Роман Ненаписанный дневник Глава 14

Июнь – июль 1728 года
Соликамск – Каменный пояс

Наутро, когда все дорожные припасы и кладь были уложены в обоз, местный батюшка отслужил краткий молебен, после которого проводник, выделенный Соликамским воеводой, махнул рукой на новую дорогу. Защелкали кнуты, заржали лошади, заскрипели колеса – поезд со ссыльными тронулся в путь.  Первое время ехали молча, но вскоре молчание нарушил возница:
– Чтоб Артемию там, на небесах, жилось хорошо, – бросил он как бы невзначай сквозь усы и старательно перекрестился щепотью.
– Какому Артемию? Святому? – переспросил гвардеец, сидевший рядом на телеге.
– Не-е-а. Какому святому? Нашенскому Артемию – Артюшке, посадскому, что дорогу новую обустроил. Раньше вот, прадеды наши через Чердынь за Каменный пояс на Тобол ходили, так дорога в четыре раза длиньше была – в тыщщу верст, сказывали. И лодки с собой волоком тащить до рек приходилось. А Артюшка за язычниками-вогулами  подсмотрел, как они через Камень ходят, и сухой тропой их прошел за ними следом. Вот в честь его – Артемия, дорога Бабиновской и прозывается. – С ударением на «но» произнес он. – Бабинов он, стало быть, и был. Наверно, уж он рай-то себе на небесах заслужил. Сколько путников его благодарило! Это ж не сосчитать даже, – возница с почтением задрал голову в небо.
Над Камской Солью медленно плыли густые, местами порванные ветром, серо-синие облака. Но ни самого рая или хотя бы солнечного луча было точно не разглядеть. Мужичок покрутил носом, вздохнул глубоко и печально и опустил голову долу:
– Скольким же мужикам он путь к воле показал. По этой дороге, сколько душ православных в Сибирь на волю жить ушли. А царь тогда ж каждому семейству аж двадцать рублев в Соли Камской повелел выдавать на обзаведение хозяйством на новых местах.
Вскоре караван выехал за заставу. По бокам дороги стали проявляться перелески: большей частью березовые или еловые. Сосны встречались редко. Дорога… Дорога была обычной для России: невообразимая смесь пыли, глины и камней.Трясло ездоков изрядно, потому что тележные колеса то и дело перескакивали через причудливую вязь застывших глиняных гребней колей. Вдоль дороги каждые пятьсот сажен стояли крашеные суриком верстовые столбы.
На развилке дорог, за городом, по правой стороне, показался изрядный песчаный холм, с деревянной дощатой часовней наверху.
– То могилки усольчан, что погибли, как ногайские татары с башкирцами и вогуличами под мурзой Улоем город пожгли. Три раза они город разоряли – давно это было. И черемисы  разоряли, и Кулук-салтан из Тюмени разорял. А нам все нипочем. К могилкам крестным ходом народ ходит, почитают их, – возница, помолчав, продолжил: – А еще тут у реки могилка есть страшная. Туда никто не ходит.
– Чем та могилка-то страшна? – удивился солдат.
– А того она страшная, что в ней человека как есть живьем закопали, – лихо ответил возница.
– Как так – живьем? – солдат аж привстал. – Кто ж его так?
– Да по суду правому, да по приказу воеводы закопали его, чертеняку. Город он запалил – давно это было, десятка два лет назад. От пожара того все сгорело: и дома, и амбары, и воеводство, и земская изба, и таможня, и кружало тож. Дочиста. А на церкви главы сгорели. Вот народ его споймал и закопал. А потом уж и указ под это дело воевода издал.
Вскоре дорога пошла вверх под гору. Версты через три – четыре возница толкнул гвардейца-преображенца, успевшего было прикорнуть.
– А во-о-она там, гляди – Городище!
– Что за Городище? На кой ляд оно мне сдалось? Опять страсти Господни говорить будешь? – недовольно пробурчал солдат.
– А то! Место-то стародавнее. Ведь тут раньше народ чудной жил. Чудью  прозывались. Говорили не по-нашему и молились столбам. А как крестить их начали – так чудные дела свои чудить начали. Давай схроны в земле рыть, да уходить туда с семьями да со скарбом своим. Зайдут в схрон, да и все подпорки и выбьют – вот земля обрушивалась и хоронила их всех – тож живьем. Никак не хотели богам своим лесным изменять, значит. Крещению смерть предпочитали. Но, кое-кто выжил. Вот мы, например, – Иртеговы. Род наш, значит, от пермяка Иртега идет. Он крещение принял. Много тут Иртеговых в округе. А у Иртега брат был – Шутег. И он-то со всей семьей в яму и прыгнул. Но и Шутеговы у нас есть. Не все, значит, погибли-то.
Меншиков прислушался к разговору: чудское племя это, как ему было известно, жило в бывшем его княжестве – в Ингерманландии.
– Вот деды наши сказывали, – продолжил мужик, – что в стародавние времена вон там, – он махнул рукой куда-то влево – где село теперь Городище, на холме стояла крепость, или по-старому – городок. И жил в этом городке князь Городовой со своею малою дружиной. И все земли окрест его были, и луга, и пашни, и леса. Всеми людьми, что здесь жили, правил он же. Говорят, что он из чуди был, и дружина его тоже из чуди собрана. Но случилось, раз пришла орда сибирская, числом невиданным. Послал князь гонца на самом быстром скакуне к воеводе в Соль Камскую. А сам с малою дружиной своей в бой супротив ордынцев вступил. Ну да силы их неравны были – погиб князь Городовой, и вся дружина его полегла, и сам городок супостаты спалили. Но пока бился князь Городовой с сибирцами, собрал уже воевода соликамский рать большую и разгромил орду. После битвы положили князя Городового с дружиной во сыру землю. А те, кто выжил из чуди – ушли отсюда. Так здесь, на Усолке, и перевелся чудской народ. И поселились на том месте русские, а где первые дома они поставили, то место старые люди называют Русским мысом.
 «Интересно, – подумал Меншиков, – выходит наша ингерманландская чудь – соликамская чудь и есть? Перешли они в древние времена с Каменного пояса на безопасную землю, подальше от сибирских орд?»
– Так тож – предание старинное, – ответил мужику гвардеец, – мне вчерашнего дня сказывали почти тоже, про сибирского хана Кучума . Что пришел он Соль Камскую разорить и всех здесь истребил да полонил. Уж не знаю, чудь то была или наши русские люди. Из-за такого разорения царь Иоанн  осерчал на Кучума и отправил Пермака Тимофеева-сына на битву с ним. И пришел Пермак из другой Соли – Вычегодской, и три дня в Соли Камской стоял, перед походом сил набирался. Во как, кругом – одна соль получается. Может в этом-то и вся соль состоит. А дружина Пермака после с дружиной другого атамана по прозванию Иван Кольцо соединилась.
– Ну, будешь мне тут рассказывать, про Ермака Тимофеевича – воскликнул возница. – Для кого ж из нас эти края родные? Да мы с детства про Ермака да Кольцо слышали. Вот ты знаешь предание, откуда вообще казаки пошли?
 – Да преданий много есть… – ответил солдат. – Ты свое сказывай, может, твоего я и не слыхивал.
– Ну, хорошо, слушай, – возница заломил шапку на бок для пущей удали. – Жили на Руси три богатыря: Ермак – богатырь, атаман Кольцо и Третий. Всем известно, что на Руси жить хорошо, а подальше от нее – еще лучше. И вот так тесно и трудно стало жить богатырям, что задумали они искать места попросторнее да попривольнее. И положили богатыри промеж собой великий завет: всюду вместе ходить по свету белому и найти три таких места, чтобы всем им по нраву пришлось, и чтобы в этих местах никто не жил, а только слышен был бы вой зверя дикого, да гуляли бы на просторе ветер и буря. А как найдут богатыри такие места, то бросить жребий, и идти каждому туда, кому что достанется, чтобы начинать там новую жизнь.
– Вот интересно, где ж они такие места найдут, – ухмыльнулся солдат. – Где получше – там везде бояре обосновались.
– Да погоди ты судить, да рядить! Сиди да слушай быль, раз сам вызвался! – прикрикнул возница на солдата. – Вот пошли, значит, богатыри скитаться по белу свету. Пошли сперва на восток, и нашли там беспредельную ширь и вековые леса. Цельные века проходили, а никто не осмеливался до тех лесов дотронуться, порушить их спокойную думу. Только рев зверя, да треск дерева. А по степи, где она была – бегали табуны лошадей и стада диких кабанов, да буйволы расхаживали. И всякой прочей птицы и зверья оказалась там громадная сила. А людей было почти не видать – только убогие татарские юрты. Да и тех немного. Заволновалась душа у богатырей – понравилось им место. Каждого манило на нем остаться. Но уговор они помнили, что должны они найти три места – по одному для каждого.
И решили богатыри спуститься к югу. Поплыли они вниз по Дону. А там – теплый воздух, многоводные реки, степь с травой выше пояса, да с самыми разными цветами. А вдали – синева гор. В равнине ширь необъятная – и нет у нее конца. Табуны лошадей пасутся. Небо бездонное синеет, а ночи душу чаруют. И вот опять умилились богатырские сердца.
Но завет и тогда еще не был исполнен. Надобно было и третье место найти. Тогда спустились богатыри к морю широкому Каспийскому, поднялись по горам и увидали многоводную реку. А за рекой простиралась равнина с диким виноградом да чудесными плодовыми деревьями. Посмотрели богатыри в реку – а в ней рыбы видимо-невидимо. И соль они там нашли – прямо на земле лежит. Тогда стали богатыри бросать жребий. Дон достался Кольцо атаману, Ермаку – Сибирь, а Третьему – Терек.
– Красив твой рассказ, ажно захотелось такие края повидать. Только и глуп он. Ежели Кольцо на Дону остался, то как же он с Ермаком воевать вместе ходил? – уставился на возницу солдат.
– А этого уже не моего ума дело, – ответил возница. – Может, основал он казачество на Дону да пошел Ермаку помогать, а может, и еще как. Токмо слышал я, что Ермак перво-наперво от Дону до Волги ходил, и тама разбоем над чужестранными купцами промышлял. И уже оттуда от расправы должной на Чусовую бежал, а после уж и в Сибирь двинулся . Только мне эту быль так изустно рассказывали, и я ее должен в сохранности другим передать. Так вот, казаки потом – и Ермак, и Кольцо после с Маметкулом бились. Ох, битва славная была. Во всей Сибири ни до, ни после такой битвы не было. Да, уж дай Бог, – возница осенил себя крестным знамением, – и не будет никогда.
– Постой, каким таким Маметкулом? Ведь битва с Кучумом у Ермака была? – удивился солдат.
 – Да нет. Кучум, Мартазиев сын – он вроде как верховного царя у татар был. Он сам, баят, Сибирь у князей Магометовых: Етичера и Бекбулата воевал и первый царем Сибирским нарекся. В бой сам не ходил, только наблюдал издали. А вот племянник его – Маметкул, воеводой у него был. Вот тот в битвах отличался. В самой большой битве – у крепости на Тоболе – так это он был. А было это так: по двадцати стругов с дружинами Ермака Тимофеевича и Ивана Кольцо вышли по Тоболу к Иртышу. И туда же со всей своей ратью из сибирской столицы вышел Маметкул. А рать у него – тьма тьмущая. И вот вышла его орда на крутой мыс на Иртыше, выстроилась – доспехи все на солнце блестят! А струги Ермака, стало быть, встали на якоря вдоль берега да от стрел щитами закрылись. А сами пищали затинные да пушки с картечью подготовили. А на каждом струге было по три пушки. Да как дали они залп огненным боем, – так половину ордынской рати и уложили на месте. А вторая половина татар бежать вздумала. И казаки их ну нагонять, да бить из пищалей. Деды говорили, так сильно казаки Маметкула били, что кровь под ногами хлюпала. И самого его изранили, чуть не полонили. И бежал тогда Маметкул, и Кучум тоже бежал – даже сокровища все свои в городище бросил.
А казаки всех там пленных освободили. Правда, в отместку потом Маметкул напал на казаков, что за рыбой на озеро выехали, и убил их всех досмерти. Но на следующий год, на озере Куларове казаки разбили Маметкула, а самого в Москву отправили. Вот так Сибирь и воевали. И выходит, что ежели бы нашу Камскую Соль Маметкул не тронул, может, и не было бы у России Сибири-то.
 «Не было бы Сибири, так и не пришлось бы в такую даль в ссылку ехать. Сослали бы куда поближе – на Белое озеро, хотя бы», – подумал Меншиков, погружаясь в дремоту от рассказа. Живо представлялись ему залпы картечи со стругов, дикие орды, облепившие берега реки, парящая на холодке пролитая кровь, стрелы, хлюпающие по речной воде. Александр закрыл глаза, и благодатный сон унес его из жесткой телеги в удобное и ладное седло его коня, в руке оказалась любимая шпага, а вдали реяли голубые знамена с желтыми крестами…

