Роман Ненаписанный дневник Глава 13

Январь 1728 года
Раненбург

Можно было предположить, что все не кончится так просто, как казалось вначале. Тогда еще верилось, что слава и могущество окутывают невидимым покрывалом, которое,  как крылья ангелов оберегают от зла недругов. И у них не хватит никакой силы пробить сей панцирь, чтобы добраться до самой сердцевины и поразить в самое сердце. Ибо у всех у них вместе нет той силы, что окутывает только тебя одного. Та сила, что берегла при Полтавской битве, когда шведская картечь убила трех лошадей под тобой, а сам ты отделался лишь легкой раной на правой руке. На память лишь шрам остался. Только ноет рука иногда, хоть лекари и говорят, что на вид она совершенно здорова, и все хорошо зажило.
 
Не прошло и двух месяцев как закончилось долгое путешествие из Петербурха в Аранибурх. Да, теперь уже понятно, что определенно не стоило так дразнить гусей и устраивать пышный выезд напоказ из роскошных берлинов  и колясок, убранных по-парадному. К чему были эти суконные красные платы с позументом на козлах и полотняные попоны с красным кумачом на лошадях? Кому нужна была чертова дюжина собственных драгун, вооруженных фузеями, пистолетами и палашами? Какую пользу принесла семье эта показная роскошь, кроме непоправимого вреда? За последний час триумфа гордыни пришлось заплатить самую дорогую цену.
К чему был этот выезд в большой золоченой карете в форме веера на низких колесах, запряженной шестеркой белых лошадей в бархатной малиновой упряжи с золотыми и серебряными украшениями? В берлине даже карлы любимые сидели. Оружие тогда не запрятали – опять вся амуниция нарочно демонстрировалась. И народ при отъезде потешался, точно так же как и в Москве, в декабре шестого года, когда там Слободской дом  сгорел. Каждый ведь, смотря на чужое горе, думает про себя: как хорошо, что это у него, а не у меня. Меня миновало, ко мне не придут – и слава Богу. А если еще из добра соседского, что перепадет, или землицы прирежется, так и хорошо будет. И никто тогда из скалящейся толпы не думал, кто всего два месяца назад разбил шведов при Калише. До этого никому в Московии дела не было. Не мудрено, что после драгун разоружили. Адъютант гвардии Дашков с предписанием догнал у Сабликов , там, где прекрасный живописный каньон у дороги.
Но старый полтавский сослуживец капитан Пырской оставил разоружение до Тосны, где встали на привал. Ему привычна такая служба. При Петре еще Пырской по раскольничьим гарям с командой ездил, стараясь отнять людей от Красной Смерти , да причастить по-новому. И заодно по Олонецкому краю из перекрестившихся в новую веру мужиков  плотников на строительство кораблей набирал.

А потом в ссыльном пути из Петербурга под Тосной вновь кровохарканье открылось. Дарья настояла, чтобы писать прошения в Верховный тайный совет, лично Остерману и Блюментросту, о скорейшей присылке лекаря Шульца, который все оттягивал свой выезд. Понятно, кому же охота Петербург на ссылку менять, хоть и за содержание немалое .
Хоть Пырского по дороге и подарками многими дарили , и лес ему строевой на усадьбу жаловали, как мимо имения его проезжали, и лошадей, и деньгами, и хлебом  ко всем праздникам, однакож на указы царские влиять все равно не возможно было. Пырской же тоже подневольный человек. Под Клином надежды на счастливый исход рухнули.
В середине октября Император прислал с гвардии капитаном Федором Шушериным обручальный перстень свой. А взамен у Марии обратно свой потребовал. Заодно со всей кавалерией св. Екатерины. Да и у Александры тоже, и у Александра – Андрея Первозванного, да св. Екатерины, у Василия Арсеньева – кавалерию св. Александра. Только прусскую кавалерию отобрать у сына не посмели. Варвару с семью служителями ее отправили с тем же Шушериным в Александров монастырь . А Василий Арсеньев испросил позволения уехать на жительство в деревни свои – да и отпустили его. Хорошо, позже с попущения Степан Мартыновича удалось Варваре с Митькой Грималовским одиннадцать тысяч денег переправить. А вот с письмами в Москву, что с камердинером Фурсовым от селенья Крестцы посылал – не так удачно вышло. Пырской ту посылку пристерег, да Фурсова под караул посадил. А вскоре уже выяснилось, что все малороссийские маетности отписали на дворцовое ведомство. И уж по всему видно, скоро и до российских имений доберутся.

Рязанская дорога с редкими перелесками и небольшими речушками скучна только для того, кто не ездил здесь с Петром в Воронеж или Азов. Лефорта вотчина в Красной деревне… Каждый поворот тут полон памяти, особенно последние версты, подле Петропавловской обители, где когда-то разбойные крестьяне из Слободского пытались ограбить карету Петра Алексеевича, да раненбургские казаки, заслышав пальбу, успели отбить царя. До опалы в Раненбурге были с семейством в последний раз в семьсот двадцатом году, когда за драгунскими полками ездили в Малороссию. А теперь, как третьего ноября въехали по подъемному мосту через московские ворота раненбургской крепости с башенкой со шпилем и корабликом на нем, так и сердце оборвалось.

Воистину, что сам не сделаешь – никто за тебя не сделает. Бездельник приказчик Яшка Некрасов запустил все имение в Раненбурге. То ли дело тогда – в марте двадцатого года – старый управляющий Павлов должный лоск везде навел. А теперь… Черепицу пеструю на крыше местами посрывало, голландские переплеты окон без стекол, словно рты меж губ известняковых окладов с повыбитыми зубами. Не было целых стекол даже в любимом кабинете – фонаре, что под отдельной кровлей. Хорошо хоть, карильон колокольный на Козельской башне еще играл.
Пришлось самому заняться хозяйством, хоть и послан был наперед человек с указанием привесть все порядок... Но без хозяина имущество гибнет, да никто другой так не управится, как сам сможешь. Лейб-гвардии Преображенского полку капитан Степан Мартынович Пырской не препятствовал хозяйственным делам. Еще бы он препятствовал! Сколько всего он в дар получил. Да такая служба любому конвоиру в радость. И леса на палаты его близ Бронниц пожаловали, и коней табун, и камень алмазный, и меха, да сколько еще по мелочи... Служба-то вот уже, считай, недаром прошла, с такими дарами-то можно и усадебку свою заводить в деревеньке.

Поначалу в ссылке в Раненбурге совсем не так и плохо было. Только челядь, словно крысы, сразу почуяли беду и бежать затеяли. И берейтор Ропп, брат или сват бывшего адъютанта, и лекарь Щульц, и даже духовник Лука Иванов, и Александр Арсеньев, бывший пажом при княжне, и девицы черкасские при княжнах – все как один запросили отпуска от службы. Да поп этот Лука, не тот что «пастушок»   Никифор Лебедка. Тот бы никогда не уехал…
Что ж было делать… Как только стало понятно, что опала затягивается, сих преданных служителей пришлось отпустить – аккурат под декабрь. А вослед за ними, уже по указу Верховного тайного совета отобрали всех конюхов, лошадей и сбрую. Любимый берлин на кованых колесах и все коляски, конечно, тоже отнять не забыли. Даже фурманы  зеленые не погнушались забрать. И всю добычу отправили в Москву.
Но и этим дело не обошлось. Им же не только человека обобрать надо, но и унизить, как следует. В церковь, что давала малую отраду для духа, и то ходить запретили. Хоть и невелика была прогулка: всего-то семь сотен шагов туда, да семь сотен обратно, да уж больно мила была старая крепкая рубленая по древнему варяжскому образцу церковь Михаила Архангела с часовенкой во имя св. Александра Невского. А какие от церкви виды на Боярский луг открывались! Там запруды раньше были и озеро с островком и беседкой на нем. Славно на нем было под парусом ходить!
Пырской, конечно, не вольной волей отпускал ходить в храм, а за караулом из шести верховых солдат. Да на ярмарочной площади еще десятка четыре на квартирах на всякий случай еще ставил. Все они боялись бунта, что восстанет народ, да вызволять князя пойдет. Больверки крепостные укрепили, лед кололи во рвах, да пушки чистили. На ночь Пырской ворота крепости запирал, да мосты через рвы поднимать велел. Раненбургских солдат московскими да воронежскими заменил. Наивный. Да если бы хотелось бунт или смуту заводить, тут и сто солдат бы не спасли его. Испугались-то они слов о том, что Аранибурх может стать третьей столицей России! Ох, испугались!

Но это ведь так говорилось, без всякого умысла к бунту: попугать тюремщиков немного. Да и убежать было можно: ход из колодца в центре крепости к Рясам идет. Только зачем бежать словно вору – не княжеское это дело. Уж решено было жить по-новому, да смиренно претерпеть все гонения – как Брукенталь и советовал. Говорил он, что всякая скорбь, теснота и труд посылается, чтобы усилить жизнь души . Хлопоты по дороге, все тайные посылки ничего не дали. Никто заступиться за опального князя не решился. Потому стали доживать свою жизнь тихо. Письма еще на вотчины свои писал. Чтоб казну, да полотна, да коней, да съестных припасов с икрой да вином в Раненбург слали.
А потом открылось, что еще ноябрем Верховный тайный совет описал все имение, якобы в удовлетворения многочисленных жалоб и денежных претензий. Князь Осип Щербатов  не поленился лично за купчей крепостью на свои вотчины в Оболенском, в Ряжском и Вяземском уездах приехать в Раненбург.
И в церковь за город ходить запретили. Вместо церкви деревянной, в палатах организовали церковь полотняную. Для того по указу из московского лефортовского дома доставили походную полотняную церковь, и поставили ее аккурат в ночь перед Рождеством, чтобы в праздник на улицу более не пускать. Воронежский епископ Лев  антиминс  прислал, на котором службу следовало отправлять. Ну да не беда, что и без священника приходится обходиться – и самому читать в церкви не впервой.
А вот Яшку Некрасова, служителя, за караул посадили за то, что одна бабка на площади торговой сказала другой, а та своему сродственнику солдату, а тот уж одному унтер-лейтенанту, что Некрасов бунт в освобождение своего князя поднять желание имеет. Пырской у палат аж пять человек караула выставил. Только по анфиладе к детям выходить можно теперь. А если чего надобно, так к офицеру камердинер идет о выходе справиться. Но как потом стало понятно, все это было сущей чепухой, а не бедой.
Беда же пришла четвертого дня, вместе с действительным статским советником Иваном Никифоровичем Плещеевым  – президентом Доимочной канцелярии и капитаном Петром Наумовичем Мельгуновым . Вот тут уж окончательно стало понятно, что к прошлой жизни отныне возврата нет, и никогда не будет. Только догадываться можно было, что же еще Долгорукие с Остерманом придумали, чтоб окончательно погубить погубленного…
17 ноября 1727 года
Санкт Петербург
Летний дворец

– Его Императорское величество Петр Второй, Император и Самодержец Всероссийский  и действительный тайный советник барон Андрей Остерман! – объявил секретарь Антон Гривцов.
В залу дворца вошел быстрым и решительным шагом молодой император. За ним проследовал неторопливой шаркающей походкой сам Остерман. Генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин, вставший во весь свой немалый рост, почтительно поклонился. Опираясь на трость, склонил голову и канцлер Гаврила Иванович Головкин.
– Что же, князь Голицын так и не изволит почтить нас своим присутствием? – воскликнул Петр, кивнув немногочисленным присутствующим членам Верховного тайного совета.
– Князь Дмитрий Михайлович еще не оправились от болезни, – ответствовал за всех Головкин.
– А я думал, у нас Андрей Иванович самый болезный, – Петр подмигнул Остерману. – Приглядывайте за Голицыным внимательнее, а то он, верно, ваши лавры отобрать вознамерился.
– Такие лавры, кому угодно отдать бы рад, только кто ж их от меня заберет – на все воля Господа, – с привычно скорбным выражением лица произнес барон.
– Итак, господа, что ж, движется наше дело! – бодро возвестил император. – Не прошло и двух месяцев, как мы одержали викторию над тираном, а сколь свободнее вздохнула без него земля наша русская.
– Воистину, правда великая в словах ваших, Ваше Императорское величество, – закивал Остерман. – Сколь много полезных для процветания государства дел изволили указать за это время:  и свободу рудокопания с устройством заводов в Сибири учредили, и коммерцию с Хивой и Бухарой возобновили, и свободную торговлю табаком учредили.
– И мост этот ненавистный судоходству свободному противный убрали, – добавил Головкин, удовлетворенно покачивая головой. – Да достройку каналов и больверков возобновили. И лес, наконец, свободно рубить народу русскому разрешили. Все как встарь. Нечего сказать – славные дела. Отечеству нашему весьма полезные.
– Все верно, господа, все верно… Но, у нас и сегодня еще немало славных дел предстоит. Так извольте к ним немедля приступать, а то время
уходит, – приказал Петр.
– До прихода Вашего Императорского величества, – доложил Головкин, – чтено было доношение от капитана Пырского о прибытии его в Ораниенбург, и при том к доношению была приложена опись имеющейся в той крепости Ораниенбургской артиллерии и амуниции. И повелели мы то доношение для простоты понятия расписать пунктами для принятия наилучшего решения.
– Что ж, как считаете, господа, смирен ли будет Меншиков в крепости, или сможет он смуту какую учинить? – вопросил Петр.
– Смирен-то он, смирен, Ваше Императорское Величество, все более по хозяйству, да по вотчинам своим занимается – о том копии писем его имеются. Только имеем мы опасение, что присмотр капитана Пырского не надлежащий за ним учинен. Посланника одного с дороги в Москву с письмом от Меншикова он просмотрел, а прознав о том, лишь через месяц доложил. Да и воевал против шведа  Пырской с Меншиковым вместе.
– Да, присмотр за князем нужен крепкий, – согласился Апраксин. – Не изволите ли указать послать кого понадежнее Пырского в Аранибурх?
– Я думаю, совет должен выбрать достойного кандидата. Не перевелись же в гвардии надежные офицеры, господин генерал-адмирал? И, кстати, готов ли перевод с грамоты Цесарского Величества Римского из Вены, что прибыла в ответ на мою грамоту о князе Меншикове? – спросил Император у Остермана.
Барон вопросительно взглянул на секретаря, и тот через мгновение предстал с пергаментом в руках.
– Читай… – кивнул ему Остерман.
Секретарь Гривцов огласил перевод, после чего изложил и перевод с кредитива  короля гишпанского посланнику Дюку-Де-Лирию.
– Кстати, Ваше Императорское Величество, по поводу посланников чужестранных, – Остерман понизил голос. – Имею вам сообщить, что вчерашнего числа был у меня свейский посланник Цедеркрейц и объявил, что получил от короля своего грамоту к Вашему Императорскому Величеству, – Остерман перевел дыхание. – Грамоту ответную на нотификацию о преставлении вечно достойной памяти и блаженной
Ея Императорского величества и о вступлении Вашего Императорского величества на Российский свой наследный престол.
– Хорошо, Андрей Иванович, что же в той грамоте – все ладно принято?
– Ладно, не ладно, а токмо в оной надлежащего титула Вашего Императорского Величества не написано, и посему видно, что сделано сие намеренно.
Петр нахмурился: – И что же ты Цедеркрейцу на это сказал, господин барон?
– А сказал я ему, Цедеркрейцу, что сие обращение вольное с титлом
Вашего Императорского Величества может быть противно и до неприятности чувствительно Вашему Императорскому Величеству.
– Так, Андрей Иванович, вот тебе мой указ, чтобы ты грамоты сей от посланника не принимал и учинил ему пристойный выговор. И пока грамоты по всем титулам правильной справлено не будет – скажи, чтобы не приходил. Пусть знают, что я уже не ребенок, и оскорблений, что я от князя терпел по малолетству, от них терпеть не намерен.
– Совершенно с вами согласен, Ваше Императорское Величество, – закивал головой Остерман. – Позвольте донести до вас и мое партикулярное мнение, что по всем последним свейским поступкам видимы их дальние противные намерения и замыслы. И в безопасности от них быть уже невозможно. По самым достоверным сведениям, шведы уже через турецкого Агу, который ныне у них в Швеции обретается, возбуждают турок против Вашего Императорского величества и Цесаря Римского. И для предусмотрения этого надобно нам войско в добром состоянии держать. А флот следует вооружить, и держать к будущей весне как минимум два десятка кораблей и не меньше сотни добрых галер.
– Откуда ж в государстве свейском этот турок взялся? – спросил Петр.
– Когда дед Ваш, Ваше Императорское Величество, вечнодостойный памяти и блаженный Император Петр Алексеевич изволили Карла, короля свейского, в Полтавской баталии побить, то Карл бежал к нашим противникам в Турскою область, и был там немалое время. И тамо будучи, занял он у турок немалую сумму денег, и понеже сего времени еще не заплачены они, то турки отправили для получения тех денег того Агу. А проезжал он в Швецию через Вашего Императорского Величества земли, по прошению их, турок.
– Кто позволение дал сие? – возмутился Петр.
– По весне дело сие было, когда Ваше Императорское Величество делами государственными еще не изволили заниматься. Вот князь Меншиков и дал позволение.
– Снова Меншиков! – стукнул кулаком по столу Петр. – Посему видно, что в сговоре он со шведами против государства моего! Может, и Агу турки направили в Швецию только под видом переговоров о денежных вопросах, а на деле уведомить о своих противных нам намерениях?
– Все может быть, Ваше Императорское Величество, – согласился Остерман. – Посему, ради крепости государства Вашего мы всячески о том стараться и трудиться будем. И надеемся на милость Господню и Вашего Императорского Величества, что войско в лучшее состояние приведено будет, нежели было при князе Меншикове. Тем более что похоже на то, что Швеция по нынешним своим противным намерениям ищет как бы с Польшей без медиации Вашего Императорского Величества, как было постановлено в Нейштадском трактате, примириться против нас. А все заради отобрания полученных нами от них провинций, особенно Лифляндии, которая прежде сего трактатом полякам обещана, и о которой они, поляки – почастому упоминают. И для того с ними надо осторожность иметь.
– Да уж пожалуйте, господа члены тайного совета, распорядитесь все как полагается, насчет войска нашего и флота, – наказал Петр.
– Всенепременно, Ваше Императорское Величество, – поклонился императору Остерман. – Только б Ваше Императорское Величество пожаловали не изволить нас в том оставить и почаще в Верховном тайном совете присутствовать изволили, дабы нам надежнее в том труды свои полагать возможно было. И в трудах наших верности сами, Ваше Императорское Величество, видеть могли. А по поводу свеев – опасения иметь не должно. Ибо без помощи других держав они сами чинить ничего знатного не смогут, ибо Ваше Императорское Величество благословил нас толикою силой, что можно не только им противиться, но и знатные происки над ними учинить, – Остерман вновь склонился в поклоне. – Однако ж, по нынешнем конъюнктурам рассуждается, что от всякой войны сколь возможно следует удаляться и убегать. Кстати, Ваше Императорское величество, вот еще выписка из реляции от Алексея Бестужева из Копенгагена, – Остерман извлек на белый свет очередную бумагу.
– Что пишет? – вопросил Петр.
– Доводит до вашего Императорского Величества, что король датский изволил выхвалять вас за поступок с князем Меншиковым. О сем узнал он по реляциям здешнего датского министра Вестфалия, – ответил Остерман, пробежав глазами поданную секретарем бумагу. – И я, Ваше Императорское Величество, благодарил при встрече самого Вестфалия за такое доброе отношение ко двору Вашего Императорского Величества. И, кстати, награды данные от его государства Меншикову, он требует отобрать обратно, как у недостойного на то кавалера.
– Как замечательно! – обрадовался Петр. – Выходит господа, просвещенная Европа, согласна с моим образом правления! Тиранам нет и не может быть места в России! Потребно нам с королем датским дружбу искать и во всем в согласии с ними быть. А вот есть ли новости от посланника нашего из Стокгольма?
– Да, последняя реляция Головина значится от третьего ноября. Изволите выслушать?
– Да, Андрей Иванович, читайте… Головин, кажется, сам также сильно пострадал от нашего любимого всеми князя?
– Ваше Императорское Величество, – нараспев произнес Остерман, – говорят, что известным меншиковским образом, управители бывшего князя переманили в бега с земель Головина аж четыре тысячи крестьян. Настоящее разорение ему учинили. Кому теперь земли без крестьян нужны? Доходу от них никакого. Так он, супостат этакий, и обирал беззащитных. А после направлял предложение и сами земли продать, ниже цены своей, так как крестьян-то уже нет на землях. Вот в смоленских вотчинах у Меншикова, по некоторым свидетельствам, укрывается многое величество беглых крестьян и раскольников. А бывший князь с них ясак собирал, меньший, чем они своим владетелям платили. Вот так и обустроил свое дело беззаконное.
– Да я ему покажу, наконец, как разбойничать! – лицо молодого Императора искривилось от гнева. – Читай реляцию. Ежели что в ней покажется – милосердия пусть от меня боле не ждет!
Лицо Остермана расплылось в улыбке, и он начал читать:

