед ним, как будто кто-то открыл затвор в плотине, за которой все эти мысли копились долгие годы, пока не пришло время выпустить их на свободу. Он перескакивал с одной мысли на другую, как в детстве, прыгая с камня на камень, торчащий из воды над поверхностью реки. Каждый прыжок вызывал в его душе свой отзвук, как звук вызывает резонанс своей собственной, одному ему принадлежащей струнки. Василий всматривался в свою картину, старался прижаться к образу, как можно плотнее, проникнуть внутрь.
Сего дня, на выходе с Красной площади к Варварке, в толпе людей Василий столкнулся с девушкой, которая вела за руки сестру и брата помладше. Она подняла свой смиренный взгляд на художника. От ее грустных глаз, обрамленных бледным усталым, но прекрасным и очень знакомым лицом, Василия бросило в дрожь. Он замер на месте, не в силах произнести ни слова извинения, ни сделать шага в сторону. Девушка молча, не сводя с него глаз, отступила в сторону, взяла младших брата и сестру за плечи и, повернувшись, стремительно повела прочь, иногда оглядываясь через плечо на странного, застывшего на месте как соляной столп мужчину.

Маленький огонек стеариновой свечки отбрасывал на строганый дощатый стол длинные коричневатые тени. Василий достал из переплета лист бумаги, положил его перед собой. Взял в руку карандаш. Быстрыми грифельными штрихами на листе стали проявляться сидящие фигуры: мужчины, двух девочек и мальчика… Совсем как тем, первым летом с Лизой в Подмосковье – три года назад. Так и запал тогда в душу этот контур женской головки в полумраке напротив деревенского окошка. Скамья вдоль стены, стол. Только лицо… Лицо не то у Меншикова. Античное молодое лицо здесь выходит. Не то! Лицо нужно будет найти. Всех лица видно, а его – нет. А ведь все так и ложится – как часть новой картины. Вот ведь как оно бывает… Западет в душу образ, и лишь потом понимаешь, откуда он вышел. Только оконце на картине поменьше будет. А с Данилычем старшая – Мария. Эти глаза, черные огнистые глаза, с тенями усталости и печали, совсем как… Боже! – Совсем как у Лили! Она также измучена своей болезнью – как и старшая дочь Меншикова Мария . Нет, не Мария, пожалуй… Как его супруга? И это тоскливое ожидание несчастия… Нет, прочь дурные мысли! Вон Вася Поленов в марте старшую сестру Веру похоронил. Теперь картиной своей «У постели больной» душу лечит. Да, видно, недостаточно того лечения. Теперь о заграничном путешествии думает.
Хотя… куда от смерти денешься? Она как настигнет впервые, так и не отстает. Ты постоянно чувствуешь ее холодное дуновение. Дышит она в затылок, вокруг да около похаживает. Ее только умаслить можно. Пока работаешь, она тебя точно не заберет. Ей самой любопытно глянуть, как ты ее изобразишь. А когда одна работа готова, так и другую начинать надо – и так пока хватит сил.
Василий перевел взгляд на небольшой эскиз маслом, «вызревавший» на мольберте.
На санях сидела сгорбленная закованная в вериги женщина в черной шубе. Она простирала руку, то ли грозя, то ли указывая кому-то невидимому, там – в верхах. Радостный возница нахлестывал каурую лошадку, на дуге упряжи которой кроме бубенцов была повязана одинокая черная лента. Веселье мальчишек, бежавших за санями, разбивалось о смиренное горе толпы под стенами палат. На фоне в дымке растворялись древние кремлевские стены.
Та ужасная мертвая птица так и не нашла своего разрешения в «Стрельцах». Может это и есть лик самой черной смерти? Так еще не нагляделся в лицо ее. Не разглядел ее как следует. Вот она и просится на полотно. И не отстанет, пока портрет свой сама не увидит. Вот на эскизе в виде Морозовой ты смерть заковал. Увозят ее от тебя пока вдаль, в туманное небытие. Молодость радуется, забавляется. А те, кто ближе уже к пути дальнему, уже догадываются, что значит, на сани сесть да в тот путь прокатиться. Мудрость да понятия только с возрастом да печалью приходят. Как Владимир Мономах писал в своем Поучении: «Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил… Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир и отгони зло, и живи во веки веков… Если же кому не люба грамотка эта, то пусть не посмеются, а так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безлепицу молвил».
Сани, сани. Стрельцам на картине сани не достались. Телеги у них черные были. Но не у меня на картине. Не поверил бы зритель, да и мрачно было бы. А вот тут – у Морозовой – я ленточку-то на дугу повязал черную. Пока одну – а там уж посмотрим, что холст скажет, как все сложится. Хотя, сейчас, уж верно, я на шаг отступлю. Не уйти от Данилыча. Не отпускает он меня. Нет выше и чище чувства, чем предчувствие конца дороги. Величественное страдание. Как у Бетховена. И зная о том, что ждет впереди, как нужно пройти свой путь последним маршем. Хотя какой уж тут марш? С детьми на руках и без супружницы верной.