Тягучая дробь деревянных ободов телеги по бревенчатому накату заставила бывшего князя открыть глаза. Нельзя сказать, чтобы он проснулся – чудесное сонное окоченение еще не совсем покинуло его тело, и обрывки приятных образов сна еще можно было вытащить из небытия в сознание. Однако и сном назвать это было бы не совсем верно – крики возниц, ржание лошадей, удары кнутов, дребезг колес – все это постоянно врывалось в сон, иногда согласуясь с видениями, а иногда разрушая их, переменяя ход событий или вовсе их прекращая. Последние обрывки сна, в котором ингерманландские драгуны поили своих коней из реки, оказались лишь отражением настоящего водопоя на пологом берегу Усолки, что вновь встретилась на пути обозу, выложив свое змеиное русло кренделями и петлями среди невысокого и все чаще болотистого берега.
– Берегись! – вдруг зычно крикнул кто-то внизу.
– Чего орешь, дурак! – гаркнул в ответ кто-то из гвардейцев.
– Лошадей, уводи! Уводи из реки – мольный лес рекой идет! – не унимаясь, кричал мужик у реки, размахивая здоровенным колом.
Гвардейский поручик живо вскочил на своего коня и привстал в стременах, вглядываясь вдаль. Меншикову не было видно, что он там разглядел вдали. Да и что можно разглядеть в этих речных петлях. Однако, через мгновенье, раздалась команда:
– Все – жив-а-а на берег!
Неспешное течение Услоки продолжало неторопливо плескать мелкую рябь на воде.
– Во-о-он – бревно! – закричал кто-то.
Прав был мужик: из-за излучины неторопливо выплыло темное, с рыжими подпалинами боков и лепестками темной чешуи-коры сосновое бревно. За ним показалось еще несколько. Бревна толкались друг с другом на повороте, словно поросята в загоне.
– А делов-то! Лесины сплавляют… – проворчал солдат-преображенец возле телеги князя.
– А ты погоди ворчать! – оборвал его мужик-возница. – Ты на воду смотри, да поджидай.
Река переменила свой цвет в одно мгновенье. Из черняво-серой, в цвет пепельно-сиреневых облаков, она вмиг стала пестро землисто-рыжей, словно гравер нанес множество штрихов резцом вдоль и наискосок ее русла. Бревна от толстых, в человеческое тело, до тонких – в руку толщиной, неспешно подталкивали друг друга, отчего распространялся по округе мягкий приглушенный гомон. Казалось, что какой-то великан неспешно бил неведомую и бесконечную мелодию огромными деревянными ложками. Часть бревен оказалась вытолкнута на берег – в то самое место, где только еще недавно был устроен водопой для лошадей. По обоим берегам речки шли мужики с длинными колами в руках. Стоило каким-либо бревнам попасть в заводь или прибиться к берегу, как кто-нибудь из мужичков живо выталкивал их колом обратно на течение. У бывшего водопоя мужички трудились уже вдвоем, деловито выталкивая бревна обратно на воду.
– Что творите, православные? – крикнул мужикам поручик Крюковский.
– Так на усолье лес для варниц сплавляем, ваше благородие! – прокричал в ответ рыжий мужичок, одновременно ловко орудуя колом. – Плоты с лесом тут не проходят, уж больно затейлива Услока. Вот лес молем и катим.