Третьего дня надежный и верный приятель за высочайшим секретом мне объявил, что перед нескольким временем, а именно прежде приступления короны шведской к ганноверскому трактату сенатор Дибен показывал в секретной комиссии письмо, которое он, князь Меншиков к нему, Дибену, писал на немецком языке, а имя его было подписано по-русски его рукой большими словами, которые едва можно было прочесть, и в оном письме написано в таких терминах, что он князь Меншиков, письмо от сенатора Дибена получил такого числа (которого тот приятель подлинно не упомнит) и что надлежит до приятельского нашего желания в службах к короне шведской во свидетельство того сим вас уверяю, что хотя министры российские ныне у вас стараются всеми силами против приступления короны шведской к ганноверском трактату, но то токмо делается для одного виду, угождая новой Аллианции и для того тех угроз от министров наших они бы не принимали за истину и приступление к ганноверском трактату чинить бы изволил, ибо он гарантирует, что со стороны российской нечего опасаться не надлежит, понеже власть в войске содержится у него в руках, а наипаче, что здоровье государыни императрицы зело ныне слабо и чает он, что век ея величества долго продлиться не может, и чтобы в то время си его приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Сие я доношу вашему императорскому величеству от слова до слова, как мне оный надежный приятель сказал; сверх того, оный же приятель мне объявил, что он, князь Меншиков, при многих случаях словесно объявлял барону Цедеркрейцу о прохождении дел при дворе Вашего императорского величества, понеже он, Цедеркрейц, во многих своих реляциях и партикулярных письмах сказывал, как и прежде того князя Меншикова письма он Цедеркрейц к сенатору Дибину многократно объявлял, что из разговоров князя Меншикова он выразумел, что он ни мало противным себя к приступлению короны шведской к ганноверскому трактату не кажет, но наипаче графа Горна в том поступке поваляет; а за вышеозначенное письмо, что он князь Меншиков писал к сенатору Дибину, граф Горн объявил в секретной комиссии письмо шведского посланника барона Цедеркрейца, что он Цедеркрейц, подарил ему, князю Меншикову, английских денег пять тысяч червонных, которые деньги объявил граф Горн, будто король английский по его, Горнову прошению на то употребление ему прислал. Все сие мне тот надежный приятель заподлинно объявил и что он без сомнения, пребывает, что в письмах князя Меншикова нечто той его корреспонденции с сенатором Дибином найдено быть иметь.

– А до того, – продолжил Остерман, в своих прежних реляциях в сентябре и октябре, Головин доносил, что противники России в свейском
парламенте сожалеют о падении Меншикова.
– Да верно ли Головин сообщает? Ведь ежели то, что он доносит – правда, то поступки князя Меншикова уже за государственную измену почитаться могут. И в таком разе с ним уже совсем по-другому поступлено должно быть… – тень сомнения легла на чело юного императора. – Не может ли быть так, что доносчик в обиде на Меншикова за крестьян, земли свои и убыток великий, и потому напраслину на него возводит?
– Что вы, Ваше Императорское Величество! Головин есть вернейший из Вашего Императорского Величества подданных. И потом, известно, что на прошедшем сейме свейском короли английский и французский со своим ганноверскими союзниками Швецию от союза с Россией отвращали и к своему призывали, чего ради нарочное посольство в Швецию отправлено было. Туда же был послан князь Василий Лукич Долгорукий и всякими образы старался Швецию от приступления к ганноверскому союзу отвратить и не допускать, на что и немалые деньги были употреблены. А в то же самое время, как Ваше Императорское Величество изволит по вернейшему розыску Головина видеть, какое письмо Меншиков писал.
Остерман застыл, ожидая реакции Императора. Петр помолчал, пошевелил губами, и молвил:
– Измена Меншикова – дело серьезное. Ежели все так станется, как Головин доносит, то явится, что государство наше Российское под крылом изменника прозябало, а я, Император и Самодержец от шведского шпиона воспитание получал и с дочерью его помолвлен был. Посему по делу этому надлежит тщательный розыск учредить. Ежели письма какие к свейской стороне от Меншикова явятся – то дело ясно будет. Но дотоле, не стоит никому об измене князя Меншикова объявлять. Вам понятно?
– Слова Вашего Императорского Величества превосходны в глубине своего смысла, – Остерман почтительно склонил голову.
– Посему, господа члены Тайного совета, почему не послать бы вам к князю какую нарочную особу, которая бы могла его обо всем допросить. И если понадобится, то и с принуждением на то. И указать Меншикову, что ежели он доподлинно обо всем не объявит, то с ним поступлено будет так, дабы скорее он о том подлинное объявил. А канцелярию его всю здесь в Петербурге и в Раненбурге надобно запечатать и подробно пересмотреть и переписать – не явится ли там каких писем или черных отпусков по делу. И допросите секретарей его – Вульфа и Яковлева.
– И если Ваше Императорское Величество позволит, то надобно капитана Пырского, что ныне при Меншикове состоит, переменить. А не то нам не без сомнения его присмотр за князем, да и другие подозрения за ним имеются, – напомнил Головин.
– Что же, ежели есть на его счет подозрения, так надобно переменить, – ответил Петр. – Есть ли на примете у вас добрый гвардейский офицер, чтобы службу нес, как надлежит в строгости должной?
– Есть и не один. Вот капитана Вашего Императорского Величества гвардии Юрьева послать можно али Мельгунова. Мельгунов с теми местами хорошо знаком: поместья у него в Зарайске. Тут как Ваше Императорское Величество указать изволит, – Ответил Остерман.
– Есть ли еще что по Меншикову? – спросил Петр строго.
– Как не быть, Ваше Императорское Величество, как не быть… – прихихикнул Остерман. – По такому человеку всегда что-нибудь да найдется. Вот, например, реляция генерала Лессия о том, что в Курляндии комиссия польская учинила.
– В связи с князем Меншиковым? – Петр вскинул голову. Глаза его засверкали.
– В связи с ним, Ваше Императорское Величество. Неизвестно каким образом, но проведали поляки, что малороссийские меншиковские маетности  отписываются на Ваше Императорское Величество. Когда комиссия от смоленского губернатора в его деревни у Горы-Горок прибыла, оказалось, что польский отряд уже побывал там и все доходы и имущество ценное забрал, а скот с собой увел. Сказывают, что и крестьяне беглые, в его маетностях обретающиеся, на польскую сторону подались.
– Хватит! Меншиков все шутки с нами шутит! – Петр гневно сверкнул глазами. – Я положу этому конец. Готовьте указ, чтоб все маетности его, князя Меншикова, и польские, лифляндские и эстляндские, ингерманландские и кексгольмские и которые на Украине города и села и…
– В Рыльском и Белгородском уездах, да и в слободских полках, – подсказал Остерман. – Только позвольте, Ваше Императорское Величество, польские маетности Меншикова под польскою же короной находятся, и отобрать их у Меншикова как у польского шляхтича мы не можем.
– А верно ли Меншиков польский шляхтич? – спросил Головин.
– Ну, на то надобно у самого князя или у поляков справится. А покамест польские маетности придется оставить, – развел руками Остерман.
– Так… без польских и российских – все остальные, – продолжил Петр, – все отписать от него, князя, на дворцовую канцелярию, и доходы все… Те, что успеем собрать… за нынешний год и вперед собирать во дворец мой. Подготовьте указы о том в Сенат и все прочие места, куда надлежит. А губернатору смоленскому…
– Генерал-лейтенанту Дупрею, – вновь подсказал барон.
– Отпишите ему, чтобы ежели б поляки вступились бы опять в маетности, то б объявил, что имеет указ земли те от них оборонять. И драгун туда поставьте числом около сотни, чтобы там были. А беглые какие крестьяне если из Смоленска есть, что к князю бежали – то всех возвратить и раздать. И той персоне, что к князю комиссована будет, укажите, чтобы про маетности те Горы-Горки допросил, что князю ведомо.
 – Хорошо бы, Ваше Императорское Величество, вначале каких добрых
людей послать в маетности, чтобы тайным образом смогли они разведать, где какие беглые обретаются, и потом уж комиссарам сие изложили. Иначе, ежели проведают крестьяне о розыске, так снимутся с семьями и уйдут к полякам.
– Пусть так и будет. А к Меншикову надобно такую персону нарочную отправить, чтобы верно дознаться до всего мог.
– Так лучше персоны, чем президент доимочной канцелярии Плещеев и быть не может, – сказал Андрей Иванович. – Обо всех недоимках князя он осведомлен, человек он преданный, к Меншикову близок не был, но и в доме его бывал – не чужой. Посему, думаю, отправить его вместе с кем из гвардии Вашего Императорского Величества капитанов. А вопросы к Меншикову мы все ему в лист составим по пунктам.
– Ваше Императорское Величество, – подал голос Апраксин. – Зная порядки в нашем родном отечестве, и во избежание каких подкупов со стороны князя, следовало бы удовлетворить Плещеева в довольствии его законном, которое он, вероятно, не в полном размере получил, перед тем как он отправится в Аранибурх.
– Да, это будет разумно, – подтвердил Остерман. – А раз уж дело денежное затронуто, то почему бы не отписать на Его Императорское Величество не только маетности князя, но и имущество его. За дела его, то будет примерным наказанием, да и казна разом пополнится. На него же расходы несем…
– Позвольте, Ваше Императорское Величество! – снова заговорил Апраксин. – Не знаю, Андрей Иванович. Мы все не любим князя, и вин на нем много лежит, и земли отобранные, и долги не оплаченные. Однако все же нельзя же так просто, без розыску, все брать и отбирать разом. Надобно обождать, пока все претензии рассмотрены будут, да правда по его делам сыскана будет. Иначе что же про нас скажут – что и мы недалеко от Меншикова ушли. Его же манером дела вершим.
– Верно говорит, Ваше Императорское Величество! – поддержал Апраксина Головин. – Лучше арестовать его имение, однако ж, имея в виду, что это только для покрытия долгов его и чиненых убытков партикулярным лицам. По сути все будет также, но флер другой.
Остерман, насупился, но согласно кивнул головой.
– Что же, господа? Какой следующий вопрос рассмотреть должны? – спросил Петр.
– Калмыцкие дела, Ваше Императорское Величество, – ответил Головин.
– Хорошо, думаю, что с калмыками вы сможете без нас с Андрей Иванычем разобраться, – Петр поднялся, кивнул присутствующим головой и быстрым шагом удалился. Остерман, попрощавшись, поспешил за Императором. Дверь за ними закрылась, и вскоре часы пробили полдень .

Декабрь 1727 года
Замок Меншикова
Раненбург

– Матушка, матушка! – Сашенька вбежала в палату к Дарье Михайловне. За ней проскользнула испуганная мамзель Блезендорф. – Матушка! Маша в постели лежит, не встает. Глаз не открывает, а только плачет тихонько.
– Что с ней? – Александр встрепенулся, заслышав о дочери. – Где она?
Он рванулся к анфиладным дверям в соседние палаты, однако супруга успела поймать его за руку. Развернув мужа к себе, она, глядя ему в глаза, мягко, но повелительно сказала:
– Не волнуйся, сейчас мы во всем разберемся, но это наше, женское дело. Все будет в порядке. Подожди здесь.
Отворив двери, она пропустила вперед Сашеньку с воспитательницей и сама плотно затворила их за собой, послав воздушный поцелуй мужу сквозь узкую щель.

Подожди, да подожди… Вечно эти девицы тайны разводят. Все у них не так. Нет, чтобы сказать прямо и просто. Мария будет страдать, плакать, но будет упорно молчать, ничего не говорить. Как про Сапегу  ей объявил, так она разговаривать перестала, да платье черное бархатное носить стала, точно в трауре. Ни музыки, ни зимнего сада, ни зверинца – ничего не надо было. Ушла в себя совсем. После того, как Катерина, царствие ей небесное, портрет свой ей пожаловала, тот же что ее жениху бывшему Петру  Сапеге, так она за глумление подарок почла и на строгий пост села. Перегнула, конечно, Катька-то с портретом, перегнула… А вот Санька не такая дочка… С ней немного легче все. Сказано было, к свадьбе с Ангальт-Дессауским принцем готовиться – так и ладно. А как жених в двадцать шестом году обвенчался с Иоганной-Софией Герре, так еще и легче – не жених и был. Да, по правде сказать, что уж тут легче или тяжелее. Сколько их видишь то? За столом, да и то не каждый день. Это если в Питербурхе. Вот та же Мария. Что уже, казалось бы, – время прошло. Больше полугода.
Забыть уж она должна своего Петра Сапегу. Что за мистика такая вообще? Кругом – одни Петры. Сильное имя – ничего не скажешь. Петр – по-немецки Бутман  – человек-камень. Да и внучок его Петр – тоже крепким как камень оказался. Не испугался супротив самого Меншикова пойти. Но верно потому, что поддержку Долгоруких чувствовал. Или… просто понял, что он не недоросль, а император? Может, поймал чудесную волну власти, заставляющую весь мир вращаться вокруг стержня одной твоей воли?
Да… Мария, конечно, не по нраву ему была. Но тогда из двух зол меньшее выбрали. Ведь младшая Санька ему по возрасту лучше подходила. Но уперся малец: не хочу Саньку в невесты. Давай тогда уж Марию – она все же менее неприятна. Менее неприятна! Ишь. Но дело делать надо было. И сделали, только не обделали… А обделались… По самые уши обделались. Дочь, конечно, тоже жалко… Но, ведь и понятие иметь надобно: принцессы не вольны своей любви. Тут дела уже династические решались… Эх, если бы не болезнь моя нековременная… Все сразу и посыпалось, словно сглазил кто. Глазить-то у нас на Руси мастаков множество. Только вот мало ль обратно глазильщикам тем отливалось? То-то. Все знали, лучше с князем не связываться.
Даром что ли Варвара травки свои с наговорами готовила? От всего на свете. И от глаза, и от хворобы, и от погибели. Вот летом-то и она вытягивала из могилы. С лекарями, конечно. Но те по своей першпективе выхаживали, а Варвара – по своей. Порча, сказывала, сильная наведена была на погибель. Словно, как Петру Алексеевичу тогда. Но отстоять получилось. Отмолила у Господа, грешную мою душу. Вернул он меня. А на Петра сил не хватило… Самоедских шайтанников  Варвара даже в Петербург выписала. Сказывала, что  силы у них много: болезнь всю высосать могут, разжевать да выплюнуть. Но не успели самоеды к Петру-то. Пришли да встали стойбищем на Петровом острову, только когда сам Петр под образами лежал. Развлекли потом, конечно, в бубны колотушками побили, танцы свои станцевали. Оленя в жертву принесли. Теперь его чучело в Кунсткамере рядом с Лентой и Тираном  моль кормит.

