Главы 6, 7

Глава 6. Подземные секреты Ромеи

Канализационный ход, куда вывел их Фаустуло, оказался не римским акведуком, а чем-то вроде внутренносей спящего каменного исполина. Сырость, пахнущая вековой плесенью и чем-то ещё — возможно, страхом бесчисленных беглецов, — липла к одежде. Фокин шёл впереди, освещая путь карбидной лампой, от которой плясали чудовищные тени.

— Интересно, — проворчал химик, — сколько тонн нечистот византийских императоров проплыло над нашими головами за тысячу лет? Хорошая метафора для дипломатии.

Аполлон молчал. Слова Шелленберга об Амалии жгли изнутри сильнее, чем могла бы жечь серная кислота. «Обсуждает условия с Гессеном». Неужели ее улыбка, ее умный взгляд — всего лишь маска для такой банальной, такой бездушной сделки?

Фаустуло, шедший сзади и напевавший что-то из «Риголетто», вдруг остановился.

— Тс-с-с, господа. Прислушайтесь. Не к воде — к тишине.

Они замерли. Где-то далеко, наверху, глухо гудели колокола какой-то церкви. Но здесь, внизу, сквозь шум воды, проступал другой звук. Ритмичный, металлический стук.

— Молотки? — тихо спросил Аполлон.
— Или кирки, — мрачно поправил Фокин. — Кто-то уже роется в стенах. И явно не водопроводчики.

Они двинулись на звук, петляя по лабиринту. Стук становился всё отчетливей, и вскоре они увидели свет факелов, отражавшийся на мокрых стенах огромного зала. Это была цистерна, но не та, что показывали туристам. Пространство, уходившее в темноту, было подперто лесом колонн, увенчанных головами горгон и быков. А посреди, на самодельном плоту, работали люди. Не немцы и не англичане. Турки в простой одежде, но с решительными, ожесточёнными лицами. Ими командовал высокий мужчина в поношенном военном мундире без знаков различия.

— Майор Исмаил-бей, — шепнул Фаустуло на ухо Аполлону. — Один из тех, кто не смирился. Он верит, что в библиотеке есть карта всех подземных ходов Царьграда — ключ к восстанию.

— Что делаем? — спросил Фокин, сжимая в кармане что-то, похожее на стеклянную ампулу.
— Наблюдаем, — так же тихо ответил Фаустуло. — Иногда истина всплывает, если дать другим поработать за тебя.

Внезапно один из рабочих вскрикнул. Его лом провалился в пустоту, и из отверстия хлынул не поток воды, а… свет.

— Аллах акбар! — прошептал майор, и его голос дрожал. — Мы нашли её. Мы нашли врата.

И тут с другого конца цистерны раздался другой голос, чёткий, насмешливый и знакомый:
— Боюсь, врата уже заняты, господа.

Из-за колонны, освещенная отблесками таинственного света, вышла леди Амалия. Она была в темном практичном костюме, в руках — небольшой, но грозный револьвер. Рядом с ней, чуть сзади, стоял Рудольф Гессен, его аскетичное лицо выражало холодное удовлетворение.

— Майор, — сказала Амалия почти с сочувствием. — Ваш патриотизм делает вам честь. Но то, что лежит там, — не оружие для восстания. Это идея. А идеи, как известно, не признают границ. Герр Гессен любезно согласился помочь мне… сохранить ее для всего человечества.

— Для германской нации, — мягко поправил Гессен.
— Для просвещённых умов, — парировала Амалия, и её взгляд на мгновение встретился с взглядом Аполлона, прячущегося в тени.

В её глазах не было ни торжества, ни предательства. Была усталость. И решимость.

— Ну что ж, — прошептал Фаустуло, и в его голосе впервые прозвучало что-то, кроме иронии. — Все пауки сошлись в одной паутине. Пора встряхнуть её.

Он громко кашлянул и шагнул в свет.

***
Тем временем в лавке доктора Фаустуло царила напряжённая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Вальтера Розенберга. Решетка, опустившаяся с потолка, была прочной, но, как всё у Фаустуло, носила отпечаток театрального жеста — скорее насмешки, чем реальной преграды.

— Унижение! — выдохнул Розенберг, сжимая прутья так, будто хотел их согнуть силой идеи. — Нас, представителей Германии, заключили в клетку, как животных! В этом смешении рас и культур уже нет даже намека на порядок!

