Папа, я твой Эдельвейс! Я буду всегда с тобой! 3ч

так случилась 27 ноября ушёл из жизни мой соавтор по прозе Михаил Сборщик.
в память о нём я выкладываю его повесть




Папа, я твой Эдельвейс! Я буду всегда с тобой!
Михаил Сборщик.
Маленькая романтическая повесть



Эдельвейс 2

3 глава.

Путь к горам.

       Дождь стучал в окно унылого шестиэтажного дома. Казалось, что весь город поплыл по бурному морю, по неудержимой горной речушке.  Вездесущая вода уже несла волны сквозь препятствия, через пороги и стремнину, тащила какие-то коробки и целлофановые пакеты. Они, то погружаясь до дна, то выныривая на поверхность ручья, неслись со скоростью курьерского поезда вдоль асфальтового покрытия. Шестиэтажный, новый и уютный дом, но серый и грустный, стоял на высоком берегу неширокой степной речки. Здесь, среди обширных пшеничных полей и каменистых невысоких холмов, между которыми и петляла река, когда-то давно вырос степной городишко, вырос вокруг крепости, защищающий поселения кочевников. Сейчас, конечно, всё это в прошлом. На месте городишка стоит современный красивый город. Но, как и во всех городах бывшего Советского Союза, посреди красивых современных зданий из стекла и бетона, как грибы вырастали серенькие, невзрачные домишки, пусть даже выше пяти этажей. Недалеко от третей городской больницы, рядом с маленькими домиками частного сектора, на высоком берегу Ишима, довольно быстро повылазили шестиэтажные дома. Микрорайон мигом состряпали, так же быстро заселили, а уют и обустройство жилья руководство города оставили самим жильцам. А жители, кто во что горазд, достраивали, обихаживали территорию вокруг домов и старались сотворить уют в квартирах.

   За те три года, которые отдали жителям на откуп квартир, во дворе появились строения: сараи для домашней утвари, птичники, и даже голубятня.
    А дождь всё шёл и шёл. Он омывал серые унылые стены зданий, стекал по неровным поверхностям, бежал по дорожкам, собирался в канавы, находил путь к ручьям, которые несли воды в реку.
   Пятнадцатилетняя Леночка Локтева проснулась в своей пышной чистой девичьей постели от монотонного стука дождя по стеклу.  Поднялась, прошлёпала босыми ногами к окну, улыбнулась дождю, как старому знакомому и навалилась грудью на подоконник.
   — Дождь, ты мой дождь свободный, счастья мне пожелай, — проговорила она речитативом под небесную мелодию. — Ветер, ты мой первородный, солнце нам возвращай, — и потом, уже не в стихотворной форме. — Ты же обещал сегодня не лить. Из-за тебя может сорваться поход в горы. Что смеёшься, тебе всё просто, смешно. Больше не хочешь, чтобы мы куда-то ездили. Знаю, знаю. Тебе всё равно, пойду я или нет. Не обижайся дождичек, — назвала она ливень по-детски. —  Я знаю, ты больше за маму, за Олю беспокоишься. Куда деваться? Андрюшка маленький, няню не нашли, а в горы собрались. Но ведь папа же сказал, найдёт сегодня нянечку. Ха, а почему бы нет, объявление дай в газету и жди прихода «домомучительницы». Сейчас столько нянечек профессиональных, правда, ещё не закончивших училище, но их там в начале учат быть няней. А что, сегодня придёт няня, ещё неизвестно понравится Оле или нет.  Хотя, Оля сама хочет с нами в горы. Тихо, дождик, она может и обидится, ведь она считает, что это мы идём с ней. Совсем не понимает, Андрюшке всего два года, ему мама родная нужна, а не няня. Но, разве её удержишь дома, после такого перерыва. Два года нигде не была.




   Что сердишься, дождичек. Думаешь, что это я так об Оле? Извини, я ни разу её мамой не назвала. После того случая, в детдоме. Тогда расслабилась, разомлела от ее ласки. Да, было и после того: и теплота, и нега, вообще, она добрая и ласковая, хорошая, милая. Но, понимаешь, как тебе это сказать…. Она не мама…. Пусть сейчас, два года спустя, я и привыкла к ней, в отношениях – всё хорошо. Если бы я была прежней, я, пожалуй, села бы на Оленьку, и понукала ей. Купи это, хочу то. И она бы купила, достала, приобрела. Но, дождичек, я после нахождения в приюте, после знакомства с Майей Холодной много чего не хочу. По сути, ничего лишнего. В школу всё есть, из одежды, тоже. Вообще, дай волю Оленьке, она бы меня, как принцессу одевала. Шуба, дубленка, ангорский шарф, длинный и пушистый. Сапоги итальянские, правда, это уже папина затея. «У моей дочери все должно быть хорошее». Папа часто называет – дочка, а я и не спорю. Вот только с Олей проблема.  Она, как-то пару раз назвала дочкой, я так на нее посмотрела, что отбила всю охоту к фамильярности. Я тоже не зову её ни мамой, ни мачехой, просто – Оля.
   Вот так и живем, дождик. Новый дом, новая обстановка. Убийц мамы я уже не помню в лицо. Время стерло из памяти. Они не напоминают о себе, а я и не хочу вспоминать. У меня есть Папа, он тоже обрывал собеседника, который вспоминал эти горькие мгновения.
   Ну, ладно, ближе к делу. Сейчас должна прийти няня для Андрюшки, а ты, дождик, зарядил. Тоже, нашел время.
     И, что самое интересное, дождь действительно пошел на убыль. Покапал, покапал и прекратился. Серые тучи закрутились в водовороте, словно спиралью сведенные, довольно быстро разорвались лохмотьями, еще некоторое время повисели над городом, и растворились вдали. Я еще что-то бубнила под нос, потом усмехнулась и, сняв с гвоздя шестиструнную гитару, несколько минут пыталась подобрать музыку, по одной мне известной структуре и, обрадовавшись рождению мелодии, от души улыбнулась.
Летний дождь стучит в окошко,
Спутав ноты на органе.
Грузди – полное лукошко
На столе. Вино в стакане
Гранями блестит. Картошка
Жарится уже в сметане….
Книга - яркая обложка,
Надпись – «Двое в океане».
 
Всё уютно, пасторально….
Теплый летний дождь нагрянул.
Просто, он сентиментально
Нам в окошко, молча, глянул.
И настроив, натурально,
Семиструнную гитару,
Он пролился театрально
По дорогам и бульвару….
   Пропела и воскликнула:
   — Вот оно. То, что надо. Может и правда всё пасторально. Хоть мы и в городе, но какая разница, пять домов и всех ты знаешь. Здорово. Отлично. Феерично….
   Я, как брошенная хозяйкой «зайка», сидела на крыше балкона второго этажа, съежившись от струн дождя, в своей маленькой ночной рубашке, и, прихватив из дома зонт больше для проформы, хотела искупаться под дождевыми струями.
 
 Вот такое проявление мазохизма, я считала, что так закаляешь волю. Но по большому счету, понимаю, что это, скорее всего, протест, и направлен он был против Оли. И хотя я, конечно, видела, как Ольга страдает, пытается найти общий язык, но не подает виду. «Ну, что ж, девочка, раз я не по душе, насильно мил не будешь». Хорошо, уже то, что она ничего не говорит папе, страдает в одиночку. И ищет. И ищет точки прикосновения. А, может мне так только казалось. Нет…. Она не была бы такой ласковой, такой милой, что хотелось, всё бросить, как тогда в детдоме прижаться к ней, утонуть в её ласковых руках, расслабится и задремать. Но тут же вспоминались суровые слова….  “Я решила выйти замуж за папу…”. И все, словно отрезало.
   Ну, что? Надо прекращать этот сеанс мазохизма. Надо заходить домой. Я, как была в короткой ночной рубашке, тихонько проскочила на кухню. В тот момент там никого не было. На столе стояла большая миска с оладьями, рядом была чашка со сметаной, на газовой плите находилась сковорода жареной картошки. Я рассмеялась:
   — На столе компот в стакане, вишенкой манит, и картошка жарится в сметане, к себе тянет, как магнит, — переиначила я свою же песню на более приемлемый вариант. Вино я не пила, не пришлось. Я, даже дружа с такими девчонками, как Майка, ни-ни. Не хотела уподобляться детдомовским хулиганкам, хотя, иногда и хотелось. Перед Ольгой, чтобы не строила из себя заботливую маму. Всё равно не поверю. Но ради папы, я не шла на открытый конфликт.
   Открыв сковородку, я попробовала золотистую обжаренную с мясом картошку. Вкусно, но я не хотела кушать, так лёгкий перекус и…
     Папа говорил, сегодня группа должна ехать. Недалеко. Совсем недалеко. На самую интересную сопку Казахского мелкосопочника, на когда-то неприступную гору Окжетпес. Конечно, сопка не такая уж неприступная. Уже много лет, каждый год, сюда приезжают альпинисты покорять вертикальную стену, учить молодёжь карабкаться по отвесной поверхности, учат пользоваться альпинистским снаряжением. Конечно, мне всё давно знакомо, я уже давно ходила с папой в походы, но, какая разница, горы, есть горы, и восхождение на какую-нибудь сопку для меня было за счастье.
    Сегодня с нами идёт Оля, но я сомневалась, что решение новоявленной мамы правильное, я не спорила, такой уж я был ребёнок, не лезть в дела взрослых.
     Я вспомнила маму, особенно после составления каких-то отчётов, мама приходила с работы раздраженная и злая. Какой может быть разговор о готовке ужина. Отец, который Сергей, умел жарить картошку. Но, если сравнивать тот, местами подгоревший картофель со съёжившими кусочками мяса, и жаркое, которое, так и тает во рту, выходящими из рук Оленьки, небо и земля. Да, небо и земля. Такой вкусной картошки я и не пробовала.  Но, это моё личное мнение. Мнение дилетанта. Это я о себе….
    Но, где же Оля? Что-то случилось с Андрюшкой, я слышала, как ночью он плакал. Два года не тот возраст, чтобы не спать из-за ребёнка, но всё-таки, заботливый человек заботлив всегда. Ведь всё может быть. Животик заболел. Резь. Может, Оля и не пойдет никуда, Я обрадовалась, женщин беречь надо, особенно тех, которых "любит"…, то есть, с которыми живёт папа. Незачем рисковать, ведь мальчишке нужна мама. Кстати, и дочери тоже.  Извините, это я не о себе говорю. А может и о себе, но я всем своим видом показываю, нет, Оля, ты не моя мама.
   Нет, всё это, конечно, ерунда, и я не против того, чтобы Оля ходила с нами на Окжетпес. Я может из-за вредности это говорю.
   Резкий звонок входной двери вырвал меня из размышлений. Очнувшись, я заметила, что добрую половину миски с оладьями я уже съела, я от стыда прижала ладони к вискам. "Фу, какой громкий звонок. Кому мы нужны. Андрейка, наверное, спит, всю ведь ночь не спал. А, может, и Оленька прикорнула рядом". Это была первая мысль, моя реакция на звонок. Потом подумалось, это няня. Я, не снимая рубашку, выскочила в прихожую. Мне было стыдно появляться при посторонних в таком виде, — коснулась одним крылом мысль, я попыталась одёрнуть слишком короткую рубашку, но дверной звонок был такой настойчивый, что я, всплеснув руками, и ударив себя по бедрам, поспешила к двери.
   Открыв дверь, я потерялась, забылась. Воспоминания нахлынули на меня: детский приют, ветер перемен, неловкая, неумелая лесбийская любовь. Самоотверженная преданность новой подруги, помощь ориентации в бурном море отношений беспризорников. Всё это пробежало в голове в какой-то миг, я не могла ничего спросить, ни сказать. Только:
   — Майя....
   И всё....
   Майка, милая Майка. Восхитительная, ослепительная и такая родная. На пороге стояла моя лучшая подруга. Майка. Девочка была удивлена не меньше моего, но, сколько радости от неожиданного сюрприза я увидела в её глазах. Майка…. Сколько вкусных и счастливых дней нас связывало в приюте. Да, Майка, наверное, уже живет в городе, она же старше меня на три года. Ей сейчас уже восемнадцать. Девчонка взрослая, не то, что я.
   Майка была по-модному одета, короткая курточка – ветровка. Ну, понятно, дождь прошел. Плиссированная юбка до коленей, и телесного цвета колготы. В общем, не девчонка из прошлого, а картинка из модного журнала. А лицо все тоже, крупный лоб, небольшой носик и глубоко посаженные карие глаза, и так же в усмешке сложены губы, Увидь я её в первый раз, никогда бы не дала ей восемнадцать лет. Моя сверстница и только.
    — Лена, — выдохнула она, и я сделала шаг вперед, упала ей в объятья, и затихла, нежась в теплых девичьих руках. Сколько это продолжалось времени, я не знаю. Открылась дверь в комнату Оли, точнее, в спальную папы, Андрейка с некоторых пор находится в их комнате. Ну, что ж, это логично. Мальчишка маленький, он постоянно должен быть под присмотром взрослых. А я что? Еще сама – ребенок, хотя я была не против того, чтобы Андрюшка жил со мной в комнате. Но вот открылась дверь в папину комнату, и оттуда выплыла Оля. У меня было ощущение, что она заранее все знала. В поиске нянечки для Андрюшки это надо так угадать, из сонма предполагаемых нянь, найти именно Майку, мою Майку.
     — Майя, а ты няней подрабатываешь? Извини, я не знала. Вот здорово. Теперь Андрюшка под надежной защитой. Извини, мы в горы уходим сегодня. Я тебе потом все подробней расскажу. У меня столько новостей. Майка, мне тебе, столько всего рассказать надо. Сколько мы не виделись. Два с половиной года. Ой, Майечка. А я, кажется, влюбилась.  Парень хороший, тоже скалолаз, душевный, так много всего знает, и помощь от него получать в горах не тяжело. Он так играючи проходит неприступные сопки, папа говорит, берите пример с него. Я сейчас, конечно, беру пример только с папы, но, верю, когда-нибудь, он скажет молодежи:
    — Берите пример с дочки, — скороговоркой протарахтела я. Мне было так весело, так радостно от прихода подруги, что я сейчас могла обнять «ненавистную» мачеху, и расцеловать её в пухлые щеки. Я бы так и сделала, если бы не это глупое табу по отношению к Оленьке. И, вообще, я сильно много бросаю обвинений к мачехе. Фу, слово-то, какое нехорошее. Мачеха. Я понимаю, мама умерла. Возврата к прошлому нет. Нет. Олю мамой я не могу называть, гордость не позволяет. Гордость? Какая к черту – гордость, просто ревность. Я бы с удовольствием назвала Оленьку, мамой, но какой-то червячок, сидящий внутри моего организма, протестовал против этого, выставлял свою несравненно большую голову в организме в районе бронхов, да, так, что я сразу начинала задыхаться, умирать от недостатка кислорода, и не могла успокоиться до той поры, пока не нагрублю. Но я была чересчур правильной девочкой, слишком воспитанной, старалась обходить острые углы, и, кстати, Оля мне помогала в этом. Я все время поражалась, какая ты, Оленька, умная. Но, не будем об этом. Я вообще стараюсь не говорить об Ольге. Но, тебе могу сказать по секрету. Только, между нами. Оля знает папу давно, во всяком случае, еще до моего рождения. Я сейчас склоняюсь к тому, что она могла забеременеть от папы. Всё в нашей жизни бывает. Он, мне кажется, любил её давно. Но, мама….  Он же любил маму всегда, это даже не оспаривается. Он, мне кажется, до сих пор любит маму, только Оля пришла отдушиной. А я виновата в том, что они сошлись с Олей. Ну, что теперь?
   Все это я рассказывала Майке в своей комнате. Точнее, говорила я, а Майя больше слушала. Ну, а что? Я два года не имела такой подруги, как Майка. Меня было не удержать.
    — Глупая ты, Леночка. Ты, наоборот, должна боготворить Олю. Ты смотри, как она к тебе относится. Свой мальчишка растет, другие мачехи своего ребенка выделяли, а Оля….
    — Девочки, вам поговорить надо? Столько не виделись. Идите к Лене в комнату, посекретничайте. Пока Андрей спит, не будем его будить. Леночка, кушать, хочешь. Там, на кухне, миска оладушек стоит….
    —  Не знаю, что ты краснеть начала.
    — Майя. Не надо атаковать меня этим. Я просто не заметила, как полмиски съела. Не надо об Оленьке говорить. Я знаю, что я не права, она достойна любви и преданности. Я виновата, но что-то мне не дает к ней так относиться, как она того заслуживает. Не знаю. Вредность, наверное.
     — Ревность?
     — Может и ревность. Ревность к папе. Я всегда думала, он только мой. А у него, оказывается, личная жизнь была. И не надо мне об этом говорить. Я просто не хочу слышать. Сама виновата.
     — Правильно, Леночка. Поведай мне о любви. Расскажи мне о нем. Потом я тебе о своем признаюсь. Скажу по секрету я тоже, кажется, влюбилась. Пока ничего не было, только пару раз в кино ходили. На вечерний сеанс….
     — Рассказать, — я задумалась? В принципе, рассказывать было нечего. Разве расскажешь постороннему человеку, как парень свободно чувствует себя в горах, как забивает скобы в удобные трещинки в камнях, вися вниз головой на страховочном фале. Говорить о том, как парень на вечернем привале отдаст щепотку драгоценной заварки, потому что ты, глупая, забыла дома приготовленную коробочку с чаем на столе на кухне. Я уже не говорю, что благодаря своей безалаберности, могла оставить без чая и папу. Но очень много времени папа провел в горах Афганистана, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Если хорошо поискать, в низинах гор, всегда можно найти кипрей или Иван-чай, довольно интересное растение. Чай и тонизирующий, и вкусный, нужно просто уметь заваривать. Да, горы опасны для неприготовленного человека, но они были и щедры для скалолаза знающего. Рассказать о том, как рядом со снаряжением у Тёмки, всегда на плече висела гитара. Вечером у костра, когда души путешественников затронет вездесущий бог Гипнос, и пригласит всех в царство Морфея, обещая благодать и расслабленность, тишину ночи разрывало звучание гитарных струн. Тёмка был виртуоз игры на любом инструменте. Это не наше с тобой бряканье, три аккорда и довольны. Вот, послушай:
Ох, гитара, подруга моя.
Расскажи о счастливых мгновеньях.
В час вечерний, любовь не тая,
Спой мне песню о тропах оленьих.
 