Воспоминания были прерваны хлопком распахнувшейся двери: в спальню вошла Дарья. Лицо ее было совершенно бледным. Волосы ее, только что расчесанные и уложенные, вдруг как-то опали и сделались словно грязные. Она присела рядом с князем.
– Что с Марией? – спросил Александр.
– С Марией… ничего, – ответила Дарья как-то рассеянно, словно думала о чем-то совсем другом. – Ничего нового. Все тоже: Сапега ей вновь приснился. Вот и нахлынуло вновь. Отлежится, отоспится пару деньков – и все будет хорошо.
Она сжала кисть руки Александра и неожиданно резко отпустила ее, как оттолкнула.
– Только обещай мне, ради нашего общего блага, что ты не будешь ее беспокоить расспросами. Хорошо?
– А что ее беспокоить? Только приласкать хотел бы. Не чужой ей все-таки.
– Постой, – Дарья резко встала, – не ходи к ней. Вообще не ходи. Хоть пару дней. Обещай мне!
– Да что такое? – Александр насупил брови. – Что за тайные сговоры опять. Туда не ходи, с тем не говори!
– А то, слушался бы ты меня больше, так и у нас поменьше слез бы лилось, – Дарья подтерла веко шелковым платочком. – Узнала Марьюшка, кто ее с названным да обрученным разлучил.
– Так и знала, чего ж тут не знать. Эко тайна – про разлучницу, Екатерину, почившую в Бозе, – передернул плечами Александр.
– Дурак ты! Про тебя она узнала. Варвара письмо ей написала, где все, как было с женихом на самом деле, и растолковала, – Дарья повернулась и вышла из спальни. – Понял теперь, почему к ней тебе ходить сейчас не стоит?
 
Протокол Верховного тайного совета
19 го декабря 1727 г. 

Об отписке на Государя всех имений кн. Меншикова
1727 года декабря в 19-й день, Его Императорское Величество указал: понеже за князем Меншиковым, сверх прежнего, показались и являются важные вины, того ради все его, князя Меншикова, вотчины и поместья во всех великороссийских городах отписать на Его Императорское Величество и приписать к дворцовым волостям. И для того послать из дворцовой канцелярии нарочных посланных, по наказам, которым велеть в тех его деревнях дворы крестьянские, наличные сборные деньги, хлеб молоченый и не молоченый, також конские и скотские и другие всякие заводы переписать, и где сколько денег на лицо явится, те привезть им с собою в Москву, а хлеб и всякие запасы приказать до указа беречь, кому дворцовая канцелярия поручить заблагорассудит; при том же тем посланным взять у прикащиков, и у старост, и у выборных ведомости, за руками, сколько с которых вотчин собирается в год с крестьян и с оброчных всяких статей денежных доходов и столовых всяких запасов, також сколько сеется какого хлеба, как ржи, так и ярового, порознь. И, сверх того, в подтверждение, взять у них сказки, за руками, под жестким наказанием, чтобы они наличные сборные деньги, и всякий хлеб и заводы, и о всяких доходах ведомости объявили без утайки; а сколько в которых деревнях чего явится, о том, сочиня ведомости, отдать в Верховный тайный совет. А ему, князю Меншикову, на пропитание, оставить Ораниенбург и к тому в прибавку, что всех было до тысячи дворов. А пильные мельницы, которые его, князя Меншикова, есть в Назии, в Ораниенбауме, в Нарве и прочая, оные со всеми припасами и материалами отдать в ведомство канцелярий от строений.

Подлинный подписали:
генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головин, князь Дмитрий Голицын, Василий Степанов.
Подписан в 24 день декабря 1727 года.




 
5 января 1728 года
Палаты Меншикова
Раненбург

– Батюшка, Александр Данилович, вставайте! – громкий шепот дворецкого Никиты Фурсова  вырвал Меншикова из сладких объятий утреннего сна.
– Что случилось, Никитка? – Дарья Михайловна выскочила из соседней комнаты.
– Так, требуют сейчас вас к себе со всеми своими пожитками, канцелярией и кавалерией!
– Сейчас? В такую рань? Вот так крещенский сочельник приключается…– Александр посмотрел за окно, где за тесным решетчатым голландским переплетом, утопленным в толстые каменные стены, еще синела бархатом зимняя ночь, не желающая расставаться со своими правами. Потянулся, зевнул и тут же перекрестил рот. – Да, похоже, не уберегли крещенские кресты наш дом от бесов… Заявились-таки…
– Да, собирайтесь, мало мешкав, серьезные намерения у господ офицеров из Петербурга прибывших. Они часовых у спален ваших и княжон поставили, – постучавшись вошел камердинер Никифор Струнин.
– Часовых? Бояться что ль меня стали? То-то я думаю, чего ж это палисады в крепости посреди зимы городить надумали… У солдат копорских ружья поотнимали… Драгун моих по полкам разослали… – нахмурился Меншиков. – Испортили весь вечер давеча. Вместо милости немилость привезли…
– Да и наши прежние господа офицеры все в сборе. Так мы пожитки собирать да выносить в столовую палату зачнем, Александр Данилович, а вы уж выходите, не мешкайте, – Никифор деловито начал тянуть сундук за кованую скобу из угла.
– Ты уж не надрывайся так, друг наш сердешный, – усмехнулся Александр. – Сейчас мы выйдем, так солдат на помощь и кликнешь. А я уж сам свой подголовничек  с собой возьму. Сходи, Никифор, к детям – пусть и свои ларчики подголовные несут господам этим из Петербурга.

Струнин, перейдя в комнату младшего князя, приоткрыл дверь анфилады и позвал Марфу – служительницу княжон, чтобы передала им указание собираться. Александр Данилович надел чистую рубаху, натянул штаны из серебряной материи, прошитые серебряным пергаментом, с позументом и кистями. Красивые штаны  и теплые, подбитые белою байкою. Поверх одел новоманирный теплый сюртук с обшивными пуговицами на собольем меху, весь шитый серебром . Затем широким тягучим шагом, с силой вколачивая каблуки шитых серебром туфель в половицы, Александр вышел в столовые палаты.
Там уже ждали его, устроившись за столом «господа офицеры»: гвардии капитан Степан Пырской, с ним унтер-лейтенант Семен Ресин, поручик Левиков да сержант Яков Батюшков. Копиист Иван Таушев чистил перья для письма поодаль . Тут же собрали и служителей: двух Иванов – Золотарева и Борисова, Василия Думашева, Никиту Фурсова, Петра да Никифора Струниных, Максима Голимского. В углу, за украшенной рождественской елкой с козюлями на ветвях, сами как большие диковинные куклы, сгрудились карлы – Христофор, Аксинья Подчерткова с Катериной Михайловой. С женской половины встали служительницы Вибка Иванова, Дарья Семенова, Марфа Иванова, Аксинья Арсеньева и воспитательница да художница мамзель Елизавета Блезендорф.

 
Илл. №13. Макет Ранебургской крепости в краеведческом музее города Чаплыгина. Фото автора, 2007.
– Ай да подарки мне припасли! Иван Никифорович! С праздником   вас! – отчеканил Меншиков. – Что ж давно ли за столом у меня сиживали? Добро пожаловать и в этот раз. Не забыли нас в Раненбурге… На водосвятие приехали? Что ж, теперь смотрю не я вас, а вы меня потчевать собрались… И правильно – по нынешним временам у нас угощений меньше стало… Зато с крещенским гаданием все просто обошлось. Теперь точно знаешь, чего ждать.
– И вас с праздником, Александр Данилович, Дарья Михайловна, – дослушав князя, сдержано дернул подбородком Плещеев.
– Хорошее поздравление вы мне учинили. В церковь службу Божию слушать не пустили, хоть знали, что отец Лука отбыл и уже в Торопце. Хороша праздничная служба в полотняной палатке – сам себе и поп, и весь его приход. О походе на Иордан и водосвятии, как я понимаю, речь вообще идти не может? Скажите мне, как на духу, Иван Никифорович, вы специально по праздник двунадесятый  свой приезд подгадали?
– Александр Данилович, довольно! – резко оборвал Меншикова Плещеев. – Я имею на руках Высочайшее указание все бумаги ваши отобрать, запечатать и отправить в Москву.
– Так нет никаких бумаг то, Иван Никифорович, канцелярия вся вон под приглядом у Пырского. У него и спрашивайте, – кивнул в сторону бледного лицом капитана князь.
– Уже поинтересовались, Александр Данилович. Кстати, вам будет должно знать, что лейб-гвардии Преображенского полка капитан Степан Мартынович Пырской Высочайшим указом отстранен и на место его назначен лейб-гвардии Преображенского полка капитан Петр Мельгунов. Он присмотр за вами будет отправлять как должно и подарки от вас принимать уже не будет. Да… должен сказать вам, что Их Императорское Величество решило освободить вас впредь от такого пагубного соблазна, тем, что все пожитки ваши, а также супруги и детей ваших, вещи и кавалерии изъять указано, переписать, и, запечатав, хранить за караулом.
Вошедшие при этих словах в палату дети и супруга князя ахнули. Меншиков поворотился к Мельгунову:
– Что же, по здорову ль супруга ваша, Петр Наумович, Афимья Васильевна? А я-то думаю, чего это служивые мои сундуки с добром из кладовок вытягивают. Так и знал, что опала, как и всегда, обычным грабежом окончится. Ради этого и самого президента доимочной канцелярии прислали. Что же, и исподнее изволите опечатать? – Меншиков распахнул сюртук. – Так я готов, – и он начал расстегивать ворот. – Отличный крещенский вечерок выйдет.
– Утихомирьтесь, Александр Данилович, – Плещеев протянул вперед руку, словно хотел удержать князя. – Мы не звери, как вы должно о нас думаете. Но, поступлено с вами будет в зависимости от того, что розыск, учрежденный над вами покажет, и от того насколько честны будут ответы ваши. Там уж Высочайше определено будет, понадобится вам исподнее или нет, – Плещеев обвел глазами семью князя. – Прошу вас, Дарья Михайловна, утихомирите супруга вашего, как бы чего дурного не вышло, да извольте присесть в углу на лавки с семейством вашим, пока мы вещи ваши писать начнем. А сейчас капитан Мельгунов объявит вам указ об изменении положения вашего и фамилии вашей на жительстве в Раненбурге.
Молчавший доселе гвардейский капитан вышел вперед и начал говорить о том, что князя Меншикова и его фамилию надлежит содержать в городе  неисходно. И чтобы писем не к князю, ни от него не приносили. Также князю запрещено ходить в церковь, что за городом, вместо которой Пырским в палатах установлена церковь походная полотняная. Фамилии его же, если пожелают, то выехать в церковь или за город для прогулки можно, но за крепким караулом и только дневным временем. Писать же к управляющим своим письма князь может, но письма присылать оные в Верховный тайный совет. А из всех писем, присылаемых князю, составлять экстракт, который ежемесячно доставлять в Верховный тайный совет. А совершать какие-либо крепостные акты или сделки по имениям, не дозволять.
– Все, матушка, обобрать нас решили господа верховные, – вздохнул Меншиков. – Ясно, как Божий день, что им от меня на самом деле надобно. А для поживы своей господа правители уже любой повод сыщут.
Капитан Мельгунов, крякнул и продолжил:
– А от князя Меншикова… никаких подарков не брать, под опасением за преступление по военному артикулу.
Меншиков не удержался:
– Вот уж не думал, когда артикул писал , что меня им когда-нибудь стращать будут…
Плещеев ответил:
– Такому, кто их писал, и соблюдать артикулы первому должно, своим примером для всех право доброго полагая, а не прерывать чтение указа Его Императорского Величества!

 
Илл. №14. Реконструированные палаты (не княжеские) на территории Ранебургской крепости, г. Чаплыгин. Фото автора, 2007 г.
Александр  нарочито громко кашлянул в кулак, а Мельгунов продолжил чтение:
 – Буде к нему, князю Меншикову, приезжать будут кто из русских – тех допущать, только разговоры иметь им вслух при караульных офицерах и солдатах, а если станут приезжать поляки или какие другие иноземцы, таких не допускать, а для чего приезжать будут спрашивать, а письма, отбирая от них, присылать в Тайный совет, будет же из тех, кто явится в каком подозрении, тех и арестовывать и по тому же немедленно писать, –  капитан Мельгунов сделал паузу, вдохнул и завершил чтение указа: – Подписал генерал-адмирал граф Апраксин. А также, канцлер граф Головкин и князь Дмитрий Голицын и Василий Степанов.
– А-а, так вот оно, куда дело склонилось, – шагнул вперед Меншиков. – Теперь понятно мне, какие бумаги вы желаете у меня найти. Только, скажу я вам, напрасно вы их ищите. Нет у меня бумаг такого концепта, что вам надобно, и быть их не может, потому что и не было никогда!
Меншиков махнул рукой в сторону Мельгунова:
– Вот, ты ж поди, Петр На-у-мо-вич, ваш же батюшка в товарищах у князь-кесаря  ходил. А теперь время пролетело, и сынишка его уже меня за караулом держит.
– Не серчай, князь, как поднимаются люди, так и вниз падают, на все – воля Божья, – поднял подбородок вверх Плещеев. – А сейчас, я прошу добровольно выдать нам пожитки свои, бумаги и письма, какие имеются, особливо иностранные.
– Бумаги, что есть, все у капитана Пырского, и о том доподлинно вам известно. Моя же личная переписка – так вот она! – Меншиков достал из сундучка пачку перетянутых лентой бумаг. – А что еще найти желаете, от чужестранных корреспондентов, явных или тайных, так того нет и быть не может. А вещи – так все они при нас – разбирайте, коль не лень.
Плещеев принял корреспонденцию. Меншиков чуть помедлил и произнес:
– Хотя, постойте… негоже мне перед лицом своей фамилии совестью кривить. Есть у меня бумага чужестранная. В Лондоне была писана. Не она ли вам потребна?
– В Лондоне? А говоришь, нет чужестранных бумаг, – Плещеев отложил пачку бумаг и непроизвольно потер руки. – Что ж… объявляй свою бумагу.
Меншиков подошел к дубовому кованому ларцу и, ловко вытащив из-под суконной обивки пергамент, передал его офицеру.
Действительный статский советник взял документ, и попытался начал чтение:
– Александр Данилович, он на гербовой бумаге чужестранной да латынью писан. Не соизволите ль объявить, что на нем писано? – Плещеев повернулся к князю.
– Конечно, изволю, вы же все равно при желании всю подноготную вызнаете. Ну, слушайте… Слово в слово, конечно, не скажу – не все слова латинские помнятся, но канву вам переведу, так уж и быть…
«Могущественнейшему и достопочтеннейшему владыке господину Александру Меншикову, Римской и Российской империй князю…»
– Постой, Александр Данилович, титул твой мы все хорошо знаем. Навяз он в ушах у всей России давно уже, – Плещеев мотнул головой. – Ты к делу переходи, кто пишет, да о чем…
– К делу, так к делу…– согласно кивнул Александр. – … Исаак Невтон  шлет привет.
– Это кто такой-то будет? – грозно спросил Мельгунов.
– Исаак-то? – прищурился князь. – Да корреспондент мой чужестранный, в переписке состояли с ним. Ныне  и он в Бозе почил, царство ему небесное, – Меншиков наложил на себя крестное знамение.
– И о чем, речь идет далее? Продолжали б читать! – распорядился советник.
– Ну, далее не все слова упомню, а смысл послания таков, что Королевскому Обществу английскому известно стало, что Император российский с величайшим рвением развивает во владениях своих искусства и науки, и что, дескать, я, то есть – князь Меншиков, ему в делах этих помогаю, особенно в распространении книг и наук. И что в Обществе Королевском возрадовались, что, дескать, князь Меншиков, любит народ аглицкий и желает присоединиться к их Обществу…
– Это, что ж? Да тут об измене толкуется… – повысил голос Мельгунов.


Александр ухмыльнулся и стал переводить по тексту далее:
 – «И при том, несмотря на то, что Общество до окончания лета и осени не собирается, они, прознав от негоциантов своих об особой просвещенности и любви к наукам князя, собрались, чтобы избрать князя в общество и голосовали за то единогласно. И теперь мы подтверждаем то избрание дипломом, печатью нашей общины скрепленной. Общество также дало секретарю своему поручение переслать к вам диплом и известить об избрании. Будьте здоровы. Дано в Лондоне 25 октября 1714 года».