Шелленберг не отвечал. Он медленно, с хирургической точностью осматривал помещение. Его взгляд скользил по полкам с диковинками, по механизмам сомнительного назначения, по чучелу павиана, которое, казалось, глумливо ухмылялось именно ему.

— Герр Розенберг, — наконец произнес он тихо, но чётко. — Эмоции — плохой советчик. Эта клетка — не тюрьма, а иллюстрация. Наш хозяин хотел показать, что мы в его власти. Но он совершил ошибку.

— Ошибку? — фыркнул Розенберг.
— Он оставил нас наедине с собой. И со своими вещами.

Шелленберг подошёл к решётке, внимательно изучил замок — не механический, а хитроумное пневматическое устройство, приводимое в действие свинцовыми грузами.

— Примитивная механика, основанная на принципе Архимеда. Достаточно сместить центр тяжести...

Он осмотрелся, его взгляд упал на длинную указку из слоновой кости, лежавшую на соседнем столе. Рядом стояла бронзовая статуэтка Будды.

— Передайте мне эту фигурку, — попросил он Розенберга.

— Я вам не слуга! — взорвался тот. — И я не стану прикасаться к этому идолу вырождающегося восточного мистицизма!

Шелленберг вздохнул. С холодной вежливостью, не меняя выражения лица, он сказал:
— Герр Розенберг, ваши теоретические труды о расовом превосходстве, безусловно, ценны. Но в данный момент мы в подвале враждебного города, а вы отказываетесь передать мне предмет весом в восемьсот граммов из-за идеологических разногласий с его производителем. Кто же здесь служит делу Германии?

Розенберг, побагровев, молча протянул ему статуэтку. Шелленберг, используя указку как рычаг, аккуратно сдвинул свинцовые грузы в механизме замка. Раздался мягкий щелчок, и решетка бесшумно поползла вверх.

— Свобода, — констатировал Шелленберг без тени торжества. — Теперь к делу. Нам нужна библиотека. И у нас есть козырь — леди Амалия ведёт свою игру. Но у русских есть Иван Фокин, у турок — фанатизм, у Фаустуло — информация. Наше преимущество — системный подход.

Он подошел к столу и бегло просмотрел оставленные Фаустуло бумаги — наброски карт, заметки на полях. Его взгляд выхватил фразу: «Цистерна Феодосия. Не вода, а память держит своды».

— Интересно, — пробормотал Шелленберг. — Они ищут не просто хранилище. Они ищут место, где память материализована. Возможно, архив — это не просто свитки. Возможно, это сам город. Или его отражение.

— Мистика! — презрительно бросил Розенберг, уже чувствуя себя свободным мыслителем. — Нам нужны документы, подтверждающие преемственность арийского духа от Ромеи к Священной Римской империи! Материальные доказательства!

— Доказательства бывают разными, — возразил Шелленберг, складывая понравившиеся ему бумаги в портфель. — Иногда самый ценный документ — это список имен тех, кто ищет другие документы. У нас уже есть русские, турки, англичане. Осталось выяснить, кто еще в этой игре.

Он подошёл к выходу, но не к той двери, через которую вошли, а к небольшой потайной шторке из тяжёлой ткани. За ней оказался узкий коридор, ведущий в соседнее здание — пустующую греческую таверну.

— Наш доктор любит театральные выходы, — заметил Шелленберг. — Логично предположить, что и запасные пути у него театральные. Идем. Нам предстоит встреча.

— С кем? — настороженно спросил Розенберг.

— С человеком, который ненавидит русских, англичан и турок примерно в равной степени. С профессионалом. Я договорился о ней еще в Берлине. Кто-то же должен думать, черт возьми, об успехе нашего предпиятия!

Через полчаса они сидели на террасе кафе с видом на Босфор. К их столику подошел высокий, сухощавый мужчина с невыразительным лицом, одетый в поношенный костюм торговца кофе. Это был агент, известный под кодовым именем «Географ».

— Господа, — тихо сказал он, садясь. — Турки майора Исмаила нашли источник света в цистерне Феодосия. Русские и англичанка уже там. Но есть нюанс. Цистерна — не библиотека. Это... своего рода указатель. Компас. А компас нужен, чтобы найти корабль.