О мечте мне тихонько пропой,
Прозвени о волшебных высотах,
Только там обретёшь ты покой,
Только там вспомнишь ты о красотах.
 
Ты со мной будешь вновь в этот миг,
Жги, гитара моя, успокойся.
Где орел бурю жизни постиг,
Мы поднялись сюда.  Ты не бойся.
 
Ты не бойся лавины прострел,
И орла на гнездовье не бойся.
Расскажи, - ведь не сбился прицел,
Ты на эту вершину настройся.
 
Мне гитара пропела в тот миг,
Серебром, рассыпая минуты
Про любовь. Про судьбу и про лик,
Про обвалы в горах и маршруты.

О чем ещё рассказать? О его интересных байках, весёлых побасенках, в которых жили и чупакабра, и упыри, и оборотни волки, и снежный барс - ирбис убийца. Но всё это ерунда - байки, не более, пугать первоклашек. Но, Артем был не превзойдён в знании гор, вел смело вперед по незнакомым тропам, шел вдаль с желанием прикоснуться к камням, по которым ступала только нога горной козы. Шел туда, где хмельной стоишь на покоренной вершине.
   Это всё я рассказала Майе с воодушевлением, возвышая и любя Темку, мне действительно, в тот миг, казалось, вот она любовь.  Артем часто дарил мне комплименты, выделял среди других девчонок, говорил исключительно сладким голосом, ну, как было не полюбить этого юношу.
   Я не сразу заметила, что у Майки испортилось настроение. Она только что сидела весёлая, радостная от встречи с подругой, и, буквально за минуту на нее накатила грусть, глаза наполнились черной тоской. Когда я заметила это, - не на шутку перепугалась.
     — Что с тобой, Майя? Ты в лице переменилась.
     — Да, так, ничего.
     — А всё-таки. Майя, у нас никогда недомолвок не было.
     — Ты, правда, хочешь, услышать?
     — Хочу.
     — Ну, тогда слушай. У твоего Артемочки какая фамилия?
     — Беркут, — при этом слове Майка вздрогнула, и, подняв лицо до уровня моих глаз, пристально глянула на меня.
    —  Помнишь, я как-то говорила.  Люблю я. Знаешь, девочка моя, я никогда никому не рассказывала об этом, я считаю, это личное, даже слишком личное дело. Но, тебе расскажу. Не потому, что подруга, ты мне больше, чем подружка, ты для меня целый этап жизни.
   Однажды. Так все рассказы неинтересные начинаются. Почему неинтересные? Да потому что он горький для тебя. Для меня? Не знаю. Я люблю, Ленка. Действительно, люблю. Но, тебя я люблю больше. Ты ушла тогда из детского дома. Ушла … и с концами. Я потом искала тебя. Помню, ты рассказывала о Дворце Школьника. Ну, а куда ты думаешь мне идти. Конечно, туда. Я пришла во Дворец поздно вечером, все скалолазы разбежались, был обычный день, я же не знала, что вы собираетесь рано. Спросив у портье об альпинистах, я собралась уходить. Не повезло, что сделаешь? Тут по лестнице спускалась шумная компания. Портье остановил меня, кивнув на спускающихся по лестнице ребят.
    — Вот ребята из группы Михаила Юрьевича, может, кто-то из них нужен, — я посмотрела на ребят внимательнее. Тебя, конечно, среди этой стайки не было. Уж, тебя я по любому узнала бы. Два года всего-то прошло. А ты нисколько не изменилась. Я уже было повернула к выходу, но один парень привлек внимание. Видно - душа компании, стержень группы. Они шли мимо, обтекая меня с двух сторон. Я бы так ничего и не узнала, если бы он не подошел к портье, оставил ключи, и о чем-то пошептался с ним. Я отвернулась, дошло, что смотреть так пристально на незнакомых людей, - дурной стиль. Собралась уходить, но почувствовала легкое прикосновение к плечу.
    — Девушка, вы кого-то ищете?
    — Уже нет. Не встретились.
    —  А кого? Если не секрет.
    — Секрет, — ты же прекрасно знаешь, что я никогда не раскрываю карты перед первым встречным. Да, и перед вторым, тоже. Может, зря, но кто же знал, что все так повернется. — Вы тоже, наверное, пред незнакомыми людьми не раздеваетесь. Кому какое дело, кого я ищу, — да, и время прошло много. Бог знает, занимаешься ты еще или стала домоседкой.
     — А можно ближе познакомиться. Я сейчас совершенно свободен, — а у меня сложилось, как у Пятачка: «Я до пятницы совершенно свободен…». Я прыснула в кулачок. Парень смотрел, не понимая на меня, потом и до него дошла комичность ситуации, он открыто и звонко рассмеялся. Лед неожиданной встречи растаял. — Меня зовут Артем. Беркут – это фамилия, — признался он, наверное, извиняясь за безалаберность ребят, которые звали его по фамилии. Он, действительно был обходительным и мечтательным. Леночка, милая. Он, честно, ничего не говорил о горах. Ну, вообще, ничего. Я знала, конечно, что он занимался в группе Михаила Юрьевича, и ты тоже оттуда. Но, понимаешь, от него исходила какая-то энергетика, какая-то сила, вынуждающая меня повиноваться. Я не ожидала этого от себя. Уже вроде бы все прошла: и огонь, на Патриарших прудах, и воду, сама знаешь где, со Снежанкой, и вот теперь, - медные трубы. Здесь было все: и марш «Прощание Славянки», и полонез, и саксофон из «Истории любви» Френсиса Лэя.
    — Леночка! Ты что? Перестань, Аленушка. Ну, я ведь не знала, Леночка. Так всё потом закрутилось. Мы три раза сходили в кино, а потом целовались на последнем ряду. Лена, честно, больше ничего.
    — Целовались, обнимались, любили друг друга, — голос мой моментально пропал, я услышала вместо слов какой-то хрип. Да, в принципе, о чем было говорить. У меня с Артемом не было ничего, ни к чему не обязывающей флирт, бесполезные радостные комплименты. Это для меня они были важными. Нежные и лучезарные. Как мне было хорошо от этих слов. По сути, да, я ничем не держала парня. Я просто сочинила себе любовь, а на самом деле он обихаживал Майку. Мою Майку. Милую, родную, любимую. Нет, уже не милую, не родную, она изменила мне.  Она предала любовь. Но причем она? Она ведь не знала. Неправда. Она не могла не знать. Целовать парня, и не знать, что его любит любимая подруга. Уже нелюбимая. Нет…. Я люблю её. Люблю, что бы вы ни говорили. И я всегда буду любить тебя, Майка. Пусть сейчас я зла на тебя, пусть я уйду. Мне нужно, собрать мысли в кулак, а то они растеклись, как осенние листья под дождем. Разобраться в себе. Рискнуть, и убедиться, Артем с Майкой. Пусть, — это будет нелегко, но кто предупрежден, тот вооружен. Майка, Майечка, родная, любимая, я никогда тебя не брошу, мне и так хватило перетерпеть эти проклятые два года. Ну, буду я злиться, кому я хуже сделаю. Я ведь не мазохистка, мне не доставляет удовольствие морально–нравственное страдание. Все это я понимаю, но я должна уйти. Не злиться, не твердить себе, что не права. Нет. Я права. Уйду и вернусь. Как перелетная птица, поэтому ты должна меня понять, Маечка. Что нам Артем? Никакой Беркут не поломает нашу дружбу, нашу любовь.
   Я закрыла глаза, и вспомнила ту детскую любовь. Обволакивающие губы девочки, нахальные, и в то же время ласковые руки, и слова. Слова, которые заставляли открыться навстречу любви.
   Я встала, и, как зомби, охотник за свежими мозгами, ничего не видя и не слыша, продефилировала в прихожую. Взяла, чисто машинально, с вешалки куртку, захватила косынку, обула кроссовки, и покинула квартиру.
     — Таня! Та-а-а-ня! — звонкий голос Ольги Александровны взлетел над сопкой. Татьяна Данилова, духовный лидер группы, сейчас, здесь в горах Казахского мелкосопочника, осуществляла деятельность завхоза. В её ведомости было всё: и казначейство, и питание, и сам коллектив. Группа большая, разномастная, до пятнадцати человек. Мишка, как руководитель, тоже отвечал за каждого путешественника, но у него было больше нагрузки, поэтому и взяла на себя вопрос о ребятах Таня. Наверное, самой старшей в группе была она, если не считать Мишку и Оленьку. Она ходила в горы с Мишкой давно, еще в то время, когда вел группу старый руководитель Сашка Байурлих. Сашка еще в Афганистане сдружился с Мишей. Земляк, они когда-то вместе ходили в горы, руководитель группы диверсантов в горах Афгана сразу приметил группку отчаянных парней прибывших в район боевых действий. Он сразу взял их под свое крыло. Так и прошли всю войну: и Мишка, и Володя, и Сергей Черный, и их командир Байурлих. Потом, после Афганистана они были часто в горах. Именно здесь Мишка узнал и оценил по заслугам способность Тани Даниловой к самопожертвованию, дружеским проявлениям и… самой жаркой необходимой любви. Особенно после ухода Ирины, когда Мишке необходима была поддержка. Таня может и ждала ответной любви от Мишки, и, вполне возможно, это бы случилось, если бы….
    Если бы не появилась в самый трудный момент для Мишки на его горизонте Оленька. Её предприимчивость, ожидание той минуты, когда Иринка бросит Мишку, уйдет в неизвестном направлении, дала плоды. Конечно, Оленька не бросилась сразу в омут любви. Она предварительно нашла Ирину, напросилась на встречу, поговорила с неверной Мишкиной женой. Поняла, что Ирина, убежав от парня, не собирается добровольно отдавать бывшего мужа «подруге», (кстати, они до сих пор не развелись официально), и решила действовать на свой страх и риск. Она, просто пришла к Мишке и решила воспользоваться его слабостью, отсутствием законной жены, добровольным отречением от женского пола, и показалась в его глазах слабой и обиженной девочкой. Получилось! Мишка клюнул на соблазнительное тело полуобнаженной девушки. Так Ольга обошла на повороте Таню, с тех пор казначею группы ничего не светило. А тут еще и появление в их семье Лены, рождение Олиного мальчишки никто и не заметил. Конечно, Таня не могла не знать подноготную появления взрослой девочки, дочери Ирины, в семье Мишки. Она не могла упустить момента, чтобы не уколоть Ольгу. Но Оля надолго исчезла с горизонта группы альпинистов, это дало возможность Тане проявлять настойчивость. Но, сделав несколько попыток приблизиться к командиру, Таня поняла бесполезность атак. Мишка любил, очень, по-настоящему, любил Ирину дочь, и боготворил Олю. Естественно, Лена этого не знала, может только, по возможности своего возраста, догадывалась….
 