– Что же за Общество, князь, изъясните нам немедля! – потребовал Мельгунов.
– Умерь свой пыл, капитан! – Плещеев накрыл руку капитана своей ладонью. – Это есть диплом Лондонского королевского общества по развитию знаний о природе, и ничего предрассудительного в нем нет. А отбирать чужестранные дипломы пока указания не было.
– И на том спасибо. – Сказал Меншиков, убирая диплом .
Плещеев принял от князя остальные бумаги и отдал их Мельгунову, который опечатал пачку своей печатью и отложил на стол.
– Что же, Александр Данилович, теперь верно скажи нам, все ли ты бумаги свои изволил объявить без утайки, или же имеются еще, где какие? – Плещеев пристально смотрел на князя, ожидая, как тот ответит.
– Которые письма при мне имеются и в доме моем, здесь, в Раненбурге, то все я вам объявил как есть, Иван Никифорович. А те письма, которые имеются в Санкт-Петербурге и в Москве в домах моих, и в канцеляриях, явить я вам не могу, поскольку дома там, а я здесь с вами пребываю. И ежели я то ложно сказал – так отдаюсь полностью в руки Его Императорского Величества, коли он иное усмотрит.
– Ладно, Александр Данилович, и в словах своих подписку дать сможете? – спросил советник.
– А как же, Иван Никифорович, коли слово сказано, так и на бумагу его положить можно, коли так не верите.
– Так пожалуйте оставить о том запись за своей рукой, – Плещеев подвинул князю бумагу и чернильный прибор. Потом махнул рукой солдатам:
– Давай, неси сюда все.
Служивые стали по очереди выносить из спален сундуки и лари с пожитками. Как гора пожитков была сложена в палате, сам князь, супруга и дети поставили поверх подголовные ларцы с наиболее ценными вещами.
Служители сложили свои ларцы, сундуки и баулы в другом углу палаты. У каждой кучи встал караульный.
– А теперь начнем разбирать все, – Плещеев кивнул копиисту. – Пиши реестр всему, что объявлено будет. А ты, Александр Данилович, изволь объяснять, что разбираться будет, откуда взялось и при каких обстоятельствах.
– Да, славный крещенский вечерок сегодня нас ждет! –  Меншиков опустился на скамью. Дарья Михайловна присела рядом. Дети устроились сзади, а слуги встали по бокам, чтобы по знаку подавать пожитки и двигать сундуки. Солдаты между тем принесли два здоровых кованых сундука и поставили подле стола, где расположились офицеры с действительным статским советником.
– Начнем, Александр Данилович, с кавалерий ваших с сыном.
– Что же, Иван Никифорович, дабы не утруждать вас сбором кавалерий наших, мы все заготовили заранее, ибо еще заранее удивлены были, что все сразу не забрали, хотя должны были бы, – Меншиков кивнул сыну и тот передал ларец служителю Струнину. Тот с поклоном подошел к столу и поставил ларчик перед Плещеевым.
– Ну что же, приступим! – Плещеев подцепил крышку и с треском откинул ее на петлях назад. В тусклом январском утреннем свете брызнули во все стороны пронзительные брызги света. Все кто был в комнате, кроме семейства князя, подались вперед.
– А ну, расступились бы  обратно по местам, – рыкнул Мельгунов.
Плещеев аккуратно поднял верхний орден:
– Пиши – князя Меншикова кавалерия датского ордена  на ленте лазоревой, на слоне крест, а на нем… пять алмазов…больших, да во лбу у слона алмаз еще поменьше, да в двух концах у слона и в глазах тож алмазы…
– Воспринял его от датского посланника на Троицын день в 1710 году. По случаю возвращения в Петербурх за осаду Риги, – ровным голосом сказал Меншиков. – Петр Алексеевич с посланником нас тогда из похода у Красного кабачка встречать изволили.
Плещеев продолжил:
– Дальше… Пиши! Кавалерия на лазоревой ленте польская, с алмазами. Постой… пиши – двух алмазов нет. А в той кавалерии орел белый финифтяный. Так следующая… Кавалерия в золоте с финифтью на рудо-желтой ленте, прусская черного орла. Еще одна кавалерия прусская черного орла, без ленты.
– Это сына моего Александра кавалерия… – произнес Меншиков. – А белый орел в семьсот пятом получен от Августа , когда в Польше кавалерией командовал, а черный в семьсот тринадцатом от Фридриха-Вильгельма  за Тенинген и Штетин. Штетиншанц тогда без единого выстрела взяли – на одних штыках.
Мельгунов хмыкнул. Плещеев рассматривал кавалерии, не поднимая глаз.
– Кавалерия…
– Прусская, – подсказал Александр.
– Прусская, с алмазною запоною… –  повторил советник.
– То сына моего…– продолжил Меншиков.
– Оная кавалерия сына князя Меншикова…–  диктовал Плещеев. – И звезды кавалерские, серебром шитые… пять, десять, пятнадцать, двадцать, хм… тридцать… Итого – тридцать восемь.
После Плещеев перешел к дубовому ларцу-подголовку, обитому белым железом. Стоило открыть крышку, как все присутствующие снова ахнули. Меншиков отвернулся к окну, где белый дневной свет победил синеву ночи, которая теперь стала казаться более безопасной и уютной, чем наступающий день.
– Звезда алмазная ордена святого Андрея… на ней крест яхонтовый лазоревый… с короною алмазной… а подле креста девиз… девиз  не пишем… а оные слова и сияния осыпаны алмазными искрами… а четырех искр нет.
– Орден  сей пожалован Петром Алексеевичем десятого мая семьсот третьего года за взятие двух шведских судов, что пришли в устье Невское… – негромкие слова Александра Даниловича отдались эхом в сводчатом потолке.
 – Звезда алмазная, того же ордена… на ней крест яхонтовый, лазоревый под короною алмазною… а в сиянии одной искры нет… – все диктовал и диктовал реестр Плещеев.
Далее последовал черед алмазной звезды датского ордена, затем двух жемчужных звезд святого Андрея и его кавалерия на лазоревой ленте. Копиист аккуратно выводил строки в реестре, часто макая перо в чернильницу.

 
Илл. №15. Сундук Петровского времени. Фото предоставлено Игорем Колесовым.
Сундук был обнаружен автором снимков в имении Сусанино, принадлежавшем гвардии майору Петру Семеновичу Салтыкову, который принимал самое деятельное участие
 в аресте князя Меншикова.

Расшифровку символики, которая подсказывает, кому мог принадлежать этот сундучок, можно прочитать в примечании №72 в Приложениях.
Дочери князя сидели недвижно, сын стоял за спиной отца. Дарья же Михайловна, бледна и недвижима, смотрела сквозь все происходящее…
– Кавалерия на красной ленте ордена святого Александра Невского… около него искры бриллиантовые… а вот у кольца… где лента продевается, на ушке одной искры нет, – слова действительного статского советника ложились на бумагу красивыми разлетными строками.
– Конечно, для казны дело это самое важное – что одна искорка с ордена пропала. Убыток-то теперь казне будет… Да? Иван Никифорович? А про труды и Отечество  так и говорить теперь не о чем, – вполголоса произнес Меншиков.
Когда еще несколько звезд св. Андрея были изъяты, рука Плещеева извлекла из подголовка коричневый кожаный футляр. Александр Данилович выпрямился. Спина напряглась, словно на строевом смотре. Советник снял крышечку и извлек алмазную запону с портретом:
 – Запона алмазная… под короною королевской, в которой портрет покойной Государыни Императрицы за стеклом… в ней больших алмазов семь имеется, а средних – девять. И все в целости.
– Вот удача для ларщика казенного – алмазы – да все на месте, – заметил Александр.
– Александр Данилович! – Плещеев выразительно глянул на князя. – Я понимаю твои чувства. Прошу тебя, избавь нас от ехидства своего. Хочешь сказать, что по существу, так скажи, и слова твои на бумагу лягут, а ехидство все одно в воздухах растворится.
– Ну, по существу, так по существу. Пиши, что запону эту самую я получил от Августа, короля польского, бывшего короля уже… за викторию при Калише . За первую нашу настоящую викторию, что и Лесную, и Полтаву предвестила…
– Вот и славно, – качнул головой Плещеев в сторону копииста. – Пиши, Иван, что князь Меншиков объявил, что оная запона дана ему от Августа короля за Калишскую баталию.
Советник повернулся к князю:
– Вот видишь, спокойно сказанное тобою и по делу, не умрет для гистории. Так давай и продолжать. Всем нам лучше будет.
Александр коротко кивнул и оперся локтями о колени. Голова его так и осталась, застывши после короткого кивка, склонена долу.
Плещеев продолжал перебирать содержимое подголовника: там оставалась целая коллекция любимых табакерок князя. И золотая с алмазами, и костяная с золотыми фигурками, и с раковой крышкой, и портретом, и с яшмовой крышечкой, и золотая с черепаховой крышечкой, да табакерки с камушками красными, да табакерка с травками лазоревыми, да серебряные табакерки…
– Пиши, Иван Никифорович, – Меншиков указал на одну из табакерок, – вот подарок от супруги моей, Дарьи Михайловны, к Андреевскому кавалерскому дню . В одиннадцатом году она мне ее прислала в Лифляндию. Одну мне да одну Петру Алексеевичу. А ты забирай, забирай ее. И вот эту еще – самим Императором точеную на станке токарном…
– Да и это вот не забудь! – князь продолжал выкидывать на стол драгоценности. – Что еще? Алмазные пуговицы да пряжки серебряные с алмазами… Перстень золотой с лазоревым яхонтовый… Да… а камень лаловый огромный с Китая, что когда-то Гагарин покойный дарил , так Остерман-то его в первые дни же отобрал… Не утерпел… Все говорили, что ценнее его в целом свете ни у кого нет… Так уж винюсь перед вами, Иван Никифорович, его отдать уже не могу… Но вот перстни ладные есть: один с красным камнем, и еще один – с зеленым…
Плещеев достал золотую медаль больше вершка в поперечнике.
– Петр Великий Император и самодержец Всероссийский, – советник начал читать надпись на медали, – родился 30 мая 1672…
Плещеев перевернул медаль, стал рассматривать выбитые на реверсе рисунки:
– Преставился 28 генваря 1725 года. Вижд какову оставих тя.
Меншиков слушал, склонив голову, вспоминал изображение, что сам когда-то утверждал: Императрица Екатерина I, являющая собой Россию, сидящая подле опустевшего трона с державой и скипетром на берегу Варяжского моря, где на столь любимом Петром закате лавирует корабль и галера. Ангел уносит Императора в античных доспехах в небеса. И вот ведь злая ирония – собственноручный чертеж Раненбургской крепости, сделанный Петром в семьсот третьем году .
Далее в реестр были записаны алмазные пуговицы и булавки, пряжки серебряные с алмазами… Готоваленка золотая, печати серебряная и хрустальная. А вот еще и сердоликовая… так, стекло очное в черепахе, оправленное серебром, золотые чарки.
А вот и запонка с большим алмазом от короля Прусского. Последними из подголовника были извлечены два перстня с большими алмазами…
– Подарок это от Государыни Императрицы нашей, Екатерины Алексеевны, – наконец подал голос князь. – Теперь все мои мемории описали. Ничего не осталось…
Преображенцы подтащили к столу очередной сундук. Плещеев, приподнял крышку и присвистнул. Отбросил крышку и, склонившись, вытащил пук из богато украшенных шпаг.
– Ну, Александр Данилович, не откажи в милости, поведай нам о шпагах своих, – с серьезным интересом произнес Плещеев. – Вот эта, к примеру…
Он взял шпагу с эфесом, усыпанным алмазами, с золотым наконечником и крючком на ножнах. Выдвинул из ножен и, держа ее на вытянутых руках, показал князю.
– Видишь ли, Иван Никифорович, какая штука со мной приключилась, – Меншиков вновь выпрямил спину, потянул руки в стороны – видно, затекли от долгого сидения в одной позе. – Вот такая штука… Сам я не раз шпаги принимал у противников. У очень достойных противников. Таких, что измени мне удача, я бы и им за честь почел свою шпагу вручить. А теперь у меня свой же солдат, ты ведь был солдатом, и в российском же мундире, что и я носил, забирает шпагу. Кому же получается, ты теперь служишь? А, русский солдат Иван Плещеев? Запомни – я сам тебе свою шпагу не отдавал, – Меншиков встал с места. – Ты ее сам забрал по-тихому, из сундука моего. А это – совсем другое дело. А шпагу эту пожаловал прежний король прусский Фридрих, и забрать ее может обратно только он. Но он уже никогда не сможет этого сделать, так как почил в Бозе. Так что, шпага эта – моя навечно. И даже забрав ее от меня, ты оставляешь ее мне, так шпага – это не сталь с алмазами на рукоятке. Это гораздо большее… Там еще шпаги у тебя мои. Так и они со мной останутся – и от Государыни Императрицы – вот та, с серебряной лентой, и от его Императорского Величества, и от датского, и от польского королей. И трость от Петра ты еще забыл вытащить… За Калиш… Вон ту, с изумрудом, символами виктории да моими гербами…  Ничего – наклонись еще разок, отвесь ей поклон, да подними, не стесняйся. И вот эту – простую, что я за десять золотых в Посольстве купил, когда в Вену обоз посольский вел… Кабы ни эта трость, да ни эти шпаги – так не сидели бы мы здесь под знаменами российскими. Не сидели б… А ты их забирай. Забирай все! Ты их заберешь, а они все равно у меня останутся – вот здесь! – Александр ударил себя кулаком в грудь. От неожиданной силы удара сам он закашлялся. Дарья Михайловна в конец не выдержала сдерживать слезы, обняла мужа за плечи и разрыдалась.
– Погоди, Александр Данилович, шпаги отбирать у тебя указа не было, – пробормотал Плещеев. – Никто их у тебя не отбирает. Только перепишем… Кортик вот твой с алмазами запишем. Да и время уже обеденное. Пожалуй, мы после продолжим. А караульным при имуществе остаться! – отдав приказание советник резко встал, грохнув стулом,  и вышел из палат.

После трапезы, которую таковой и назвать было бы не верно, потому как есть совершенно не хотелось, и потому почти все осталось на столе, разбор и опись имуществ докатились до фамилии Меншикова. Тщательно переписали нумизматическую коллекцию князя. Из небольшого темного хорошо промасленного орехового ящика, были извлечены крестики, перышки, петличка, подвески и портреты Государыни Императрицы, самого князя, Императорского Величества и многочисленные перстеньки. На этот раз Плещеев ничего не спрашивал у княгини. Наоборот, старался обращаться с вещами подчеркнуто аккуратно, и как можно быстрее завершить реестр, особо не разглядывая описываемое имущество.
Покончив с ореховым ящиком Дарьи Михайловны, офицеры и советник перешли к дубовому подголовку молодого князя, окованному черным железом. Некоторое время провозились с нутряным замком с секретом, но все ж открыли ларчик. Переписали алмазные пуговицы, перстни, перья, запоны, орденские звезды, табакерки и жалованный портрет Императора.
Плещеев тут же отложил в сторону икону Воскресения Христова, которой как оказалось, сам Вечнодостойныя памяти Император благословил молодого князя. К ней же он добавил образ Тихвинской Богородицы и св. Александра Свирского. Потом – образ Всех Скорбящих Радость. Тут же помимо описи, Плещеев отложил для молодого Александра пару колечек, запонки и пряжки. После некоторого раздумья, на ту же сторону стола отправилась золотая готоваленка, перстень с портретом Императора и серебряные столовые приборы. Действительный статский советник словно подчеркивал, что полнейшая опала касается прежде всего Александра Даниловича, и лишь потом, по причине фамильных связей – его семьи.
После стали разбирать подголовки белого металла и обитые кожей шкатулки княжон. На столе появлялись и исчезали алмазные кресты с золотыми цепочками, пряжки, петлицы и запоны, драгоценные камни, жемчужные подвески, литые из золота две персоны арапские, табакерки и карманные часы, усыпанные бриллиантами.
Плещеев тут же оставил Марии посуду, чайник, кофейник, жаровню для угольев, сахарник и фляшку. Дальше работа пошла быстрее. Стали разбирать ящики с казной, золотом и драгоценными камнями. Глаза у солдат загорелись огнем. Где такое богатство когда еще увидишь?
– Вот вернуться ребятушки по хатам своим, как солдатскую лямку оттянут, – Александр Данилович склонил голову к супруге, – да будут своим детишкам да внучатам байки рассказывать, как сундуки золота у самого князя Меншикова отбирали. А сродственники их будут раз за разом, четверть за четвертью просить повторить рассказ свой. А просить будут, потому что блеск этот в глазах их так и стоять будет, и сиять их глаза нашим золотом до самой смерти их будут.
– Каков был ты, Александр Данилович, таков и остался! – Дарья Михайловна отслонилась от мужа. – Уже Господь Бог наш чего только к тебе не послал, чтобы ты образумился, а ты и в болотной черной яме отражением своим любоваться пытаешься. Оттого все и катится дальше, и будет катиться, покуда ты не поймешь хоть что-то про свою жизнь. Дай Бог, чтобы вразумление тебе даровал, прежде чем непоправимое что случится. А пока живы все, всегда есть путь назад – и из опалы, и из бедности. Но поворот обратно лежит не в хлопотах пустых, от которых еще только хуже быть может, а в тебе. Господь ничего напрасно человеку не попускает. Но каждому дает он по вере, по делам и по мыслям его. Правь, Данилович, милый мой, правь рассуждения свои, правь мысли – только тогда все обратно поворотится.
– Так если твои сентенции послушать, Дарьюшка, так обратно-то дороги и нет уже. Вернешься обратно, так и снова наперед в кольцо попадешь. Обратно нельзя уже возвращаться, вперед идти надо, – попытался выкрутиться Александр.
Дарья покачала головой:
– Иди хоть вперед, хоть назад. Только оттуда, где ты сейчас, уходить надобно. Иначе беда будет.
– Тьфу, раскаркалась, беда… беда. Куда уж бедовее – смотри, как богатства твои за печатями Ивана с Петром исчезают безвозвратно! – рассердился Меншиков и насупил брови, по привычке обиженно выпятив вперед нижнюю губу.