Потери, потери. Мне тоже, как и Базилю Поленову, пришлось маслом по холсту лечиться. Внезапно умершим датским королевичем. Как иначе сына-то можно представить? Неведомый королевич, с которым даже познакомиться не успел. Точнее мельком глянул, совсем как Ксения Годунова на своего нареченного королевича на тайных смотринах в Кремле.
Василий взглянул на почти холст, стоявший у стены. На нем Лиля, перенесенная с акварельных этюдов, в виде Ксении Годуновой грустила над портретом своего королевича. А окружающие ее мамки и няньки охраняли ее высокую грусть от некстати врывающейся шутихи на заднем плане. Да, печаль по великой утрате скоро не проходит. И не хочется отвлекаться на пустые развлечения. Должно время пройти. У нее, у Ксении, такая же точно печаль, как и у нас с Лилей. Взглянула Годунова на своего герцога Иоанна Шлезвиг-Голштинского, да и влюбилась. А пока на моление в Троице-Сергиеву лавру  ездила, занемог он, а после и вовсе долго жить приказал. Вот и все. Разрушились планы на герцога, разрушились планы на жизнь… Отец ее – Борис Годунов так и сказал: «Погибло, дочь, твое счастье и мое утешение».
Постойте-ка, а ведь… Так и есть… Дочь Петра – Анна. Да, да! Она же была отдана за своего герцога Голштинского. Карла-Фридриха. И Меншиков… Сам князь Меншиков усмотрел в них опасных соперников престолу. И вытолкал прочь из России, да еще и обобрал попутно! А у Анны с Голштинским-то не заладилось. Не считая сына – Императора Петра III. Да – с сыном у них получилось. Но Анна в Киле после родов скончалась горячкой. Так на весах судьбы и взвешивают. Не знаешь что легче: сына потерять или супругу… Голштинский, хоть и не любил ее сильно, в память почившей супруги учредил орден святой Анны . Как все судьбы переплелись интересно. Да, кстати: вот взять усадьбу Дурасовых, что неподалеку, по Люблинской дороге, выстроенную в виде самого ордена. Дом у них как крест с колоннадами-ветвями. А над куполом дома – статуя святой Анны.
Печаль, печаль. Долго она с лица Лилиного не сходит. Да, как попала сажа в муку, так той белой уж не быть. Так и память – никуда от нее не избавишься, не убежишь, не спрячешься. Единственное спасение – писать, укладывать свои образы на холст. Лишь тогда напряжение становится меньше, сон спокойнее. Как будто ты дал воспоминаниями новый дом – в картине, и каждый зритель, вольно или невольно, уносит их частицу с собой, словно делая образы легче. И чем больше людей увидит картину, тем легче художнику – словно существует незримый мост, по которому уходит у них тяжесть с души. Уходит с каждым скользнувшим по полотну взглядом – мимолетным ли или внимательным. Улетает прочь с дуновением ветерка от вуали или с облачком нежного цветочного аромата, с грубым ли прокуренным вздохом или старческим кашлем, с детским смехом или возмущенным ли шепотом. Смотря на полотно, каждый из них, вольно или невольно, делает внешне незримое, но очень важное дело – спасает твою душу.
 
Осень 1881 года
Имение князей Меншиковых
Село Александровское
Клинский уезд

Почти три часа в пути на извозчике от станции Клин, что по Николаевской железной дороге. Чтобы прибыть к месту в четверть первого, пришлось ехать на девятичасовом пассажирском поезде из Москвы. Что ж, другие поезда отправляются либо затемно, либо после обеда, так все равно только затемно в Александровском будешь.
Дорога от станции шла то среди мелколесья, то среди крестьянских полей. Только за Третьяково лесочки стали превращаться во вполне стройный и густой лес. Извозчик, естественно, был из местных жителей, и причем, весьма говорливый, чем довольно скрашивал однообразие окружающего пейзажа провинциальной крестьянской Руси.
– То еще, Александры Даниловича лес-то был. Здесь, он, старики сказывают, нечасто бывал, охота ему неинтересна была. А зря-я… В наших местах охота   знатная. Звери тут бывают и лисицы, и зайцы, да куницы встречаются. Лоси ходят. А птицы – только мелких всяких родов. Вот царь Иоанн Васильевич – тот уж охоту тут хорошую держал, – подстегнув лошадь, извозчик продолжил неспешный дорожный рассказ. – А лес тут знатный, не то что твой дровяной – береза да ольха, а сосна да дуб есть. Как со шведом воевать, царь Петр Меншикову указал отсель не меньше тысячи досок в Петербург отослать, на корабли, значит, и всяческие другие полезные употребления.
