Липосакция в обмен на продовольствие

Я просыпаюсь от привычного глухого гула — где-то на той стороне города снова ***чат из миномётов. В нашем квартале это стало звуком фона, как старые холодильники в общагах. Кто-то когда-то пугался, а сейчас — только вздрагивают стены, да пыль с потолка сыплется на стол, где лежит моя металлическая кружка.

Мне давно пить нечего. Но кружку я не убираю — так спокойнее. Память о том, что вода когда-то была просто водой, а не роскошью.

До улицы дохожу по привычке, считая ступени, как считал в детстве — чтобы мозг не думал лишнего. Шестая, девятая, одиннадцатая… И этот момент, когда выходишь на холод — и видишь, как люди идут по своим делам. Как будто всё нормально. Как будто никто никого не варил на прошлой неделе.

На углу открылась новая липостудия.
Без вывески. Просто красная лампа над дверью, и запах прогорклого масла — его ни с чем уже не спутаешь. Я раньше подобных мест стороной обходил, а сейчас стою и смотрю, как из двери выходит женщина — худая, как жердь. Её трясёт. Она пытается закурить, но сигарета падает из пальцев. Она даже не поднимает — просто идёт дальше.

Ей откачали остатки.
Такие потом долго не живут.

Я не двигаюсь.
Гляжу на лампу, как баран на огонь.

***вый знак — если я начал всерьёз думать об этом месте, значит, внутри меня уже что-то треснуло. Я всегда считал, что лучше сдохнуть естественно, чем отдавать себя по частям, как старую тушу. Но голод — сука. Он делает философию проще.

Я захожу внутрь.

Запах — резкий, кислый, как будто в воздухе висит тонкая плёнка жира. На столе — таз из нержавейки, доверху заполненный жёлтоватой массой. Тёплый, блестящий, будто дышит. На секунду мне кажется, что он живой. Что он смотрит на меня. Что он ждёт.

Хирург — седой мужик с глазами, в которых давно погасло всё человеческое.
Говорит устало:

— Сколько хочешь отдать?

Я пожимаю плечами.

— Сколько возьмёшь, столько и забирай. Мне похуй.

Он даже не удивляется моему тону.
Голодный народ давно не задаёт вопросов — для него всё очевидно: хочешь жить — плати собой.

Я ложусь на кушетку. Холодный кожзам трескает под спиной.
Аппарат урчит, как старый трактор.
Я слышу, как хирург что-то подготавливает, но не вижу — глаза сами закрываются. Не от страха. От пустоты.

И вот в этот момент — в самую тишину — у меня в голове всплывает мысль, от которой становится мерзко.

Я добровольно пришёл туда, где людей превращают в свечи.

Меня кольнуло.
Не боль — а осознание.

Я стал частью их экономики.
Часть своего тела я сейчас превращаю в товар. В жир. В еду кому-то. В мыло. В горючее. В этот круговорот выживания, который жрёт сам себя.

Хирург говорит:

— Готов?

И я понимаю, что не то чтобы готов — просто вариантов нет.

Город держится за счёт того, что толстые люди уменьшают себя, чтобы прожить ещё пару тройку суток.
Мы — топливо для собственных печей.

Я открываю глаза и смотрю на лампу под потолком — тусклую, жёлтую, как засохший гной.

И думаю:
Если здесь выживут — то кем мы станем? Сколько от нас останется? И не проще ли оставить этому городу кусок жира, чем остатки души?

Аппарат начинает работать.
Шланги дрожат.
Тепло уходит из тела.

Я молчу.
Город жрёт меня — а я смотрю в потолок, будто так и должно быть.

Потому что здесь философия простая: всё, что не можешь защитить — у тебя заберут. Даже тебя самого.