 
6 января 1728 года
Раненбург
Палаты князя Меншикова

После фриштыка, когда фамилия князя была отправлена по спальням, у каждой двери был выставлен караул, а слуги были распущены, Плещеев, расположившись в столовой палате вместе с Мельгуновым, солдатами и копиистом, повел расспрос князя по пунктам, данным из Верховного тайного совета. Хотя первыми в списке шли вопросы денежного характера, расспрос свой действительный статский советник Плещеев начал со второго – «государева» списка.
Советник зачитал вопрос князю с листа о том, что получены были «самые доподлинные известия», что он, Меншиков, во время сейму в Швеции, прежде приступления короны шведской к Ганноверскому союзу  отправил от себя письмо шведскому сенатору Дибену, в котором говорил о получении письма от Дибена. А потом, дескать, написал уверение в службе короне Шведской и в своей ей личной поддержке, так как вся власть у него в руках, и просил себе поддержки, ежели ему надобно будет.
– Так, Александр Данилович, отвечай как на духу, ибо, ежели я ложь почувствую, так Их Императорское Величество соизволили сказать, что поступить в том случае по-иному. Сам понимаешь, что это для тебя означает. Говори, не мешкая, какое письмо от тебя сенатору Дибену послано, и через кого и что в нем писано. Только подробно! – Плещеев кивнул копиисту, и тот, макнув перо в чернильницу, занес его над листом бумаги.
– Иван Никифорович, как повелел наш Государь Император, пусть по тому и будет. И не боюсь я «иного» разговора. Свое я уже отжил, и то, что сделать должен был для России, уже сделал. А письма такового к Дибену я не писывал, писать никому не веливал, и ни с кем, и ни через кого не посылал, и никаким образом не намеревался. И в мыслях у меня не было по согласию со Швециею действа супротив Отечества нашего прелюбезного производить. И о том концептов или черных писем никаких у меня нет, и не бывало. В том вы уж давно убедиться смогли – все бумаги мои и здесь просмотрели, так и в Петербургской моей канцелярии.
– Откуда знаешь, что в Петербургской твоей канцелярии не нашли писем? – спросил Плещеев.
– Так о том догадаться не трудно. Только слухи да наговоры у вас и есть, а писем нет и быть не может, иначе бы – давно со мной действительно бы по-иному говорили, – улыбнулся князь. – И от Дибена и иных других писем из Швеции ко мне нет, и не могло быть никогда. И никакой помощи и ни для какого случая я не требовал. Это, скорей, у меня могли помощи просить, если бы кому надобно был бы, – с гордостью подытожил Меншиков.
– Что же ни одного письма со Швеции вообще никогда не получал и не отправлял, Александр Данилович? – переспросил князя советник.
– Ты, Иван Никифорович, не перегибай, то чего я не говорил, не подсказывай своим писарям. Было ко мне два три письма от бывшего шведского посла Иоасиса Цыдергейма ,  да токмо они были о здоровье, да о сватовстве дочери Цыдергеймовской за графа Пипера. А обратно, как политес требует, я о здоровье его справлялся. А о подозрительных делах и писать не думал никогда. И подтвердить то могут, те, кто их писали – секретари Вист или Вульф. А уж кто из них писал и где их черные письма  – того уж не упомню. А посланы белые письма были через обыкновенную почту, о чем также справиться можно. А ежели и нашли где мою подпись, так вспомни, Иван Никифорович, как в 18-м году поручики Друкорт и Поярков мои подписи да печати подделывали...
– Складно отвечаешь, Александр Данилович, как готовился прямо к расспросам, – процедил советник.
– Иван Никифорович, тебе не хуже меня известно, что противники мои добить меня решили, и для этого повод им нужен такой, чтобы окончательно добить меня, а имение все разграбить… Только вот не дам я такого повода, если Господь подсобит…
– Хорошо, Александр Данилович, рукой своей завизируй ответ на бумаге, да к следующему перейдем.
Плещеев передал подписанную князем бумагу офицеру и задал следующий вопрос:
– Вот что ты скажешь на то, что нынешнему обретающемуся в Петербурге послу
Цедеркрейцу говаривал, что не противен ты приступлению Швеции к Ганноверскому Трактату, что противен России, и похвалял в том поступок первого швецкого сенатора графа Горна? А о том всем Цедеркрейц писал в сенат швецкий, о чем достоверное свидетельство имеется.
– А ответ мой, Иван Никифорович, будет все тот же, как и на все другие, которые нарочно придуманы, чтобы меня оклеветать. Барону Цедеркрейцу я ни при каких случаях о прохождении дел при Дворе не объявлял и о том, что я непротивен вступлению короны шведской в Ганноверский трактат не объявлял, и поступок в том графа Горна не похвалял. И писывал ли что ко двору своему Цедеркрейц, я не ведаю, потому, как шведский посланник передо мной отчета не держит, и писать может то, что ему самому вздумается. А вот перед посылкою меня сюда – в Раненбурх, недели за две или за три приходил ко мне помянутой посланник Цедеркрейц и объявлял о пограничных ссорах между подданными с российской стороны с швецкими. И писал я о том в Выборх к Шувалову и к Порошину, чтоб между ними ссор никаких не было. А подлинные письма имеются у них, Порошина и Шувалова, а черные отпуски – в походной моей канцелярии, что у вас теперь обретается.
– Ладно, приложи руку свою, Александр Данилович, под ответом своим писанным, – вновь позвал к столу князя советник. – Да не перечитывай ты, все верно с твоих слов пишем. Правда, Иван? – он подмигнул копиисту и продолжил:
– Вот ты, Александр Данилович, только что слова свои подписью засвидетельствовал, а между тем имеются самые достоверные доказательства, что барон Цедеркрейц за письмо твое к сенатору Дибену выдал тебе подарок в пять тысяч червонцев. Что ты на это ответишь? – Плещеев вопросительно глянул на князя.
Меншиков воздел руки вверх, где по его разумению должен был находиться Господь, которого он хотел призвать в свидетели:
– Как, скажи мне, господин действительный статский советник, принять подарок за то, чего я не делал и делать не мог. И зачем мне червонцы – я и сам кому угодно мог столько дать. В общем,… пиши, что червонцы я ни у кого не брал, да и принимать никому не велевал. Доказательства? Вот и покажи мне доказательства, если они есть у тебя, а я на них посмотрю.
– Деньги, говоришь, тебе не нужны, Александр Данилович… А как ты объяснишь, что у его Королевского Высочества герцога Голштинского и ея Высочества Цесаревны и герцогини Анны Петровны вымогал за труды свои восемьдесят тысяч? А? А потом из оных денег прямо из казны Его Императорского Величества насильно взять шестьдесят тысяч дерзнул, а на остальное обязательство вынудил дать. И о том расписка твоя на шестьдесят тысяч имеется! Тут ты не отвертишься! – Плещеев воздел указательный палец к потолку.
– Вертись не вертись, Иван Никифорович, хоть на дыбу тяни, – покачал головой Александр. – Обратно скажу тебе, что все навет на меня. Не брал я денег и никаких не вымогал расписок или других писем не писал, и писать таковых не мог.
– Александр Данилович, побойся Господа, что говоришь-то – все ж знают, что брал ты деньги. Да, скажу я тебе, секретари твои – и Вист, и Вульф, да и русские секретари уже за караулом, и розыск по ним ведется.
– Если позволишь, Иван Никифорович, я изъясню тебе в деталях, что там произошло на самом деле. А ты уж рассуди или Его Величеству на рассуждение отправь – брал я деньги или нет? Но я тебе сейчас правду скажу: Да! Брал я деньги, только не деньги это были, а деревни.
– Как так – деревни? А деньги? – удивленно воскликнул Плещеев.
– А вот так. По отправлении его Королевского Высочества в Голштинию приходил ко мне граф Бассевич и объявил мне, что его Королевское Высочество пожаловал мне имение в Голштиндии или сто тысяч рублев взамен. И сказал он, что брать мне те деньги из казны Его Императорского Величества из данных Королевскому Высочеству из тех трехсот тысяч, что ему пожалованы были. А брать от ста тысяч он предложил по двадцати тысяч рублев. А подпись свою за получение они ставить будут. Ну, я за то благодарствовал, конечно…
А насильно я ни денег, ни имения не требовал, а против того говорил, что если б против того имения Его Королевское Высочество изволил пожаловать деревни те, которые он наперед того торговал у Бассевича, – Меншиков на мгновения задумался, видимо что-то старясь вспомнить, – да... и еще у генеральши Ренши, и у Принцен-Стерна  в Лифляндии. Ну и Бассевич потом на свои деревни, и на половину от генеральши и от Принцен-Стерна купчие прислал с секретарем Вистом. А сколько по деньгам цены – так в купчих и написано все.
Меншиков перевел дух и продолжил:
– И по истинной своей, что ни на есть совести, я объявляю, что, несмотря на то, что в купчих писано, что я за те деревни платил деньгами, так то – только для проформы, так как, в самом деле, я денег не давал, а купчие взяты были безденежно, в счет подарка. Только Бассевичу я за лошадей и припасы домовые в деревнях заплатил тысячи две-три. А о деревнях, кстати, дареных, я и господам министрам во всеуслышание объявил! Так и другие государи меня деревнями да прочим имуществом жаловали, а такого указа, чтобы даруемое не брать, я слыхать не слыхивал… Может вы, Иван Никифорович, или вы, Петр Наумович, слыхивали? Так объявите мне в том, и я сознаюсь, что против указа деревни в подарок принял. А коли такого указа нет, так и мне виниться не в чем, – Меншиков подмигнул слегка оторопевшей комиссии.
– Тогда объясни, не запираясь, комиссии Верховного тайного совета, Александр Данилович, по какому такому праву дерзнул ты из подаренного Его Императорским Величеством их Высочествам казенного долга аглицкого купца Марли  насильным образом половину себе вымогать?
– Тут я, как и на другой вопрос отвечу, Иван Никифорович, что и этот  навет неправедный, что у Их Высочеств насильным образом, да и никаким другим образом я ничего не выговаривал. А еще при животе Ея Вечнодостойного Императорского Величества приходил ко мне граф Бассевич и просил, чтобы я ему взятием оного долгу с Марли помогал. Недоимки-то, сам знаешь, как трудно взыскивать! И сказывал он мне тогда, что если получится, то с того обещает он мне дать денег половину. И при отъезде их Высочеств, министр его Штамкин прислал ко мне оных обещанных денег вперед с адъютантом Ливеном. А дал ли уж Ливену расписку – того не упомню, – Меншиков выдохнул, потом глубоко вздохнул и продолжил: – А я ведь говорил им, что с Марли денег взять невозможно. А раз уж Их Высочество пожаловали деньги – так уж отказываться, кто ж будет?
– Хитер ты, Александр Данилович, изворотлив, да умен, скрывать не буду, – хлопнул ладонью по столу Плещеев. – Будем считать, что на вопросы ты ответил. Только скрывать не буду, не последние они у нашей комиссии. Отвечать тебе еще на них, да отвечать… Поверь мне…
 
 
10 января 1728 года
Раненбург
Палаты князя Меншикова

Его Императорскому Величеству самодержцу Всероссийскому от всеподданнейшее лейб-гвардии Преображенского полка капитана Мелгунова доношение.

Сего января 4-го дня в Аранибург я прибыл и по данной мне инструкции из Верховного тайного совета бывших в команде капитана Пырскаго обер и унтер офицеров и рядовых солдат по именному списку в свою команду, также где и какие караулы содержаны, ведомость и князя Меншикова и фамилию его принял, и содержать в городе неисходно их буду. А оный князь Меншиков объявил мне, что как с него, так и сына его шпаги не сняты, также в крепости, где есть проезжие линии, палисады поставлены, и караулы в пристойных местах расставлены и для князя Меншикова и его фамилии церковь в палатах поставлена и служба отправляется. И данную ему, Пырскому, инструкцию и полученные из Верховного тайного совета на его доношения и другие указы с описью принимаю и, что надлежит, поступать по тем указам буду. И чтобы он, капитан Пырской, ко двору Вашего Величества ехал немедленно и явился в Верховный тайный совет, о том ему объявил и оставшуюся денежную казну на нужные расходы принял. Також, чтобы от князя Меншикова и от фамилии его и от служителей подарков не брать, и в том у меня обер и унтер офицеры подписались, под опасением за преступление военного суда. И в прочем, во всем по силе вышеупомянутой данной мне инструкции радетельно по своей рабской должности исполнять буду, и при сем прилагаю о состоянии моей команды табель. С покорностью Ваше Величество прошу, дабы повелели ко мне прислать, для лучшего содержания князя Меншикова и фамилии его, лейб-гвардии Преображенского полка капрала одного, солдат человек двадцать, понеже гвардии московского батальона унтер офицеры и солдаты стары и дряхлы и весьма слабы. Еще с покорностью Вашего Величества прошу, дабы повелели прислать ко мне канцеляриста одного, подканцеляриста одного ж, понеже в том имею великую нужду, а который пищик взят в Новгороде капитанам Пырским, и ныне он болен, а без оных канцеляристов ни по какой мере побыть невозможно. Доношу Вашему Величеству – который порох имеется в Араниенбуршской крепости, сорок бочек, и оный положен в нижних палатах и охранения никакого не имеется, и от оного пороха великий страх, – не повелитель отослать в крепость или за город, куда в удобное место. При сем Вашему Величеству объявляю от князя Меншикова шесть писем о пожитках его, у кого положены в сохранении. И на сие рабски прошу Вашего Величества милостеваго указа.

Петр Мелгунов
Всю неделю Плещеев с Мельгуновым разбирали, записывали и опечатывали вещи. Два сундука вышло наполненных алмазными и золотыми вещами. Еще два сундука заняло имеющееся серебро. Девять сундуков набили платьем и бельем, видно Тайный совет остро нуждался в хорошем белье… полторы сотни только рубашек голландского полотна, да паруков  два с половиной десятка. Три сундука были наполнены монетами в серебре и меди, всего на шестнадцать тысяч рублей.
Меншикову Плещеев, дабы не оставлять его нагим, оставил две пары суконного платья поплоше, зеленого с золотым шитьем, типа того, что дарено было Пырскому. Как не хотел Плещеев выбрать самое худое, так без шитья все одно не нашлось. Кивая на зиму, оставил он князю шубу, бешмет и соболью муфту. Добавил четыре пары ношеных сапог и два десятка рубах, не считая той, что была на нем. Однако и здесь постарался унизить князя, как видно, по Высочайшему указанию. Платье и белье не просто оставлялось, а объявлялось собственностью казны и передавалось князю на сохранение, по которому ему надлежало отчитываться. Также Плещеев оставил князю две пары карманных часов, дабы распорядок дневной блюсти было легче, да две табакерки попроще – раковые.
Кроме образов, оставленных из вещей младшего Александра, Плещеев оставил фамилии кресты со святыми мощами. Княгине, княжнам и сыну оставили довольно много белья и платья, ибо не было причины особо обижать и так пострадавших за главу семьи. Однако, как ни старались Плещеев с Мельгуновым выбрать, что попроще да победнее, сделать это было практически невозможно. Платье все изобиловало золотым да серебряным шитьем, украшением из золота и алмазов или других драгоценных камней. Сами платья были из парчи, штофа и бархата, шитые золотом и кружевами. Даже юбки, чулки, колпаки и галстуки были расшиты золотом, алмазами и жемчугами.
Законченная опись отнятого имущества насчитала четыреста двадцать пять пунктов. Однако, выбившись из сил при пересчете и записях, Плещеев многие вещи записал в реестр гуртом под одним пунктом: «две коробки с золотом» или «95 драгоценных камней».

Святочная неделя не прошла даром. Восьмого января Меншикова вновь допрашивали Плещеев с Мельгуновым прямо в его опочивальне. Вопросы снова касались его тайных сношений со шведской стороной, будто Меншиков хотел шведам отдать Ревель, чтобы стать князем Ингрии. На что Меншиков, усмехнувшись, попросил дознавателей перечитать внимательно его титул , чтобы убедиться, что он и так является герцогом Ижорским.
Далее последовали расспросы по пошлинам с Лебедянской ярмарки, по траурным товарам, по расходам на содержание дома князя, по таможенным пошлинам с заморской еды и питья в княжеском доме, по деньгам из Военной коллегии, по деньгам из рижской рентреи  и всем прочим делам, что могли над Меншиковым испомнить. Припомнили и паспорта, что он выписывал своим княжеским достоинством голштинцу берейтору Григорию Роппу.
После занялись пожитками служителей, а также заставили каждого подать сказки о том, кто и сколько каких денег да ценностей при себе имеет, и откуда те ценности у них произошли. По тем сказкам, что подали члены княжеской фамилии установили и еще подарки несчастному капитану Пырскому, который уже и так трепетал, в предвкушении трагической развязки этого, казалось бы, такого доходного приключения. В своем объяснении он изложил, что о мзде за послабления в присмотре за князем и фамилией его не могло быть и речи, а подарками его дарили в честь дня рождения Его Императорского Величества, и в собственные именины его, Пырского, и жены его, и дочери, и в день рождения Меншикова, и в новый год. Но и он как человек достойный, хоть чем и малым, но тоже дарил против этого и фамилию, и самого Меншикова. И о подарках тех известил Верховный тайный совет, вопрошая держать ли их при себе.