    — Таня, ты не видела Леночку?
    — Видела. Она пошла туда, — девушка махнула рукой в сторону выступающего огромного булыжника, в естественной выемке которого, в нанесенной ветром и дождём питательной среде рос великан дуб, низко распластав ветки. Пройдя к расселине, и раздвинув густую листву дерева, можно попасть на тропу, круто уходящую вверх, и, скрытую от глаз посторонних, зелёную площадку, словно выходишь на балкон дворца изумрудного города. Пройдя сквозь листву дуба, густо усеянного желудями, молодыми ещё плодами раскидистого дерева, можно скрыться из глаз посторонних. — Она пошла с Артёмом. Поговорить хотелось. Как я её понимаю, пора узаконить отношения. Зачем флиртовать столько времени. Оля, ты извини, я не говорю, что ей замуж пора. Понимаю, в пятнадцать лет рано думать о замужестве, но просто дружить-то можно. Все в группе понимают, поддерживают их отношения, знают судьбу сиротки. Оля, пожалуйста, не смотри на меня волком, уж я-то знаю, как ты стараешься наладить связь, да и Миша крутится, но ты же видишь, ничего у вас не получается.
    — А это уже не твоё дело, Татьяна. Я тебя прошу, - не вмешивайся в воспитание ребёнка.
    — Я ничего, просто думала....
    — Ничего не надо думать. Оставь это мне.
    — Всё - всё, Оля.  Мир.
    — Мир? Ну, если это не будет касаться моей семьи, может быть. И, вообще, Танечка, не надо тешить себя надеждой о Мише, поезд ушёл, Таня. Пора бы уже успокоиться.
    — Прости, Оля. Оленька, я ведь ничего не имею против вас. Зачем ты так? Это всё было в прошлом, я сейчас далека от мысли разлучать вас с Мишкой. Ещё раз прости меня. Кстати, Беркут прошёл только что к ребятам. Леночку я не видела. Посмотри там, за дубом.
    Всё это время я сидела в пышной причёске дерева, как маленькая девочка закрывала рот ладошкой, чтобы не расхохотаться. Судите сами, - мачеха потеряла падчерицу, нонсенс, по сути. Ну, скажите. Зачем я ей понадобилась. Ведь так не бывает. Ещё меня поразило отношение тети Тани к моей дружбе с Артёмом. Ведь я сама ничего не знаю, а она меня уже чуть ли не замуж отправляет. Смешно. Я так развеселилась, что чуть не свалилась с ветки. Вот было бы круто, девчонке пятнадцать лет, а я, как десятилетняя глупышка прячусь в кустах, как в мультфильме для самых маленьких, "Лесные путешественники". Помните, как мама белка рассказывала….
    — Бывало, подойдет ко мне сзади, закроет мне лапами глаза и молчит. Я знаю, что это она, но специально говорю, не надо рыженькая. Как она тогда заливается, хохочет. «Ошиблась, ошиблась». А я, спрячусь за деревом, дождусь, когда мама отвернется, и зайду со спины, прикрою ладонями её глаза и затихну. Мама растеряется, начнет перечислять имена всех знакомых..., а я выскачу перед ней.
    — Не угадала, не угадала, - закричала бы я, пускаясь в пляс....
   Ой, мечты, мечты….  Конечно, это было бы не так. Я вообще не понимала, зачем наблюдала за Олей, наверное, опять из-за вредности. Почему, зачем мне надо было "наказать" Олю? Для чего? Мне наоборот хотелось пустить её в свой мир, обнять, как родную маму, прижаться к ней, утонуть в её ласке. Хотела, но не могла. Что-то мешало.
   Я резво спустилась с веток дуба. Пожалуй, каждой девчонке в пятнадцать лет знакомо это секундное зависание над землёй и сам головокружительный прыжок, секунда, вторая в воздухе, и тот счастливый миг встречи твоего бренного тела с землей, такой родной и долгожданной.
   Я не хотела прятаться от Оли, я, вообще не хотела ни от кого прятаться, мне надо было "поговорить" с Артемом. Надо было заманить его в сень листвы, спрятаться в ветках дерева. Уговаривать Артема не надо было, он уже был заинтригован, лишь я только заикнулась, что нам надо поговорить наедине. Артем пошёл и, скрывшись от всех, задал вопрос.
    — Ну, о чем ты хотела говорить? —  с каким-то вызовом спросил он. Но следующим вопросом я поставила его в тупик.
    — Артем, кто такая Майя?
    — Майя? Не знаю?
    — Вспоминай. Вопрос жизни и смерти. Для меня важен ответ на мой вопрос. Майка для меня…. 
 — Да не знаю я никакой майки?
 — Ну. Во-первых, не майка. Майя её зовут. Майя Холодная, — вспомнила я фамилию подруги. Правда, не было никакой уверенности, что девочка не поменяла фамилию. Многие выходцы из детского дома по выходу из него меняли имена и звания. Это было. Но Артём тоже молодец, не знает он её.   Да, хоть бы вспомнил последние дни своей жизни. Нет. Не могу.  Такой наивный, неужели я бы просто так спрашивала. Всё-таки любила я его. - Артём, ты зря увиливаешь, просто я её хорошо знаю
    — Майя? Наверное, знаю. Я ведь с ней недавно познакомился. Дней десять всего. Да, и не было у нас ничего, пару раз в кино сходили, ну может, поцеловались немного. Это что, - криминал?
    — Всё-таки целовались, — бесцветным голосом отозвалась я. А я любила его. Хотя почему любила, я люблю его и сейчас. Милый мой Артём. Я всё поняла. Оставляю тебя. Всё-таки Майка моя лучшая подруга. Это даже больше, чем подруга. Я не знаю, как это выразить. Может, я и правда мала. Может, это что-то другое. Я не знаю. Я знаю одно. Жить и любиться с Артемом я не могу, зная, что причиню этим боль подруге. Не надо. Не уговаривайте меня сделать другой выбор. Я останусь верна Майе. Мальчишки, они приходят и уходят, пусть даже с поцелуями. Интересно, как это целоваться с мальчиком. Я обиделась на себя, а на Артема еще больше. Как с маленькой девочкой он со мной обошелся. Ни разу не поцеловал. А как я хотела. Но если бы он распустился до такой степени, начал целовать меня, обнимать, как взрослую женщину, я бы, конечно, не сопротивлялась, но я могла побороться за Артема, а так….
   Моё сердце наполнила нежность к Артему. Вот ты какой. Хороший. Верный. Честный. Другой бы на твоем месте, не стал бы спорить, подошел к предмету обожания, то есть, ко мне, и начал целовать, клясться в любви и уверять, что встреча с Майкой это просто интрижка. Я бы, я-то себя знаю, поверила и….
   Что было бы «и», я не додумала. Не потому, что до дуба, моего схрона, приблизилась Ольга, и мне надо было быстрее ретироваться. Нет, и это тоже перебило мою фантазию. Но, нет. Просто мне было стыдно даже думать, о том, что могло произойти, будь Артем чуть-чуть настойчивым. Я даже в мыслях не позволяла трогать мое девственное тело. Этому бесстыдному и греховному делу допущен была только один человек, правда это было так давно, моя подруга – Майя. Давно? Конечно, давно, но тело-то помнит ту негу, то, готовое взорваться напряжение, минуты, обещающие бесконечную радость.
   Я оттолкнулась от веток дуба, и, всхлипнув, не смахивая откуда-то появившиеся слезы, начала подниматься по крутой тропе наверх.
   Тропа была действительно крута.  Пройдя метров десять, я уже распласталась по тропе, упала на колени, и искала ветки тамариска, жгучую траву аю-чач, медвежий волос или прангос кормовой, во множестве, растущем здесь, на склонах Окжетпеса. Но я находила: и стебли жесткой жгучей травы, и ветки редкого кустарника. И… продвигалась вперед.
   Но не все ветки надежны. Особенно это касается прангоса.  Старая высохшая трава, уже потерявшая свою жгучесть, организм сам ищет такой пучок. Но вот в этом и спряталась опасность. Длинный корень, до трех метров уже не имеет сил и выскакивает из камня.  Вот в том-то и есть секреты каменистой почвы. Оно и подвело меня. Я однажды ухватила сухой стебель прангоса и почувствовала, что меня тащит свой вес к краю скалы. Я изворачивалась, хваталась за куцые растения, проверяя их на прочность. Вот смешно бы было, если кустик торчащего из камня прангоса, просто взял бы и не выдержал моего веса, и вместе с трехметровым корнем потащил вниз, к истокам тропы, туда, прямо к ногам мачехи. К моей Оленьке. Нет, такое не пожелаешь даже в страшном сне.  Да, кому-то было бы смешно, а кому, и не очень. Мне, например. Я ещё раз поразилась, - говорят, «просыпаешься в холодном поту», - врут. Меня пронзила горячая волна. Я почувствовала обжигающую жидкость везде, где возможно. Подмышками, стекающий пот по ложбинке между грудей, и горячий источник в паху.  Это было больно и неожиданно, что я, не удержавшись, вскрикнула. Распластавшись на почти отвесной стене, свободной рукой, как слепой щенок шарила в пространстве в поисках соска матери.  Мне, естественно, не нужен был источник жизни. Я искала хоть какую-то зацепку, расселину, кустик прангоса, либо камень, выступающий сквозь сплошную гладкую стену. Под руку попался ещё зелёный прутик тамариска. Уже лучше, я знала, он не подведет. Правая рука судорожно ухватила спасательную веточку, пока левая выпутывалась из обманчивого кустика прангоса и его длинного корня, который уже вышел из земли на семьдесят процентов. Я, задавив в горле крик, тяжело дышала. Сердце, только что пытающиеся вырваться из груди, покинуть неразумное тело, начало успокаиваться. Наконец-то, я вспомнила: я скалолаз, альпинистка, покорительница незнакомых вершин, пусть пока невысоких, но неприступных, с точки зрения обывателя. Мне стало стыдно, я, конечно, не собиралась подниматься сюда, в этот край сумасшедших высот, камней, охраняющих вход в нирвану, скал великанов, по-птичьи перекликающихся между собой, понимая грудной клекот орлов. Но, что это я? Я представила, как выгляжу снизу, с подошвы скалы. Идиотка, дорвавшаяся до скалы без снаряжения, даже без элементарного страховочного фала, крупного каната, на котором можно висеть столько времени, сколько понадобится, не боясь сорваться. Нет. Конечно, у меня ничего не было. Я же не собиралась, не готовилась к восхождению. Это было, как наваждение, как роковая случайность. Гора словно манила к себе, вытягивала из тебя особые жилы, привязывала к себе тоненькими веревочками, перехлестывала с нервами, молчаливо звала.
    Тут я словно очнулась. Прижавшись к стене, вдоль которой бежала тропинка, то исчезая, то появляясь вновь, я огляделась. Незаметно я поднялась на третий уровень сложности.
   Надо сказать, что скала, любая, в данном случае Окжетпес, была разделена на уровни по сложности.  Первый, самый головокружительный и недоступный. Отвесный камень на верхушке скалы. Нечего и думать, что ты доберёшься до вершины без специального снаряжения. Таковое есть у нас в группе. Ещё, так же не доступными считаются вершины: "Пик Ленина", "Пик коммунизма", и, конечно же, - Эльбрус. Эти вершины покорялись не только опытными, но и дисциплинированными, грамотными альпинистами.  Таким, как наш руководитель, Михаил Юрьевич, и по совместительству мой папа. Да, я в некотором роде пользуюсь блатом, на особом счету у папы, но, не до таких же пределов.
    Второй уровень опасности или, если хотите, сложности предполагал ледники в горах, с вечными снежными шапками, либо с осыпями, то есть, то с чем лучше без связки не трогать, не соваться туда. Попадешь в трещину, под осыпь, в камнепад - и всё…. «Надейся только на крепость рук, на руки друга и вбитый крюк. И молись, чтобы страховка не подвела". Владимир Семенович Высоцкий точно бывал в горах, правда, он не оставил свидетельств об этом. Зато сколько песен оставил о путешествиях, о героях и о.. тех же вершинах. Один только фильм "Вертикаль", что стоит?
     И, наконец, третий уровень. Уровень, который ты тоже не пройдешь без альпинистского снаряжения, ну, может быть, кроме таких пауков, как папа, как Танечка, тетя Таня и, как бы мне ни хотелось это говорить, называть это имя, мой Артёмка. Вот, уж, где паук, точно. Он мне этим и понравился. Нет, не только этим, своей галантностью, непринужденностью и жизнелюбием. Он был мой, и ничей больше.  До этого похода я и не сомневалась в том, что кто-то заберёт, украдёт его у меня. Причём прямо из-под носа. Неужели я могла подумать, что посторонняя девушка, не связанная с горами, похитит его у меня. Нашлась. И, по иронии судьбы, эта наглая угонщица, оказалась моей лучшей подругой 
   Ну, хватит, подруга, самобичеванием заниматься. Хватит. Ты уже решила, оставляю Артёмку Майке, своей неверной подруге.  Хотя, почему неверной? Она ведь не знала, что он занят, что я люблю его. Погоди, Леночка, не надо. Я не пойду наперекор Майе. Не пойду. 
 
    Я стояла на маленьком выступе, на краю узкой тропы, уходящей в небо. А, если не поэтизировать, то дальше тропа терялась среди нагромождения камней. Это была тропа, петляющая вдоль отвесной стены, то исчезающая, и заставляющая карабкаться на коленках по твердому камню граниту, а местами, вперемешку с почвой, глиной и маленькими острыми камешками щебня, больно коловшими колени.  Но там было легче, попадались цепкие растения.
   Так, я говорила о третьем уровне сложности. Сопка или гора, кажущаяся непреступной, но с множеством трещин, выступов и выемок, в конце концов, как здесь, с обилием упрямых растений, делают её уязвимой. Но я ещё раз повторюсь: в горах не надёжен ни камень, ни лёд, ни скала. Поэтому, выходя в горы, не забывайте страховку. Толстый канат - фал, скобы острые и надежные, чтобы можно было висеть даже вниз головой, и ждать помощи, и, конечно же, молоток - ледоруб. Это всё то, малое нужное снаряжение в горах.
   Это я вам прочла то, что необходимо знать для путешествия в горы. Как видите, я знающий и подкованный человек. Не смотрите, что ещё маленькая. Да и маленькая я только по физике тела, а может быть геометрии. В общем, я хрупкая и, словно мышонок, миниатюрная, поэтому ко мне и относятся, как к дошкольнику или школьнице младших классов.
   Да, наверное, поэтому Артем переметнулся к более доступной и опытной, в плане любви, девушке. Что ж, наверное, он прав. Ему не интересно с молодой, читай маленькой, школьницей, почти ребёнком. Ладно, с Майкой будет интересно. Она дает себя целовать, а может и что-нибудь ещё. В сердце снова зашевелилась ревность.  Но ревность неправильная, не к Артёму, а к Майке. Что же это такое? Может, я сама неправильная. Может, меня уже надо лечить. Хотя, по-моему, ЭТО не лечится. Вот, дура я, это ж надо так попасть. Как низко я упала. Я прислушалась к себе, закрыла глаза, представила спортивную фигуру Майки. Ничего. Тихо, спокойно. Расстегнула олимпийку. Под ней ничего не было. Даже лифчика. В этом ничего неожиданного не могло быть. Груди Майки были упруги и тверды, носить такой предмет туалета, как лиф, девушка считала излишним. Никаких эмоций. Я потянулась к поясу, и под нахмуренными глазами девушки, стянула трикотажные плотные штаны до колен. Картинка, высветившаяся в мозгу, была настолько реальной, что я невольно покраснела. Я ждала минуту волнения, секунду затаённого дыхания, мгновенного головокружения, но из-за рта вырывался только возглас разочарования. Куда ушли мои эмоции. А может со мной все в порядке. Может, я нормальная девушка
    Да, я, наверное, нормальная. Только не понятно, зачем я пришла на эту узенькую площадку. Почему.
    Я заставила себя поднять глаза. Впереди, подо мной скрипел сосновый бор. Острые верхушки елей тянулись ко мне, прикрывая противоположный берег озера Бурубай, я только увидела краешек танцующей рощи, уникальный уголок природы. Изогнутые по-всякому березки, действительно, словно пустились в пляс. Когда-то давно, мы были в этой роще, прикасались ко всем березкам, играли в волейбол, и вообще, отдыхали. Хорошее было время. Мама была жива, отцу дали путевку на заводе и он, взяв всех домочадцев, отбыл на курорт, тогда курорт Государственного значения. В Боровое.  Ещё тогда я поразилась величеством гор Синюхи и Окжетпес. Но я тогда не думала, не могла представить, что буду смотреть на рощу с той стороны.
   Сейчас же, я смотрела на пляшущие берёзки сверху. И, казалось, с неимоверной высоты. Я вспомнила те годы, как любовалась белесой, лысой, с пучками какой-то рыжей травы скалой. Словно великан батыр задремал у озера, но, не спали противники его. Они обездвижили его, побрили наголо голову, лишив, тем самым, силушку богатырскую. И проснулся батыр. И первым делом заглянул в озеро. Захотел воды напиться, и увидел он, что враги сделали с ним, пока он спал. И вскричал батыр: "О горе мне!". И упал богатырь ниц, и заплакал герой, и стали слезы наполнять озеро. С тех пор вода в озере соленая и горьковатая. И окаменел богатырь, крепко сжав свои веки. Но с тех пор, так и стоят, не обследованные две пещеры. Где-то с этой стороны есть вход в секретную пещеру. Со временем над губой богатыря вырос целый лес елок, прикрывая вход в тайную комнату. Конечно, легенда, есть легенда, да и путешественников охотников за сокровищами было много. Так, что вариантов, что в пещерах Окжетпеса найдутся сокровища тюрков, минимально, но дороги приключений, так и манят сюда кладоискателей. Эту историю я слышала давно, ещё в то время, когда мы отдыхали всей семьёй на озере. И вот теперь я была в десяти метрах от знаменитых пещер. Добраться до них было дело техники. Конечно, если бы на моем месте был Артемка, проблем было намного меньше. Я ведь не умею, как папа, зависать без страховки на ребре хребта, перелетать с одного камня на другой, ориентироваться в воздухе, и, словно летучая мышь, находить единственную нужную дорогу в пустоте. Я, как обычная девчонка, просто научилась бродить по горам.  Но, с чем черт не шутит, а может мне именно сегодня повезёт. Вот только, что со мной будет потом, я не думала.
 
    Не думала. Мысли пришли позже. Когда….
    Только ступила на порочный путь, как меня начало колотить.  Я волновалась и думала, что со мной случится потом. Что случится? Ну, по головке точно не погладят. Причём, я знала, Оля пошла меня искать. Я ведь вышла на тропу, нет, не войны, на тропу, чтобы скрыться от Олиной опеки. Кто же знал, как далеко меня заведёт каприз.
    Мне надо было пройти неровную поверхность, между самой скалой и зарослями ёлок. Ели, как я уже говорила, шумели у моих ног. Небольшая посадка, рядков шесть-семь, они бурно разрослись, надежно укрывая вход в пещеры. Только подойдя ближе, я поняла, почему жива легенда о сокровищах тюрков. Да, каким надо быть виртуозом, или, по крайней мере, нужно иметь крылья, чтобы проникнуть между губой с усами и крыльями носа. Но, можно было пройти вниз, правда, с трудом, опять обдирая кожу на коленях, превращаясь в океанского обитателя-красавицу морскую звезду, растягиваясь, как знаменитая балерина Волочкова Настя с её шпагатом. Как бы это ни было, всеми правдами, и не правдами, вывихивая из суставов руки-ноги, царапая нежную кожу на бедрах и плечах, я спустилась вниз. Теперь мне стало легче. Психологически легче. Меня теперь не было видно снизу. От лагеря меня скрыли ели. Меня не было видно и в бинокль с того берега озера, если найдется такой наблюдатель.
   О, боже, как я была близка в мыслях. Но разве я могла предположить, что за мной снарядили экспедицию. Я была уже в двух шагах от манящей пещеры. Чтобы добраться до пещеры, мне надо было подняться на скальный выступ высотой до трех метров. Но признайтесь, это уже ерунда, после всех злоключений, с которыми я встретилась на пути к горе. Я смело направилась к гряде. Ну, а как же ещё, теперь меня было не остановить. Вот, глупая.  Я совсем не подумала о возвращении, то есть абсолютно. В голове стучала навязчивая мысль: "Победителей не судят". Хм, победитель выискался. Хотя, если бы я нашла хоть один предмет тюркского производства, миссия была бы выполнена.
   Я не буду рассказывать, как я добралась до вершины хребта этой своеобразной границы, защищающей пещеры от грабителей, от охотников за сокровищами. Я всё-таки добралась, найдя выемки, выпуклости и трещинки, я, с грехом пополам, сумела поднять голову над скалой. Это было что-то. Прямо предо мной находился проем, темнел, а если точнее, синел, долгожданный вход в пещеру.
   Я с радостью приподнялась над камнем. Вдруг услышала чей-то говор. В голове метнулось – альпинисты. Мне повезло. Помогут спуститься в лагерь. Можно попытаться незаметно. Но, по-моему, мимо Танечки Даниловой не пройдешь. Ну, и ладно, за то я обследую пещеру. Если повезёт, то и две.
   Я подтянулась на руках, по грудь выползла на поверхность, хотела окрикнуть мужчину, но что-то помешало это сделать. Я видела мужчину, как на экране телевизора. Он прошел вдоль гряды, на которой висела я, упорно выискивая что-то на земле, и поэтому не заметил меня.
    — Ну, что ты там? — расслышала я голос второго мужчины. Голос показался мне знакомый. Я спряталась за каменистую насыпь. С чем черт не шутит, полгода, проведенные в детском приюте, научили осторожности. И вообще, те навыки, которыми я щеголяю теперь, пришли оттуда. Из детского приюта, и основным автором мыслей была, конечно же, Майка.  Ох, Майка, Майка. Ты моё призвание. Теперь я буду всегда плакать о тебе. Я думаю, что ты не захочешь больше дружить со мной. Обидно. Я бы не стала. Зачем? Ты будешь общаться со мной, зная, что твой муж бывший любимый твоей же подруги.  О, муж??? Это так быстро бывает? А почему бы нет? Сейчас всё делается быстро. Раз-два, и в дамки. Нет. Неужели Майка такая. Не верю....
 
Я стояла, а вернее, висела, в десяти метрах от грубоватого с виду мужчины, пытаясь понять, где я его видела. Так как ничего в голову не приходило, я всё больше расслаблялась и в последний миг собралась покинуть свой наблюдательный пункт. Увы….  Руки устали держать тело в висячем положении, ногу заломило, она ведь держалась на маленьком, выступающем из скалы камешке, и не могла даже поменять положение, держалась только на носке стопы. Колени начали выделывать коленца так, словно я при танце «степ», забыла, куда ставить ногу. Нога ходила ходуном, словно в жгучий мороз, а я не знала, что с ней делать. Я не замёрзла, нет, я просто устала. Надо было что-то делать: либо выползать на поверхность, обращаться к туристам за помощью, мне ведь надо спуститься в лагерь, либо опускать руки, и кубарем лететь вниз. Три метра, недалеко. Об обследовании пещер уже не могло быть речи. Судя по криминальной роже мужчины, он не потерпит рядом конкурента. И все-таки, кого же напоминало мне лицо кладоискателя.
   Я пристально вгляделась в мужчину. Грубое, словно вытесанное из гранита лицо, массивные брови, крупный нос, как у всякого боксёра немного свернут в правую сторону. Толстые губы постоянно шевелились, придавая лицу наивное, недалекое выражение.  И глаза, маленькие пронзительные глаза. Они буровили тебя насквозь, словно понимая, конкурент, ату, её, ату. Я слишком поздно поняла, что мы смотрим другу в глаза. И оба стараемся вспомнить, где оно было наше рандеву. А, то, что оно было, не сомневался ни он, ни я.
   Когда я поняла, что он видит меня, (я воочию видела работу его мысли, поняла, что вспоминать ему осталось немного, он уже близок к этому), я машинально дернулась. Камешек, на котором я стояла, (правильнее было написать, на который опиралась нога), не выдержал моего веса, (руки я до этого опустила), и со звуком вылетающей пробки из бутылки, (я знаю, я как-то пробовала, один раз, но мне не понравилось), вылетел в сторону елового леса. Я по закону всемирного тяготения полетела следом.