Через пяток верст лес вновь отступил, и слева показались красивые вытянутые вдоль дороги озера.
– А то уже князь Александр Сергеевич  запруды на речке соорудил, чтобы мельницы водяные на своем заводе стекольном устроить, – извозчик ткнул кнутом в воздух слева от себя. – Хрусталь там дуют, бисер катают, да склянки аптекарские, да и бутылки винные льют, как без них обойтись… – он хитро крякнул, вытер ус рукой и продолжил, – лампы всякошные, зеркальца, да и что-то еще.  Да, как князь-то Александр Сергеевич, адмирал который был, преставился, так наследники завод купцу московскому в откуп отдали. Так народец-то, что на заводе поднаторел, так и давай теперь по домам у себя камушный промысел открывать. На лампах стекло плавят да льют – чернильницы, четки, лампадки, зеркальца оправляют. Тут, почитай, каждое семейство в этом промысле устроено.
– А я помню тот год , как князь-то умер, – сказал Суриков. – Я тогда в Петербург приехал. В апреле это было, только Нева ото льда вскрылась. Чудно – целый праздник по этому поводу в городе был. А в газетах писали, что к князю покойному на квартиру сам Государь с Великими князьями прощаться пришел. После его тело в Адмиралтейство в церковь перенесли, – так царь в процессии за гробом сам шел. А потом гроб его по чугунке в имение в Москву хоронить отправили.
– Точно, барин, говоришь. Так его в Воздвиженской церкви – в семейной их усыпальнице и схоронили. Как гроб его на станцию в деревню Решетниково прибыл, так крестьяне его уже ждали. Любили его, хоть и видели редко. Может, потому и любили. Так вот, гроб его до церкви на руках от самой станции несли. Вот, значит, какую почесть последнюю ему простой народ выказал.
– Интересно, а что, какие-нибудь еще местные предания об имении князя сохранились? – поинтересовался Суриков.
– Предания, предания… Да какие тут предания. Ничего такого на пятке этом не происходило, – покачал головой извозчик.
– На чем, на чем? На пятке? О чем это ты? – Суриков зацепился за незнакомое слово.
– Ну, на пятке. Пяток – да пять деревень это: Китенево, Степанцево, Овсянниково, Свистуново да Дуросово. Или кругом еще его тут кличут. Круг значит. Волость у нас здесь Круговской по нему прозвание имеет.
– Почему кругом?
– Да, говорят, Петр Великий Меншикову-то сказывал, что, мол, сколько ты земли за день на коне проскачешь кругом, пока солнце не сядет, – все твое будет. Вот он по кругу и проскакал. Аккурат, пяток из деревень и получился. А Петр-то свое слово сдержал – вся земля в Меншикова имение и вошла.
– Ну вот, а ты говоришь, что преданий не знаешь, – похвалил мужика Суриков. – Вон, какое славное нам рассказал. А еще что-нибудь интересное вспомнишь?
– А чего интересного, я же говорю, не было ничего здесь особливого ничего. Ну, шведы полоненные, говорят, у него на усадьбе работали. Некоторые потом в Клину насовсем осели. Шведовыми теперь зовутся их потомки-то. А так, все как обычно было.

Дорога пошла среди сосновых борков по берегам озер.
– Как на сосны смотришь, так и осень незаметна. Они все в своем цвете. Только опушку золотую приобрели. Красивые места,… правда, Коля? – Суриков обратился к своему спутнику – молодому художнику Богатову , который согласился составить компанию Василию и помочь со снятием копии с мраморного бюста Меншикова, который, как отписал старый князь Владимир Александрович, имеется у него в усадьбе.
– Хорошие места, от Москвы только добираться не близко, – ответил Николай.
– Да, считай, весь день ухлопали, – согласился Суриков.
– Ухлопали, не ухлопали, а вот, изволите видеть, почти приехали, – пробурчал извозчик. Коляска остановилась на перекрестке дорог, у излучины неширокой речки. Справа от дороги белела за облаком желто-оранжевых листьев, отливая в тон им тусклым золотом куполов, пятиглавая церковь. Вокруг церкви, сквозь начавшие редеть ветви деревьев, виднелись могильные кресты.
– Вот церковь Воздвиженская. Первую, деревянную, ее при самом Александре Даниловиче строили . А потом в камне уже переделали. Сами-то князья внутри погребены, под плитами. Это чтобы, значит, легше хоронить потом было, весь пол внутри чугунными плитами выложен. Поднимаешь себе пару плит, да и копай могилу-то.
– Да, в самом деле, как удобно! – усмехнулся Николай Богатов.