В первый день пути от Камской Соли обозу удалось пройти около двадцати верст. На ночлег встали в селе Половодово. Ночью, если ее можно было назвать таковой из-за светлого небосклона, за селом протяжно выли волки.
– Обычное дело, – сказал возница, как на другой день двинулись дорогой на Сурмог. – Волков и медведей здесь тьма тьмущая. Больше, чем людей. Ежели где ночью лагерем не у села встать придется, так огонь кругом выкладывать будем, иначе не отбиться.
– Ничего, волк – не страшнее человека. Отобьемся как-нибудь уж, – храбрился караульный преображенец.
– Да одного такого храбреца у моего дворца в Питербурхе на острову волки зимой и слопали, – не выдержав, добавил от себя вполголоса Меншиков.
– Так то зимой, – согласился возница. – Зимой волк лют, оттого что голоден. А сейчас – прокорма ему полно, так уж на человека бросаться не станет. Однако ухо востро держать нам должно.
Поля, окружавшие дорогу на пути от Камской Соли, появлялись все реже. Каменистые развалы и песчаные участки сменяли друг друга на дороге. Цвет песка здесь был необычный – чистого желто-белого цвета, словно солнечные лучи светили на него, хотя и было достаточно пасмурно. Стали появляться и редкие у Камской Соли сосновые рощицы, которые быстро сливались в перелески и убегающие в горизонт леса. Вскоре и погоды стали яснее: видно сказался подъем в гору и удаление от болот Прикамья. Дышать тоже стало легче: ароматы хвои и свежий ветер насыщали высушенный солнцем воздух благотворными ароматами. Однако легкость и приятность дороги закончилась довольно быстро. Уже во второй половине дня, когда обоз приблизился в Вильвенским болотам, дорога превратилась в сплошной песочник. Колеса телег и ноги лошадей вязли в нем, словно тонули в очень вязкой желтой луже, и двигаться обычным путем было невозможно. Ездокам пришлось спешиться, а всем мужикам и солдатам – налегать на колеса телег. Без пособия мужицких рук тележные колеса практически не вращались, а лишь плыли в песке, оставляя за собой глубокие борозды, уступая усилием лошадей.
– Вращайте колесы-то! Руками, руками их крутите! – срывая голос, кричал проводник.
Обозники, облепив деревянные обода руками, толкали их, тем самым заставляя телеги катиться обычным чередом. На преодоление песчаной ловушки протяженностью почти в полверсты ушло время как на десять верст, и дневной план перехода выполнен не был. Второй бедой, доставившей огромные неприятности стали полчища комаров и прочей мелкой кровососущей летающей твари, которая в обилии водилась близ болот. Постепенно и сама дорога стала все более заболоченной, и телеги вновь приходилось вручную толкать через топкие места. Людям и животным требовался отдых, который путешественники смогли получить только в деревне у устья Сурмога.

Погода следующего дня подала путешественникам немного надежды: пригрело солнышко, и ветерок раздул надоедливую мошкару. Однако едва выехав за околицу деревни, обоз уткнулся в совершенно заболоченную дорогу. Пестрая черняво-бурая жижа с прожилками светлой глины, липкая и ужасно зловонная, чавкала под копытами и сапогами. Местами на болотину была уложена бревенчатая стлань, позволяющая более-менее легко продвигаться вперед. Вновь все болотные кровососы стали роиться над несчастными путниками. После того как болото было преодолено, дорога стала глинистой, и по ней удалось без особых приключений, взбираясь в горки и скатываясь с них, добраться до речки Кырог, где и был наконец сделан привал.
– Смотрите, батюшка, никак – медведь тут прошел! – младший Александр указал Меншикову на четкий отпечаток здоровенной когтистой лапы, больший, чем  от солдатского сапога.
– Что ж удивительного? – ответил старший Александр. – Здесь его вотчина, он тут и хозяин. Вон у него и трапезная, – Меншиков кивнул на густые заросли малины. – А мы лишь гостим у него, да и то без спроса. Того гляди, попросит он нас отсюда, – и Александр насупил брови, изображая сердитого медведя. Сын Меншикова улыбнулся – впервые за долгие дни путешествия.
– Это хорошо, что среди нас баб на сносях нет, – подосклабился один из обозников.
– Это отчего ж хорошо будет? – переспросил его кто-то из солдат.
– Известно, отчего. Медведь он наперед чует, какая баба парнем тяжела, и вмиг ее разорвет, чтобы, значит, охотника будущего убить, – заявил мужик, явно гордясь своим знанием. – У нас как в лес идти, так всех брюхатых в дому прятали. А черному лесному человеку  мясца на росстани клали, кланялись в пояс да на все четыре стороны, уговаривали это мясо съесть, а людей да скот оставить. А каждому сказать надо было: «Пень, колода, крута гора, не видать черному зверю меня».
– А у нас говорят, – добавил, шепелявя, другой мужичок, рябой и без передних зубов, – что в черного человека колдуны обращаются али проклятые сыновья. На сына, отцом проклятого, нечистый шкуру напяливает. А колдун ночью в подполе через двенадцать ножей прыгает да медведем и оборачивается. У нас раз освежевали такого. Шкуру с него спустили, глядь, а под шкурой-то – опояска мужская. Ну и испужались все. А потом узнали, что в деревне одной рядом – мужичок исчез. Колдуном он и был.
– Вот страсти-то… – вздохнул солдат и перекрестился.
Меншиков взглянул на княжон. Те враз оробели, услышав страсти про медведей.
– Не бойтесь, – усмехнулся бывший князь. – К вам сие не относится. Двух бед да трех на одном месте не бывает. Да и с родителем своим вы теперь в согласии живете.
Мария, заслышав слова отца, отвернулась. Младший Александр вновь насупился.
– Да будет вам, посмотрите – неплохо ж здесь. Тут те же деревья, что и у нас были, и травы такие же, да и небо все тоже, – продолжил Александр. – И все это – теперь безраздельно наше. Пусть наших палат нет, так и тесны палаты те были. А тут, смотри – простор. И делить его не с кем не надо. Смотри себе, сколько хочешь. Хочешь – вон на ту сосну. Хочешь – на те горы на горизонте. А хочешь, ложись на сено и смотри на облака, что в небе. Вы раньше все это видели, замечали? Была ли у вас эта вся красота? То-то, и у меня ничего подобного не было, одна суета была. А теперь вся эта красота появилось. И знаете что, отнять теперь все это владение у нас может только Господь, а никому другому не по силам!
Младший Александр не очень уверенно кивнул головой, скорее по привычке соглашаться с отцом, чем по ходу согласия с ним своих мыслей.