   Я летела вниз долго, закрыв глаза, и превратившиеся вслух. Оно понятно, когда все чувства исчезли, осталось только два, слух и ожидание встречи с землёй, пользуешься только ими. Еще в полёте я услышала:
    — Ну, что ты застрял, Владимир. Пошли уже.
    — Погоди. Сейчас. Что-то мне показалось.
    — Что?
    — Погоди. Не пойму.  Сам не могу понять. Глаза. Глаза знакомые. Её глаза.
    — Прекрати, Володя. Пошли, там осталось немного.
    — Ладно, пошли, показалось. 
   Так, а может, и нет, переговаривались разбойники. Я называю их так только по тому, что они так они поступили со мной. Ведь по их милости я лечу, и жду встречи с землей. Встреча произошла раньше, чем я ожидала. Больно отбив ступни, ну, кто тебя учил падать со скалы на ноги, будто у тебя других мягких мест нет, я перекувырнулась и приземлилась на попу.  Вот это лучше. Попа у меня, несмотря на маленький рост и на миниатюрное телосложение, была пухлой и упругой, на неё падать было лучшим вариантом. Но, когда я попыталась встать, тут же упала, ногу прошила нестерпимая боль. Да, видно, я не удачно приземлилась при падении.  Вот черт. Теперь нужно отказаться от восхождения. Я что-то сделала с ногой, может, даже сломала. Слезы вырвались из глаз, я заревела, уже не сдерживая себя, не думая о том, что сверху я, как на ладони, и Володя, (имя врезалось в память), хорошо видит меня. Мне уже было всё равно. Такое горе у пятнадцатилетней девчонки.
   Сломала? Я, переживая о том, что папа больше никогда не возьмёт меня в горы, только громче разревелась. Мне в тот момент было всё равно, кто он этот мифический Володя, и что ему от меня нужно. Слегка, превозмогая боль, пошевелила стопой. Получилось, значит, нога не сломана, но это ещё ничего не значит, с ногой может быть всё, что угодно, подняться же я не могу. Так и лежала, на еловой подстилке, а мне на голый живот сыпались холодные камешки сверху. Я ещё подумала в тот миг, что-то долго ты сыпешься, каменная осыпь, сыпешься, как из рога изобилия.  О том, что у меня голый живот, не хотелось думать. Ну, что тут такое, задралась олимпийка вместе с футболкой, подумаешь, трагедия.  Я и не заметила, что стала относиться к себе, как Оленька. При маме, при её воспитании, кощунством была одна мысль об этом. А сейчас я подумала, и ничего не произошло.
   Да, ничего не произошло. Ни земля не разверзлась подо мной, (а, как бы я этого хотела), ни обрушилась вершина Окжетпеса, (это меньше хотелось), ни очнулся и ни встал со своего ложа батыр - богатырь, ни стал чихать, прикрывая ноздри каменными руками, (а это бы я с удовольствием посмотрела). Нет, ничего совершенно не произошло, только голый живот, и, сыпавшие на него холодные камешки.
    — Погоди, Марс. Я, кажется, вспомнил эти глаза. Никогда их не забуду. Ты поможешь мне? Надо спуститься с гряды. Смотри, мне кажется, она переломалась, смотри, словно труп лежит.
   Я каждой клеткой своего тела почувствовала шарящие глаза по моему телу. Рука машинально, автоматически потянулась одернуть куртку, но я силой воли, оставила её на месте. Нечего превращать похороны девчонки в Шоу. Умерла, так умерла, может, еще пронесёт, и, как бы мне ни было стыдно и больно, я осталась лежать разнузданная под его взглядом. Я была обижена на всех: и на папу, и на Артёма, на Танечку, тетю Таню, зачем допустила такое, что я ушла одна, и на Оленьку…. В чем её вина я ещё не придумала.  Хотя, молча, молилась ей, как божеству, как Марии, царице небесной, Сикстинской мадонне, принесшей миру младенца, Иисуса Христа.
    — Оленька, прошу тебя, спаси меня, — твердила я, как в бреду, смотря огромными от страха глазами, как Володя, обвязавшись фалом, подошёл к обрыву, и стал внимательно оглядывать спуск, ища место, более или менее, удобное для его грузного тела. Больше я этого не могла выдержать, по-птичьему вскрикнув, я попыталась подняться, что удалось лишь наполовину. В смысле, подняться-то, я поднялась, но боль несусветная заставила меня тут же упасть на колени. Тяжело дыша, я осмотрелась.  И, как это смешно не звучало, я лежала в луже золотых монет. Тонкий ручеек их, иссякая, струился по гряде, из отверстия, которое проделал камень, на котором я стояла. Зачерпнув в ладони монет столько, сколько вошло, я машинально раскидала их по карманам.  Вот натура, поразилась я. Ей осталось жизни четыре минуты, ровно столько Володя будет болтаться над бездной, а она деньги прячет....
   Я всё вспомнила в тот миг: и мамины глаза, которые, кстати, остались подарком мне, и её чистое, не замутненное наркотиком лицо, её нежную улыбку, её стройную фигуру и ласковый голос. Вспомнила я так же, и убийцу мамы.  Володю, большого и развязного человека. Мне стало холодно, этот самый человек спускался сейчас на веревке ко мне. Я сама пришла в его объятья. Бери меня, хочешь, трави наркотиком, хочешь, режь, души, просто связывай и, затащив в одну из пещер, бросай на произвол судьбы. Я обезножена, мне больно, невыносимо горько, я не могу сопротивляться. А он, как возмездие за мою нелюбовь к отцу, медленно приближался. Я уже не знала, что мне делать.  Я не могла даже двигаться, просто стояла на коленях, ждала приближающуюся смерть, тихо выла, сквозь слезы повторяя слова молитвы….
    А так, как я не знала ни одной, повторяла.
    — Оля, Оленька, мамочка моя.  Приди, спаси меня Оленька, я всегда буду слушаться тебя. Я люблю тебя, как дочь. Я очень люблю тебя.
   И вот в ту минуту, когда мужчина готов был опуститься на каменистое дно расселины, усеянному иголками, лапами, оторвавшимися от елей, я услышала резкий пронзительный свист. Такой звук может издать только один человек, мой Артёмка. Внезапно, откуда-то сверху, пролетело что-то большое, массивное, какая-то окрыленная фигура. Не долетая до земли, сделав кульбит в воздухе, она превратилась в очаровательную девушку, женщину. Оленька, а это была, конечно же, она, отставив все разговоры, совершенно не нужные в данный момент, рукой сделала жест, после которого, уже не произносишь ни слова. Он означал у альпинистов: «заткнись, пожалуйста, я уже рядом, я с тобой». И, обняв меня за талию, пропустив ноги в петли на брюках, махнула кому-то наверх. Где-то там, вдали, заработала лебёдка, и мы спокойно проплыли над головой убийцы мамы.  Да, я давно узнала его. Эти глаза человеконенавистника, холодные глаза бандита не спутаешь ни с чьими.
 
 
    — Лена, Леночка. Милая моя девочка. Золотоискатель мой. Ну, что, объясни мне, что тебя понесло на эту гору. Что тебе в лагере не сиделось, — папа ходил по командирской палатке из угла в угол. Он нервничал, ещё бы, ЧП на весь таежный городок. Одна путешественница, неопытная, молодая, по своей воле ушла в горы, одна, без нужного снаряжения и… пропала, пришлось снаряжать спасательную бригаду. Здесь есть один выход, списание на берег, причём перед самим восхождением на самую высшую точку Окжетпеса. Тот самый камень, с первым уровнем сложности. Всё прошло вроде бы хорошо, но скалолазка оказалась вздорной и капризной. И ещё, она была записана под фамилией руководителя группы. Мало того, она считалась его дочерью. Это всё отразило на лице Михаила Юрьевича не просто задумчивость, растерянность. Такого в их группе ещё не было, и, как заверяла девочка, никогда больше не случится.
    Вообще-то, девочка заверяла с уверенностью, её отчислят, это просто вопрос времени. Но, с какой надеждой она смотрела на руководителя, этот взгляд мог растопить сердце любого, даже такого человека, закаленного горами Афганистана, как Мишка. Растопить. Но, он же был ещё и папа, ему нужна была Леночка, жива и здорова. Беда уже приключилась, девочка, спускаясь со скалы, получила страшный вывих. Человеку, прошедшему Афганистан, ничего не стоило вправлять вывихи, сколько на своем счету вернул к жизни Мишка неаккуратных ног и нерасторопных их хозяев, но ведь могло быть и хуже. Хорошо Леночка шею не свернула.  И ещё, эта глупая встреча с убийцами мамы.  Мишка тяжело вздохнул. Он вспомнил Иринку. Да, Мишка до сих пор благоговел перед именем своей любимой. Да много воды утекло с тех пор, и уже после Афганистана. Мишка, как сейчас помнит: и свадьбу, и первые дни строения семьи. Помнит, как впервые накатила и укрыла с головой контузия. Как он впервые воевал ночью во время грозы с душманами, снова и снова, терял Сережку Черного, приходил с бригадой к позорному столбу. В странах шариата были такие столбы, к которому привязывали неверную жену или девушку, подозреваемую в распутстве. Советские солдаты, однажды, отбили совсем молодую, четырнадцатилетнюю Афганскую девочку, искательницу приключений. Потом, она так и сгинула в Афганских горах. Но всё дело в том, что Мишка воевал с душманами возле этого позорного столба, в самом Кабуле и, всё время терял её. Проходил с Сережкой и с Галей, полевой женой Сергея Чёрного через перевал Саланг, вычислял арабского шпиона и, снова и снова, уничтожал его. Но самым страшным был бред, когда моджахеды атаковали его брачное ложе, забирали тёпленькую, со сна разомлевшую Иринку, и уносили туда, на склон Абу-баба. Привязывали к позорному столбу и смеялись, глядя, как Иринка корчится и плачет. Мишка ничего не мог сделать, рука сама тянулась к бутылке.  Мишка, и сам считал, и убедил в этом Ирину, что водка лучшее лекарство от контузии. И это было на самом деле так, водка помогала. Она, конечно, не лечила, но заглушала депрессию на время. Неделю, другую, можно было терпеть. Но, всё это было до прихода в Мишкину жизнь Оленьки. Девушка нашла нужные слова, на смену водке пришла ласка и самоотверженность, на смену автомату и стрельбе в мирном городе, пришли нежные поцелуи, на место гортанной афганской речи, пришла… внеземная любовь. И болезнь отступила. Она, может быть, не исчезла совсем, но ушла, спряталась. А вот почему, Мишка, боготворя Оленьку, не женился на ней. Об этом все спрашивали, и Лена в том числе. Ольга Лене сказала тогда, после взаимного полета на тросе. Все очень просто, мужчина любил ИРИНУ, маму Ленину, а Оленька не могла его делить с кем-либо. Лишь в минуту, когда Леночке была нужна помощь, Оля решилась на этот шаг.
   И ещё Оля прочитала девочке стихотворение, которое она знала очень давно. Знала, но не понимала. Оля призналась, что стихотворение было написано давно, еще во время приступов контузии. Она говорила, что папа все это пережил на самом деле. И Афганскую молоденькую девочку, спасенную и снятую с позорного столба, сам столб и… Иринку, которую каждую ночь похищали моджахеды и привязывали к столбу жесткой веревкой.
 
Позорный столб. Затянута веревка.
Девчонка молодая. Боль в глазах.
Ты, юная афганка. Кто? Воровка?
Иль дерзкая горянка? О, Аллах!
 
А, может, время жёсткое в сторонке
Не прохлаждалась, как твои друзья.
Краснея, «дайте жить, своей девчонке»,
Писала на плакате. Но судья
 
Взял слово. Усмехнулся. Смело, ловко
Поправив свой чапан, надев тюрбан,
Для всех сказал: «Зачем слова, уловки.
Нам Шариат закон, мы чтим Коран».
 
Но, слово брошено. И ты… воровка.
Так нам судья сказал. Утри глаза.
Позорный столб. Затянута веревка.
Боль на лице, и по щеке слеза.
 
    Я помнила этот стих, всё время думала, о чем он.  Это папа привез из Афганистана. «Афганская тетрадь» называется цикл стихов. Не знаю, как насчет названия, но стихов там было не одна тетрадь. Но, если честно, я не очень интересовалась папиными стихами, правда, до поры до времени. Папа считал, что я молода для этих стихов, что, может, когда вырасту, то они затронут душу. А, может быть, он и прав, даже наверняка прав, ведь зацепило меня это стихотворение о позорном столбе. Зацепило. Правда после этого случая, когда мне самой грозил столб, и не столб вовсе, а целая стела. Как в парке культуры, стояла на выходе, в конце прямой и ухоженной аллеи с растущими вдоль елями, красавица стела. В память афганцам, не вернувшимся с той проклятой войны. Никому ненужной, бесполезной войны, как говорила мама. Я, когда была маленькой, (не таким уж и младенцем была, тринадцать лет), как-то спросила папу об этих словах мамы. Он усмехнулся, покачал головой и ответил: 
    — Маленькая ты ещё, Леночка. Вырастешь, поймёшь, мама не права. Просто она потеряла из-за афганской войны очень много, хоть не хоронила любимого, не получила похоронку, не плакала над трупом жениха, не надевала белое платье невесты на похороны. Она больше потеряла. Всю жизнь.  Просто тех ребят, которые полегли там, нам никто уже не вернет. А говорить, правильная или неправильная война не стоит. В честь наших ребят не вернувшимся оттуда. Как ты думаешь, понравилось бы тем ребятам, которые остались, там лежать, в Афганистане, если бы им сказали, ваша война была бессмысленная. Знаешь, во всем, что с нами происходит, есть смысл и правильные решения в тот момент. Просто времена меняются, друзья уходят, к власти приходят недруги, и бесполезным становится то, что ты делал в прошлом. Сейчас, выражение «интернациональный долг», пустой звук. Даже ругательство, а мы привносили его в жизнь, умирали из-за таких, как ты афганских девушек, могли взойти на эшафот за идею. Но, время ушло и наши завоевания стали никому не нужны.
   Я помню те слова папы и сейчас. Ну, скажите, пожалуйста, может человек, так понимающий растущий организм, так ревностно охранять чужого ребенка... Ой, что это я, своего, конечно, своего. Я папу ни за что не променяю. Даже выгони он меня из группы. Нет, не может быть. Но надо идти до конца. Он уверяет, что Артем бросил меня, он ведь знает, что я перед этим всем с Беркутом была. Вот дурак. Артем дурак, не папа. Зачем, скажите мне зачем, он полез в пекло за мной. Он ведь целовал Майю. А я обрадовалась, когда услышала его фирменный свист. Я ему сразу все простила. И Майку, и измену, и унижение, когда я обезноженная лежала в россыпи камней, а на меня надвигалась смерть. Я, даже забыла о Майе, но разве можно так. Надо Майке рассказать по возвращению, не надо со мной дружить, я могу забыть, что ты принадлежишь Артему, и кинуться в его объятия. Ладно, сейчас голова трезвая, не нервничаю, папа не ругается. Отец, Сергей, давно бы уже в угол поставил, по попке настучал. Шучу, конечно. Мне в этом смысле повезло. Сергей, при всей строгости наказывал морально, никогда руки не распускал. Я вообще не знаю, что такое быть битой.
   Но я опять отвлеклась. Папа волнуется, что-то говорит, а я витаю в облаках, обнимаюсь в мечтах с Артемом. Но он все равно не виноват. Хм, а кто виноват? Только я сама. Одна.
    — Да знаю я. Я просто хочу понять, что тебя туда понесло.
    — Оля…, — я осеклась, ну, как я объясню папе, что я хотела, подставить Олю. Она ведь ни в чем не виновата. — Папа не ругай её. Она не виновата, я сама, дура. Я ведь сама ушла. Пошла, куда глаза глядят. Ты, что, думаешь из-за клада? Я и не знала о нем ничего. Так краем уха слышала. Знаешь же, у нас в детдоме, какие только побасенки не рассказывают. Если всем верить….
    — Леночка. Зачем ты?  Я думал, тебе хорошо будет у нас. И дома старался, и быт, и школа. Думал, что ты среди людей оттаешь, взял тебя в свою группу….
     — Папа, нет, не надо, — вырвалось у меня против воли. Психологически я была готова, что папа отчислит меня, спишет, как не выполнивший заказ робот. Готова-то была, но в глубине души теплилась надежда. Нельзя так поступать с сироткой, я ведь хрупкая и ранимая, а вдруг меня заведет не в ту сторону. Правда, я уже взрослая, пятнадцать лет, это не тринадцать, и пропасть в плохую компанию мне уже не грозит, но…. Но, рисоваться мне никто не может запретить. Но папа…, он ведь папа. Он любит меня. Даже Оля это говорила. Ой, что это я? Оля? Какая она мне Оля? Мама. И только мама…. Я её теперь только так и буду называть.
    — Что не надо, девочка. Я ещё ничего не сказал.
    — Не сказал? Ты хочешь лишить меня самого лучшего в жизни. Альпинизма.
    — Глупая. Кто тебе это сказал? Ты все это время об этом только и думаешь? Вот, глупая. С какой стати я должен расставаться со своим лучшим учеником. Хотел бы я посмотреть в глаза тому человеку, который придумал эту ерунду.
     — Хотел? Ну, так смотри, — я пристально уставилась в хитрые папины глаза. Радость переполнила меня. Я была очень и очень рада. Папа, милый мой папа, Я никогда, слышите, никогда, не поменяю вас на лучших родителей. У меня в первый раз за эти два года развязался язык. Конечно, от папы, вроде не было секретов, кроме тех. Нашей с Майкой тайны, но я думаю, зачем папе знать об этом. Оля другое дело, она и поймет, и совет даст, а папа.… Но, я все равно рада, что ты папа такой. Я тебе могу всё-всё рассказать. И то, что меня мучает в последнее время, может, правда, твое слово окажется самым нужным. Рассказать и то, что Олю мучило все эти годы. Она мне, правда все рассказала сегодня. — Что ты перед собой видишь? Знаю, ты не скажешь, но я попробую отгадать. А видишь ты вздорную, глупую девчонку, возомнившую о себе не понять что.
    — Ну, зачем ты так. Я о тебе так не думаю.
    — Это ты не думаешь. А я такая и есть. Придумала о Беркуте всякое, ты тоже думаешь, что у нас любовь? Да? А он, между прочим, целует мою любимую подругу.
    — Постой, постой, не гони. Беркут с Майкой целовался? Ты-то откуда знаешь?
    — Слухами земля полнится. Ой, да, ладно. Не слухи, это совсем, Мне сама Майя сказала.
    — Так, я зря её пригласил няней работать к нам? Я думал, вы лучшие подруги.
    — Так вот откуда ветер дует? Папа, мы лучшие. Лучше не придумаешь. Но, после того, о чем я вчера подумала, Майке лучше со мной вообще не дружить. И Артема держать от меня дальше, иначе наеду и отобью, — папа при этих словах улыбнулся.
    — Вот. Узнаю свою дочку. А то какая-то слезная, кисельная барышня.
    — Да, я такая, — развеселилась я. От недоверия исчез и след. Сейчас, пока у меня такое настроение, спроси меня папа про Олю. Я сейчас ему бы все рассказала. Я даже закинула удочку, ну папа об Оле. —  Мне даже Оля сказала….
    — Не надо об Оленьке, это табу, — заговорил он, но я безжалостно прервала его.
    — А почему. Нет, я тебе все расскажу. Ведь, признайся, ты давно хотел это услышать.
    — Может не надо. Я ведь знаю, ты её не любишь.
    — Нет! — громко воскликнула я. Я не ожидала от себя такой прыти. Но что поделаешь, раз у меня сегодня такое хорошее настроение. Мне надо высказаться. Рассказать, все, не тая. Папа понял меня. Он присел ко мне на лавку и нежно обнял. Я в ответ положила голову ему на плечо.
    — Ну, что ж? Рассказывай.
    — И расскажу. Все расскажу….
 