— Где корабль? — без предисловий спросил Шелленберг.

«Географ» улыбнулся.

— В другом месте. Там, где никто не ищет. В библиотеке старого монастыря на Принцевых островах. Там хранится не текст, а карта мира, на которой Ромея... не пала в XV веке. Карта возможностей. Тот, кто ее поймёт, сможет переписать прошлое. Или построить будущее на свое усмотрение.

Розенберг замер, его глаза загорелись.
— Карта возможностей... Дух нации, запечатленный не в пергаменте, а в проекте! Это именно то, что мне нужно!

Шелленберг сохранял ледяное спокойствие.

— Кто ещё знает?
— Пока никто. Но русский химик Фокин близок к разгадке. Он изучал состав воды из разных цистерн. И нашел аномалии.

— Тогда нам нужно быть первыми, — подытожил Шелленберг, откидываясь на спинку стула. — И, герр Розенберг, оставьте вашу идеологию на потом. Сейчас мы играем в игру, где правила пишутся на ходу. И выигрывает тот, кто первый эти правила поймёт.

Он взглянул на Босфор, где в вечерней дымке уже зажигались огни русского военного корабля. Игра усложнялась, но Альфрред Шелленберг чувствовал себя как никогда живым. Ведь настоящая разведка — это не просто сбор информации. Это создание реальности. И он намеревался создать именно ту, которая нужна Германии.


Глава 7. Кофе с примесью пороха

Цистерна Феодосия замерла в хрустальном равновесии. Турки майора Исмаила застыли с кирками, готовые броситься в золотой пролом. Леди Амалия и Гессен стояли у кромки воды, разделенные двумя метрами и целой пропастью взаимного недоверия. А из тени колонн, на которых застыли каменные горгоны, за этой мизансценой наблюдали трое: русский аристократ с разбитым сердцем, химик-нигилист с ампулой яда в кармане и антиквар-мистификатор с вечной улыбкой на лице.

Первым нарушил тишину Гессен. Его голос, сухой и методичный, разрезал сырой воздух:
— Майор, ваши люди могут первыми войти в этот свет. И первыми сгореть. Византийцы любили ловушки. Леди Стерлинг обладает планом, который любезно предоставили наши... совместные исследования.

Амалия не отводила взгляда от пролома.

— Это не план, герр Гессен. Это предположение. Там может быть всё что угодно. От свитков до... — она чуть заметно вздрогнула, — до смертельного газа, который вытеснили из породы.

— Прекрасная мысль! — громко, с эхом, произнес Фаустуло, выходя на свет. Все вздрогнули и повернулись к нему. — Совершенно верно, мадемуазель! Византия построена на обмане чувств. Что, если этот свет — просто фосфор, намазанный на стену каким-то монахом-шутником тысячу лет назад?

Гессен медленно повернул голову. Его глаза сузились.
— Доктор Фаустуло. Я так и думал, что вы где-то рядом. Как крыса в стене.

— О, я не обижен! — парировал Фаустуло. — Крысы полезны. Они первыми чувствуют кораблекрушение. А кораблекрушение, господа, неминуемо. Потому что, пока мы тут меряемся взглядами,  д р у г и е  уже плывут к настоящей цели.

Аполлон шагнул вперед, не в силах больше терпеть.
— Какая цель? И какая роль у леди Амалии в этом... плавании?

Амалия наконец посмотрела на него. В её взгляде не было ни вызова, ни кокетства. Была усталая решимость.

— Граф, моя роль — не дать этому, — она махнула рукой в сторону сияющего пролома, — и тому, что может быть дальше, стать оружием в руках фанатиков. Любых безумных фанатиков.

— Благородно, — с едва уловимой насмешкой сказал Гессен. — Но наивно. История не знает нейтральных сторон. Только победителей и архивы, которые они переписывают.

Внезапно со стороны входа в цистерну донёсся шум — тяжелые шаги, бряцание оружия, отрывистые команды на русском. Это был капитан фон Швабе с командой моряков-водолазов и — что самое неожиданное — с отрядом казаков.

— Никому не двигаться! — прогремел фон Швабе, и его голос, привычный командовать в шторм, заполнил всё пространство. — По приказу генерал-губернатора, все археологические находки на территории Царьграда подлежат инвентаризации и охране! Поручик, окружить периметр!