Как водится на Руси, под карающую государственную десницу попали и совсем без вины виноватые. Хотя, кто у нас пред Его Императорским Величеством не виноват уже в том, что родился и живет, занимая место под солнцем, на его безраздельной вотчине? У карлиц и карликов, служительниц и служителей Меншикова описали их баулы с бельем, ларцы со всякой мелочью и небольшие сундуки с платьем. Описали и все их деньги, что насчитали 1552 рубля и еще червонных 241 штуку, несмотря на то, что князь объявил подпиской, что все те деньги и червонные их, служителей, собственные и к нему отношения не имеют . Самого большого капитала в тысячу рублей лишился Петр Струнин, получивший деньги от князя за проданное имение своего почившего отца. Мамзель Блезендорф рассталась с 337 рублями да с 111 червонными, а с остальных пришлось по сотне или того менее. Жена служителя князя Якова Некрасова показала в своей сказке, что княгиня Меншикова дала ей на сохранение 150 золотых червонцев, 39 пуговиц золотых, 18 камней, в том числе 16 лаллов красных, да два яхонта лазоревых, перстень золотой с яхонтом и алмазами.
– Что ж, Александр Данилович, вот почти и закончили мы дело казенное, – с явной радостью объявил Иван Плещеев. – Однако, как и положено по розыску, должен я спросить тебя, а ты ответить совестно, без утайки, не отдал ли ты кому на сохранение своих вещей или спрятал ли где тайно?
– Иван Никифорович, коли спросил, так я отвечу, а не спрашивал бы –так и не сказал бы. Василию Арсеньеву, как отпущен он был в деревни свои, отдали мы на сохранение 500 червонных и слитки золота…
– Что же, Александр Данилович, садись – пиши письмо своему Арсеньеву о возврате всех отданных к ним вещей в казну. Да, сделай милость, пиши собственноручно, чтобы видели без сомнения, кто к ним писал.
– Хорошо, Иван Никифорович, уж коли я отдался в Ваши руки, так и письмо справлю.
Меншиков присел к конторке и начал писать:

Господин Арсеньев, здравствуй!
О себе тебе объявляю, что мы, за помощию Божиею, живы, а о здешнем состоянии тебе извествую, – по Его Императорскго Величества указу прислан сюда действительный тайный советник Иван Никифорович Плещеев, здесь все наши пожитки описывать, и мы все, что есть без остатка, алмазы и прочее наличное и где что было сохранено, то все, как перед самим Богом, так и перед Его Императорским Величеством чистою своей совестью объявили. И которыя я здесь тебе отдал две жестянки, в каждой по пяти сот червоных, да мешочек с червонными и с слитками золотыми, и оное все для истиннаго Бога, как тебе явиться на страшном суде перед самим Богом и перед Его Императорским Величеством, отдай все, кто будет прислан, без остатка, чтобы тебе в том от Бога греха и от Его Императорского Величества гнева не принять.
Просим тебя, Василий Михайлович, Самим Богом не оставить присылкою сестру свою хлебом и прочими припасами, чтобы была во всем без нужды.
Александр Меншиков

Когда, своим известным кривым почерком, пляшущими строками, Меншиков окончил письмо, Плещеев вновь спросил его:
– А, что Александр Данилович, может, еще кому какие вещи оставлены под присмотр были, так запамятовалось вдруг?
Меншиков старательно наморщил лоб. Неожиданно вступила вперед княгиня Дарья Михайловна:
 
Илл. №16. Подпись А.Д. Меншикова. 1725 год.
– Запиши, Иван Никифорович, прислужнице нашей Катерине Зюзиной отдали мы два складня алмазные, да один лаловый. А Варваре Арсеньевой еще алмазные запонки дала… А княгине Татьяне Шаховской ящик с золотыми вещами на сохранение. А князь про то не ведал. А жене Арсеньева, Марье – две нитки бурмицких зерен, одно зерно под ручкою, серьги и перстень бриллиантовый.
 – Что же, Дарья Михайловна, извольте и вы руку к бумаге приложить. – Приказал Плещеев.
Князь уступил место у конторки супруге:

Марья Андреевна, здравствуй!
О себе тебе объявляю, что мы за помощию Божиею, живы, а о здешнем состоянии тебе извествую, – по Его Императорского Величеству указу прислан сюда действительный тайный советник Иван Никифорович Плещеев, здесь все наши пожитки описывать, и мы все что есть, без остатку, алмазы и прочее наличное, и где что было положено и сохранено, то все, как перед самим Богом объявили. Также и тебя прошу перед самим Богом, которые я вам отдала на сохранение две нитки бурмицких зерен, да одно зерно под ручкою висящее, да серьги и перстень бриллиантовые – и оное все отдай присланному, кто к тебе по указу Его Императорскго Величества прислан будет, без остатка, чтобы тебе в том от Бога суда и от Его Императорскго Величества гнева не принять. И ныне мы Ивана Никифоровича просили, чтобы он тебе никакой в том изневаги не чинил.
Дарья Меншикова

Свет мой, невестушка, не покинь моей сестры, а своей золовки присылкою припасами.
Января 10 дня 1728 года .

После княгиня написала письма к Татьяне Дмитриевне Шаховской, чтобы она отвезла до Москвы отданный ей ящичек с золотыми вещами, и к Катерине Стефановне Зюзиной об отдаче двух складней бриллиантовых, одного лалового и всего другого.
Плещеев довольно потер руки – улов был хорошим. Можно было сворачивать дело.
– Ваше благородие, – неожиданно послышался голос служителя Петра Струнина, – дозволь слово молвить.
Все в палате повернулись к служителю. Александр удивлено уставился на него. Какая-то догадка, очевидно, очень кислая на вкус, промелькнула в его сознании. Не простил Петруша отнятой у него по сказкам тысячи. Решил дело по-русски – пропадать – так вместе!
– Ваше благородие, – повторил Петр, – Их Светлость запамятовала будто, что Варваре Арсеньевой в Александровскую слободу-то в Успенский монастырь отправили тыщщу рублев, – с видимой радостью сообщил служитель, и обернулся к Меншикову.– Вы уж простите мою грешную душу, Ваша Светлость, но сказано было господином тайным советником все как на духу говорить, да я и подумал, что вы запамятовали. А вам ни к чему тягость такую на душе иметь-то. Облегчить вашу долю, значит, стараюсь. Отдадите все как на духу, так и легче будет.
Меншиков отвесил Струнину глубокий поклон:
– Спасибо тебе, друг мой сердешный да благодетель искренний. Я вот думал еще, что же душу мою облегчить может. Верно, тыщща – другая рублевиков. Искренне благодарю тебя. Просто легче дышать теперь мне стало.
– Что ж, Александр Данилович, как я погляжу, вы признаете показанное слугой вашим? – усмехнулся Плещеев.
– Что ж не признавать, признаю. Да, отправил я с Василием Арсеньевым тысячу на постройку храма в его деревне. Не себе взял, ни ему дал – а только Господу нашему.
Да и Варваре, на моленье, да грехов своих искупление.
– Ну, ваша светлость, садись да Варваре Михайловне отдельную депешу подготовь. Ни к чему ей на скоромном житие такие состояния, – Плещеев вдруг резко повернулся к Фурсову:
– А ты, друг любезный, что нам поведаешь? – советник вплотную подошел к служителю, отчего тот даже присел.
– Чего мне ведать-то, ваше благородие. Мы люди не ведающие. С ведающих-то спрос другой, а с нас – маленький.
– Да, маленький спрос, говоришь? – Плещеев повысил голос. – А в острог сибирский хочешь отправиться? Там спрос один только – вовремя преставиться, чтобы места для других не занимать!
– Ну, я, это, точно не знаю, не хочу грешить зазря на их светлость-то, – проговорил Фурсов.
– Так, а ты не греши, а помоги князю-то своему. Вспомнить помоги. Греха в том нет. Наоборот, услугу окажешь, – Плещеев изобразил губами улыбку.
– Услугу… – а не окажешь, так в Сибирь отправим… Очень даже понятно. А вот я слышал, что княгине Шаховской золота было несколько ящичков оставлено, – ответил за Фурсова Струнин.
– Эко удивил, так светлейшая княгиня о том доподлинно сама объявила, – усмехнулся советник.
– Да, дело в том, что там аж тыщщ… ну… на сто было… – многозначительно поднял вверх указательный палец Василий и довольный собой оглянулся на князя.
– Ну вот, другое дело! – Плещеев оступился от слуги. – Что скажешь, Александр Данилович?
– Что я скажу? А скажу я просто, что, ежели б ты еще и костер разжег, да веником его попалил или на дыбу потянул, так он бы и миллион тебе сказал – или даже два и более, кабы с цифирью такой знаком был. А мне скрывать нечего, что сказано, то сказано – золота у нее тысячи на три-четыре, не более…
– Ладно, Александр Данилович, коле более ничего объявить не имеете, то пишите подписку в том… За сим, с делами имущественными мы покончим, а после вернемся к нашим расспросным листам. Хочу, Александр Данилович, еще раз ответы на них твои послушать… – Плещеев повернулся к окну, где белый раненбургский снег начала красить синька быстрой зимней ночи.

 
16 Января 1728 года
Москва

В феврале царский двор должен был уехать из Петербурга во исполнение кликушечьего пророчества , а на 25 февраля 1728 года была назначена коронация императора Петра II. Члены Тайного совета выезжали в Москву, чтобы подготовить все как следует заранее. Канцелярия Верховного тайного совета была собрана к 13 января и на следующий день в десятом часу пополудни была отправлена в Москву, куда успешно прибыла пополудни 22 января. Еще до прибытия канцелярии, господа министры собрались в Слободском доме Его Императорского Величества, который еще недавно числился за князем Меншиковым. Дом этот прозывался в народе мурлыжным, а в боярстве марлинским домом, по образцу еще первого – деревянного дворца Лефорта .

Возок Федора Матвеевича Апраксина, чуть поскользнувшись полозьями от лихого поворота на свежем хрустящем снеге, вкатился во двор под арку с фронтоном на гульбище бывшего Алафортова дворца. Возница осадил лошадей, и возок уже важно и величаво проплыл под центральными арками и обрел краткий роздых у парадного подъезда. Когда лошади остановились, господин обер-адмирал вышел из возка и отбросил медвежью шубу назад, даже не глядя, кто ее примет. Его проворный денщик, однако, успел поймать тяжелую меховую ношу.
Апраксин оправил перевязь на груди и оглядел дворец, больше походивший на три сказочных терема, с окнами цветных стекол, слитых в одно здание под крутыми, потому не заснеженными черепичными крышами, венчанными узорами железных гребешков. Центральная часть дворца возвышалась над двухэтажными сенями и палатами, в стороны разбегались колоннады, образуя столь привычные для русского глаза «рядки».
– Да, дела…дружок мой давний, Алексашка, – вздохнул Апраксин. – А я ведь еще помню, каким был дворец, пока ты его стены не оштукатурил, да охрой не покрасил в голландском вкусе. Какие чудные были белые завиточки да наличники… Но, ты все в новом манире сделать решил… И куда теперь тебя твой новый манир завел?
Распахнулись створки резных дубовых дверей, и адмирал проследовал внутрь, мимо склонившихся служителей и гвардейцев, взявших на «караул». В одной половине дворца, где было решено завести апартаменты императора, кипела работа. Федор Матвеевич прошел на другую половину через большую столовую палату с многочисленными картинами и зеркалами в резных янтарных рамах по стенам, обитым красным сукном . Под потолком висел золоченый двуглавый орел, напоминая о важном государственном предназначении зала. Однако зимою собираться в зале с потолками высотой в пять саженей было не очень уютно, хотя голландские изразцовые печи и трудились на славу. Заседание совета решили провести в помещении поменьше: все же там будет теплее.
Войдя, генерал-адмирал Апраксин, поприветствовал своих коллег: господина великого канцлера Гавриила Ивановича Головкина  и князя Дмитрия Михайловича Голицына , которые впрочем, как видно было по их лицам, не сильно радовались компании друг друга.
Головкин, перед тем как занять свое место, подошел к окну и постучал пальцем по стеклу:
– А что, господа министры, верно, неплохо было бы обустроить как следует парк вдоль берега Ярославской узы, чтобы не хуже Петергофского парка был. Беседки, галерею поставить, да мостик через речку в Головинский парк перебросить. Чтобы Их Императорское Величество не чувствовал некоторой потери от переезда в Москву. Говорят, что лекарь Бидлов, что ниже по реке госпиталь строил и усадебку свою заложил – чудесный сад разбил. Можно с него указать пример взять. Да прудки должным образом облагородить.
– Смею вас заверить, господин Канцлер, времени скучать, чтобы чувствовать какие-либо потери, в этом истинном русском городе, нашей древней столице, у Его Императорского Величества вряд ли будет. Однако поновить сад мешать не будет, чтобы чувствовалась разница с меншиковским вкусом, – ответил князь Дмитрий Голицын. – Что же, господа, раз все в сборе, кто в присутствии долженствует быть, не начать ли нам разбирать дела?
– Да, конечно! – Головкин занял свое место и позвонил в колокольчик.
Вошел секретарь Гривцов.
– Что у нас там сегодня? – спросил Головкин, будто бы не зная содержания рассматриваемых дел.
– Челобитная игуменьи с сестрами Новодевичьего монастыря, – отрапортовал Гривцов.
– А ну, огласи… – кивнул Головкин.
Гривцов зашелестел бумагой и начал читать о разорении, которое претерпевали сестры монастыря, после того как князь Меншиков неправым делом отнял у них исконные вотчины по Москве реке и забирал себе весь доход с них.
– Что же, дело понятное, – закивал Головкин. Разминка с монастырем прекрасно настраивала на нужную канву рассмотрения всех дальнейших дел. Однако и так было понятно, что бывшим сторонникам князя – Апраксину и Голицыну, ничего не остается, как старательно демонстрировать свою преданность Его Императорскому Величеству в освобождении Руси от последствий княжеской тирании. – Еще один монастырь осмелился донести о своих утеснениях от князя. Сколько их уже было? А сколь еще будет? А? Господа министры? Я думаю, мы рассмотрим его чуть позже. Что же нет ли там более важных вопросов?
– Имеются доношения от действительного тайного советника Плещеева и капитанов от гвардии Петра Мельгунова и Пырскаго, отправленные от Аранибуха января десятого дня! – молодцевато доложил Гривцов.
– Что же, вот тут, верно, поинтереснее будет! Огласи! – закивал канцлер.

Гривцов начал чтение:
– Его Императорскому Величеству самодержцу Всероссийскому от действительного тайного советника Плещеева и гвардии капитана Мельгунова всеподданнейшее доношение.

По Вашему Императорского Величества указу отправлены мы из Верховного тайного совета в Араниенбург, в который прибыли сего января 4-го дня и по данной инструкции, обретающиеся при князе Меншикове письма, также кавалерии у него и у сына его с лентами и со звездами, отобрали и пожитки и вещи, перепечатав, переписываем, и по пунктам князя Меншикова допрашиваем, токмо он в важных делах запирается и по другим пунктам подлинно показывает.

– Что же, господа, видно, не хочет князюшко под смертный приговор себя подводить. И это понятно, – проговорил Головкин. – Продолжай…
– А помянутые отобранные письма, – продолжил чтение Гривцов, – также кавалерии и звезды, к Вашему Императорскому Величеству пошлем в Верховный тайный совет с нарочным офицером. У него ж, князя Меншикова, есть при нем дипломы Российские и цесарские, оные отобрать ли?
– Что скажете? – жестом Головкин остановил секретаря и обратился к Апраксину и Голицыну.
– Ответ, я думаю, прост, – произнес Голицын. – Чем больше всего мы отберем у князя, тем довольнее будет и Его Императорское Величество, и другие важные около него партии. Посему роль наша в этом деле достаточно проста.
– Что же, достаточно прямо, но в целом верно – в том и порешаем, что дипломы мы у него и российские, и цесарские забираем. Пусть запакуют их надежно и пришлют сюда – в Совет.

Секретарь продолжил чтение:
– Да при перепечатывании и описи пожитков князь Меншиков и княгиня его объявили у разных персон имение свое, которое они отдали в сохранение, и в уверение того, к тем персонам ныне при нас написали за своими руками письма , а именно: к княгине Татьяне Шаховской, к Катерине Зюзиной, к Варваре Арсеньевой два письма, к Марье Арсеньевой, к Василию Арсеньеву. И те подлинныя их за руками письма к Вашему Императорскому Величеству послали при сем доношении лейб-гвардии с солдатом Иваном Ушаковым.