    — Папочка, я не могу, это держать в себе. Знаешь, была бы рядом Майка, я бы ей всё рассказала. Правда. Я ей ничего не говорила, наоборот, всегда поддерживала противное мнение. Она за Олю всегда была, а я говорила, мачеха, есть мачеха. Не перебивай меня, я вижу, ты поспорить хочешь. Папочка, я не права. Знаю. Но, Оля….
   Знаешь, папочка, я бы никогда ни Майе, ни тебе ни о чем не рассказала. Но теперь свершилось. Произошло то, чего я так боялась. И хотела, и боялась.
    — Ну что ты, девочка? Всё хорошо. Оля любит тебя, — я при этих словах папы всхлипнула. Из-за риска разреветься в голос уткнулась папе в плечо, в воротник, и все равно предательская слеза защекотала ноздрю. Чтобы не потерять еще и папу, я сильнее прижалась к нему. Тихо, себе под нос прошептала: «Папочка, милый. Я вас так люблю. Никогда не отпущу, и сама не уйду». А потом уже во весь голос, зная, что папа услышал меня.
      — Что, думаешь, мыслей не было? Прецедентов? Были, папочка, были. Просто при спокойном размышлении все, кажется, таким мелочным, из пальца высосанным. Потом всё остается по-прежнему. Это я о чем? Мне иногда бывает так плохо. Как сегодня, например. Знаешь, я была уверенна, ты меня отчислишь. Во всяком случае, восходить на Окжетпес не дашь. Вот дура-то. Я ведь планировала не приходить домой, убежать куда-нибудь далеко-далеко. Хоть в Москву, ха-ха, на Патриаршие пруды. Майка была там уже, она рассказывала. Или на Черное море…. Ты же тоже там был.
    — Был. Девочка, был. Хочешь, я о нем расскажу? Там много есть интересного. Но, с другой стороны, Леночка, где бы я ни был, меня тянет домой. Это ещё с Афганистана осталось. И потом, тоже. В горах. Какие красоты ты не встречал бы, в горах, если верить Высоцкому, больше «красот и чудес», но все равно тянет домой. «Внизу не встретишь, как ни тянись, за всю свою счастливую жизнь, десятой доли таких красот и чудес». А ты знаешь, он прав. Сходим на Памир, на крышу мира, на Тянь-Шань, божественные горы, и, конечно же, Кавказ. Без его величественных вершин список покоренных гор будет не полный. Правда, сейчас неспокойно там.  И Азербайджан гнет свою линию, Армения бастует. А Чечня тоже голову поднимает. Но все равно, где бы я ни был, дороже дома нет места. Но, мы отвлеклись. Ты что-то хотела рассказать? Или отложим? — папа хитро посмотрел на меня, не перегорела ли я. По-моему, он не зря исполнил этот монолог, ему хотелось отложить душещипательный разговор о его жене. Глядишь, а там забудется. Но я уже немного успокоилась. Я считала, папа должен это знать. Да, должен. Зачем? Он ведь папа….
    — Папа, — я еще раз повторила это слово, словно пробуя на язык, как оно звучит. Я осталась довольна. Мне было очень хорошо сидеть в командирской строгой палатке, на разборной лавке, с папой в обнимку, словно защищенная пигалица от мирских злодеяний. Не смейтесь…. Хотя, можете, смеяться, меня уже ничем не пробьешь. Я столько горя и беды видела в этой жизни, что вам не понять и чуть-чуть, той ласки, которую могут дать мужские упрямые и крепкие руки. Я думаю, вы поняли меня. А те, которые говорят исподтишка: «Ха-ха», пусть заткнутся, и идут со своими шутками дальше в лес. Я разомлела в отцовских руках, захотелось дремать, усталость от вчерашних переживаний навалилась внезапно…. Но, мы не договорили. — Папочка. Я сразу полюбила Оленьку. Сейчас это трудно понять. Но я находила новые и новые причины оттолкнуть её от себя. Думаешь, я не знала, как она плакала ночами, жаловалась тебе на себя. Всё искала точку соприкосновения. Папа, я думаю, ты знаешь, я маленькая, но не глупая, ты поймешь меня. Всё было очень просто. Я боялась….
    — Напрасно. Оленька тебе ничего не сделала.
    — Я знаю. Я не её боялась, — голос мой зазвенел. Наконец-то я затронула запретную тему. Это само по себе было тяжело говорить, а папе вдвойне. Он не только, даже не столько любил Оленьку, как боготворил её. Я уже говорила, что все разговоры об Ольге папа пресекал на корню, это было своеобразное табу. А тут дочь сама начала этот разговор. — Папа, я не её боялась, и не за неё страдала. Я просто, как бы это объяснить, думала, что я не должна привязываться к Оле. Я этим предам маму. О Сергее я такого не думала. У меня папа был один, это ты. А он…, я ведь так его и не приняла. Называла дядей Сережей, Сергеем и иногда, отцом. Ох, как он психовал. Мама давала подзатыльник, но не больно, так, для проформы. Я видела, что глаза её смеялись. Правда, когда ты забрал меня в свою группу, они уже веселыми не были. Не знаю, почему? Мне кажется, это была ревность. Папа, извини меня, и не смотри на меня так. Да, ранняя у тебя дочь, уже знает, что такое ревность. Но, не говори ничего, не надо. У меня ни с кем еще не было ничего. Да, ты и так все знаешь. Всё у тебя на глазах творится. Можешь, гордиться мной, я тебя никогда не обманывала. Так и сейчас. В общем, я сегодня поняла, что я не могу жить без Ольги. Нет, не так. Я поняла это давно. Просто сопротивлялась этому, не верила ей, а вернее себе. Я искала в её чертах отвращение, и у меня это получалось. Я её естественность, принимала за простоту, недалекость. Её поиски точек соприкосновения раздражали меня, я находила в них заискивание, раболепство. Я понимала, что мы жили одной семьей, а в семье, где есть один мужчина, и две женщины, любящие этого мужчину чисто и безоглядно. Нет-нет, ты не подумай, я в хорошем смысле. Я во всем видела преимущество Оли, и это мне помогало сопротивляться ей. О тебе я не думала. Я просто любила тебя, как папу и всё. Но вчера я увидела её настоящей, и поняла, я пропала.
 
Надо мне тебе все рассказать. Зачем я буду сопротивляться дальше. Все равно мама проиграла. Это свершилось. То, что я боялась, то и произошло. Я предала маму, но не чувствую вину. Я думаю, если бы мама была жива, она бы поняла меня. Не обиделась. В общем, я решила. Я больше не строю козни Оленьке, слушаюсь её, как маму, как старшую сестру, и вообще, пересмотрю свои взгляды на жизнь. Вот, папа, я все сказала, — и я выдохнула остатки воздуха, который вбирала в себя, перед прыжком в холодную воду. Папа, только что обнимавший меня возле палатки на берегу озера, резко остановился, потом, посмотрел на меня, словно увидел впервые, глубоко вздохнул и обнял нежно, отечески, затем, закружил в вальсе про колено в воде.
    — Ленка, и ты это не хотела мне говорить. Глупая, это лучшее известие за два дня. Милая моя дочка.
 
     Я шла мимо лагеря в радужном настроении. Всё-таки мне повезло с папой. Другой бы родитель давно выгнал дочь, тем более приёмную, из группы, а, может, и из дома. Сдал бы опять в детский дом. А что, прецеденты были. Только за то время, что я была в приюте, видела таких девочек. Им потом житья не дают. Устраивают гонения, можно, подумать, они виноваты в этом. Ладно, пацаны, они сами не управляемые, оторвы, побиты детдомовской романтикой. Всё это нам знакомо. Ну, а девчонки, они-то, в чём виноваты. Их предназначение беречь очаг, воспитывать детей, и во всем поддерживать мужа. Если такой будет в будущем. Ребята плохо уживаются с девчонками из детдома. Это как клеймо.  Конечно, есть пары в доме, парни дружат с девчатами, тягу к особям противоположного пола, либидо никто не отменял, но для жизни, как говорила Майя, минимальный процент. Вот и приходится крутиться, искать на стороне. А, как быть тем девчонкам, которые побывали в приёмной семье, и вернулись в детдом. Ещё одна причина для наезда - вы такие чистенькие, уютные, а вас вернули, будьте, пожалуйста, изгоями. Эта стезя миновала меня. Миновала сейчас, минует и после. Я уверена, что папа не предаст меня. Если он простил меня сейчас, то худшего не ожидается. И всё равно, я вздохнула с облегчением, кончились те волнения, переживания за будущее.
    Я пошла к соснам, обступившим кромку воды прозрачного озера. Солнце весело и игриво отражалось в воде спокойной, как обычно вечерами. Сквозь прозрачную, холодную, даже в это время года, были видны камешки, в обилии усеявшие дно озера. Середина лета. Июль. Запах молодой хвои, аромат ионизирующего озера, и, искусно вплетенное амбре терпкого горного можжевельника. И над всем этим, словно часовой у знамени воинской части, возвышался рыцарь высот, батыр Окжетпес. В переводе с казахского языка - не долетит стрела.
     Я, разбежалась вдоль берега, и на ходу снимая шорты и рубашку, бросилась в обжигающую ледяную воду. Озеро приняло меня. Исчезнув, на несколько минут в пучине, почувствовала, как отступает вечный холод глубины, а на смену ему приходит, ласкающее тело, теплое течение, ты не можешь не почувствовать это блаженство, радость русалки, жительницы подводного царства, одной из дочерей Водяного, озерной наяды.
   Рассекая водную гладь со скоростью подводного жителя морских глубин, дельфина Инии, не двигая руками, регулируя полет в подводном царстве изгибами тела, я, сделав большой круг, вернулась к тихой заводи у подножия скалы. Вдоволь наплескавшись, выбравшись, словно Афродита, родившаяся из пены морской, на скользкие камни прибрежной полосы, я, сорвала шапочку, скрывающую волосы. Подобно тяжёлой рыболовной сети, густая волна каштановых волос упала на спину. Я представила, как я выгляжу, в купальнике бикини, в лучах заходящего солнца. Краска, нет, не стыда, а, пожалуй, гордости, залила мне лицо.
   Над озером приплыли два коршуна. Он и она. Я засмотрелась на их игривый полет. Самочка, гордо и лениво взмахивая крыльями, экономила силы в полёте, поглядывала на друга. Самец же, вот уж ловелас, то залетит вперед, красуясь и хвастаясь опереньем. То, отстанет, прокричав что-то, вполне возможно, привлекая к себе внимание. То, обгоняя самочку, ложился на правое крыло, и, опустив вниз хвостик, выделывал в воздухе кульбиты. Он так хотел понравиться подруге, так хотел совратить её, что я счастливо засмеялась. Небесные птахи, так были похожи на людей. Я в тот момент увлеклась брачным играм птиц, движением влюбленного коршуна, что ничего кроме них не видела.
 
    — Давай руку, наяда, — услышала я мягкий и доверчивый голос. Я вздрогнула от неожиданности, и уронила шапочку в воду. Раздосадованная поведением Артема, а это был, конечно, он, я чересчур резко отвернулась, и, взмахнув руками, полетела в воду. Всё-таки камни, лежащие в воде около берега, были действительно скользкие, а я была не готова к неожиданному купанию с распущенными волосами, поэтому я с трудом взобралась на прибрежный валун, и, обиженная, выбралась на берег, игнорируя протянутую руку Беркута. Так же, не смотря на парня, я надела рубаху на мокрое тело, и занялась волосом. Хорошо бы сейчас было высушить его, а то он будет перепутанный и ломкий. Уж я-то знаю свой волос, но в походных условиях это было затруднительно, придётся довольствоваться тем, что есть. Что я зря, что ли прячу их под резиновой шапочкой.
   Пока я расчесывала волосы, аккуратно, один к одному, услышала резкий всплеск воды за спиной. Всё понятно, Артём решил сделать шаг к примирению, парень решил достать потерянную мной шапочку. Но я всё равно гордая, ни за что не буду реагировать на его внимание. 
    — Могла бы подождать, будешь ходить мокрая, — сказал он, подходя сзади. —  Леночка, прости, я ведь не хотел.
    — Ага, подождать?  Чтобы ты насладился моим видом.  Обойдешься.
    — Ленка, ты что? Ты же в купальнике.
    — Ну, и что? Может, ты мысленно раздеваешь уже.
    — Ленка, ты дурочка? Мы с тобой столько времени провели вместе. Ты была и в купальнике, и в штанах, и в короткой школьной юбочке, никаких плохих мыслей не возникало, и вдруг....
    — Значит, помнишь, — я нечаянно покраснела. 
   
    Это было давно, я, отчаянная девчонка, шла, почти бежала после школы, боясь опоздать на встречу с группой альпинистов у дворца школьника. Время забежать домой, переодеться не было, пришлось, как была, в смешной школьной юбочке и белой блузке, под которой ничего не было, идти на встречу со спортсменами. Но я, в принципе, не придавала этому внимания.  Ну, что ж, я на самом деле была маленькой. Не обращала особого внимания, в чем же я хожу.
   Я, конечно, сильно отличалась от девочек группы, пришедших в джинсах и полевых футболках. Я, помню, пошутила
     — А мы что, на тренировку идём? Мы же решили в парк пойти погулять.
    Вот тогда, наверное, первый раз Артем обратил на себя моё внимание.
     — А что? Вполне, кстати, красиво, — и он, подойдя ко мне, галантно согнув руку в локте, предложил взять его под руку, что я и сделала. Артём ухватил мой кулачок, нежно утопил его в своей ручище. Я была на седьмом небе от счастья: взрослый парень, а ведь ему было тогда шестнадцать, ведет меня под руку, перебирая костяшки моих пальчиков. Ой, какая я гордая была.
   Так, весёлой толпой, мы пришли в парк. Конечно, главное увлечение наших мальчишек были силовые качели. Вся суть их в том, чтобы раскачаться так, чтобы сделать мертвую петлю, перевернуть кабинку через ось. В кабинку мы могли забраться все, но Артём устроил так, что мы качались вдвоем, и все равно, вокруг нас с Беркутом собиралось множество зевак. Наверное, потому, что качели недолго сопротивлялись, мы уже после несколько махов переворачивались через ось. А карусель? На цепях. Когда сиденье свободно висит в воздухе. А при вращении, как в броуновском движении частиц, сталкиваются. Почему-то, моё сиденье, в воздухе всегда находило сиденье Артёма, я этого не понимала тогда, так не понимаю и сейчас. В этом было какое-то волшебство. Но....
   Я была счастлива и рада. Весело смеялась, визжала от счастья на дороге страха…. Был в парке и такой аттракцион. Мы, посетители, садились попарно в открытую кабину Кадиллака, и въезжали в помещение с полутемными коридорами, из темноты на нас бросались голодные мертвецы, скелеты и зомби. Я, понимая, что это несерьёзно, всё равно визжала, как и другие посетители. Артем, потом спросил меня.
     — Тебе что, так страшно было? - я отвечала.
     — Нет. Что ты?
     — А что так визжала?
     — За компанию….
     — Ох, и отчаянная ты девчонка, — недоверчиво сказал он.
    Недоверчиво. Словно не поверил мне. Я поняла, но, прикусив губу, не стала спорить. Я тогда уже была умной девочкой, на рожон в споре не лезла, свои слова предпочитала подтверждать делом, а не силой языка. Вскоре случай доказать свою отчаянность подвернулся.
   После весёлой прогулки в парке мы шли «шумною толпой», конечно, не «по Бессарабии», по улице Октябрьская. И, конечно же, не Цыганы, но очень похоже. Шли и вспоминали острые моменты прогулки, наперебой рассказывали события, участниками которых только что были. Я поражалась, – какие мы еще дети. Конечно, мальчишки у нас были старше, да и девочки не сильно маленькие. Я одна, да Света Майская, были тринадцатилетние, остальным, как и мальчишкам, было больше.
    Я шла, тихо переполняясь эмоциями, и уже сама цеплялась за Артёма, причем двумя руками. Проходя по улице Октябрьской частный дом, построенный так, что забор его охраняли два столетних раскидистых дуба. В густой листве его затерялся мяч, красивый волейбольный мяч. Два карапуза, мальчишки не старше восьми лет, пытались камешками сбить мяч вниз. Видимо, это продолжалось давно, у мальчишек на глазах уже накопились слезы.  Наши мальчишки сразу включились в игру, кто первый попадет в мяч. А мы, девчонки, начали пытать карапузов, как давно они пытаются сбить мяч, и почему они плачут. Оказывается, это был дом их друга, но дома, как оказалось, никого не было. Двор охраняет Алабай, здоровая овчарка. С той стороны, конечно, удобно было бы сбить мяч, но пока, это невозможно. И это «невозможное» тянулось уже к ряду два часа. Я спросила, а нельзя залезть на дерево, но тут же услышала от Артёма.
     — Не вздумай, что хочешь на ужин Алабаю.
     — Тю, — ответила я, ядовито, усмехаясь. — Скалолазы, — и я, разбежавшись, запрыгнула на нижнюю, толстую ветку. Балансируя по ней, дошла до ствола, ухватившись за ветку выше, уже не такую толстую, но я была уверена, что она выдержит мой вес. Подтянувшись на ней, как на перекладине, я сделала подъем переворотом и оказалась высоко. Мои друзья затихли внизу, а мне осталось подняться на две ветки. Вот он мяч, новый красавец лежал в ложбине дерева очень удобно. Никаким камнем не удалось бы его сбить.