Наступила минута идеального хаоса. Турки майора Исмаила взялись за оружие. Немец Гессен холодно оценивал численность отряда. Амалия замерла, поняв, что игра вышла на новый уровень. А Фаустуло... Фаустуло рассмеялся.

— Браво! Идеальная кульминация второго акта марлезонского балета! Все силы сошлись в одной точке! Теперь, господа, вопрос: кто будет режиссером финала?

Именно в этот момент из золотого пролома хлынул не просто свет. Из него полилось... пение. Тихий, полифонический хор, словно десятки голосов пели на незнакомом языке, полном шипящих и звенящих звуков.

Все, включая казаков, замерли в суеверном ужасе. Только Фокин, химик до мозга костей, нахмурился.
— Акустический эффект, — пробормотал он. — Резонанс. Кто-то внизу... или что-то.

— Или сама библиотека, — шепнул Фаустуло, и в его глазах вспыхнул неподдельный восторг. — Говорят, что «Пурпурная библиотека» — это не книги. Это память, запечатлённая в кристаллах. И при определенном свете... она поёт.

Майор Исмаил пал на колени, начав молиться. Гессен схватил Амалию за руку.
— Это наш шанс! Пока они в ступоре…

Но Амалия вырвала руку. Она смотрела на Аполлона, и в её глазах было что-то вроде... извинения? Или призыва?

— Оболдуев! — крикнул фон Швабе. — Что прикажете делать?

Аполлон Оболдуев, потомственный дипломат, вдруг осознал всю нелепость ситуации: он, камер-юнкер, должен отдавать приказы в подземелье, полном вооруженных людей, под аккомпанемент поющей тысячелетней стены. И он понял, что дипломатия здесь бессильна. Нужно что-то другое.

— Капитан, — сказал он, и его голос прозвучал неожиданно твердо. — Оцепить источник звука. Никто не приближается. Герр Гессен, майор Исмаил — предлагаю вам временное перемирие. До тех пор, пока мы не поймём, с чем имеем дело. Иначе мы все можем стать просто... частью этой истории. Без возможности написать эпилог.

Наступила пауза. Пение стены усиливалось, заполняя собой всё. И в этой неземной музыке слышались отзвуки давно забытых войн, молитв и пророчеств. Цистерна Феодосия перестала быть просто локацией. Она стала игроком в этом пространственно-временном континууме.

Пока здесь, в подземной мгле, тянулись считанные секунды, наверху, под ослепительным солнцем Босфора, дни уже мчались, сменяя друг друга, как кадры в кинематографе.

И где-то на Принцевых островах, в библиотеке монастыря, Альфред Шелленберг в это время аккуратно стирал пыль с огромной мраморной плиты, на которой была высечена не карта мира, а сложнейшая астрономическая схема. И улыбался. Он уже понял, что библиотека — это не архив. Это инструмент преображения мира. И он нашел рычаг.

***
Пока в подземелье решались судьбы империй под аккомпанемент поющих стен, в светлых, пропитанных запахом жасмина и старого фарфора покоях княжны Веры Оболенской-Шервашидзе царила утончённая, но не менее напряжённая тишина. Княжна принимала гостя. И не кого-нибудь, а самого Рольфа Коха — нервного и алчного представителя немецких промышленных кругов, чьи пальцы то и дело дёргались, будто пересчитывая невидимые марки.

— Чай, герр Кох? — княжна протянула фарфоровую чашку с таким видом, будто предлагала ему один из венцов Византии. — Выращен в наших грузинских имениях. С лёгкими нотами лаванды и... вызовов судьбы.

Кох, чьи манеры впитывали в себя изысканность салона с трудом, как сухая земля — воду, отхлебнул жадно.

— Благодарю, княжна. Но я не за этим. Мне нужны гарантии. Гарантии того, что русские власти не будут чинить препятствий нашим... изысканиям в районе бакинских нефтепромыслов. А в обмен... — он понизил голос, — я мог бы поделиться кое-какими сведениями. О вашем юном друге, графе Оболдуеве. И о той англичанке, что кружит ему голову.

Вера прикрыла глаза, сделав глоток чая. Её лицо, обрамлённое седыми, но удивительно живыми волосами, выражало лишь лёгкую скуку.