– А теперича мы налево поворотим. Вон, прямая дорога видна, а в конце ее и есть сама усадьба. Князь нарочно так устроил, чтобы на крест смотреть, когда из имения своего едешь, – извозчик, резко подхлестнул лошадь. – Ну, пошла!
Неожиданно резвый рывок коляски припечатал седоков к спинке сидения.
– Ты свою каурую попридержи-ка, любезный, чай не на скачках, – проворчал Николай. Дорога еще не раскисла от немногочисленных пока осенних дождей. Желто-лимонные листья высоких берез со свисающими, будто плачущими, ветвями придорожной аллеи словно подсвечивали охряный песок дороги.
– Солнца нет, так хоть и без дождя – повезло, что засухо добрались. Но работать завтра будем – свет уж на вечерний повернул, так в доме, верно, совсем блекло будет, – отметил Суриков.
– Писать завтра, а маску с бюста так и сегодня снять можно – чего ж ждать, – ответил Богатов.
– Э, нет уж дружок, давай-ка не будем пироги горячими из печки хватать, вечер ничего не решает – мне нужен слепок высшей марки, а не тяп-ляп.
– Василий, ты уж меня обижаешь – тяп-ляп! Когда я тяп-ляп работал? – деланно возмутился его спутник.
– Ладно-ладно, – хлопнул его по плечу Суриков.
– Вот, и именьице княжеское, – возвестил извозчик, хотя это уже было и так понятно.
Коляска въехала в открытые решетчатые ворота усадьбы, миновала прудок с плавающими утками и остановилась на дороге напротив обширного деревянного дома с двумя щедро остекленными флигелями. Суриков привстал с сиденья, чтобы получше рассмотреть дом. К дороге он был развернут узкой стороной фасада. На втором этаже выделялся застекленный фонарь с шатровой крышей. Напротив главного входа с портиком и деревянными колоннами был устроен фонтан, а чуть поодаль от него и второй. Сейчас, конечно, они уже не действовали – осень. Видно, хозяин мог с удовольствием любовался из окон фонтанной перспективой. За домом был разбит приличный парк. Высокие тополя, липы и березы неспешно шелестели остатками желтевших листьев.
Перед деревьями, слева за домом, были устроены скотный и конный дворы. Справа, в конце дороги, стояло несколько кирпичных сараев. За дорогой начиналось поле, а за ним вдалеке темнел густой лес.

Заслышав шум во дворе, из дома, неспешно шагая по деревянным ступеням, спустился управляющий. Гости отрекомендовались ему от светлейшего князя Владимира Александровича  и, с любезного приглашения отдали свою небольшую поклажу прислуге. После Суриков с товарищем просили позволения осмотреть имеющиеся в доме картины и бюст князя, пока за окном окончательно не стемнело.
Стены главной залы в доме были обиты панелями в шелковой материи. Опорные балки и перекрытия были искусно раскрашены под мрамор, впрочем, как и деревянная облицовка большого камина в главной зале и откосы оконных проемов. В углу зала находилась высокая печь, облицованная муравлеными  изразцами. Пол был выложен красивыми узорчатыми паркетами – словом, настоящий дворец.
– Что же, – обратился Василий к управляющему, – все это было еще при князе Александре Даниловиче?
– Нет, – улыбнулся управляющий, – после того как Александра Даниловича Высочайшим указом в ссылку изволили отправить, да имения их в дворцовую канцелярию отписать, присмотра за домом его первым совсем не стало. Изветшался он да прохудился. Когда наследнику старого князя Александру Александровичу, деду нашего Владимира Александровича, часть имений Их Императорское Величество Анна Иоанновна вернуть изволили, то он за восстановление дома взялся. Перестроили его уже при нем. Но все в усадьбе осталось на своих местах. Было все это в пятидесятых годах века прошедшего. А сад плодовитый да парк, Большим Лесным его прозвали – все это еще при старом князе, Александре Даниловиче заложено было. Яблоки, знаете, какие есть у нас? Настоящие золотые, а цветом точно оранж. Говорят, первые такие яблони сам Александр Данилович из Раненбурга выписал, из тамошнего своего имения. А есть золотая ранетка – как созреет, то наливается янтарным соком, так через кожуру можно все косточки рассмотреть. Кто-то говорит, что и называние их от Раненбурга пошло. Вот такие у нас здесь яблочки. За столом сегодня – непременно отведайте, – управляющий сделал приглашающий жест в сторону столовой.
– Благодарим вас, непременно отведаем, – кивнул головой Василий. – Только позвольте нам на первое наперво портреты рассмотреть, что у вас имеются, да и бюст мраморный. А то свет дневной уж гаснет. Осень на дворе все-таки.