    А я? Я, вот, она, уже добралась до мяча. Ухватив за красивый бок мяч, я скинула его вниз, а сама шагнула в пропасть. Я, словно в кино, потеряла равновесие, и чуть-чуть не сорвалась в пасть Алабаю. Правая рука моя работает не зависимо от разума, пока мозг дал сигнал, что я падаю, рука уже закрепилась в расселине дерева. Пока мозг обдумывал варианты - сразу собака меня съест, или, как кошка, наиграется с мышкой, будет меня таскать по двору, я уже спустилась до нижней ветки. А уж оттуда спуститься к друзьям было дело техники. Я просто спрыгнула в объятия Артёма.
     — Ну, как? Будешь ещё смеяться надо мной.
     — Никогда, — заверил он меня. И обняв меня за плечи, повел в сторону дома. Обнял и больше не отпускал в этот вечер. Правда, и не пытался целовать. Ещё чего? Можно подумать, я бы разрешила. До поцелуев ли мне тогда было. Не знаю, сейчас говорят, девчонки рожают в тринадцать, но я ведь не такая, сами видите, мне пятнадцать лет, а я до сих пор не целованная. Даже обидно. Майка целовалась, а я - нет. Я ещё помню в тот вечер. Артём довел меня до дома, обнимая и прижимая к себе, словно боялся потерять. На прощание только сказал.
     — Пойдешь с нами, нет ли, не надевай больше такую короткую юбку.
   Я ничего не поняла, но с того дня не наряжалась в короткие юбки.
   Сейчас-то, я, конечно, всё понимаю. Я, пока вспоминала ту ситуацию, меняла цвет пунцовый от стыда, и зеленый от злости.
   Артём, ну, зачем ты меня доводишь.
 
     Я неожиданно вспомнила Майку. Представила мою любимую подругу, сидящую с Андреем, пока я здесь развлекаюсь с её любимым. Слезы опять стали проситься на улицу. Я резко отвернулась от Артёма. Ещё не хватало, чтобы он увидел мои слезы, ещё примет на свой счёт. Но, по-моему, так и вышло. Артём увидел, что я плачу, и, естественно посчитал себя виновным в моей смене настроения. Я подняла джинсы, которые захватила на озеро, и, не смотря на друга начала прыгать, пытаясь попасть в штанину. У меня ничего не получилось с первого раза, я крутилась на месте, но не могла попасть мокрой ногой в штаны. Вот черт, ещё это.
     — А я бы не торопился. Ты же мокрая, — он поддержал меня за локоть, помог сохранить равновесие, не дал упасть.
     — Не философствуй. Лучше помоги надеть. 
   Ой, мамочка. Что я говорю? Наверное, способность флиртовать заложена в нас при рождении. Видит бог, я не хотела.  Парень опустился предо мной на колени, легко поднял правую ногу и продел её в штанину, затем медленно проделал то же самое с левой ногой. Джинсы у меня были ушиты раз десять. Ну, не десять, три раза точно. Короче, штаны были узки, и чуть малы в обхвате. Я не торопилась помогать Артёму, когда тот начал их натягивать на мои мокрые бедра. Вы можете представить эту картинку.
   Вечер. Горы. Берег озера. Мне, почему-то, на память, приходит армянское горное озеро - Севан. Мягкий ветерок ласкает распущенные волосы девушки, ноги в «мурашках простуды», никак не могли скрыться из глаз. Она не помогала ему, просто стояла, прислонившись к его богатырскому телу, и, задумчиво прикрыв глаза, находилась в какой-то прострации. Он тщетно пытался натянуть на непослушные ноги штанины. Но долго это не могло продолжаться, наконец-то, джинсы победили, (ещё бы, если за дело берется такой богатырь, как Артёмка). Сдавив мне живот, в районе талии, он медленно потянул вверх клапан джинсов, а потом, держа меня так же, как и тогда, возле дуба, в объятьях, поднялся выше. Я, как завороженная смотрела на него. В голове стучало: «Я нормальная девушка. У меня никаких отклонений нет. Я люблю мальчиков». Вы, поверьте мне, это не был эксперимент, в здравом рассудке, я бы никогда не согласилась на это. Я была словно приворожена. Не сопротивлялась, не отталкивала его, ни сама не пыталась скрыться, убежать. Даже, когда он руками пробежался по лицу, убрал с глаз непослушную прядь, слегка коснулся пальцами щек. Потом руки утонули в моих пышных распущенных волосах, а я почувствовала на губах, сначала, дыхание его, теплое прерывистое дыхание. Мои рубиновые губки открылись под этим неудержимым прикосновением дуновения свежего ветерка, раскрылись навстречу неизведанному, соблазнительному, и такому родному, милому. Губы, его губы, приблизились к моим, и сначала, слегка лишь касаясь моей приоткрытой пещеры, дарили радость прикосновения. Далее, получив разрешение, он припал губами к источнику жизни. Янтарные мои охранники ринулись спасать потерянный бастион, но тут в бой вступил язычок, который раньше сидел в засаде, и ряд коралловых охранников уступил, приоткрылся, язык прошел дальше и схлестнулся с моим язычком в битве не на жизнь, а насмерть. Я, вроде и не дышала совсем, дыхание затаилось, сердце, готовое выскочить из груди, билось уже где-то внизу живота, ноги подкосились, они не слушались меня. Я знала, захоти он сейчас растлить меня, уложить прямо здесь на землю, усыпанную галькой, у него это легко бы получилось. Я не могла сопротивляться, мне самой было интересен итог этой игры, и, хотя разум говорил, Леночка не смей, остановись, он же любимый твоей подруги, тело не слушалось. Оно впервые почувствовало радость поцелуя. Впервые улетело в небытие. Её, душу маленькой девочки, накрыло звездным покрывалом небо, дышать не давала пелена тумана, густого и вязкого, в нос ударил запах молодого тела парня с примесями ромашки и лаванды. Всё это подхватило девочку, и понесло на вершину блаженства.
    Артём очнулся первым…. Опустив вниз руки, которые уже изучали мою грудь, и, смутившись, сказал, тяжело переведя дух.
    — Леночка, ты прости меня.
    — Да, что там? Я сама хотела, — хитро заглядывая в глаза парню, задыхаясь, сказала я. — Но, вообще-то, ох, ты и жук, Артемушка. Никогда бы не поверила, что подножку поставлю лучшей подруге. Эх, подставил ты меня, — с налётом грусти сказала я. Но, тут же, откинув ложный стыд и наносную печаль, весело проговорила. — Я предупреждала. Не пускай его в горы. Отобью. Правда, я ей не говорила, только подумала. Ладно, я же решила, позже увидимся, скажу. Но, чем раньше, тем лучше.  Артем, давай ничего не будем делать. Потом, а то, как-то неудобно получится. Вроде как я лучшую подругу обманываю.
    — Ленка. Ой, Леночка, я давно хотел тебе сказать. Как это будет по-русски....
    — Ха. Поглядите, иностранец, нашёлся. Ты что, правда, не русский?
    — Да, шучу я. Чтобы ситуацию разрядить.  Как сказать не знаю. Теряюсь.
    — Ты теряешься? Не поверю.
    — Ну, вот ты опять.  Что за манера перебивать. Мне и так трудно говорить. Леночка, что ты за человек?
    — А ты не тормози. И не надо меня называть Леночкой. Знаешь, как-то не звучит. От тебя неудобно слушать. То Ленка, Ленка, и вдруг. Ну-ка, скажи ещё раз....
    — Издеваешься?
    — Нет. Просто непривычно. Но мне нравится, Ты, Артёмушка, — я сама невольно назвала его именем, которое мне не нравилось. Получается, что я правда издевалась над парнем. Вообще-то, так ему и надо, заслужил. Кто его просил целоваться с Майкой. Майку я не винила, если бы я знала, что целоваться так приятно, я бы давно погрязла в пучине разврата и произвола. Шучу, конечно, но, Артему, зачем это знать. Вообще, он хороший. Не было бы Майки, я бы сказала: «Артёмчик мой». Хотя, что мы спорим, мне с ним хорошо, неужели я не могу воспользоваться. Пусть он не мой, но, сколько людей живёт, и имеют любовников. Ничего ты «Леночка» сказанула. Любовник. Ха-ха. Ты можешь такое устроить своей любимой подруге. Да, могу, а что она. Ведь знала, что он, как и я, ходит в горы. Ходит со мной вместе, значит, у нас что-нибудь есть, по-моему, логично.
   Конечно, я понимала, что все мои думки были далеки от логики, но не зря говорят, девичья логика....
   Все эти мысли проскочили у меня в голове, пока Артёмка собирался с мыслями. Но вот и Артём заговорил.
    — Лена, я знаю, ты можешь мне не верить, но я не могу....
    — Вот, теперь немой заговорил.
    — Леночка, зачем ты так?
    — Ну, а что ты мямлишь? Я уже выспаться успела. Ты вроде никогда за словом в карман не лазил. Всегда ответ готовый был. Артём, кто виноват?
    — Ты.
    — Я? — делано удивилась я. Я давно уже поняла, что он мучается. Причиной тому была моя вчерашняя нотация под дубом. Что, вы скажите, не поняли? Я ведь не просто ушла, - затаив злобу. Злилась, не злилась, я на парня было не важно, главное картинка, произведенное впечатление. А вы заметили, что Артём сделал несколько шагов к примирению. Он, правда, искренне раскаивается. Артёмочка, неужели это правда. Всё я молчу, говори что хочешь.
    — Всё, Артёмчик, я молчу.
     — Я.... Не знаю, как сказать. Ленка, мне кажется, что тебя люблю....
    — Ха-ха, — вырвался у меня нервный смех. Это так было сказано. — Кажется? А ты знаешь, что, когда кажется, креститься надо.
    — Вот. Я с ней серьёзно, а она опять смеётся.
    — А Майке ты тоже говорил. Любишь, никогда не изменишь, она единственная, — и тихо.... — Целовался с ней.
    — Это было ошибкой. Леночка. Ну, чем тебе доказать, что ты одна. Ты единственная. Ты одна.
    — Одна? Единственная? Слушай Артём, а как Майка целуется, — начала с воодушевлением я, но закончила трагически. — Так же вкусно, как ты меня целовал. Или…. 
    — Лена.  Хватит. Я тебе со всей душой. Я знаю, мне казалось, я думал, ты не равнодушна ко мне. Видимо, я ошибся.
    — Нет!  То есть, ты не ошибся, но, Майя. Ты же понимаешь, есть лучшие друзья, а есть любимые подруги. Так вот Майя одна из.... Нет, не из лучших, она самая - самая. Самая любимая, самая родная. А, тебе не понять.  Подожди, не уходи. Артём, милый, — я подошла к нему так близко, чтобы он не смог сбежать, даже, если захотел бы, и закинула руки на плечи. —  Артём, — сквозь слезы попросила я, как давно вымученное желание. — Поцелуй меня.
    — Как?
    — Так, как там, на озере, — и провалилась опять в болотную тину. В трясину. — Артём, милый мой.  Я тебя тоже люблю, — и новая волна переживаний, снова, в горле пересохло, я, как голодная, серая, матёрая волчица, ненасытная и нетерпеливая, припала к холодному роднику. И пила, пила, пила животворящую жидкость. Я, словно сорвавшаяся с цепи овчарка, дорвавшись до долго ожидаемого, бесплатного лакомства, принимала его губы, язык, зубы и дарила ему всю себя. Дорвалась до воли. Всё-таки, Артём умел целоваться. Сердце опять стучало где-то в паху, разливая горячую волну крови, но, теперь, я ожидала этого. Умело сдерживая свою страсть, я всё сильное прижималась к нему, всеми атомами, молекулами тела. Моя дрожь передалась ему.  Не понимая, что он делает, он жадно расстегнул на мне рубашку. Лифчика на мне не было, я после вынужденного купания, сняла его, правда, боялась простудиться и заболеть, но в этот миг почувствовала дискомфорт. Я никогда никому не давала щупать упругие шарики моих грудей. Даже тогда, в играх с Майкой, мы не дошли до этого. Я, как злая фурия, оттолкнула Артёма, запахнула рубашку, спрятав предмет вожделения дальше. Заправила рубаху в штаны, правда, уже не застегивая. С чем черт не шутит? Маленькая-то, я маленькая, но, если мне захочется, потом мучайся с пуговицами.
   Нет. Я себе сказала, нет. Майя, милая Майя, что же я делаю. Неужели я такая бессовестная, что могу тебе изменить. Нет, Майка, поцелуй ладно, мне просто интересно, как это - целоваться.  «Ведь носы будут мешаться», — эта старая шутка из кино про девчат, очень старого кино, еще черно-белого, рассмешила меня. Я, подошла к насупившемуся парню, взяла его за отворот ветровки, и сама припала к его губам.
   Потом я, всё-таки сказала ему, вечером, когда уходила спать.
    — Артём, я понимаю, что ты хочешь, но, и ты меня пойми. Я ещё маленькая, а у тебя есть Майка. Если ты меня тронешь, а за себя не ручаюсь, я слабая девушка, но себе никогда не прощу Майю.
 
   Так в повседневных заботах пришёл миг самого интересного в походе, восхождения на шлем богатыря Окжетпес. Мы долго готовились. Когда папа спросил меня, не хочу ли я сделать отвод Артёму. Много было желающих, пройти в связке с парнем, и многие знали о нашей размолвке. Но я авторитетно заявила, что лошадей на переправе не меняют, и, забравшись парню под руку, пошла, готовиться к подъёму.
    Я, не хочу сказать, что все взгляды были одобрительны. Но, я исподтишка увидела доброжелательный взгляд папы и восхищенный Ольги. Этого одобрения моего поступка было достаточно.
 