— Рольф Кох, зачем мне ваши сведения? Я и так знаю, что леди Амалия встречалась с Гессеном вчера в семь, что она предпочитает пить портвейн, а не шерри, и что на её правой лодыжке — шрам от детской поездки в Шотландию. Всё это узнаётся через хорошего портного, виноторговца и старого доктора. А нефть... — она махнула рукой, — нефть пахнет скучно. Деньги — тоже. Меня интересуют вещи, которые не купить.

— Например? — Кох наклонился вперёд, уловив возможность сделки.

— Например, почему человек, именующий себя доктором Фаустуло, три дня назад покупал у моего армянина-букиниста трактат о гидравлических органах? И почему именно сегодня ваш коллега, герр Шелленберг, нанял рыбачью лодку до Принцевых островов? — Княжна поставила чашку с лёгким стуком. — Вот что интересно.

Кох побледнел. Его коммерческая разведка явно упустила эти детали.
— Шелленберг на островах? Без моего ведома? Это... неслыханно.

— В политике, как и в светской жизни, милый герр, всегда есть те, кто танцует вальс, и те, кто пишет партитуру, — заметила княжна. — Вы танцуете. И довольно топорно, простите за прямоту. А вот этот молодой Шелленберг... тот, кажется, задумал написать свою симфонию. И использует для этого не только немецкие ресурсы.

Она встала и подошла к окну, откуда был виден купол Софии, позолоченный закатом.

— Я вам вот что предложу, Рольф. Вы перестанете топтать мою терраску своими сапожищами и пугать моих горничных своей... деловой хваткой. А я, в свою очередь, дам вам один совет.

— Какой? — Кох встал, его коммерческая жилка заглушила обиду.

— Совет прост: ищите не нефть. Ищите воду. Тот, кто контролирует воду в Царьграде, контролирует его прошлое. А значит, и будущее. — Она повернулась к нему, и в её глазах вспыхнул холодный, стальной блеск, совершенно не сочетавшийся с кружевами и фарфором. — А теперь, простите, меня ждёт встреча с турецким муфтием. Он тоже любит чай. И, как ни странно, разбирается в гидравлике лучше иных ваших инженеров.

Когда сбитый с толку Кох удалился, княжна позвонила в колокольчик. В комнату вошёл её старый слуга, грузин с лицом, словно вырезанным из орехового дерева.

— Гоги, — тихо сказала княжна, — приготовь карету. Помнишь, ты говорил мне про того студента-богослова, грека. Того, что переводит старые синайские рукописи. Я готова обсудить его условия.

— Какие условия, княжна? — почтительно спросил слуга.

— Условия передачи того, что он нашёл в рукописи о «слепом картографе». Той, где говорится, что библиотека — не место, а человек. Последний хранитель. — Она взглянула на портрет своей прабабки, византийской принцессы, на стене. — И скажи, что я знаю, кто этот человек. И где он прячется.

Пока слуга удалялся, княжна Вера подошла к секретеру и вынула старый, потрёпанный дневник с гербом Шервашидзе. На одной из страниц, испещрённых изящным почерком её матери, была нарисована схема — не цистерн и не подземелий, а... родословная. Генеалогическое древо, уходившее корнями в последних Великих Комнинов. И одна из ветвей, тонкая, почти прерванная, вела в Константинополь, в квартал Фанар, и обрывалась на имени: Феодор, книжник.

Княжна позволила себе редкую, едва заметную улыбку. Все они — и Аполлон с его дипломатией, и Фокин с его кислотами, и немцы с их идеями, и англичане с их холодным расчётом — искали мёртвые буквы. А ключ был живым. И он был здесь, в Царьграде. И он, возможно, даже не подозревал, кто он такой.

А в цистерне Феодосия в этот момент пение внезапно оборвалось. Наступила оглушительная тишина. И из пролома в стене, вместо света, потянулся холодный, сухой ветер, пахнущий не сыростью, а... старой бумагой, ладаном и далёким, жарким солнцем пустыни. Все замерли. Даже Фаустуло перестал улыбаться.

И тут где-то далеко, на поверхности, прозвучал один-единственный, чистый удар колокола. Как будто кто-то подал сигнал. Или отсчитал последнюю минуту перед тем, как игра перейдёт в эндшпиль.