Роман без названия

Глава 1. Ходячий мертвец

Он открыл глаза в 10:42 – время, когда солнце уже не прощает, но ещё не требует объяснений. Комната дышала вчерашним: густым, неподвижным, как масло в старой консервной банке, в которой забыли фитиль.

Похмелье не билось в висках – оно стояло в углу, прижавшись к стене, как осиротевший пёс. А страх, которыйй преследовал его последнее время… страх обветшал. Он перестал быть криком. Он стал шелестом внутри, зыбкой тенью на стене сознания – вроде того, что появляется, если зажмуриться на солнце.

Носки – вонючие и грязные, словно ими пытались вытереть ночь, – валялись под батареей. На подоконнике, в кружке с отколотым краем, застыла плесень на остывшем кофе. Телефон валялся на полу и мигал: «Баланс 1.26». Казалось, что все вокруг тоже движется к нулевому исходу.

С вечера он пил «Пуфинку» – прозрачную, как ложь карьерного чиновника, водку. Этикетка – золотистая, с куполом – стилизованная насмешка над верой, из которой вытекло содержание. До этого он тупо листал ленту. Как без пяти минут покойник, который уже не ждёт новостей, но всё ещё боится остаться один на один со старухой с косой.

А до ленты смотрел в потолок. Там не было смысла, но было проще, чем искать его в себе.

Звали его Максим Таранов. Но так – только по паспорту. По жизни все давно уже звали его просто Максом, а в конторе, когда его туда еще пускали, иногда добавляли –  бешеный. «Макс Бешеный» звучало поначалу не совсем привычно, но постепенно приклеилось прочнее настоящей фамилии.

Откуда пошло провзвище? В начале «нулевых» был в их районе такой ИП-шник – Макс Бешеный. Ходил в кожанке. Всех на три буквы посылал. Слыл очень борзым и потому плохо кончил: снайпер застрелил его на выходе из прокуратуры. Стрелок, писали СМИ, сотрудничал с кем-то из власть предержащих. Поэтому при выходе из здания подозреваемого не сразу посадили в «воронок», а с полминутки подержали на открытом пространстве. Чтобы снайпер, значит, мог не спеша отбросить окурок и нажать на курок.

Журналисту Таранову частенько говорили, что он тоже незавидно кончит.  Потому что борзый, как тот Бешеный.
 
– Я не борзый, – отвечал обычно он с неподдельным достоинством. – Просто Всевышний приставил меня к самому святому делу – после врачевания, конечно. Журналистика – не «вторая древнейшая», а первая современная. Потому что без нее мир бы давно уже утонул во лжи, как в отстойнике уличного сортира.

В глубине души он гордился кличкой – что ни говори, а Макс Бешеный звучало!

Но и настоящая его фамилия была что надо. Таранов! Не фамилия, а бренд. Таких немного, чтобы не запомнить. Но многие знали его не по фамилии, а по публикациям. От которых чиновники начинали чесать виски, а иногда – звать адвокатов.

Он не был героем, не был борцом. Он просто умел хорошо складывать буквы в слова и слова в предложения. А перед этим – шевелить мозгами и каким-то непостижимым образом добывать «жареные» факты.

Макс не искал крови. Просто наткнулся на неё в цифрах бухгалтерских отчётов. Подрядчик, который три года снабжал школы колбасой с древесными опилками и пустыми обещаниями. Учредитель – зять губернатора. Фото: детская тарелка с серой сосиской и клубком бумаги. Комментарий от анонимного медика: «Детский кишечник не выдержит политической лжи».

Макс сдал текст. Редактор кивнул, потом начал моргать, как будто его лицо зависло, а затем... исчез. На дачу. Утром материал сняли. Через неделю Макса уволили. Предлог: «дтскредитация издания путем деструктивной коммуникации». Это звучало так, как будто он писал на языке, который никто не хотел понимать.

Потом началось медленное падение – не с обрыва, а с длинной социальной лестницы. Бессмыслица, что витала в воздухе, пахла – и не метафорически. Появился запах нищеты, просроченного хлеба и дешевого табака. Ушли деньги. Потом ушли жена и дочка.

Жена не плакала, не кричала. Просто сказала:

– Ты всё время срываешься. Я не хочу, чтобы она запомнила тебя таким.

Она – это была дочка. Пять лет. Вьющиеся волосы, кривые буквы на стене – «папа», написанные мелком. Он не мог стереть.

Затем – коммуналка. Комната с облупленным потолком, бабка за стеной и попугай, как будто ставший носителем самого Сатаны.

– Эй, убери ноги!