Подлинный подписали: Иван Плещеевъ Петр Мелгунов
К поданию в Верховный тайный совет
Января 10 дня 1728 года

– И что же князь пишет в сих письмах? При вас ли они? – вопросил Дмитрий Голицын.
– Да – письмы имеются, – объявил Головкин. – Ничего в них интересного нет, окромя того, что забавно наблюдать, как тон зазнавшегося вельможи превратился в глас просящего. Хотя вы, впрочем, могли уже видеть это и по прежним его письмам, хоть и гордыни в них было более чем в настоящих. Думаю, что если кто захочет из господ министров, то сможет их почитать, ежели сочтет нужным. Однако ж, что будем делать с попрятанным княжеским имуществом?
– Ответ все, тот же, Гаврила Иванович, – сказал Голицын. – Что письмами о пожитках князь Меншиков и княгиня объявили – по тех персон послать и пожитки его княжеские у них принять, оные письма объявив. А которых персон нет в Москве – так к тем послать нарочных, взяв от гвардии офицеров, которым дать инструкции, чтобы они пожитки его приняли и, более того – взяли у них сказки, что более того у них пожитков княжеских или фамилии его нет. А офицерам после в Совет явиться и те пожитки нам объявить. И пусть возьмут сии подлинной руки князя и княгини письма и отправят с офицерами. А имущество, неправедно нажитое, в казну Его Императорского Величества надлежит истребовать. В том наш долг служения Отечеству собственно и состоит.
При последних словах Апраксин покосился на Голицына:
– Да, кстати, – недурная мысль… Конечно, вот мне, например – кому же еще служить? Ни жены, ни детей… Так что с выбором кому служить, и кому наследство свое оставить, похоже у меня вопросов не будет…  Здоровье у меня уже не то. Петербург никому здоровья не прибавляет…
Головкин удивленно посмотрел на Апраксина:
– Это вы о чем, Федор Михайлович?
Апраксин спохватился:
– Ох, простите меня Гавриил Иванович, так… задумался о смысле бытия. Так что у нас там, с Меншиковым?
– А дальше – у нас следует доклад гвардии капитанов, одного прибывающего, а другого – убывающего, – усмехнулся Головкин. – Изложите, Гривцов!
Секретарь стал зачитывать доношение от Петра Мельгунова, в котором говорилось, что верноподданнически и рабски следуя инструкции из Верховного тайного совета, он, капитан Мельгунов, прибыв в Аранибург четвертого января 1728 года, принял команду над солдатами и унтер офицерами у капитана Пырского по именному списку, уяснил, где и какие караулы следует содержать и, заодно, принял ведомость и самого князя Меншикова с фамилией. И, как и приказано будет держать их неисходно в крепости. А для лучшего караула и от сторонников князя оборонения везде в крепости палисады поставлены на проезжих линиях и дополнительные караулы в пристойных местах.
– Неужели вы думаете, что все-таки возможен бунт и взятие крепости приступом некими тайными сторонниками князя? – поднял брови Апраксин, глядя на канцлера Головкина.
– Думаю или не думаю, а вы донесение капитана Пырского, что он перед Рождеством в Совет отправил, посмотрите. Оно следующим за Мельгуновским идет, – ответил Головкин. – Так в нем говориться, что один князя Меншикова крестьянин сказал за собою Государево слово, да еще унтер-лейтенант московского гвардии батальона Лапинсков доложил про солдата того же батальона, что дескать слышал про двух баб, что слышали, что кто-то сказывал, что де хотел князя Меншикова приказчик Яков Некрасов бунт заводить, чтобы, значит, князя слободить. И баб этих сюда в Москву везут, а самого Якова Некрасова посадил Пырской под караул .
– Да, что уж тут спорить, дело про двух баб серьезное выйти может, – склонил голову Апраксин.
– Серьезное али нет – так это мы, верно, не допустим ему серьезнеть. А о том, что речи Меншиков с людьми своими вел о том, что Аранибург его еще станет третьей столицей России – это вы слышали? Как вы думаете, о чем еще как не о бунте и заговоре он намекает? Да, ежели дело со шведскими письмами подтверждение найдет, так это означает, что мы с вами на пороге открытия настоящего заговора… Вот о чем думать надобно! – канцлер покраснел от переполнявших его эмоций. – Да шведы, что угодно учинить могут, лишь бы с нами за наши над ними былые победы расквитаться. Вот Пырской лично сюда вскоре явится – так вы его из первых уст услышите. Читай дальше, Антон!
Гривцов продолжил:
– А оный князь Меншиков объявил мне, что как с него, так и с сына шпаги не сняты…
– Вот видите! – прервал чтение Головкин. – Даже шпаги с них не сняты. А ну как они ими воспользуются? Скажу я вам, пора кончать, нам с князем… Не к добру все эти известия.
Гривцов прочел доношения и о том, что Пырскому с остатком своей казны велено было в Верховный тайный совет ехать, и что не в пример ему всей команде инструкция дана под опасением военного суда, что от князя подарков никаких не велено принимать…
– Так чем же их князь дарить может, коли имущество его Плещеев описал? – удивился Апраксин.
– Чем? Вы думаете, Меншиков не схоронил часть своего богатства где-нибудь в надежном месте? – спросил Головкин. – Зная князюшко, не удивлюсь, что большая часть его сокровищ лежит где-нибудь на дне колодца или в какой тайной подземной каморе.
В завершении своего доношения капитан Мельгунов сетовал на отсутствие в Раненбурге пищика, потому как пищик, взятый с Новгорода, лежал больной, и, главное, о том, что по мнению капитана, караул из гвардии московского батальона весь стар и дряхл. Потому такой караул должного охранения от князя обеспечить не может, и просил прислать капрала и человек двадцать из Преображенского полка для более крепкого смотрения за князем. И в конце письма сообщал, что порох в сорока бочонках свободно лежит в нижних палатах и охранения никакого ему не имеется…
– Что этот Мельгунов – дитя малое? Что он о каждой бочке пороха докладывает? Не хватает разумения караул поставить из некурящих солдат батальонных? – возмутился Апраксин.
– Не кипятитесь, Федор Матвеевич, – ответил Голицын. – Старается капитан – о каждом шаге справляется. Не хочет же он судьбу своего предшественника повторить. Такие стремления поддерживать надо. Пусть лучше наперед спрашивают, чем сами решают, что делать. Чем меньше у подданных самостоятельности, тем оно спокойнее будет – и нам, и Его Императорскому Величеству, да и всей Руси тоже.
– При Петре Великом, если бы за каждый шаг депешу к царю слали, так и не знаю, где бы мы сейчас были, – проворчал Апраксин.
– Так мы, граф, сейчас при Императоре Петре II живем, и кондиции сейчас другие, – поддержал Голицына Головкин. – Я вот какое рассуждение имею. Шпаги, конечно, с Меншикова и с сына его снять необходимо. Про порох отписать этому прилежному и старательному капитану, чтобы он положил его в такое место, чтобы не было опасности по своему собственному разумению – туда бы и положил... А вот пищиков и капральство в Аранибурх посылать – пока обождать надо. Велите ему содержать караулы по указам и данной инструкции теми солдатами, которые ноне у него в команде. Их же по присланной им самим табели имеется довольное для того число.
Головкин помолчал с мгновение, почмокал губами, словно неслышно произнося что-то, а после глубоко вздохнул и продолжил:
– Я это говорю к тому, что имею рассуждением, что к тому все идет, что проще будет и для Его Императорского Величества и для всех нас, удалить князя в какой-нибудь далекий город на Вятку или в какой другой. Тогда можно будет не содержать при нем караул такой великий, что для казны, кстати, весьма накладно. А дочь его – княжну Марию, чтобы не было лишних разговоров, постричь в монахини в каком-нибудь далеком монастыре… Хоть в Белозерском Горицком.
Все молча слушали речь канцлера.
– И пора, господа подумать о вещах, гораздо более приятных, – продолжил Головкин. – Скоро Его Императорское величество переедет со двором своим сюда – в Москву, чтобы восприять корону. Так к этому готовится надобно. И в этом князь Меншиков также помочь нам должен. Сколько добра у него всякого в Петербурге и здесь – в Москве. Надо учесть все и должным образом распорядиться… Чтобы коронацию украсить должным образом.

 
4 февраля 1728 года
Москва

Императорский двор все же встретил и отдал Рождественские праздники в Петербурге.
Первого января из взятых кавалерий ордена Святого Александра из бывшей князя Меншикова канцелярии Император отдал две кавалерии барону Андрею Ивановичу Остерману. На Крещение гвардия и весь петербургский гарнизон выстроились на Неве, где была устроена иордань под павильоном с арками и ступенями до самой воды. Петр II первый раз встал перед Преображенским полком, полковником которого он числился.
После он проследовал в Троицкую церковь, где обедню отслужил епископ коломенский Игнатий , недавно возвращенный из ссылки. По окончании службы молодой император вернулся к своему полку и стал перед ним с эспонтоном  в руке. Все духовенство в процессии вышло к месту водосвятия, которое совершил архиепископ коломенский. По окончании сего обряда войска дали залп, за которым последовала пушечная пальба из крепости.

Все изнемогали в ожидании, когда же двор, наконец, отправится Москву. Для большинства это был конец ненавистной и противной русской душе эпохи сплошных антихристовых перемен. Однако отъезд двора в Москву все откладывался. Еще в декабре вновь занемог барон Остерман. Кровь, которую ему пускали, была вся черная и, как говорили, почти гнилая. Поговаривали, что болезнь его сделалась тогда, когда он пытался сказать юному Императору о несколько беспутном образе жизни, который тот стал вести. Император же тогда вышел от Остермана, не проронив ни слова, что было весьма дурным знаком: все отлично помнили, чем закончилась холодность Императора по отношению к Меншикову. Остерман же попытался разрешить ситуацию в свою пользу, и повторил свои слова через несколько дней, прося Петра II отстранить его от звания гофмейстера, потому как он не может становиться свидетелем его погибели в пропасти, в которую Император, безусловно, скатится, если не переменит своего поведения. На этот раз Император был милостив, обнял Остермана и просил не оставлять его. Болезнь Остермана, как и обычно, тут же прошла без всякого следа.
Но по-прежнему оставалось только еще одно серьезное препятствие к переезду в Москву. Снега на дорогах было недостаточно, тут и там проглядывала голая земля. Однако после Крещения снег, наконец, выпал, и в девятый день января двор медленно, но верно начал приближаться к новой исторической эпохе русского государства. По дороге в Москву Император задержался по дню в Новгороде и в Твери, где население принимало его с восторгом. К Москве Петр вместе со Двором прибыл после отдания праздника Богоявления. Однако сильная боль в груди, по причине подхваченной еще в Твери простуды, заставила караван остановиться в усадьбе вдовы покойного царевича Грузинского Александра Арчиловича в селе Всехсвятском, в семи верстах от Москвы. Там же занемогла и великая княжна Наталья Алексеевна. Двор оставался во Всехсвятском до выздоровления Петра, ожидая момента, когда можно будет торжественно въехать в Москву и открыть тем самым новую страницу жизни государства российского.

Наконец, Петр II окончательно выздоровел, и на Татьянин день дворцовый поезд вошел на землю первопрестольной столицы. Для встречи Петра II на Тверской улице устроены трое триумфальных ворот с великими украшениями – обитые шпалерами и коврами, украшенные эмблемами и картинами. Еще в шестом часу пополуночи были выставлены почетные караулы. Лейб-гвардии Преображенский и Семеновский полки встали на Красной площади от Воскресенских до Спасских ворот.
Открывала шествие вступления в Москву гренадерская рота лейб-гвардии Преображенского полка. За ней следовали двадцать одна порожняя карета генеральных персон и знатного шляхетства с их служителями в ливреях. При вступлении Петра II в Москву разом ударили все колокола церквей, монастырей и соборов. Отряд знатного офицерства и шляхетства из четырех десятков человек под командой генерал-майора Панина и кавалергарды под предводительством генерал-лейтенанта Дмитриева-Самонова вступили в Москву. Их предваряли трубачи, литаврщики и кавалергардские лошади. Следом, предваряемый шталмейстером, ехал в вызолоченной карете, запряженной восемью лошадьми в золотых шорах и бархатных с бобрами попонах сам Его Императорское Величество Петр II. Напротив императора в карете сидел улыбающийся барон Остерман. По сторонам кареты шли пешие гайдуки. Следом за Его Императорским Величеством в каретах о шести возниках ехали члены Верховного тайного совета: адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, действительный статский советник князь Голицын, генерал фельдмаршал князь Голицын. Когда процессия подошла к Земляному городу, грянула канонада из семи десятков пушек.
У земляного города Императора встречал Московский губернатор князь Иван Федорович Ромодановский и губернатор Алексей Львович Плещеев, вице-губернатор Вельяминов-Зернов. Когда поезд прибыл к Триумфальным воротам Белого города – грянула пушечная канонада, а городские бургомистры и ратманы преподнесли Императору серебряные посуды и соболя в дар от города Москвы.
К Воскресенским воротам Китай-города вышел архиепископ Великоновгородский и Великолуцкий Фефан Прокопович с Ростовским и Ярославским архиепископом  и всем священным собором. Сопровождали их  с сотни две попов, протопопов, дьяконов, протодиаконов, певчих и учеников в белых одеяниях с венцами на главах, да с пальмамовыми ветвями в руках. В дар Императору священники преподнесли две хоругви, два больших выносных хрустальных креста и запрестольный образ.
Под аккомпанемент новых пушечных залпов Петр II вошел в Большой Успенский собор, а затем и в Архангельский и Благовещенский соборы Кремля. Архиепископы кропили процессию святой водой, певчие пели Императору многолетие, а сам он изволил прикладываться к святым местным образам и мощам святых чудотворцев. Выслушав очередную ектенью о своем здравии, Петр II смог, наконец, направится в свои новые чертоги, чтобы отдохнуть от утомительной суеты.

 
Илл. №17. Клеймо Олонецких заводов Меншикова на пушке в Петропавловской крепости. Фото автора, 2005.
По пути, что-то привлекло внимание Его Превосходительства Господина Государственного Вице-канцлера и действительного тайного советника барона фон Остермана, шедшего подле императора. Он поклонился Петру и немного отстал от процессии. Подозвал к себе генерал-майора Баратянского и подвел к вытянувшимся в карауле гвардейцам. Ткнул пальцем в фузею:
– Что это?
– Как что, Ваше Превосходительство – фузея, – удивленно ответил генерал.
– Я и сам вижу, что фузея. Вот это что? – Остерман ткнул пальцем в замочную часть.
– Вензель, – смущенно пробормотал Баратянский.
— Как что, Ваше Превосходительство – фузея. – Удивленно ответил генерал.
    — Я и сам вижу, что фузея. Вот это что? – Остерман ткнул пальцем в замочную часть.
   — Вензель, – смущенно пробормотал Баратянский.
    — Чей это вензель?! – взорвался Остерман. – Чей это вензель на фузеях в карауле Его Императорского Величества? Это Меншикова бывшего вензель. Убрать его! Чтобы к коронации и слуха об этих вензелях не было!
– Хорошо, хорошо, – кивнул Баратянский. – Что же и пушки тоже убрать?
– Какие пушки? – удивился Остерман.
– А те, с которых пальба сегодня была. Так на половине из них гербы Меншикова стоят. На Олонецких заводах литы.
– Пушки? – Остерман нахмурился. – Нет, пушки не надо. Их все равно никто не увидит.
Баратянский кивнул, и подумал, что по счастью, догадался промолчать об офицерских шпагах с тем же самым Меншиковским клеймом Олонецких заводов.

 
Февраль – март 1728 года
Москва

Теперь Верховному тайному совету нужно было позаботиться о коронации императора, тем более что так счастливо сложившиеся обстоятельства с князем Меншиковым давали возможность провести коронацию особенно торжественно. До коронации распорядились доставить в Тайный совет алмазные вещи, отнятые у князя Меншикова. В Москве переписали все дома, лавки  и другую собственность князя. Тщательно составили ведомость о собираемых деньгах с отдаточных мест, а все обнаруженные в имениях князя наличные сдали в рентрею.
Из Почепского и других княжеских домов вывезли вино двойное и простое, вишневку и терновую настойку, парусные полотна, пеньку, масло коровье и конопляное, муку и крупы. Что-то отправилось в Петербург на Адмиралтейство и на кружечные дворы, а что-то прямо в Москву. В последний день января был подписан указ о принадлежащих князю Меншикову деревнях , которые должно было от него отписать и приписать к дворцовым волостям. Малороссийские города князя передавались в управление тайному советнику Федору Наумову. Лифляндские и эстонские – приписывались к коронным, и отдавались в управление тамошней экономии. Те же деревни, что прежде были монастырскими, надлежало возвратить монастырям, однако доходы с них было велено собирать не в монастыри, а в государственную казну. Зачем же упускать доходы, если монастыри и так привыкли без них обходиться?

За день до парадного въезда в Москву Петр II определил в Верховный Тайный совет князей Долгоруких: Василия Лукича, бывшего послом во Франции, и Алексея Григорьевича, своего второго гофмейстера. С этого момента дела Меншикова заметно ухудшились. Долгорукие, мало мешкав, высказали рассуждение, что Раненбург недостаточно безопасное место для содержания князя, так как зело близок к Москве. Потому, если Меншиков, вдруг умыслит какой бунт, о чем свидетельства уже являлись, то события могут стать весьма опасными для Его Императорского Величества. «Раз уж Император перебрался со Двором в Москву, – говорили Долгорукие, – то и Меншикова необходимо удалить на более безопасное расстояние».

В девятый день февраля барон Остерман, возвратившись из императорских внутренних покоев в Верховный тайный совет, объявил, что Его Императорское Величество изволили о князе Меншикове разговаривать, чтобы его куда-нибудь послать,пожитки его взять, а оставить княжне его и детям тысяч по десяти на каждого да несколько деревень на пропитание, и приказал Совету составить об этом определение.
Однако новым членам Тайного совета показалось, что такой исход не даст им абсолютной гарантии от возвращения князя. Ведь превратности судьбы российской известны всем – перемениться все может в один миг, не успеет стрелка часов обойти свой круг по циферблату. Посему было решено с делом Меншикова не торопиться, а искать удобного случая для его дальнейшего усугубления и окончательного, бесповоротного решения, которое сможет гарантировать безопасность для достопочтейнейших особ – членов Верховного тайного совета.
Занявшись подготовкой к коронации, министры нашли удобный источник средств для компенсации немалых коронационных затрат. Заодно, можно было раздать челобитчикам из имущества Меншикова то, что не годилось в использование для двора, проявляя на то невиданную ранее царскую щедрость. Метр-де-гардеробу Петру Бему, подавшему челобитную на Меншикова в компенсацию недоплаченного жалования, было отдано село Городня. Царице-инокине, после того как она первый раз посетила Петра II во дворце в середине февраля, было решено пожаловать княжьи кареты. Многочисленные конные заводы князя также были отписаны в Конюшенный приказ .
Девятнадцатым днем февраля оформили все изъятия указом Верховного тайного совета: «Об отдаче на чрезвычайные расходы по коронации денег, взятых с вотчин, лавок и прочих оброчных мест князя Меншикова». По сему указу, собранные 53 822 рубля и 96 копеек, передавались в распоряжение цалмейстера Александра Кайсарова для подготовки коронации.