После недолгого привала дорога показалась гораздо более легкой. Да и взаправду она стала легче, так как идти уже пришлось вниз с горы. Но тут появилась новая напасть. Кажется, еще нигде не было так таежных кровососов как здесь. Комары были самыми безобидными из всех. Особенно досаждал мелкий гнус и мошка. Сколько не кутайся в одежи – все равно кто-нибудь из этой надоедливой братии да просочиться внутрь, чтобы испить твоей кровушки. Да и дышать как-то надо было – щелки все равно оставляешь.
Видя мучения молодых княжон, один из мужиков отошел от дороги и сорвал несколько растений – небольших травяных веточек, усыпанных ярко-желтыми цветами. Он подошел к солдату на телеге:
– Передай им, пусть натрут укусы – зуд отляжет, – сказал он, протягивая ему травинки.
– Иди сам – князю отдай, – солдат кивнул на Меншикова.
Мужичок протянул Александру цветы. От них исходил приятный сладкий запах:
– Медовик это. Ежели его помять, да поплевать на него, да растереть, как следует – то от зуда и вам, и княжнам поможет.
Меншиков принял цветки от мужичка:
– Благодарствую, любезный.
Действительно, вскоре, после того как путешественники оросили свои укусы медово пахнущей кашицей, кожный зуд понемногу утих, и жизнь помаленьку пошла на поправку.
От таежного гнуса с мошкой помогали избавиться лишь дожди. Сначала дождь мог идти так себе, потихоньку, капля за каплей, а после ливануть так, что и света Божьего не станет видно. Небесная влага немилосердно лилась холодными потоками за шиворот путникам. Впрочем, вода в путешествии настигала путников со всех сторон  – и при многочисленных переправах бродом через перекаты ручейков и речушек, в изобилии текущих с горных хребтов. Если же дорога была сухой и не болотистой, то это означало, что обоз выехал на старую каменистую осыпь.  Трясло на таких камнях совершенно немилосердно, но все же можно было ехать, а не толкать телеги. 

Через несколько дней пути впереди раскрылась долина реки Яйвы, за которой уже совсем вблизи вздымались горы самого Каменного пояса. Высокий берег реки, поросший могучими кедрами, оказался обрывистым.
– Это Долгий камень, – пояснил проводник. – Так тут у нас его прозывают. Тут и печоры  древние имеются. Там еще в старые времена вогулы своим истуканам жертвы приносили. Там до сих пор кости слоем в аршин лежат. И истуканы ихние тут стояли, пока яйвинский поп их не покрушил по указу Петра-то Алексеевича. А рисунки там свести не смог, так там и соболь, куница и лось начертаны, и человек с копьем – охотник, стало быть.
Сама Яйва, также как и большинство рек в этой местности, прилично змеилась, нарезая дол на всеразличные островки, и подрезая в берегу живописные утесцы. Земли в долине были весьма тучными, и то тут, то там виднелись засеянные поля.
Вдоль реки виднелось несколько деревенек и само село Верхняя Яйва, которое легко было определить по церкви.
– Во-он Яйва-то верхняя. Там сам Артюшка Бабинов и похоронен, – изрек проводник, указывая в сторону церкви, видневшейся в дымке в верстах пяти ниже по долине. – И церковь он первую сам здесь рубил. Так и род его до сих пор в Яйве проживает. А как же, ведь сам Артемий то село основал! Как дорогу здесь рубил, так в долине и осел. Места здесь знатные. Видно на отдых мы здесь встанем и подводы сменим, а назавтра – уж на Камень начнем взбираться – тут верст с десятка два до них будет.
– А где ж Сибирь начинается? – спросил мужика гвардеец.
– Как где? Вот – гляди! – от волнения мужичок аж привстал на телеге. – Во-на там – Яйва, там перевоз, а за ним – вона гляди дорога бежит, и туда – на гору. Вон там – на горе – уже и Сибирь начинается.

Село встретило обоз кладбищем.
– Дурная примета, Александр Александрович, – обратился Меншиков к сыну, – если судить по твоим знакам, добра здесь не жди.
– Напрасно, батюшка, вы так думаете, – отвечал младший Александр, – кладбище сие есть место упокоения знатного человека, открывателя и управителя сей сибирской дороги. Посему, считать его дурным невозможно.
– Да, правильно все говоришь – все так и есть, место упокоения знатного человека, и как раз перед въездом в Сибирь, – усмехнулся Александр Данилович.
Яйвинское село оказалось достаточно большим – десятка с три дворов. Остановились в нем на ночевку, как и в других селах, на яме – почтовой станции, которые были устроены по всей дороге так, чтобы можно было найти ночлег до темноты. Здесь же отдыхали государевы почтари в богатых кафтанах из английского зеленого сукна – что у преображенцев, с красными обшлагами. Ярко блестели начищенные медные пуговицы и нагрудные бляхи с двуглавыми орлами. Шапки у них были из того же сукна с красными отворотами. На Яйве пришлось сменить лошадей: для подъема в горы требовались свежие силы. Удалось путешественникам и попариться в банях.
В путь тронулись рано поутру, когда еще тяжелый туман кутал небольшие болотца в пойме реки. Дорога тут же взяла вверх, в гору, и вскоре, путники оказались на полсотни саженей выше долины реки. Елово-пихтовая тайга на склонах горы перемежалась с березняками и ольшаниками. Повсюду были видны нехоженые малинники, заросли рябины и даже смородины. Дорогой пришлось миновать три высоких горы, вершины которых уже были покрыты не лесом, а лишь карликовыми березами и мхами. На высоте и при постоянных ветрах, верно, другие растения не выживали. За этими тремя перевалами открылись три скалы, все поросшие сосновыми и кедровыми деревьями. Несмотря на полную опасностей дорогу, кедрами можно было залюбоваться, так стройны и величественны были эти деревья.
На одном из перевалов проводник проболтался, что обычно летом по Бабиновскому тракту стараются не ездить. Все караваны дожидаются зимы, когда нет гнуса и не так страшна распутица, да и каменистые ухабы скрыты льдом и снегом. Дорога действительно не радовала. Кроме того, что она была узка, эти бесконечные спуски и подъемы вконец выматывали путников. Только поднявшись с великими трудами наверх, обоз принужден был спускаться вниз снова. И если подъем был просто тяжел, то спуск вниз мог быть просто опасен. Лошадей приходилось запрягать гусем – по одной, так как две лошади на дорогу уже не помещались. Возницы и ездоки всеми силами придерживали повозки, чтобы те не полетели вниз по крутому уклону дороги, опережая коней. Наготове всегда держали палки, чтобы вставить их в колеса, если телегу безудержно понесет вниз. Однажды лошадей и вовсе пришлось выпрячь и спускать повозки только на руках – никакая лошадь не смогла бы удержать груз под таким крутым уклоном. А поломать лошадей – означало бы бросить часть груза прямо здесь – на перевале.
«Вот, видно, как дорога в горах на Венецию выглядит, что доктор Постников описывал, – подумал Меншиков. – Смертные страхи да великие нужды и труды. Кто бы мог подумать, что спускаться с гор может быть труднее, чем взбираться на них. Ну, раз Альпенские горы не увидел, так хоть Камень перевалю. Сбудется мечта давняя на горах великих побывать».