– Как я полагаю, господа, ведь вам все равно у нас как минимум две ночи гостить придется. Курьерский поезд на Москву в Клин без четверти девять прибывает. Остальные – ранехонько станцию проходят. Вам сподручнее будет через день только ехать. Князь Владимир Александрович изволили обо всем распоряжения сделать. Завтра и поработаете в полную силу. А сегодня, верно, вам будет время и с усадьбой познакомиться. Посмотрите, что не зря мы тут стараемся. Что скажете на это, господа художники?
Господа художники согласно кивнули. Управляющий продолжил:
– Так, а вот он бюст Александра Даниловича – на самом видном месте. Да вы уж с него глаз не сводите, я заметил. Работы Растреллия . Знатный старый-то князь был. Орел – не просто человек. Вы уж сами посудите.
Суриков подошел к мраморному изваянию: «Вот как ты выглядел. Удачливый почти во всех своих предприятиях. Невероятно богатый. Невероятно живучий. В Полтавской баталии под тобой три коня пали под пулями, а ты только раной в руку отделался. Орешек, Ниеншанц брал на шпагу – да за собой преображенцев с семеновцами вел. Невероятно. Сам Петр Великий  тебя слушался. И как же тебя при всем этом свалили?»
Василий протянул руку – протянул к белому мрамору бюста. К причудливым завиткам роскошного парика, словно до сих пор припудренного порошком китайской белой глины, орденам на груди, муаровой перевязи… Но рука замерла в воздухе, не посмев коснуться холодного камня скульптуры: «Что за взгляд у него! И кто-то еще называет его простолюдином и безграмотным! Высокий лоб, проницательный, чуть резкий уверенный взгляд, красивый удлиненный нос, властный выразительный подбородок с ямочкой, четкие носогубные складки. Нет, это не лицо неграмотного человека, это не лицо простолюдина!»

 
Илл. №11.Неизвестный скульптор.
Бюст А.Д. Меншикова около 1704 года, сосновое дерево, 78.7 ; 49.2 ; 31.8 см, Метрополитен музей, Нью-Йорк, США.
Фото С. Михельсона по заказу автора, 2012.
– Вася, ты, я вижу, уже в свою картину целиком ушел. Смотри, выпьешь взглядом всего своего каменного князя, ничего мне не оставишь, – Богатов прервал поток мыслей Василия.
– А что, – обратился Богатов к управляющему, – найдется ль у вас в имении ведро другое белой глины?
– Вот с белой глиной – увольте, господа художники, чего нет так и нет, – управляющий развел руками. – А не может ли вам подойти обычная глина, что на печи идет?
Богатов вопросительно взглянул на Сурикова. Тот, тут же насупив брови, пожал плечами.
– Здесь же тебе, Николай не Гжель и не Комлево, чтобы белую глину добывать. В Москве надо было о глине подумать.
– Что ж, если белой у вас не имеется, то мы будем довольны той, что вы найдете, – ответил управляющему Богатов. – Печная, так пусть будет печная. Распорядитесь, пожалуйста, ее на кухню доставить – мне из нее тесто испечь надо будет.
Глядя на удивленное лицо управляющего, Николай спешно поправился:
– Шутка это, конечно, то есть выражение фигуральное. Подготовить глину надо будет до завтра.
– А-а. Ну, тогда, конечно, распоряжусь, чтобы на кухню ее. Никифор! – крикнул кому-то в глубину дома управляющий.
– А это чей портрет – дочери Александра Даниловича? – Суриков подошел к портрету на стене. С него смотрела молодая девушка в белом парике с буклями и улыбкой на круглом румяном лице. Лицо ее светилось сдержанным благодушием и довольством.
– Нет, нет, Василий Иванович, – управляющий энергично замотал головой, – это не дочь их, а внучка, стало быть – дочь сына князя Александра Александровича и супруги его княгини Елизаветы Петровны, урожденной Голицыной. А величали ее Дарьей Александровной, в честь ее покойной бабки – Дарьи Михайловны.
Глядя, как брови художника вновь моментально насупились, и нижняя губа выпятилась вперед, словно у обиженного мальчишки, управляющий поспешил успокоить художника:
– Да вы не переживайте так, любезный Василий Иванович. Имеется в доме один портрет дочери Александра Даниловича, только старшей – нареченной невесты Императора. Вот он, извольте взглянуть, как раз, напротив – на стене.
Действительно, среди других полотен, висевших на шелковых стеновых панелях, этот портрет обращал на себя внимание. В отличие от напыщенной парадности большинства других портретов в доме, он был более жизненным и натуральным. Мария была изображена в простом белом платье, ладно облегающем ее стройную фигуру, с открытой шеей и большим бантом на груди. Тонкие правильные черты лица привлекали взгляд, как и ее большие, немного грустные черные глаза, и тень улыбки на губах. Парика на ней не было, а ее пышные темные волосы были лишь припудрены, как и полагалось по моде восемнадцатого столетия .