Как и было намечено ранее, коронация состоялась двадцать пятого февраля в Успенском соборе Кремля, о чем накануне извещали герольды по всей Москве. В девятом часу начали звонить колокола. В начале десятого часа, Петр II изволил выступить по помостам с перилами, крытыми красным сукном, от Красного крыльца. Когда он торжественно вошел в собор, певчие запели новый для коронования назидательный сотый псалом. Император занял свое место на троне, а Феофан Прокопович, который отправлял чин коронации, занял место на возвышении рядом. По окончанию приветственных песнопений, архиепископ пригласил императора исповедовать православную веру. Петр II прочел Символ веры и встал на колени под вынесенное знамя Российского государства. Феофан Прокопович, осенив главу императора крестообразно, положил на нее руку и прочел первую молитву коронования, после которой Император встал и возложил на себя мантию, подбитую горностаями из золотой парчи с вышитыми двуглавыми орлами, и алмазную цепь ордена Андрея Первозванного. После император вновь склонил колени для следующей молитвы, раскинув полы брусничного шитого золотом и серебром шлафрока и обнажив для окружающих икры, обтянутые белыми шелковыми чулками с шитьем.
По завершении молитвы, Петр II возложил на себя изготовленную корону, которая была усыпана более чем двумя тысячами бриллиантов и жемчугов, а вершину ее венчал лаловый камень, когда-то купленный по поручению князя Меншикова в Нидерландах. Тот самый камень, что по своей великости и цвету «токмо един» в Европе. Тот самый камень, что был взят из дома Меншикова дворцовым комендантом Мошковым и приобщен к ценностям царской сокровищницы. И это был не единственный камень в короне из отнятых у князя драгоценностей.
Архиепископ осенил главу императора знамением и произнес крещальную молитву. Затем последовали держава, меч, государственная печать, и коленопреклоненная молитва, в которой Петр просил наставления и вразумления в великом служении государственном, чтобы вся его деятельность клонилась в пользу граждан и к славе Божией так,  чтобы ему и на Страшном суде не стыдно было дать ответ Богу. После чего последовал черед поздравлений и торжественная литургия.
Во время последующей службы император сидел на троне. После литургии Петр II встал на колени у царских врат. Архиепископ совершил чин миропомазания и причастил императора по чину священнослужителей в алтаре. Чашу со святыми дарами ему подал все тот же верный архиепископ Великоновгородский и Великолукский Феофан Прокопович.

Праздничные торжества продолжались три дня и три ночи в Грановитой палате и Кремлевском дворце. В сочинении праздничных аллегорических изображений украшавших празднества и подписей к ним принимали участие лично Их превосходительство барон фон Остерман и академик Гольдбах.
На следующий после коронации день Петр II дал аудиенцию всем послам и всему российскому шляхетству на Царицынском лугу. Там же был сожжен фейерверк и дан бал. Двадцать седьмого февраля Петр II велел устроить народную потеху: кормить народ на большой Дворцовой площади, где были сделаны два больших фонтана – один с красным, а другой с белым вином.
В первых числах марта Император делал частные визиты по домам первых лиц. Во второй день герцогиня Голштейн-Готторпская разрешилась от бремени принцем, и на другой день во дворце в честь этого был дан бал. А на следующий день заговелся Великий пост. Двенадцатого марта Петр II со двором переехал из Кремля в Слободской дом, напротив которого начинали строить мост через Яузу в Головнинский парк – для удобства царских прогулок. На следующий день в Слободской дом перенесли все знамена. Восемнадцатого марта был дан смотр Преображенской гвардии. В честь императора было выпалено по девять патронов и сделан торжественный марш со знаменем.

О ссыльном князе, казалось, все забыли… И, возможно, что дело бы не зашло так далеко, покуда самого господина барона фон Остермана больше беспокоили другие проблемы, неожиданно ставшие даже более значимыми, чем битва с уже поверженным князем Меншиковым. Избавление от князя не избавило двор от борьбы за власть. Наиболее сильными партиями были партия князей Долгоруких и противная им партия князей Голицыных. Долгорукие были не против новых порядков, лишь бы власть в России была бы у них в руках. Голицыны же ратовали за интересы старинного боярства и выступали против всего иноземного и иностранных обычаев, продолжая дело сторонников царевича Алексея. И надо сказать, за Голицыных стояли почти все дворянские рода, кроме Долгоруких, немецкого дворянства Остзейских губерний и иностранцев на русской службе, таких как сам Остерман и граф Миних. Так что тут было над, чем задуматься.

Барону фон Остерману было совершенно понятно, каков будет поворот в его судьбе, если партия Голицыных одержит верх. Хотя он и понимал, какие именно цели преследуют Долгорукие, укатывая царя охотами, вином и прочими пикантными развлечениями в компании с его новым другом и гофмейстером князем Иваном Долгоруким. И все же он был вынужден двинуться в их сторону, помня о размолвке с императором в конце прошлого года. Хотя подвижный и проницательный ум Остермана томился бесхитростной прямотой Долгоруких, после назначения их членами Тайного cовета, стало понятно, что следует принять реальность такой, как она есть, и искать выгоду в создавшемся положении. Сами же Долгорукие, а особенно несдержанный князь Иван Алексеевич, вовсе не стремились к союзу с немцем, от влияния которого на Императора они также хотели себя избавить. Дошло до того, что некоторым влиятельным персонам при дворе Долгорукие настоятельно советовали выбирать с кем они – с ними или с Остерманом… Положение становилось угрожающим. Для барона настало время что-то предпринимать. Казалось, князья Долгорукие так обрадовались все растущему влиянию молодого князя Ивана, что уже и забыли о своем полунизвергнутом враге, томящемся в раненбургской ссылке.

Однако двадцать четвертого марта у Спасских ворот было найдено подметное письмо, запечатанное в обертке, на которой подписано было, что в письме писано о самом важном деле. Когда письмо открыли, оказалось, что оно полно всякими плутовскими и лживыми внушениями, и доброхотствованиями за бывшего князя Меншикова. Неизвестный автор оправдывал князя Меншикова и восхвалял его великие способности и ум. Сверх того в письме внушалось недоверие к новым фаворитам. Но самое важное дело заключалось, по мнению автора письма в том, что, ежели Меншикова не призовут опять к государственным делам, то дела в России никогда не пойдут хорошо.
 
27 марта 1728 года
Слободской дворец
Москва

– Вот я и хочу сказать, Ваше Императорское Величество, что медлить более с решением дела бывшего князя Меншикова никак нельзя. Последствия промедления могут обойтись несказанно дороже даже раскрытия всей сути дела, да и розыск изрядно предолго продлиться может, – князь Василий Лукич Долгорукий поклонился Императору.
– Хорошо, князь, – Император Петр II повернулся к Голицыну: – А что вы скажите?
– Ваше Императорское Величество, князь Долгорукий говорит о безусловно правильном деле, понимая нашу задачу, прежде всего, оберегать Вас. И посему близость Меншикова к Москве может сказаться в этом деле весьма опасной, раз уж он письма подметные писать зачал. В другой раз он и какое другое деяние замыслить может. И в этом и состоит моя главная обеспокоенность, которую я желаю перед Вашим Императорским Величеством и Господами министрами выказать. И вот посему, а что, ежели мы просто сошлем князя в дальний острог, так и канет дело это? А ежели за ним целый заговор его тайной партии стоит? Мы должны немедля объявить розыск, и ежели за тем письмом явное свидетельство вины Меншикова явится, так и поступать с ним согласно вины его. А это, вы сами уже понимаете, может быть куда большее и неприятное наказание, чем просто ссылка. Поэтому, спешить с этим не стоит. А вот указ царский о том письме подметным и чтобы выдали зачинщиков дела сего, издать стоит. Да и с наградой немалой денежной, чтобы жадность доносчика победила его страх. Да послать надо ко всем известным нам персонам, что Меншикову деньги его и драгоценности прятать помогали.
– Ваше Императорское Величество! – Канцлер Головкин взял слово. – В обоих рассуждениях резон имеется. Однако кто же нам мешает и Меншикова упрятать от греха да от Москвы подальше, а потом уже и розыск по письму учинить. Ежели у князя еще тайные сторонники имеются, так и отправить его надо в такое место, чтобы никаких сношений им иметь было невозможно. В стороне от почтовых и ямских гонов.
– А как же с фамилией его поступить? – прокашлявшись в кулак, спросил граф Апраксин.
– А как раньше с фамилиями поступали? Пусть едут вместе, а то, гляди, князь от одиночества загрустит, заболеет, да еще и… – Гаврила Иванович осенил себя крестным знамением.
– А вот старшую дочь его лучше запрятать в каком суровом монастыре, да постричь. Чтобы она рассказами своими не могла нанести вред Вашему Императорскому Величеству, – подсказал князь Долгорукий.
– Постричь… в монастырь… – Петр насупился. – О том вам самим надлежит разумение иметь. Однако же не помешает еще и Андрея Ивановича мнения спросить. Но, покуда он в болезни изволит дома лежать, повелеваю подготовить вам указ должный о Меншикове и его фамилии, да отвезти господину барону. И про письмо подметное – указ с объявлением награды, да и прощением, ежели кто автором скажется, да и сам в том повиниться. А ежели не покажется, то розыск на то крепкий учинить.
– Уже учинили, Ваше Императорское Величество, – скромно потупился князь Дмитрий Михайлович Голицын. – Из Преображенского приказа Патонин  уже разослал лазутчиков. Со дня на день известия получим.
– Да, а послать князя можно хоть в Пустозерский острог . Князь у нас раскольников привечал – так ему там в самый раз по его характеру место будет, – промолвил князь Долгорукий. – А Марью Александровну – под Белозерск в Пошехонье – в Горицкий девичий монастырь. Чтобы тайну свою скрыла под новым именем да скуфьей.
– Может, и в правду так и лучше будет, – Петр встал со своего места. – Однако, Господа министры, двенадцатый час уже, а егеря меня уже заждались.
Он коротко кивнул головой и вышел в залу, где его ждал князь Иван Долгорукий.

На следующий же день после заседания Верховного тайного совета был составлен указ о высылке бывшего князя Меншикова в Пустозерский острог, а дочери его Марии – в Горицкий девичий монастырь. Поскольку вице-канцлер господин барон фон Остерман по-прежнему пребывал у себя дома, тайный советник Василий Степанов отправился к нему, чтобы барон передал Императору указ об Александре Меншикове и его фамилии на подпись. Однако господин вице-канцлер ответил, что Его Императорское Величество сможет подписать указ и позже, а пока достаточно о том пространный протокол составить. В Совете рассудили, что Андрей Иванович изволит тянуть время до подписания указа, видимо, надеясь, что вот-вот откроются в розыске новые обстоятельства, которые заставят Верховный тайный совет переписать указ о ссылке Меншикова на какой-либо другой, не со столь благополучным для бывшего князя исходом.

Но, прошел еще день, а розыск не сдвинулся с места. Всем стало понятно, что концов, ведущих к Меншикову, в деле с подметным письмом обнаружить не удастся. Граф Федор Матвеевич Апраксин, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, князь Василий Лукич Долгорукий и князь Дмитрий Михайлович Голицын приняли решение, как рассудить дело: всех лиц, оказавшихся под подозрением, на всякий случай следовало сослать на безвыездное жительство в деревни .   Заодно, чтобы не упускать такой хороший повод,  решили отписать от князя Меншикова и все его дворы в Москве и Петербурге на Дворцовую канцелярию.

 
3 апреля 1728 года
Лефортовский дворец
Москва

Часы пробили половину двенадцатого пополудни, когда в апартаменты вице-канцлера барона фон Остермана в Лефортовском дворце, где собирался Тайный совет, изволили вступить Его Императорское Величество. Барон Остерман, Граф Апраксин, граф Головкин, князья Василий Долгорукий, Дмитрий Голицын и Василий Степанов приветствовали Императора Петра II.
– Ваше Императорское величество, позвольте узнать, сколь благополучно прошла малая охота? – вопросил Головкин. – Свежесть и румянец лица Вашего Величества дает нам право полагать, что время не прошло даром.
– Так, ничего особенного – с полсотни зайцев затравили. Они чудные, эти русаки – прямо в кучи посреди поля собираются. А некоторых – так собаки прямо спящими хватали. Нельзя же спать, когда на тебя охотятся! Вот потеха! А снег-то по всему уже последний, господа. Проталины в лесу. Глухари токуют! Красота! Но это не охота – так, разминка. Вот покончим дело с Меншиковым, сойдет снег – вот тогда будет большая охота! А вот, господа, случилось событие так событие! Сука моя багряно-пегая Совка от французского выжлеца  Громилы пометала аж семерик черно-пегих щенков да еще четверых черно-красно-подпалых и одного темно-багряного с загривиной выжлеца!  Вот радость-то!
– Поздравляю Вас, Ваше Императорское Величество с прибавлением! – радостно воскликнул князь Василий Лукич Долгорукий. – У нас также есть хорошие для вас новости. Петербургский обер-комендант князь Урусов доносит, что домы Меншикова и сады его в ведомство канцелярий от строений уже отдаются. И к московскому генерал-губернатору уже готовится указ об отдаче бывших Меншиковых дворов на Яузе и на Хапиловке в ведомство дворцовой канцелярии для содержания живности и всяких припасов. А с подметным письмом все к тому выходит, что никакой тайной партии против Вашего Императорского Величества не обнаружено.
– Что же, про домы Меншикова – весть хорошая. А вот Андрей Иванович считает, – ответил Петр, повернув голову в сторону Остермана, – ежели заговора и не обнаружено, то это не значит, что его на самом деле нет. И он думает, что розыск продолжить надобно. Кстати, по поводу домов Меншикова. Тут было от Карла Скавронского, брата вечнодостойной памяти покойной Государыни Императрицы прошение о пожаловании его Меншиковым двором, что на Мясницкой улице. Так вот имею я рассуждение умедлить отдачею Карлу двора того, понеже Андрей Иванович уведомил меня о прошении тетки нашей Государыни Царевны Праскевы Иоанновны. Так, вестимо, лучше будет ей тот двор отписать, понеже в своем она живет с превеликими утеснениями .
– Как укажет Ваше Императорское Величество. Бумаги для передачи в Сенат мы подготовим, – кивнул Головкин. – А еще, до того как вы изволили прибыть в совет, докладывано было по реляции князя Александра Куракина из Парижа, в которой он нижайше просит Вашего Императорского Величества позволения о бытности своей из Франции в Россию.
– Что же, – Император обвел взглядом министров, – что же мы должны ответить ему?
– Ваше Императорское Величество, – ответил Остерман, – не вижу препятствий, почему вы должны отказывать сыну родной сестры вашей бабки.
– Что же, ответьте ему, что Императорское позволение на возвращение в Россию ему даровано, – Петр вздернул подбородок. – Кстати, о Государыне Царице. Андрей Иванович, укажите подобрать для нее пристойных вотчин из оставшихся от Меншикова, что к ее землям поближе. Маем именины ее отмечать будем, так презентом ладным Меншиковские вотчины ей будут. Мало она от него терпела . Какие еще известия имеются для сообщения?
– По иностранным делам доносят, Ваше Императорское Величество, что моровая язва обнаружена в Царьграде, в Англии и Голландии. А в польском городе Бродах поветренная болезнь  появилась. Сказывают, будто и в Крыму уже есть, – Остерман многозначительно посмотрел на Императора.
– Что же положено в таких случаях делать? – спросил Петр.
– Известно, что, – ответил вице-канцлер. – Людей оттуда через заставы не пускать, чтобы заразу не занесли, и ждать, покуда там болезни сами собой не пресекутся. А письма оттуда принимать только через огонь и трижды дымом окуря.
– Так и повелите указать, что как должно, – махнул рукой император.
– Ваше Императорское величество, – придерживаясь рукой за грудь, обратился к Петру граф Апраксин. – Позвольте довести до Вашего внимания рассуждение, которое я имею как президент Адмиралтейц-коллегии.
Остерман кивнул генерал-адмиралу головой.
– Имею я рассуждение о боевой готовности флота нашего, коей при князе Меншикове в упадок известный пришел, а теперь время другое, – с шумными тяжелыми длинными вдохами выговорил Федор Матвеевич. – Как со Свейским государством отношения будут развиваться, никто сказать не может, поелику-то была правда, про сношения князя со шведами. Корабли-то стоят заброшены, за вооружением никто не смотрит, такелаж на них разобран. Погибнут корабли-то без должного ухода и смотрения. Убыток казне и опасность перед противником. Военная коллегия-то у нас без головы, вот и не смотрит за делами никто.
– Я думаю, Ваше Императорское Величество, что правильным и полезным государству делом будет вам указать, – Остерман сделал паузу, привлекая внимание Петра, который засмотрелся в окно, заслышав на улице лай собачьей своры, – что корабли большие, средние и малые и фрегаты, что до корпуса их и принадлежащего к ним такелажа надлежит содержать во всякой исправности и починке,– Остерман снова поднял брови, – чтобы в случае какой нужды немедленно к походу вооружены могли быть. Правильно, граф?
– Совершенно верно, господин вице-канцлер, – кивнул Апраксин. – А, кроме того, надлежит, как минимум пяток кораблей меньших изготовить для крейсирования в море, чтобы офицеров и матросов как следует делу морскому обучать. А то чему же они на суше научатся? И пару фрегатов отправить в Остзее  постоянно крейсировать, но не далее Ревеля, и к Петербургу два фрегата, и два флейта  к ним. И галеры надлежит делать и готовить неослабно, понеже в нашей луже подле берегов удобно на галере воевать.
Петр оторвал взгляд от окна и посмотрел на Апраксина:
– Так и распорядитесь должным образом с подготовкой указа о флоте и его боевой готовности, господин адмирал.

Когда часы в углу зачали бить полдень, Петр с облегчением вздохнул.
– Господа министры, теперь мне время вас оставить! – Император шагнул к двери, потом остановился и повернулся к присутствующим:
– Да об указе по Меншикову, что составлен был давеча. Я рассудил и повелеваю, чтобы Меншикова сослали со всей его фамилией . Без всяких на то исключений – всех в одно место, не разлучая. А ежели хотите его куда подальше сослать – за Камень, как Алексей Григорьевич предлагает – так пусть будет по-вашему. Чем дальше он от России будет, тем для всех нас спокойнее. А в Горицкий монастырь – другую пташку засадите. Хоть бы и Варвару Арсеньеву , чтобы воду с письмами тут не мутила. Такова на то моя воля.