На очередную ночевку встали у ручейка Чикман, достаточно мелкого, чтобы его можно было перейти вброд по каменистому дну, опасаясь лишь наваленных тут и там стволов деревьев, упавших со скал в ущелье. Остановились неподалеку в большой придорожной избе, специально поставленной здесь между двух высоких скал для путников.
Обрадовавшись прекращению тряски и испытания подъемами и спусками, сойдя с телеги, Александр распрямился во весь свой рост, и, проходя в двери, что есть силы приложился головой о деревянную матицу. Ошеломленный, он обнаружил себя через мгновение растянувшимся на полу во весь свой рост.
– Так-то Сибирь кланяться приучает, – злорадно прошипел кто-то рядом. – Ты не стесняйся-то почаще голову склонять, так и целее голова-то будет.
– Батюшка! – сын вместе с камердинером Струниным подхватили Меншикова за руки, помогли ему подняться.
– Да, тут в Сибири аккуратнее надо быть, тут уже другие законы, Сибири уже ей все равно князь ты, али казак простой, али еще кто, – закивал, поглаживая бороду проводник. – Тут ты либо человек, либо нет. А в Сибирь мы взаправду только завтра вступим. За ближайшим камнем, за Крестовым, вот она – настоящая Сибирь и начинается. Там – в Сибири люди старинные живут, ревнители старой веры. Многое у них по-другому. Новые порядки они не слишком почитают. Да и того, кто порядки эти устанавливать на Руси вздумал, за антихриста почитают. Так что есть еще ночь тебе, как следует к вступлению в новую землю и новую жизнь подготовиться, – улыбнулся сдержанно в бороду проводник. Отужинав и отогревшись, путники отошли ко сну, где кому Бог дал устроиться, чтобы на следующий день продолжить свое путешествие.

Утром дорога вступила в тайгу, где деревья стояли такими ровными рядами, что казалось, что кто-то высадил их тут – на буграх. Через некоторое время обоз миновал деревню Молчан. Дорога здесь была уже легче: кое-где даже была кем-то заботливо уложена деревянная стлань. После деревни дорога стала опять портиться и, в конце концов, превратилась в отвратительную глинистую кашу. Тонкая подсохшая корка поверх грязи легко пробивалась копытом и продавливалась колесом, являя взгляду вязкую глинистую массу, которая отлично липла к ногам и к колесам, забивая их по самые ступицы. Вновь седокам пришлось месить грязь, вращая и, затем, очищая колеса от глины сучками, чтобы вскоре вновь повторять сию неприятную рутину. А еще частенько дорогу преграждал валежник. В горной каменистой почве корням деревьев было трудно глубоко закрепиться в почве. Поэтому тут и там попрек дороги валялись и тоненькие стволы и весьма объемные. При подъеме выше по горе лес вокруг сменился мелколесьем, и чем ближе было к вершине, тем все тоньше становились деревца. На перевале дорога оказалась вконец испорченной верховым болотом с черной смердящей жижей. Чуть же ниже вершины, с высоты птичьего полета открылся прекрасный вид на Косьвинский камень, огромное небо и синие горы по всему горизонту. Обоз остановился на краткую передышку – на ветру мошка и гнус не беспокоили путников. Со склона виднелась была деревня в низине.
– Это Косьва-то и будет, – сказал возница. – Во-о-н там камень, – он показал на острую вершину, похожую на разрушенный замок, с высокой башней. – Там снег лежит и зимой и летом, и никто туда залезть не мог. Кто пытался, так ветром его вниз сдувало. Такие там ветра наверху. Острым камнем прозывается.
Рядом высилась и другая очень длинная скала, до половины заросшая лесом.
– А вот на эту скалу Дикарь-камень забрался как-то поп местный со своим крестом и воду святую с собой прихватил. И, говорят, нашел наверху пруд с водой и освятил его, а рядом – след оленя нашел. И объяснил он всем, что это значит, что вроде как святой дух в образе оленя, к нам снизошел.
– А ты не путаешь чего, любезный? – проговорил Меншиков. – Святой дух, он в образе горлицы является.
– А я-то почем знаю. Мое дело маленькое разбираться, в чем он там является, оленем или горлицей. Что народ говорит, то я говорю. А народ – известно, зря говорить не станет. Смотри лучше сюда: вот там, за деревней – гора пониже будет, там и проход в горе. Через него скоро пойдем.

В Косьве караван встал подкормиться и напоить лошадей, и потому как солнце еще не садилось, решено было перейти через гору до следующей деревни по прозванию Ростес.
– Дорога там ровнее – авось до темени успеем, – пообещал проводник.
Переправившись вброд через речку Косьву, течение которой оказалось быстрым и пронизывающе холодным, тронулись в путь под начавшее уже розоветь в верхах небо. Когда солнце уже село, но светлое северное небо еще освещало на горизонте Семичеловечий и Сухогорский камни, караван встал на ночлег в карауле у Растеса.
Следующие дни, обоз двигался в сердце Югорского каменного пояса от одной деревеньки до другой. Дорога была большей частью все также скверная, как и раньше, но болот, по счастью, уже почти не встречалось. Однако обозу то и дело приходилось пробираться сквозь чащу холмистого леса, где дорога была сплошь завалена деревьями. Потом опять приходилось взбираться на высокие каменистые горы и спускаться с них.

Во встречающихся деревнях русское население все чаще стало мешаться с татарами. В деревне на речке Кырья, княжескую фамилию немного развлек один татарин, державший у себя живого соболя в плетеной корзинке. Зверек оказался совсем ручным и с удовольствием поедал кусочки сырого мяса, которые хозяин просовывал ему сквозь прутья. После Кырьи дорога вновь шла через большой, невиданный ни в Петербурхе, ни в других Российских губерниях, густой боровой лес. Вновь пришлось осторожно спускать повозки с горы по дороге, которая привела путников к берегу реки Ляля. Однако, на этот раз, к воде дорога не сбегала, а лишь шла по горе вдоль самой реки. С одной стороны дороги была могучая скалистая гора, с другой же стороны, был глубокий обрыв, где внизу текла река. Княжны в ужасе закрывали глаза, а солдаты подтрунивали, что, дескать, чего бояться, ведь не по облакам путь лежит, а по камню. Однако вид свежих каменных осыпей внушал трепет и служивым, отчего они все старались жаться более к скале, однако непременно поглядывая вверх, дабы уберечься от шального камня, летящего со скалы.
Вскоре показалось, что вокруг стемнело, то ли от страха перед пучиной, то ли от того, что горы, поросшие лесиной, нависали со всех сторон, как темные тучи. Такая искренняя благодать от встречающей новичков сибирской природы тянулась верст пять, пока горы не расступились, и обоз не нашел благословенный привал и трапезу невдалеке от четырех татарских юрт подле реки. За татарским стойбищем вскоре показалась деревенька из четырех дворов – Мелинковна. Жители рассказали, что река Ляля прозывается в их местности Каменной речкой, по причинам теперь вполне путникам понятным. Проводник объяснил, что Ляля уже впадает в Сосьву, ту самую реку, на которой стоит Березов. Вспомнил мужичок и про то, как в этих краях рубили огромные лиственницы-карагаи для отправки гужом по тракту на строительство Питербурха, по указу самого царя Петра Алексеевича.
Следующий день пути вдоль  Каменной речки – Ляли, среди длинных и суровых каменных утесов, нависающих над дорогой, привел караван на склон горы, где открывалась уже более приветливая Сибирская земля без зловещих гор и утесов. Обоз миновал Павдинский караул и к вечеру прибыл на Лялинский караул.
Без караулов и застав на Руси никак не обойтись. Кто же тогда будет мыту  собирать, за приезжими следить да грамоты у них проверять? На дорогах сбор мыта – основное государственное дело. С меди и железа – десятую часть надо снять. С соли, икры и рыбы – осьмичную часть, с весчего товару – овса, солода, гороха – и вовсе шестую. А вот обоз идет – так с него посаженное собрать надо: от мест в повозках, потом полозовое: от количества саней, если дело зимой, или поддужное – с телеги, если дело летом. Затем прибавим головщину – за количество людей, проезжее – за собственно проезд и мостовщину, если на пути мосты встречаются. Так государство от своего народа никогда в накладе не остается. Вот на всех дорогах и устроены караул за караулом, рогатка за рогаткой – сиди себе в сторожке, да деньги на дело государево собирай и воеводе вовремя отправляй.
А ежели какой бестоварный, гулящий человек просто через заставу идет? Так тут дело простое – плати полторы копейки – и иди себе странный человек подобру-поздорову. А чуть что – можно и в Верхотурье в острог отправить. Вон, по дороге на Бабиновке – целых три караула. На Ляле, в Павде и в Растесе. А есть еще и таможня – то совершенно отдельное кормление. Там привальные и отвальные, свальные, амбарные, гостиные уплати и будь здоров. Ходячие таможенные служки меж возов с товаром снуют, деньги собирают. Караульные купцов стерегут. Ларечный – деньги в ларь укладывает. Полный порядок! А ежели кто имеет запретный товар или имеет больше добра, чем значится в его проезжей грамоте, то все это отбирается в царскую казну, будь это деньги, соболя, серебро али золото.