– А других портретов их – Александра Даниловича семейства у нас не имеется. Ни сына, ни супруги его благоверной. Вам бы в Петербург отправится – там вы точно найдете портрет и его младшей дочери и супруги.
– Нет уж, спасибо. Я без крайней нужды в Петербург не поеду. А пока крайней нужды и нет – я, прекрасным образом, и этими портретами воспользуюсь, с вашего позволения, и для сына кого-нибудь с фамильными чертами возьму, но уж завтра – свет нынче уже слаб.
 – Что же, вы правы. Господа, уже вечереет – пойдемте, я вам усадьбу покажу. А то завтра, боюсь, вам не до нее с вашими занятиями будет. Художники, в сопровождении управляющего, вышли из дома через другой вход – менее парадный. За домом, перед конюшней оказался еще один фонтан. Управляющий пояснил, что к фонтанам был проложен еще деревянный водопровод от скважины, глубиною в сорок сажен, пробуренной в поле. У скважины имеется специальный ворот, приводимый в движение лошадьми, ходящими по кругу. Вода поднималась в водонапорную башенку и после текла по трубам.
– И что, до сих пор деревянный трубопровод действует? – удивился Богатов.
– А что же ему будет? Он же из дубовых стволов сработан, а дуб в воде только крепчает, – пояснил управляющий. – Вот уже полтора века как работают. А из хозяйства – вот у нас тут коптильня и маслобойня имеются. Имение доход должно приносить. Вот и стараемся, по мере сил. Псарня вот тут устроена. Песики охотничьи родятся у нас. Сами-то – не охотники? А то знатные у нас собачки получаются – не пожалеете.
Впрочем, совсем не ожидая, что художники заинтересуются собаками, которыми управляющий явно гордился, он быстро продолжил рассказ:
– А вон там у нас сад яблоневый высажен. Яблоки, знаете, какие есть у нас?
– Так уж вы изволили сказывать, – улыбнулся Богатов.
– Ах, да верно, – уж не серчайте, жизнь здесь у нас простая, да без событий – не то, что в Москве, так уж хочется все вам показать, да что бы ничего не упустить-то.
Гости подошли к центральной аллее парка.
– Сам парк большой и всего в нем около десятка десятин. Весь он обсажен липами по краям. А аллеи были устроены Меншиковым в таком порядке: центральная – тополевая, а с ней пересекаются липовая и березовая. Вон там – видите – огромный серебристый тополь растет. Уж не знаю, кто его высаживал, но, точно, давно это было.
– Мы можем к нему подойти? – спросил Суриков.
– Отчего ж не можем? Пойдемте, господа! – управляющий пропустил художников вперед. Грунтовая аллея была достаточно суха. И не удивительно – по бокам, с обеих сторон, были вырыты глубокие кюветы. За кюветами ровными рядами росли тополя.
– А вон там – чуть далече, – управляющий показал направление рукой, – изволите видеть, прудок вырыт. А на нем островок. Можно на него по мостику перейти. Первый князь очень любил островки на прудках. А весной и летом тут лебеди бывают. А во всех прудах у нас карась водится.
– Хорошо у вас тут, – закивал головой Богатов.
– Да, хорошо! – подтвердил управляющий. – Стараемся все в порядке поддерживать. Ну что же, желаете до конца аллеи дойти?
– А что у вас там – дальше? – спросил Суриков.
– А вот слева еще пруд побольше имеется, тоже с карасями. А дальше – дальше еще две аллеи поперек парк рассекают. Первая – березовая, а за ней уж другая – липовая. А вокруг парка уже дубы высажены, да сирень. Представляете, какой аромат стоит, когда она цветет!
Где-то невдалеке ухнул филин.
– А-а, это наш дружок Филя ухает, – улыбнулся управляющий. – Он в дупле в старой липе живет. Вон там, за прудком, – там дорога из Китенево в Комлево проходит. Из пятка, что еще Александру Даниловичу пожалован был Петром великим.
– Да уж мы слышали от возницы нашего, – отозвался Богатов.
– А что там, за краем парка, овражек с ручейком есть еще? – вдруг спросил Суриков.
– Есть, а что же он так вас интересует? – удивился управляющий, и задумался: – Вам, верно, ваш провожатый рассказал? Так там уж давно ничего особенного нет. Овраг позарос, а ручеек обмелел. Суша, она со временем только наступает, а вода все уходит.
– Да, это верно, – согласился Василий. Богатов недоуменно взглянул на Василия. Он был уверен, что возница вообще не рассказывал пассажирам об усадебном парке.
– Я смотрю, что не только суша наступает на воду, но и тьма готовится поглотить остатки дневного света. Не вернуться ли нам в дом? – предложил управляющий. – Я, чаю, что и стол уже накрыт.