   Сегодня солнце взошло веселое и умытое. Ночью на востоке прошёл дождь. Он хлестал, сильно, будто хотел залить склоны спящего рыцаря, горного хребта, находившегося южнее Окжетпеса. Там начинались настоящие горы Урала. Ага. Можно подумать, что у нас здесь игрушечные горки. Синюха, Окжетпес, Слон, Три сестры, Корова. Значимые вершины Казахского Мелкосопочника. Они и смотрелись внушительно, особенно Синюха. Начало хребта, возлегающего среди прозрачных казахских озер. Благословенного края - Синегорья. Здесь было всё. И озера с минеральной лечебной водой, от которой даже в жаркий день июля, зубы сводит.  И чистые, с естественными природными фильтрами, каменистой губкой - пемзой, маленькие озера, затерянные в глубине сосновых боров, и наполняя воздух журчанием минеральных источников. И прекрасных в своей красоте каменных исполинов, стоящих на страже у изумительных озер.
   Я стояла наверху, у основания шлема великого батыра, снаряженная, «обвязанная, обвешанная, внешне и внутренне, всякими альпинистскими штучками, и уже, оскомину набившими, предупреждениями и инструкциями.
   — Хватит, Артёмушка, милый. Ты меня достал с этими поучениями.
    — Ленка, ты чудо, — говорил он, плохо скрывая естественный в этих случаях мандраж.  Ещё бы, первый раз идёт в гору в качестве инструктора. —  Лучше ещё раз услышать, чем потом теряться, и не знать, что делать.
    — Артёмушка, ты забываешь, - кто я? Чья я дочь? Ведь, ты же знаешь, дух горного орла, чёрного сипа, у меня внутри. Почему мне не провести инструктаж. Это… не поднимай голой ладонью, скобу, зацепил, проверь, не бросайся, сорвав голову в пропасть. И вообще не рискуй зря. А то я тебя знаю.
   Я с менторским видом, словно преподаватель неразумных пятиклассников, прошла вдоль царь-камня, на вершину которого, нам сегодня суждено было подняться. Но вот прозвучал сигнал, и я, вмиг ставшая серьезной, подошла к Артему. Подтянулась к его лицу, и легко поцеловала в губы.
    — Артемушка. Не нервничай. Все хорошо. Ты же знаешь – я послушная. Пошли, нам сигнал дали.
   И мы пошли. Вдвоем. Так и подмывает сказать – впервые. Нет, конечно. Мы тренировались, и в зале на тренажерах, и в поле, на небольших холмах. Часто ходили вместе, словно уже в связке. Я, конечно, радовалась, мне было с ним очень интересно. Артёмка много знал, он часто ступал на свою стезю, то, что его интересовало, например книги, фантастика, или фильмы, снятые по произведениям советских фантастов: Александра Беляева, Кира Булычева, братьев Стругацких. Он знал много реплик из кино, и часто сыпал их на головы окружающих. Не знаю, кому-то из наших друзей не нравились реплики: «Ну, что у нас плохого?», или, «Да, это ни Рио-де-Жанейро». Кому-то они уже надоели, но мне нравились. Вообще-то, мне всё нравилось, что бы ни делал Артем. Всё это, конечно, было до того, пока Артём не встретился с Майей. С Майей – разлучницей. Хотя я и не знала, что они знакомы, и, если бы Майка не пришла ко мне, не рассказала о своей любви, то так бы всё осталось тайной за семью печатями. Почему-то, Артёмчик не любил распространяться о своей любви. Я ждала от него признания, клятв о любви, но ничего бы этого не дождалась. Оказывается он, кроме меня завел еще одну девочку. По счастливой случайности Майя оказалась моей подругой. Ну и что? Думаете, я вывела Артема на чистую воду? Как бы ни так. Я хотела всего-то поговорить с Артемом, спросить, неужели это возможно. Давать надежду одной девочке, не опытной, скромной школьнице, а сам уже дал, даже не надежду, а действительную любовь другой, взрослой даме. Ну, кто же знал, что все так будет. Я поговорила с Артемом и… сама не ведала, что разбужу этим любовь. Но я девчонка, пусть и романтичная, но не лишена какой-то доли прагматизма, особенно что касается Артёма. Пусть слушатель не посчитает меня чересчур умной, просто я читала всё, что касается прагматизма, давно, ещё, когда Оленька пришла в «наш приют». Прагматик. Так меня обозвала Майка, когда я той всё рассказала. Читала? Да, сколько, возможно, сколько дал мне библиотекарь. Я просто нашла книжку американского философа Чарльза Пирса. Правда, мало что поняла из нее, но главное уловила. Необходимо разрабатывать план «охоты», готовиться к ней и уверенно идти к намеченному результату. Главное — это взаимосвязь мысли и действия…. Мысль, согласно прагматизму, должна быть неотъемлемой частью действия. Это прекрасно. У меня так и было всегда. Я ставила цель и шла к ней прямо. Пусть, даже подсознательно, не понимая подоплёки действий. Вот эти выдержки из заметок доктора Пирса, я поняла хорошо. И сейчас тоже ощущала это по отношению к парню. Умом, разумом я понимала, он любит Майю, а я вмешалась в их отношения, соблазнила Артёма. Понимаю, что я сама влюбила его в себя, но…. Я шла к этому, к парню, в которого влюбилась давно, еще с седьмого класса. Я упрямо шла к этому, но почему, почему я должна отдавать его кому-то. Какой-то Майке, которая появилась в его жизни только что. Нет, Майечка. Такой номер у тебя не пройдет. Тьфу. Зачем я так? Я же её тоже люблю. Майечка, она моя. Ну, как я могу? Я, наверное, правильно бы сделала, если бы отдала его, вот, этого красивого, общительного парня, который взбирается на стену скалы передо мной, с любовью оглядывается, и руководит моими действиями. Но это выше моих сил. Да, я люблю Майю. Но, ведь я люблю и Артемку. И что вы можете мне предложить? Уйти в сторонку, молча. Ладно, я сейчас не буду об этом думать, нужно сосредоточиться на подъеме. Потом, все вопросы потом. Скорее всего, я отправлю милого и родного Артёмочку до Майи…. Пусть решает там свои вопросы. А я? Ну, а что я…? Если я еще проведу несколько дней с парнем, я не отпущу его от себя никогда. Ни-ког-да.
   Всё. Я почувствовала легонькое подергивание фала и ступила на не надежную дорожку, проложенную Артемом на скале. Артем ждал меня на первой площадке, на естественном выступе с метр шириной. Когда я поднялась, он, молча, показал наверх: «Ну что, девочка моя? Рискнем? Не нервничаешь?». Я правильно поняла его взгляд, оценила козырек, нависший над нами и, прижавшись к стене, сказала.
   — Смотри сам внимательней. Не нервничай. Артемчик, пусти меня вперед. Ты ведь убедился. Я хорошо закрепляю скобы. Не бойся, не сорвусь.
   О, какой апломб. Но я на самом деле считала себя выше многих из нашей группы. Кто-то скажет – «Фу, новичок. Папа притащил откуда-то, а она хорохорится». Ну и что? Я ведь Артёма сама завлекла, и то, что папа назначил мне его в инструкторы, только моя заслуга. Кстати, Артёму тоже нравится покровительствовать мне, я ведь слушалась только его. Ну не могла я больше никого слушаться. Кстати, разобраться в наших отношениях с Артемом могла, пожалуй, только Оленька, она всячески поддерживала нашу дружбу. Мне трудно сказать, зачем, почему? Наверное, Артём нравился ей. Но я еще не определилась, кто мне важнее, Артём или Майя.
   Артем, – у нас с ним ничего не было. Не могло быть по определению. Я, маленькая девочка, ребенок, которому рано целоваться, не говоря о «большем». Что было это «большее» я конечно уже знала, но не представляла, как можно отдать свое тело на растерзание парню. Пусть даже любимому. Да, любимому. Я до встречи с Майкой, до того, как она все мне рассказала, и не знала, как я люблю. Просто мне было хорошо с Артёмом, и, казалось, так будет всегда. Оказывается – нет. Пришла девушка со стороны, и все, закончилось спокойная жизнь. Признайтесь, вы ведь тоже это заметили.
   Майка, - человек, с которой, наоборот, было всё. Ну, конечно, это я, так сказала, - всё. Для ребенка тринадцати лет, это было откровение, прикосновение к запретному плоду. Который сладок. Он оказался, действительно сладок, даже приторным. Его послевкусие длится до сих пор. Все прошло, «как с белых яблонь дым». Прошло ли? Всё дело в том, что ни я, ни Майка не были лесбиянками. Сейчас я это знаю прекрасно. Но Майку люблю нежно и, как будто, первый раз.
 
     Артём осторожно приблизился ко мне, стоявшей на маленьком скальном выступе, улыбнулся и кинул мне на плечо связку шёлковой верёвки с захватами, карабинами, зажимами и спусковым механизмом с трещоткой. Я растерянно посмотрела на юношу, кинула взгляд вниз, и, увидев сиротливо лежащую верёвку на камнях, смущенно улыбнулась, оценив заботу парня. Надо же так опростоволоситься. Тоже мне - скалолазка. Ещё «инструктаж я сама сделаю». Сделала бы и что, чтобы я делала, не будь Артёмка таким щепетильным. Хорошо ещё не отменил восхождение, он мог это сделать. Думаю, он сразу увидел отсутствие у меня верёвки. Ну, Артёмушка, милый мой инструктор, как я люблю тебя. Сердце наполнилось любовью, тело задрожало, вспомнив его руки, искавшие и находившие грудь, она, моя многострадальная грудь, вздрагивала от прикосновения губ, этих шальных и ветреных губ. Я благодарно взглянула на парня, потупив глаза, спросила.
    — А ты?
    — Что я? Ты что, не видела меня в деле? Ну, ладно, Леночка, без хвастовства скажу, мы выкрутимся, — и парень показал на коробочку, висевшую рядом с ледорубом.  Я знала, что в этой было у него в этой коробке. Набор скобок, карабины на всякие случаи жизни, (эх, где бы найти такой карабин, чтобы пристегнуть к себе парня и не отпускать вовек), и паутина, специальная страховочная липкая верёвка, временами заменяющая сиденье при эвакуации больных или раненых альпинистов. Сейчас, в промышленном альпинизме, у спасателей незаменимая штука. Папа говорил, если бы в Афганистане был такой кокон - паутина, сколько смертей удалось избежать. У ребят, наших воинов, были, конечно, страховочные инструменты, громоздкие и неудобные, что их просто игнорировали, не брали с собой. А если надо было кого-то спасать, то делали из подручных материалов сидушки, и с риском попасть под обстрел, выкручивались. Зато сейчас, для эвакуации из горящего высотного дома паутина была незаменима. В альпинизме, особенно при подъёме на такие горы, как Эльбрус, она тоже нужна.
    Я ещё раз посмотрела на юношу с благодарностью. "Ничего, Артемушка, я исправлюсь. Ты же веришь мне?". Но вслух ничего не сказала, зачем, я лучше отблагодарю его, чем-то другим. Я, наверное, уже знала - чем.
    Я поднималась по склону до козырька весело и быстро. Скобы входили в трещины камня легко, я, чувствуя поддержку парня, смело карабкалась по стене, как паук-птицеед, подстерегая добычу, рывками продвигалась вперед. Конечно, ползти по скале, зная, что в случае чего тебя спасут и помогут, было легче. Всё-таки я рано посчитала себя классным скалолазом. Одно дело: говорить, ты молодец, знаешь всё, у тебя есть ответы на любой вопрос, и другое, когда весишь над пропастью, пусть не большой, метра три, но упав, ты можешь…, косточки не собрать. Нечего смеяться, конечно, косточки Артёмка соберёт, ну, может ещё что-нибудь подберёт, но тебе-то уже какая разница.
    Но вот я добралась до горизонтального козырька. Невольно подумаешь, как хорошо, что бог наделил мух способностью ходить по потолку. И почему мы не мухи. Так весело было бы, прошлась по потолку, выбралась на ту сторону стены и быстренько до вершины. Так нет, они, мухи, могут только дразниться.  Мол, ты человек, делай не свойственное тебе дело, движения наверх. Подражай нам - мухам. Но, не забывай, что здесь, в горах, никто не отменял закон всемирного тяготения. Всё-таки попа моя имела хороший вес, и, вместе с торчащими из неё отростками, меня потянуло вниз. Я забыла, что существует такая сила, как притяжение, не зафиксировала ноги на скобе, и они сорвались. Ноги, эти проклятые отростки, ещё раз доказали тебе, что мы не мухи. Некоторое время я просто болталась, как лампочка Ильича на трехметровой высоте, бесполезно шевеля ногами и представляя, какую картинку видят зрители внизу. Худощавая девушка, в коротком, даже очень коротком топике, который в других бы случаях сошел бы за лифчик, в цветных штанах, специально надетых для Артёма, сбитых вверх, оголив ноги чуть ли не до колена. Ещё раз обругав себя, я постаралась закрепить ноги, пока руки не устали держать тебя на скобе у потолка выступа. Конечно, было бы лучше спрыгнуть вниз, и снова пройти этот отрезок пути, но я уже говорила, - я гордая девушка, причём, рядом был любимый мужчина. А это что-то значило. Я ни за что не начну трассу, пока привязана к Артёму. В прямом и в переносном смысле. Такой я человек.
 
   После третьей попытки мне удалось закинуть проклятые непослушные ноги на скобу, с которой я слетела. Всё нормально, Ленка, ты больше паникуешь.  Не такая уж большая высота три метра, чтобы волноваться и беситься. Вот дальше, у края козырька, да, там легко можно шею сломать. На периферии зрения я увидела Артемушку, который готовился к прыжку на потолок. Что это я торможу? Я должна идти вперед, а заставляю паренька отдыхать, ждать, когда я разберусь со своими проблемами. Я ведь первооткрыватель, ведущий. Впервые после вступления на тропу я почувствовала гордость. Что же это я? Да, я должна идти с гордо поднятой головой, а я ищу изъяны на своём пути. Я попыталась прибить еще одну скобочку дальше по потолку, но с трудом оторвала руку от ставшей такой родной и удобной железки. В конце концов, это у меня получилось, и я потихоньку стала передвигаться к выходу из выемки. Бросив нечаянный взгляд назад, увидела Артёма Беркута во всей красе. Парень, распластавшись на козырьке, как паук, медленно приближался ко мне.
   Засмотревшись на юношу, я, сделав неверное движение, чуть было не совершила непоправимую ошибку. Схватив из поясной сумки скобку голой рукой, (я сняла перчатку, чтобы помахать парню), я укололась об заусенец, как назло, вылезший в этот момент в неположенном месте. Ну ладно, укололась, с кем не бывает, но этот укольчик был настолько неожиданным, что заставил махать в воздухе больной рукой. Я чуть не отпустила скобу второй рукой, чтобы погладить место укуса, но вовремя вспомнила, что я не обезьяна, у меня нет хвоста, которым можно удержаться на дереве, пока не почешешься. Если бы я отпустила и вторую руку, я даже не хочу думать, чтобы тогда было. Хотя, нет, я знаю. Вполне возможно, Артём удержал бы полет самоуверенной девочки в пропасть, может вовремя замкнет захват, карабин, сработает спусковое устройство, и оно не сдернет с козырька самого Артёмушку, а, наоборот, у него хватит сил удержать девочку в висячем положении. Может быть, девушку не выгонят из группы, но это означало конец амбициям, она из самопровозглашенного инструктора превращалась в рядового скалолаза.  И… прощай Артёмка. Но это было невозможно.
   Легким движением, (эх, знали бы вы, что стоила мне эта легкость), я снова вернулась на исходную. Аккуратно, очень аккуратно взяла скобу, на этот раз, избежав укола, потянулась за следующей.  Так, передвигаясь от скобки к скобке, я вскоре подняла голову над камнем на вершине. Да, ощущение было не из простых. Врут те, кто говорит, что стоит, как пьяный на вершине от радости, значимости своего «Я», от возможности без преувеличения сказать, «Я человек, я царь природы». Мне было больно, но я видела реакцию Артёма в первые секунды, когда он появился на вершине. Может, он бы и говорил эти слова.  А я?  Я действительно качалась, словно пьяная, но не от значимости себя, а от усталости. У меня тряслась нижняя губа не от холода, а от страха.

    Усталость, страх, неверие в то, что всё кончилось и ещё какое-то чувство, неудовлетворения, что ли. Да, вот мы поднялись на пик Окжетпеса, на шелом батыра, и что? Мы стоим вдвоём с Артёмом, обнимая друг друга, я, закрыв, зажмурив глаза, отдыхая от трудного подъёма, пытаясь расслабиться, а Артём, обняв меня, слегка похлопывал по плечу. Утешал меня, как мог, говоря тихие, ничего незначащие слова. Я не слушала его, у меня были другие мысли. Вот покорена очередная вершина, (мы, кстати, поднялись первыми), а что дальше. Неужели я выдержу ещё один подъем, еще один пик, ещё одну высоту. Нет, я не вынесу.
    — Нет, больше никаких вершин, никаких сладостей подъёма, никаких Артёмчиков, — я и не заметила, что последние слова проговорила вслух. Поняла это, уже по перемене настроения парня. Как-то изменилась сила, с которой сжимал меня в объятьях юноша, ослабла, что ли. Что это значило, я думаю, объяснять не надо. Что-то в последнее время мой друг стал слишком обидчивым. Ну, прямо, ничего не скажи. Нужно исправлять положение. Хм. А может ничего не надо делать? Может всё просто? Пусть обижается, перед Майей тоже ответ держать надо. А так проще, ничего не надо объяснять. Ты, Майка, умная женщина, что случилось, можешь, и так понять. А я? Я промолчу, просто верну парня нетронутого, неиспорченного.
   
    Вершина Окжетпеса наполнялась людьми. Сначала, те, кто пришел после, конечно, поздравляли нас, а потом, пришли те, которые были уже недовольны собой и теми, кто поднялся раньше их. Я, конечно, дождалась Олю. Сказав ей, что сильно устала, не буду ждать папу, а пойду, лягу.
    — Что-то мне совсем нехорошо.
    — Ну, что ж, иди. Заслужила.  Вы с Артёмом взяли первое место.  Молодцы ребята.  Идите, отдыхайте.
 