Через день дороги после Лялинского караула пятиглавием куполов собора  встретило путников Верхотурье. Здесь, наконец, предстояло было оставить ненавистные подводы и пересесть на дощаник , чтобы по Туре мимо Тюмени пробираться к Тоболу.
Княжескому семейству позволено было за караулом посетить церковь для молебна.
– Батюшка, проси дозволения в Покровскую церковь, – подсказал кто-то Меншикову. – В простую деревянную проси помолиться.
– Отчего ж в простую? Отчего ж не в соборную? – спросил Александр.
– В Покровской мощи Святого Симеона – помолись ему, попроси, о чем хочешь, да силы он тебе придаст-то, – ответил ему обозник.
Поручик Крюковский милостиво дал разрешение: по его разумению в небольшой церкви должно было быть народу меньше. Однако оказалось все ровно наоборот: у простой деревянной церкви было гораздо больше богомольцев. Но расспросить никого о Симеоне не удалось. Едва завидев ссыльных за караулом, народ старался исчезнуть от греха подальше. Дальше каравану предполагалось держать путь по воде на дощаниках, но, как выяснилось, Тура в этот год была достаточно мелководна, и все караваны снаряжались в селе Меркушино, в верстах в пятидесяти ниже по реке.

На следующий день повозки двинулись в путь вдоль берега реки. В пути обозник стал рассказывать солдату о святом Симеоне. Говорил он словно нарочито громко, так чтобы и бывшему князю рассказ был хорошо слышен:
– Да, святой тут был, такой верхотурский. Вернее, меркушинский он был. Меркушино – село на пути у нас лежит. Так вот там он, Симеон этот жил. Вернее, ходил он по Верхотурью, да в Меркушино и осел. Преставился он там же, а через пять десятков лет после того на погосте домовину с ним на свет Божий обратно и выдавило. Крышку с домовины подняли, а он там лежит, как вчера заснул, и благовония вокруг – чисто как храме. То есть Господь к нему высшую благодать явил. А такую благодать, ты сам знаешь, он раз в сто лет только кому являет.
– Да ну? – недоверчиво протянул солдат. – Что ж – два солдатских срока он в земле оттянул и все как живой? Тут в жизни один отмотаешь – и к концу уж не похож на живого. Ну, ладно, бай дальше.
– Воистину, как живой был. Прослышал о том народ и потянулся к могилке. Народ-то у нас до чуда жаден. Мало чудес в нашей жизни, все больше беды всякие. И вот, на могиле у него незрячий какой-то свет белый вновь увидел и калека без клюки пошел. А поскольку годков-то уже много прошло, так люди то и забыли, чья это могила была. И молились чуду на могилке каждый по-своему. Прослышали об этом чуде попы в Верхотурье да пожаловали самолично проверить, действительно-ль чудеса творятся на могилке той. И самый главный из них открыл крышку да глянул на тело. А оттуда благовония – как летом на цветистом лугу. И вот видит он все это дело, а сказать боится, что, дескать, прах-то действительно нетленный. Смотрит и не говорит народу он ничего. Недоумевает, что же ему делать? Но Господь-то его быстро вразумил: смотрел он, смотрел на могилу, да тут как заболит у него глаз, и все пуще и пуще болеть давай. Но поп – он сразу уразумел, к чему ему Господь такое попустил, и давай поклоны бить, прощения просить – дескать, вижу я все как есть, вижу, только исцели мя, Господи. Отпустил его глаз – так он сразу всем и объявил, что, действительно, этот раб Божий сподобился от Господа нетления.
– Чудеса, значит, излечения творил, – проговорил солдат, и потер затекшую поясницу. – Хорошо бы и нам исцелиться. Вот так – раз и навсегда.
– А знаешь за что Симеону такая великая честь выпала?
– Верно, усердно Богу молился? – пробасил солдат.
– Богу многие молятся. Есть, которые даже лбы себе расшибают – да все без толку. Богу ведь не словами молиться надо, а душой и сердцем. А душа и сердце с Богом говорить допускаются, только через обретение истинной кротости и смирения. Вот тем и Симеон себе такую долю заслужил. И вот шутка-то: невелик подвиг, когда ты смиряешься и долю тяжкую терпишь, коль и не было у тебя ничего. Много таких странных есть – ни кола, ни двора – копеечку просить Христа ради – не хозяйство держать. Шутка, брат, в том была, что Симеон боярином был. Кожа у него нежная, чистая была, да и говорил он правильно, по-книжному. Говорят, и с деньгой дружил. Во как! А потом все бросил. Сам бросил, по своей воле. Душа его другой жизни запросила.
– Ну да. Ежели сам бросил – тогда другое дело. Я таких случаев не помню, чтобы все сами бросали. Наоборот, все к богатству тянутся, – солдат покосился на Меншикова.
– И много ли счастливых, среди тех, кто за богатой долей гонится? Вот представь, нажил ты богатства... – мужичок подмигнул солдату. – Назавтра делать что будешь?
– Ну, как что, известно что! Богатый своему достатку радуется. Пользуется им всласть. Ест от пуза, гуляет, да перед остальными хвалится! Я бы пожил богатым! Ух, пожил бы! – солдат сладко прихлопнул ладонью по колену, предвкушая, как бросил бы он свою шапку на землю и пошел бы топтать ее, коли стал бы богатым. Чего тогда шапку-то жалеть?
– В достатке жить неплохо – спорить не буду, – ответствовал мужичок-возница. – Впроголодь жить да детей морить – чести в том никакой нету. Хорошо, коли всего в доме хватает. Однако ж, вот ты правильно говоришь – у нас на Руси богатый только заради своего богатства живет. Деньги для богатого и есть сама главная цель его жизни. Не чтобы вокруг красоту делать или бедным помогать, а токмо едино для самого себя. Чтобы ходить, и все знали, что ты богат. Вот ты ж, наверно, видел таких, что из бедных богатеют. Сначала – человеки человеками, а как денег загребут, так возносятся как бояре. Шапку перед ними ломи, вперед не проезжай, да все по отчеству величай, что твоего князя. Тут же такой богатей забывает, что он той же глины Божьей, что и все остальные. Нет, он уже начинает считать, что в глину ту золото из ларя его примешивается, и, верно, сияние вокруг главы его золотое получается. Как такой по улице выступает – видел? Глаза в небо вперил – на землю грешную уж и не глядит. С другами своими старыми уже не рядится. А потом уж, ему обратно пути то и нет. Нужно свое богатство поддерживать, да умножать. Ведь перед всем миром он уже барином себя выставил. Что будет, как он богатство свое растеряет? Обратно придется со всеми уживаться? А ведь ему того уж не простят-то люди. Вот и выходит, что лезть ему только вперед, все к большему богатству надобно. А там, в богатстве, ему другие такие же богатеи друзьями-приятелями становятся. И надобно ему уже и перед ними фасон держать. И остановиться никак нельзя. Вот и забывает он жизнь нормальную, человеческую, простую. И выходит, что не богатство для него, а он для богатства – то есть рабом он в кабале у мошны своей становится.