– Что же, мы не можем не воспользоваться вашим гостеприимством, – ответил Николай. Гости последовали за провожатым по аллее.
– Сейчас по осени тихо совсем, – продолжал на ходу свой рассказ управляющий, – а вот бы вы в мае приехали: вот уж когда на вечерней заре соловьи разливаются, что сердце как горячим ножом масло топит. Тут такой гомон птичий стоит! Заслушаешься. А сейчас осень – время грустных раздумий перед зимушкой-зимой: переживешь, зиму иль нет. Бывает так тоска за душу студеным вечером возьмет, что уж и не верится, что по весне холода отступят, да снег растает. Сидишь, слушаешь, как дрова трещат, а дом им по морозу своим треском отзывается. А выйдешь во двор – из парка третий треск. И так тоскливо, я вам скажу, на душе становится, что и не знаешь, как быть. Определенно, зима на Руси есть самое тяжелое испытание, а уж осень – так это как медленная пытка, что подводит тебя к казни этой холодной, да не сразу, а только потихоньку поступает. Так посмотришь – листы облетели, вот первый ледок на пруду схватился. А потом отпустит, и вроде опять теплом повеет, – почувствуй, мол, разницу. Но просыпаешься на завтра – и все вокруг белым-бело. За ночь снег все в белый саван одел. И тут тоска и подступает. Да и забот уж прибавляется. Вот так то. А я уж и не молод как вы давно…
– А хозяин-то наш философию разумеет! – Николай толкнул плечом Сурикова.
– Да уж, разумеет, это точно. И ведь прав он – снег да зима – смерть всему, всей природе. А осень… осень, вроде как медленное сознательное умирание. И идешь ты по этому пути, и знаешь, что не свернуть с него никуда. Разве только в Италию укатить, где зима, что наша весна…
– Эх, Вася, ты же сибиряк, зиму любить должен, – укоризненно покачал головой Николай.
– Сибиряк, сибиряк. Пойдем-ка лучше к столу, – Василий прибавил шагу.

После сытного обеда, который был подан на тончайшем столовом фарфоре в сопровождении наливки, игравшей сочным цветом в благородном хрустале, художники отправились на кухню, куда конюх Кирилл уже притащил кадку с свеженакопанной глиной. Богатов испросил себе другую невысокую дубовую кадочку и принялся перекладывать в нее глину, разминая руками кусок за куском, промывая попутно водой. Вскоре вся глина была переложена и залита водой.
– Что ж, она должна к утру достаточно влаги набрать. Глина хорошая – жирная. Выйдет из нее слепок, – Богатов сполоснул руки в кадке и обтер рушником. – Не беспокойся, Вася, я зайду еще, помну ее как следует. Поспеет она к утру, поспеет. А теперь… Ладно день дневать – пошли ночь ночевать. Выспишься – и все будет гладко!

На новом месте или засыпается сразу или не спится вовсе. И дело вовсе не в гостевой комнате, где накрахмаленное белье обжигает своей снежной прохладой, а в свежевзбитой перине ты утопаешь, словно в сугробе. Ничего – через некоторое время ты согреваешься, но все боишься пошевелиться, чтобы новая волна холода не накрыла тебя. И тогда начинает бить легкая дрожь озноба, а шанс заснуть появляется только тогда, когда перестанешь ощущать этот холод. Или все-таки постель наполнится теплом от тела, и приятная тяжесть разом накроет тебя с головы до ног, глаза закатятся наверх, за веки, и ты, словно перекувырнувшись в пространстве, вмиг окажешься во сне. И невозможно, сколько не старайся, уловить этот волшебный момент засыпания. Можно быть либо там,  либо уже здесь – и невозможно уже сказать, спал ли ты всего секунду или целую вечность, потому что законы времени во сне не существуют.
Зато там действуют многие совершенно другие, чудесные законы, позволяющие переноситься из прошлого в будущее или наоборот всего за одно мгновение. Во сне можно падать вниз с ужасающей высоты и вдруг взмывать вверх, словно птица. Оказывается, что только усилием воли во сне возможно творить совершеннейшие чудеса. Но и во сне может происходить что-то, что от тебя совершенно не зависит. В одно мгновение свобода воли может быть совершенно парализована чем-то невыразимым, и ты не сможешь сделать самых простых вещей: убежать или сказать что-либо. Ноги твои вместо мышц наполняет тяжелый непослушный воск, который лишь начинает медленно течь, когда надо было бы быстро двигаться, унося твое призрачное тело от опасности. Но нет – угроза настигает, и ты слышишь, как враг уже рядом, сапоги его тяжело ухают по доскам пола, и ты понимаешь, что неминуемая развязка уже близка…

 – У-у-у, у-ху-хуу, – вновь донесся далекий, но сильный звук. В ответ, где-то неподалеку, видимо на псарне, разродились протяжным глубоким лаем, срывающимся в вой, собаки. Василий понял, что уже не спит, и открыл глаза.