– Ты сядешь в тюрьму, козёл!

Попугай не был виновен, но в его голосе было нечто такое, что вызывало желание убить.

Губернаторская шайка постарлась сделать так, чтобы на работу его нигде не брали. Макс писал тексты, как подёнщик, отвлекаясь от смысла. Стоматология, автосалоны, недвижимость у моря, которое он давно уже не видел. Иногда он редактировал чужие расследования – без подписи, без голоса, без надежды – словно его уже и не было на этом свете.

Время от времени он как ходячий мертвец приходил на соседнюю площадь, где на скамейках сидели уставшие от жизни пожилые граждане и говорили о ценах, политике, сплетнях. Он вслушивался в обрывки фраз и... ничего не понимал. Все звучало так, будто люди говорили на другом языке. Как в иностранном театре.

Однажды в этом театре он заметил бомжа. Тот сидел перед бумажным стаканчиком на бордюре у кофейного автомата и держал в руках газету – ту самую. Заголовок перекошен, буквы выцвели. Макс замер, потом рассмеялся. Смех был тихий, с каким-то странным надрывом. Казалось, что внутренняя мембрана между «ещё жив» и «уже всё равно» немного порвалась, оставив после себя лишь рваный звук.

Он стоял и наблюдал, как бомж листает газету с его, Макса, тенью, едва заметной, между строк. И тихо радовался: мол, я же говорил, что истина не исчезает. Её можно затоптать, забыть, но она найдёт свой приют, даже в руках того, кто потерял всё.

И в этот момент он понял: то, что с ним случилось, не было драмой. Он не был повержен. Он просто оказался на другой стороне жизни. У жизни же не одна сторона.

Он наблюдал за бомжом, а утро превращалось в полдень.

Макс всё ещё стоял у автомата, где пахло жжёным сахаром и старой бумагой, когда раздался звонок. На часах было 13:14. Номер не узнавался, но префикс был городским. Он уже потянул палец к кнопке «сбросить», из лености, из осторожности. Но вместо этого ткнул в «Ответить».

– Алло?

– Максим? Это я.

– Кто «я»?

– Римма. Помнишь меня? Медсестра из Третьей больницы. Ты писал про нас четыре года назад.

Её голос прозвучал, как запах старой книги – знакомый, но затмённый временем. Он слушал, и, как будто возвращаясь в забытое, вспомнил о её томном тембре, чуть ниже, чем запомнил. Грустный, как вечерний день.

– …Да. У вас тогда был пожар?

– У нас тогда были крысы в отделении. Пожар был позже. Мы можем встретиться?

Пауза растянулась, будто нить, которую не хочется тянуть. Он не хотел. Он не мог. Но всё равно ответил. Не потому что ждал её, а потому что он слишком долго не слышал чего-то, что могло бы напомнить о смысле.

Инстинкт, как всегда, оказался сильнее желания. Так же, как и в тот февраль, когда между ними с Риммой вспыхнуло нечто – меньшее, чем любовь, но большее, чем просто плотская потребность.

Он вспомнил, как потом она искала зажигалку в кармане короткого халатика. И как сказала:

– Твоя проблема, Максим, в том, что ты всё ещё веришь в хорошие последствия, если сказать правду.

– А ты?

– А я – нет. Я просто живу в тени от любых последствий.

И вот она снова появилась, как тень.

– Можем, – наконец, сказал он. – А где?

Они встретились на Новой площади, у круглой аптеки с зелёным крестом, где пахло чем-то лечебным, но уставшим: ихтиоловой мазью, перегретым пластиком и старой надеждой.

Римма пришла в куртке, явно взятой у сильно большего и старшего. Джинсы висели на ней свободно, а её лицо стало резче, словно что-то важное давно сидело внутри, а теперь пыталось вырваться. Она не смотрела ему в глаза.

– Спасибо, что пришёл, – сказала она тихо.

– У тебя всё в порядке? – спросил он, понимая, как нелепо звучит этот вопрос.

– Да... нет наверное... Послушай, это может звучать странно, но ты должен это знать.

Они сели на скамейку возле «Фудзоны». Воздух там был тоже пропитан запахами – жареного, сосисок в тесте и сладковатого кетчупа.

– Я подслушала разговор, – начала она. – Не специально, просто ждала зама главврача, а дверь была приоткрыта. Он разговаривал с одним доктором. Они смеялись, обсуждали пациента…

- Что? Они хотели использовать его на органы?

- Нет. Все гораздо хуже. В тысячу раз хуже! Это может быть не по зубам даже такому грязекопателю, как ты. Но ты ведь попробуешь?

(Продолжение следует.)