–  Ты, прямо, проповедь прочитал, – покачал недоверчиво головой солдат. – Отчего ж тогда все к богатству тянуться продолжают?
– А все по глупости своей, да неразумности. Они думают, что богатство сохранит их и от хвори всякой, и от смерти убережет, и позволит прямо в рай на золотом тельце въехать. Так ведь не так это. Не так! – возница вознес перст к небесам, словно обращался к ним за поддержкой.
– Ты перстами-то в небо не тычь, – насупился преображенец. – Хочешь говорить, так говори, растолковывай, что сказать хочешь. А то перстами-то всяк тыкать горазд.
– Так вот и растолковываю я тебе, что Симеон этот, из богатой семьи был. Да понял он, что путь его также как у всех закончится, коли он по тропинке протоптанной для богатых пойдет. А душа-то на этой тропке веригами увешивается, хоть и тело белым остается. И тянут эти вериги все вниз, а в небо не пускают. И становится человек, как пес цепной, что будку свою охраняет, хоть будка у него и теплая, да плошка всегда полна. И остается ему только по ночам на месяц выть от тоски непонятной и предчувствия самого мрачного в доле своей. Вот Симеон и бросил все. А это шаг, я тебе скажу. Не поимевши богатства, не поймешь, чего шаг этот стоит. Вот, я тебе скажу, представь: стоит один человек на земле. А другой – рядом. Но второй, сперва, на гору залез, а потом с вершины спустился. Вроде бы рядом оба стоят теперь, на лугу, а все же по-разному стоят. Второй-то уже все окрестности с вершины-то повидал. Вот так и Симеон.
– И откуда он взялся-то в краях ваших? – солдат снял с головы треуголку и почесал голову.
– Сказывали, пришел он откуда-то из России за Камень и давай по Туре-реке ходить. Летом – грибами да ягодами питается да рыбу ловит. Идет да присядет, и разговорится с кем-нибудь, да все об истинной нашей вере. Особенно с вогуличами дружбу водил – про Христа да Николу угодника им рассказывал. Так дни свои и проводил. Зимой жительствовал в домах хрестьянских – ремеслом портным промышлял. Шил шубы с нашивками хамьяными или ирхами , что для праздников великих одевают. Притом послушлив был в дому хозяйском. В церковь на молитву и службу Божию прилежно ходил. А сошьет как шубу – так и поминай его как звали. Поутру исчезнет. Хозяин хвать – а в шубе воротник недошит.
– Так в чем же здесь доблесть? – возмутился солдат.
– А доблесть его в том состояла, что он денег за работу не брал – а ее делал. А малую малость всегда оставлял без доделки, чтобы человек потом совестью не мучился, что Симеон без оплаты за труд свой ушел. Повод, значит, лазейку таковую для совести хозяина оставлял. И жил, выходит, за щи пустые и краюху хлеба. Но не просто так. Не это было для него главное. Хотел он, чтобы слушали его люди. Знал он наизусть многие места из Писания и притчи разные из жизни древних святых. Шьет он шубу, да и рассказ свой ведет. Бывало, в дом не только хозяева, так и соседи приходили послушать его. А он и советы им давал и как лечиться от хвори, и как от привычек вредных воздерживаться.
А один купец так разозлился было на него, что он от денег отказывался, что хотел   монетами медными накормить, да об землю его больно ушиб. Все дивился, как так человек от денег отказывается? А Симеон ему говорит: «Бедностью я богат! Так Николай чудотворец говорил. И не хлебом единым жив человек».
– О, каково сказал! Как же бедностью богатым можно быть? – недоумевал преображенец.
– А на это он говаривал, что немудрое Божие премудрее мудрого человеков, и немощное Божие сильнее сильного человеков. И чем ты слабее, тем сильнее. А потом все так по его словам и вышло. Купца того на дороге волки подрали, и Симеон пришел его лечить и поставил его на ноги. Раны ему отварами разными, маслами да словом добрым врачевал. Во как! В Меркушино это было. Там и схоронили его Симеона – как преставился на четвертом десятке. Чревом он болен был.
– Ну и что ж? Все праведник твой помер. Что разница, бедный ли, богатый – все помер. Что пьяница помирает, что праведник. Все одно. Богатый хоть пожить успевает.
– Ну, ты не скажи! – возмутился мужичок. – Все говорят, Господь его специально молодым призвал. Чтобы он мук да немощи старческой не познал. Да скончался он тихо, в мире и с улыбкой. А, значит, счастлив он был. А с того момента, как душа его отлетела – разве важно сколько денег да имения у тела ее бывшего было? Разве Господь там, на небесах, в лари да кубышки твои заглядывать будет? Нет, братец, он в душу твою смотреть будет, все дела твои взвешивать, и тогда ты поймешь что важнее – богатства земные или душевные.
– Да кто про то знает-то? – отмахнулся солдат. – То все попы рассказывают. А я, брат, тебе скажу, что никто оттуда не возвращался и не рассказывал, как оно там. Все на веру нам понимать полагают. А вера, брат… Иной раз так тяжело верить, что там все хорошо будет и хочется, что бы немного, но еще здесь, на свете белом, рая земного вкусить.
– Это верно ты говоришь, служивый, – ответил возница. – Оттуда я не слышал, чтобы возвращались. Но вот Симеонову домовину по воле Господа из земли явило. Вот так самым явным образом. А как открыли гробовую доску, так он там тлением и не тронут совсем. Пять десятков лет пролежал, а все как вчера прикорнул. Разве только не дышит. А за то время-то уж забыли про Симеона. А тому попу, что Господь хворь на очи за неверие послал, так ему по дороге в Верхотурье сон приснился, что старец ему говорит «Симеоном, Симеоном его звали». И верно, нашелся вскоре старец живой, что все про житие праведника Симеона и рассказал. А после того, гроб его с мощами нетленными в Верхотурье перевезли. И стал он Святой Симеон Верхотурский! А на месте, где его могила была – святой источник забил! Мы к Симеону теперича с молитвой обращаемся и от очных хворей, от зельных и от других лютых хворей, от недугов телесных, и скорбей, и печалей душевных. Вот так-то!
– Может и так, – согласился солдат, – мне батюшка еще давно говаривал, что Господь призывает только тех, кого уже готов принять в царствие свое. Либо того жизни земной лишает, кто уже никак от грехов своих земных исправиться не может. Погибла, дескать, душа его уже и боле на земле человеку уже делать нечего. То бишь, коли мы с тобой, душа, живы еще – значит, не праведники мы, но и не грешники отпетые. Стало быть, есть еще у нас время туда али сюда поворотить, – грустно посмеиваясь, пошутил мужичок. Возница обернулся, словно хотел осмотреть колеса позади кибитки и подмигнул бывшему князю.
Меншиков, казалось, не заметил хитрого взгляда мужичка. Он смотрел   куда-то далеко: и сквозь мужичка-возницу, и сквозь солдата-караульного, и сквозь окружающий его лес и горы. Какие-то мысли поглотили его полностью, и унесли его душу далеко за пределы кибитки, и еще крепкого, но вдруг быстро начавшего стареть тела.