Хотя постель уже давно нагрелась, легкий озноб вновь пробежал по телу, натягивая в струну мышцы рук и ног. Удивительно, насколько отстраненным и нереально далеким может казаться все, когда лишь читаешь о незнакомом тебе человеке. Нет, конечно, образ его прекрасно рисуется с первой секунды, как начинаешь читать о нем. Но когда находишься в той, сохранившейся старинной атмосфере, пусть, конечно, и не в том доме,  но все в той же усадьбе, на том самом месте, среди того же ландшафта, на который смотришь и видишь почти то же самое, что видел он, ступаешь по той же самой аллее… Удивительное чувство! Ведь здесь – в песке, в камнях, в воде, на стволах деревьев, – где-то остались незаметные глазу следы его присутствия. Как разглядеть их? Как почувствовать?

Суриков повернулся на бок. Чернильная тьма русской ночи за окном вливалась в комнату меж занавесей и немного, до синевы, растворялась на фоне постели. Сколько еще до утра? Удастся ли уснуть? Если не выспаться, то копии с портретов снимать будет трудно. Да и портретов всех нет, только один – настоящий. Марии. И какое же у нее лицо, взгляд! Это неповторимый взгляд, тот самый, который ты ждешь, ищешь и видишь только однажды. Тот взгляд, что озарил светом жизнь в церкви святой Екатерины в Петербурге. Тот взгляд, что теперь всегда с тобой. Самый прекрасный взгляд на свете, который она унаследовала у своей матери. Теперь можно понять, почему он так дорог тебе. Вдруг возникла еще одна мысль: вот, интересно, дочери – и Оленька, и Еленчик почти поденниками родились. Одна двадцатого сентября, другая двадцать первого. Только с разницей в два года. Верно, не просто так. Что-то было тогда – в другие времена в эти дни? 
– Василий Иванович! Доброго вам утра! Изволите ль вставать? – дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Богатов. – Пока вы изволили почивать, я уж глину замесил, отмучил ее как следует, и вас теперь поджидаю. Желаете ли при снятии слепка присутствовать?
– Да, да, конечно. И вам доброго утра! – Василий растер глаза. Выходит, я все же спал – за окном уже светло. Но ничего не помнится. Как провалился, и всего одно мгновенье минуло – и уже утро. Ну и ладно, пора к делу приступать.
Наскоро умывшись и с благодарностью поглотив поданный завтрак, художники приступили к делу. Бюст Александра Даниловича аккуратно перетащили из залы и водрузили на стол. Решено было сделать слепок только с лицевой части скульптуры. Николай обещался вылепить голову и так, а парик для ссыльного был бы неподходящим.
Богатов извлек из кадушки кусок глины, еще раз старательно промял его ладонями и добавил растительного масла. Размяв глину еще раз, Николай взял припасенную толокушку и, старательно отбив глину, стал формировать из нее куб. Слепивши куб такого размера, чтобы сторона его была никак не меньше размера лица скульптурного изображения, Николай взял кусок проволоки и, словно это был кусок масла, отрезал от куска глины пласт в дюйм толщиной. Василий прижал к маслянистой поверхности большой палец руки и вдавил его вглубь. Отпечаток пальца получился четким, рисунок узоров от пальца не расплылся.
– Хорошее тесто ты испек, Николай! – порадовался Суриков.
– Да уж для тебя старался! – ответил Богатов. – В общем, Вася, я несколько слепков сниму – мы посмотрим, какие лучше получатся, да уж те и повезем с собой. В шляпную коробку уложим или корзину мокрой холстиной обернем, да комканой бумагой проложим – авось довезем до Москвы, а там уж, не мешкая, я гипсом тебе слепок и отолью.

Управляющий с содроганием смотрел, как на безупречное мраморное изваяние прикладывается глиняный пласт да примазывается по лицу, словно на князя натягивают какую-то непонятную грязную маску.
– Не волнуйтесь, следов от глины не останется, а сам бюст мы потом тщательно протрем, – успокаивал его Василий, но и сам испытывал неприятные чувства – словно это не князю, а ему самому залепляли лицо вязкой массой землистого цвета.
Когда со слепками было покончено, художники выбрали несколько лучших подробных вариантов без пустот и трещин и уложили их под влажные тряпицы, также побрызгав водой.
Василий взял свой альбом, достал графитовые карандаши, открыл коробочку с акварельными красками, поставил склянку с водой и стал переносить на лист плотной бумаги столь драгоценные для него черты с портрета.

 
Илл. №12. В.И. Суриков. Голова Меншикова в профиль. Этюд. 1882.
Государственная Третьяковская галерея.