От Верхотурья до Меркушино или в «Царство Святого Симеона», как пошутил проводник, путь лежал по старому волоку вдоль реки Туры. Среди деревьев стали попадаться одиночные кедры. Эти гиганты высотой по двадцать-тридцать саженей , они заметно выделялись среди берез и осин.
– Это кедра! Она три века живет, – пояснил проводник. – Шишка у нее как у ели, только с гусиное яйцо будет или даже больше. А в шишках тех орешки сладкие… Эх, хороша ореховая кашка… Жаль не поспели еще шишки-то, рано еще. Вон – только раскрытые валяются… А еще с них масло бьют. Целебное. А зверь орешки запасает, да зимой питается. А апшак  как найдет схрон – и ну его разорять, да лакомиться. Вот тут праздник у него наступает. Пасха чрева!
Расстояние до Меркушина показалось меньшим, чем о нем говорили, и уже к обеду караван был на месте. Река Тура здесь действительно разливалась шире, но начинала при этом выписывать немыслимые коленца, как и большинство рек в Сибири. Пристань в Меркушине оказалась весьма большой. Теперь поручику Крюковскому предстояло найти гусяну с бурлаками для движения далее по Туре в Тобол. Местные гусяны значительно отличалась от волжских белян и расшив с резными крашеными бортами. Если волжские суда казались настоящими, с палубным настилом, с носом и кормой, то гусяны здесь  были подобны тем, что известны были на Оке: неуклюжие, словно корыто, без носа и кормы. Палубы у них совершенно не было, лишь в носовой части была устроена покатая крыша из теса – шакша, да посредине стояла небольшая избенка-казенка. Часть судов была достаточно новыми – в Меркушино была собственная верфь, снабжавшая кораблями чуть ли не всю округу.
Однако свободных гусян было не найти – так велика была в это время торговля, и поручик нанял такое судно-дощаник, один вид которого мог привести в трепет даже бывалого бурлака. Доски местами вышли из пазов, в бортах насквозь светились щели. Внутри же судно все было закопченное – в нем раскладывали огонь «для сугреву». Посвятив остаток дня сборам и закупкам, караван отвалил от пристани на следующее утро.

Река Тура оказалось весьма живописной. Побережные деревни были застроены большими богатыми деревянными домами, расположенными в весьма приятных местах. По своему левому берегу Тура делала многочисленные песчаные утесы, которые осыпаясь, обнажали корни побережных сосен, заставляя их «шагать» этими сказочными сучковатыми ногами. Часто виднелись и хорошие плодородные поля с посевами хлебов. А еще сказывали про горячие ключи на другой стороне Туры, будто бы жаром преисподни согретые.
На первую ночевку дотянули до острожка Туринский остров или Епанчино, прозванного так по имени вогульского князька Епанча, жившего тут в прежние времена. Говорили, что он встретил казаков Ермака тучей стрел, но казаки с огнебоями были сильнее и городок Епанчи все же разорили. От самого князя здесь осталось только название. Сам городок был мал, имел, правда, маленькую крепостицу с деревянным тыном вокруг, в которой находились канцелярии, несколько амбаров и дом воеводы, все сделанные из елового леса. Проводник сказал, что место это особенно богато грибами и здесь неподалеку, ниже по Туре, в Красной слободе, богатая грибная ярмарка, а местные жители называют место «слОбода», ударяя на «о».
На ужин готовили рыбу, который было изобилие в деревне. По подсказке местных рыбаков, камердинер Никита выпотрошил хорошего хариуса и, не очищая от чешуи, обмазал глиной и закопал в песок. Сверху он нагреб горячих углей из костра и подкинул еще пару полешек – огню на разживу. Долго ли, коротко ли пришлось ждать, заморяя голодные желудки ломаным свежим деревенским хлебом, но когда камердинер, наконец, извлек глиняного хариуса и разломил запекшуюся глину, то дивный горячий аромат свежайшей печеной рыбы и вид рассыпающегося от хребтины на ломтики мяса вызвал восторг у князя и его детей. Посмотрев, как печеный хариус исчезает за трапезой проголодавшихся ссыльных, солдаты то тут, то там стали палить костры, чтобы и самим попробовать «рыбы по-княжески».
Мужики-бурлаки с дощаника, наевшись, начали травить про сибирскую рыбу таймень, что бывает с человека ростом и запросто утягивает уток, белок и даже зазевавшихся собак под воду. Один мужичок предположил, что и лесного зверя барсука, пожалуй, тоже таймень утянуть может. Другой же мужик, бывший охотником, стал ему возражать, говоря, что барсука и на земле непросто заполучить, а уж в воду он по неосторожности не полезет, и уж тем более тайменю на зуб не попадется. Страсти спора разгорались, и сержанту-преображенцу пришлось прикрикнуть на мужичков, пообещав оставить спорщиков в остроге, чтобы успокоить их. Мужики притихли, но в ответ негромко сказали, что Сибирью сибиряков не испугаешь, так как дальше Сибири все ссылать уже некуда. Неизвестно, слышал ли их язвительный ответ сержант, но, так или иначе, страсти улеглись, и все успокоилось.

Что же… оказалось, что страна Сибирь весьма приветлива, и судя по всему, не так уж и страшна, а наоборот, большей частью красива и величественна. И люди здесь живут другие – взгляд у них иной, не то, что на Руси. Нет у них привычной российской забитости и страха. Смотрят они открыто. По Туре крестьяне все хорошо живут. Кто частным гоном, кто хлеб, кто коноплю растит. Неводы из конопли плетут, холсты ткут, канаты вьют, да масло бьют. Да и масло конопляное вкусное – нальешь его в плошку, посолишь да хлебом и макаешь. Вот сытный обед и готов. И лыко в дело идет – каждый по своему умению да разумению ремесло выбирает. Вольно здесь. От Государя-Императора далеко. За Камень-то государево око не особо заглядывает. Не мешает народу в заботах его пропитание добывать. Дома в Сибири богатые и резьбой красивой украшены. И женщины тут не забитые, не слуги мужу, – а товарищи и помощники. Совсем другая в Сибири жизнь. Выходит, чем меньше в жизнь народа государство вмешивается, тем вольнее да богаче народу живется. Только след руки государевой и здесь обнаруживается: почти на каждом перегоне встречаются клейменые, шепелявые и безносые люди, сосланы сюда после казней .
Ну, да Бог даст – вскоре караван и до Тюмени дойдет, ежели вода на перекатах высокая стоять будет.