    — Артёмчик, пойдем к пещерам. Ты не подумай, я просто хочу посмотреть, всё золото выкачали эти бандиты, — сладко и заманчиво говорила я. Конечно, золото было не причём. Я просто хотела побыть с Артемчиком вдвоём, наедине. А уединиться в нашем шумном лагере, причём после той моей вылазки до пещер, было нереально. Особенно сейчас, после восхождения на пик Окжетпеса. В какой-то миг мы с Артемчиком стали популярны. Не знаю, может Артёму это импонировало, но мне не нравилось. Я заметила, чем старше я становлюсь, тем больше мне нужно уединение, хочется побыть одной, покопаться в реалиях судьбы, найти родственную душу, может быть излить своё горе, печаль или радость. Мы все ищем себе оправдания..., чтобы стянуть с себя груз вины, в собственных глупостях или ошибках.... Что толку себя винить..., и за что? За то, что вовремя не нашла правильный ответ? За то, что не додумались поступить так, а не сяк? А есть еще и то, что от нас не зависит. Обстоятельства, например. Как же сложно жить, все время, копаясь в себе. Копаться и знать, что после драки, уже бесполезно махать кулаками. Судьбу обвинять, значит дать себе шанс, потом еще раз. И еще раз. Радости в моей жизни было немного, в последнее время, я научилась ею делиться с Оленькой.
   Да простит меня читатель, он скажет, вроде бы вы с Олей помирились, и всё равно, ты зовешь её Ольгой, Оленькой. А как, извините, я должна её называть, не мамой же. Кто-то возразит, — а знаешь, как приятно ей будет. А мне? Кто-нибудь подумал обо мне? Но ладно, это проза, а я сейчас хочу говорить о поэзии.
   Артемчик....
   Он был сегодня обворожительным. Вообще-то, он всегда был хорошим, зря я грешила, обзывала, ревновала, и не только к Майе. Он был расположен ко мне. Я знаю, теперь знаю. Майка появилась от безысходности. Да, я вдруг это поняла. Но подумайте сами, мальчишке уже восемнадцать, срок по всем параметрам предельный. Судя по всему, парень никуда не будет поступать. Мы об этом уже говорили, я не хотела, чтобы его забирали в армию. Но Артем был другого мнения, и переубедить парня не смог бы никто. Да, и зачем ему отсрочка, когда он, уже готов к армии. Сейчас редко встретишь ребят, которые рвутся служить. Вот об этом мне и надо было поговорить с ним. Правда, Артем не тот человек, к которому можно подойти и сказать.
    — Артем, я не хочу, чтобы ты уходил служить, — да и не остановишь его этим.
   Ну, а чем его остановить? Да и зачем? Я же не скажу:
    — Артемушка, милый, не уходи, ты мне нужен всегда, — но, по-моему, он не волен в этом. Да и не хочет.
   Что-то меня всё на прозу жизни пробивает, я ведь хотела о поэзии.
   Мы спустились на спусковом аппарате к самому входу в пещеры. Меня даже передернуло, когда я вспомнила Володю, убийцу мамы. Артем понял моё настроение. Он сказал.
    — Леночка, зачем мы пришли сюда. Тебе же больны воспоминания.
   Но я без споров схватила его за руку и повела за собой. Туда, в пещеру, вглубь. Потом, пристроившись на узком бревнышке, в незапамятные времена принесенным кем-то из туристов, таких же, как и мы, пригласила парня сесть рядом со мной.
    — Милый, — начала я, потупив глаза. Я видела, как он вздрогнул на слово «милый», я ведь так его никогда не называла. — Я знаю, ты будешь смеяться, но... я стих сочинила. Читать кому-то, было бы стыдно, а тебе нет. Просто я люблю тебя, Артемушка. Раньше я читала папины стихи, а сейчас, прочту своё. Прошу тебя, сильно не смейся.
Я снова вспоминаю этот вечер!
Твои глаза манили до предела.
Сирень цвела. Дул теплый летний ветер,
И никому до нас с тобой нет дела.
 
За руки взявшись, и в молчанье чутком,
Когда и взгляд, и вздох о многом говорит,
Гуляли по цветущим переулкам.
Черемуха. Тюльпаны. Фонари.
 
 
Нас парк встречал таинственностью сказки.
Безумный запах яблонь нас пьянил,
И в «ретро-городке», на стенах маски,
Как будто оживали. Голосил
 
Динамик хриплый где-то за оградой,
Стрекот сверчков раздастся там и тут,
И тишина…. Лишь лепет: «Нет. Не надо».
И вновь кольцо из нежных пьяных рук.
 
И ночь пришла. Подолом звездным платья
Навеки скрыла улицы, дома.
Вкус жарких губ и сладкие объятия….
И вскрик: «Постой! Не надо…. Глупый. Я сама!»
 
    И тишина. Я понимаю. Стихотворение надо оценить, прожить, понять, в конце концов. Было видно, Артём удивлён стихом, но ничего не мог высказать. Я решила прийти ему на помощь. Прижавшись к груди, я дала волю рукам. Они легко прошлись по его лицу, шее, опустились ниже. Вот мои пальцы уже расстегнули его рубашку, и заблудились на его груди. Что, мои пальцы? Их никогда не сравнить с сильными руками парня. Почувствовав свободу от запретов, они, уже, не только изучали близлежащие области моего тела, а нежно ласкали шарики недозревшей еще груди. Пробежались по бутону страсти, чуть-чуть замерли возле сосков, моих зародышей любви, и продолжали движение дальше. На спину. Легко пробежались вдоль хребта, словно паря над цветком, пересчитали позвонки, все до единого, не оставив без внимания даже те, которые были скрыты штанами, затем вернулись назад, и начали изучать изгибы моего цветка, точнее сказать, нераспустившегося бутона. Я готова была взорваться в любой момент. Тело изнывало от этих прикосновений, оно уже не слушалось меня, подставляясь всё больше первобытным ласкам парня. Куда там Майя, с её детской любовью и нежностью? Наслаждение, томление, нега, — это ещё не все эпитеты, что дарил мне Артём.  Грудь моя замирала от прикосновений пальцев юноши, отвечала на каждое движение Артёмчика, соски впервые стали твердыми и набухшими, они уже не ждали прикосновений, они требовали сладости, первобытной грубой ласки. Я и не заметила, как топик соскочил с моих плеч, он улетел на пол пещеры.  Грудь, почувствовала, наконец, свободу, расцвела, и прижалась сама к губам Артёмчика, она сама уже искала страсть, руки, тоже не обращая внимания на мысли и желания своей хозяйки, словно обезумев, блуждали в его волосах, и жадно прижимали голову к груди. Это был танец одичалого белого мотылька у открытого, впервые не только для себя, жаркого огонька. Сумасшедшая самба, готового к смерти насекомого, он, не мог обойти чудовищной притягательности моей груди, двух распустившихся ядовитых розочек, которые заманивали маленькую бабочку, готовя её к смерти в костре страсти. Артем – сладкоежка, Артем – чревоугодник, Артем – сластёна, лакомка. И пусть ты такой обжора, я тебе разрешаю. Пируй, родной. Съешь меня, я сегодня твоя. Я решилась на этот шаг. Я люблю тебя. И это «не может быть». Это вполне серьезно. Я люблю тебя.
    — Милый, родной, хороший мой. Я люблю тебя. Милый, — повторяла я, словно в бреду. Я уже ничего не видела и не слышала. Только твой облик, родное и милое лицо, которое потихоньку заполняло весь мир, только твой голос, который повторял сладко моё имя. В пещеру проник вечерний запах озера, пахло мятой, кориандром, ванилином и корицей. Здесь, в пещере, было темно, но темнота, друг молодежи. Зачем нам сейчас нужен свет. Мы с Артемчиком и в темноте находили тела. Оно, твое тело было горячо, губы, обжигающие самые сокровенные места, невыносимо раскаленные, руки, блуждающие по моей беззащитной фигуре, были, как два пламенных ужа, они так хотели запалить меня. Уже и брюки валялись где-то на полу пещеры, вскрыт последний бастион моей девичьей гордости, а мотыльки, стая белых мотыльков, летала надо мной. В душе звучала музыка Поля Мориа. Я сама, где-то находилась в море, в бездонной пропасти, купалась в небе. Сказать, что мне было хорошо, это ничего не сказать. Мне было волшебно, чудесно, прекрасно…. Укусы зубов Артема принимались, как лучшее жало любимого овода, нежные обезоруживающие поцелуи парнишки ожидались, как откровения, ласки любимых змеек, ползающих по телу, дарили негу, опустошенность. И даже дикая, нестерпимая боль внизу живота, не могла остановить эту пляску белых мотыльков. Только на смену белым бабочкам пришли разноцветные, красные, желтые, зеленые. Целый фейерверк мотыльков унес сознание прочь. В мир насекомых. Это было нечто. Я готова была закричать: «Я до слез люблю тебя. Я хочу быть с тобой рядом…». Я и кричала. Что? Я не помню. Кажется, я сошла с ума, То, что я кричала в сладостном бреду, нельзя повторить. Да я и не пыталась. Зачем. Я не знала, что я могу быть такой страстной, бессовестной, без тормозов. Потом, когда мы лежали с Артёмушкой, отдыхали, я пыталась вспомнить, где же я была. Везде. И в раю, и в аду.
      — Артём, милый мой, хороший, родной, — повторяла я ему с любовью. Я тогда и не думала о Майке. Конечно, приди она в мою память тогда, я бы отмахнулась от нее, как от надоедливого комара. Так оно и было. Сейчас нас только двое. Лена и Артём. Артём и Лена. И никакие Майки не нарушат нашу идиллию. Что будет дальше, я не думала. Я снова и снова отдавалась Артёму. Я любила его. Он любил меня. К чему условности. Нам так хорошо вдвоем. Почему? Скажите, почему я должна отдавать Артема, первой попавшейся даме. Пусть она была моей лучшей подругой. Но, как бы ты Майя ни хотела я тебе не отдам Темку.
    — Артем, ты не бросишь меня? Я, знаю, этот вопрос нужно было задать до того, как…, ну, это самое. До любви, но, как получилось. Постой, не говори. Я знаю, ты правду не скажешь. Ты мне лучше скажи. Если Майя придет и скажет: «Артем, оставляй эту маленькую, безумную дурочку, я жду тебя, и согласна выйти за тебя замуж. Ты клюнешь на эти обещания».
    — А ты?
    — Что я?
    — Согласна за меня выйти замуж?
    — Я? Интересно. Ты что предложение мне делаешь?
    — А если так. Если я действительно прошу тебя выйти за меня, ты выйдешь?
    — Дурачок. Милый мой, Артёмка. Конечно, я согласна. Только, кто мне такую волю даст. Мне ведь еще пятнадцать лет. Тебя могут посадить за связь с несовершеннолетней. Нет, я никому, никогда. Но с замужеством придется потерпеть. И все-таки я сильно люблю тебя, — и я опять начала ластиться к парню, снова разжигая в нем желание. И снова полчаса любви. А может и больше. Ведь счастливые часов не наблюдают. А я была счастлива. Да, была. Это потом придёт отрезвление, пытки Оленьки, и, кстати, неожиданная Ольгина защита перед папой. Но об этом потом. Сейчас мы снова, уже, который раз, любим друг друга. Нам все равно, кто и что скажет. Мы любим друг друга.
   Опустошенные, уставшие, но счастливые, мы под утро угомонились, и, как были нагие, уснули в объятьях. Утро, раннее утро на озере разбудило холодом тумана. Артем начал шарить где-то в ногах, наверное, искал одеяло, потом улыбнувшись, бережно обнял меня. Я, конечно, сделала вид, что сплю, хотя давно уже сбросила чары Гипноса, и исподтишка, приоткрытыми глазами следила за сном любимого. Вот он окончательно проснулся. Открыл глаза, подарил мне благодарный поцелуй. Подобрав свои джинсы, он оделся, и сел на вчерашнее бревно и стал любоваться мной.  Мной обнаженной. Ох, наглец.
    — Артёмчик, не смущай меня. Отвернись.
    — Ленушка, милая. Я люблю тебя. Даже за твое стеснение, после всего что было.
    — А что было? Я ничего не помню. И почему я лежу с тобой голая. Ты что делал со мной, — сказала я, и, видя не понимающие глаза Артемчика, весело рассмеялась. — Да, помню я все, Артёмчик. А ты мне вчера так и не ответил. Ты меня не бросишь?
    — Ленушка, милая. Неужели ты не поняла. Разве бывает такое, как вчера без любви. Я никогда не брошу тебя. Не брошу, любимая.
    — Я тоже люблю тебя. Я никогда не подумала раньше, что любить так приятно. Милый, я буду ждать тебя сколько надо.
   «Сколько надо», разве можно давать такие обещания. Но, я ведь не знала, к чему приведет меня моя грешная любовь. Это всё будет потом. В будущем. А сейчас мы оделись и скромные пошли в лагерь. Кстати, сразу скажу, наше исчезновение никто не заметил, конечно, кроме Оленьки и папы. Вот перед их укоряющими глазами мне предстояло появиться.
 
    — Лена. Может ты, все-таки объяснишь, где ты была всю ночь. И с кем, с напарником? Я не пойму, мне его вызывать на ковер? Что вы делаете, дети? Это дело чревато чем-то большим. Мне даже предположить страшно, что может произойти.
    — Папа. Что ты проблему строишь? Я уже большая девочка. Сама могу решать, что надо делать, а что нельзя.
    — Ну, это уже хорошо. Понимаешь. Девочка, маленькая, мы же волнуемся за тебя. Что вы всю ночь делали? А если пример такой дашь другим. Начнется повальное уединение. Даже Таня не справится, не уследит. Я вчера у нее спрашивал. Она пожала плечами. Мол, твоя дочь, следи сам. Я не нанималась следить за победителями. Кстати, Оля, почему она с таким апломбом говорит об этом. Это твоя недоработка, — женщина хмыкнула, но ничего не сказала. А для меня это была новость. Мы привыкли как-то, что руководит коллективом Таня, причем, здесь, Оля. Не пойму. А папа все что-то говорил. Ему не нравилось, даже не то, что мы с Беркутом спрятались, уединились, но то, что Таня, тетя Таня, сделала из этого событие. Событие из ряда вон выходящее. Но, я тоже молодец. Папа понял, чем мы занимались с Артемчиком. Он знает тягу детей к запретному плоду. Но я ведь не виновата.   
А кто виноват? Артёмчик? Только не он. Я ведь сама его соблазнила. И я должна отвечать одна.  Что делать? Ведь тайное, всегда становится явным. И если, дай бог, никто ничего не узнает, а так не бывает, все равно, кто-то видел, а может, просто предполагал, а потом и Артёмчика крайним сделают. Нет, надо признаться, и сейчас. Пока папа далеко не зашел в своих фантазиях. Я просто всегда помню, что я не родная дочь. Хотя почему я должна это помнить. Ведь и папа, и Оля стараются, чтобы я забыла эту страницу моей жизни. И у них это получается. Знаю, получается. Я очень редко вспоминаю маму и отца, Сережу Локтева. Но, эта горькая страница всегда будет со мной. Я ведь не ожидала, что убийца мамы напомнит мне о моем родстве. Напомнит о маме, и тогда, когда я готова была принять Олю в свою семью. Больно это. Но все равно я папе должна рассказать….
    — Папа. Я….
    — Ну что ты? Не перебивай меня. Сама знаешь, какие вы мягкие в этом возрасте. Нажми на вас, вы и отдадите самое ценное, что у вас есть.
    — Поздно, папа.
    — Что? Что ты сейчас сказала?
    — Я сказала, поздно, папа, читать морали. То, что могло случиться, уже случилось.
    — Как? Почему? Леночка.
    — Как, как? Как девочка становится женщиной? Папа, я все давно уже знаю. Не маленькая. Да, я была с Артемом. Но прошу его не винить. Он не виноват. Я сама. В этом виновата только я. Папа. Папочка. Я понимаю, что не оправдала твоих надежд, но мне нужен был кто-нибудь после подъема на вершину Окжетпеса. А Артём был такой близкий, такой ласковый, такой нужный. Ну, вспомни, ты же сам говорил, подъём на вершину, иногда похож на стресс, и снимать его надо доступными для этого способами. Самым доступным средством был Артём.
    — Ну, я с ним поговорю. Он что хочет жизнь в тюрьме провести.
    — Нет! — я вскричала, пожалуй, слишком поспешно и резко. Да, это была моя вина, Артемчик был не причем. — Папочка, милый, не надо. Я сама виновата. Папа, ну, хочешь, я буду все дома делать. Всё-всё. Ну, хочешь, я служанкой у вас буду. Только не говори ему ничего. Я не буду с ним общаться, не буду разговаривать, что еще сделать, чтобы ты его не трогал? — но тут подала голос Оля. Она все это время стояла, молча, даже не пытаясь перебить папу. Но тут не вытерпела. Мне показалось, что она увидела моё присутствие в доме, как домработницы. Оля подошла к папе, и веско сказала.
     — Ну, хватит, поговорили. Ты, что, Миша? Успокойся. Ничего плохого не произошло. Леночка, милая, иди, погуляй немного. Мы тебя потом позовем. Иди, Лена, и можешь успокоить Артема. Никто ему ничего не сделает. Тебе, кстати, тоже.
   Я вышла из палатки. Надо сказать, у нас, как у семейных был отдельный «домик», как у всех, брезентовое «однокомнатное помещение», и уйти далеко от «дома» я не могла. После прогулки до пещер я пришла усталая, но довольная. По-моему, Оленька всё поняла по моим масленым глазам, скрыть то, что было в пещерах, я не смогла. Ну, и ладно. В конце концов, папа должен узнать правду. Скрывать что-то от близких людей, начинать жизнь с обмана – это не в моих правилах. И, потом…, я всё-таки люблю их обоих. Правда – правда. Убегать, скрываться, чтобы тебя поймали, отвезли опять в приют, или в детдом мне совсем не хотелось. Я как-то выросла, повзрослела за одну ночь. Вспомнила свои переживания, когда я встретилась с убийцами мамы, я, действительно, собиралась: в Москву, на Патриаршие, на Черное море, в общем, туда, где тепло. Сейчас же я не хотела никуда. Остаться в семье. С папой и Олей…, точнее с мамой. И не надо на меня давить. Маму не вернешь, а я уже большая, умненькая, чтобы решиться на этот шаг. Звать Олю мамой. 
   Придя с сопки в палатку, я, первым делом разделась полностью. Переодела трусики со следами греха, закинув в грязную одежду и топик. Успела натянуть на себя футболку, как в палатку зашел папа, и началось нравоучение.  Потом, я в таком же виде, вырвалась на улицу, прихватив с собой джинсы. Лагерь просыпался, на улице появились первые «прохожие», туристы, бегущие принимать водные процедуры на озеро. Кто просто почистить зубы, ополоснуть рот после сна, а кто и искупаться в ледяной воде источника. Я скрылась от посторонних глаз в тени палатки, и как тогда на озере попыталась натянуть на ноги штаны. Но, как и тогда, это сразу не получилось. Неожиданно меня привлек голос Оленьки. Через матерчатую, брезентовую стену палатки хорошо был слышен чистое, звонкое, колоратурное сопрано женщины. Я, конечно, не слышала, что говорил папа, он разговаривал в обычной манере начальника, не повышая голос ни на йоту, ни на полтона. Поэтому я его и не услышала. Но Оленька….
   Её хорошо поставленный музыкальный голос звенел и рвался из палатки наружу, к синим верхушкам сосен, к белым облакам, к изумрудному небу Синегорья.
     — Миша, зачем ты так? Ты, давай, еще выгони её из группы.
     — А что? Пусть поймет. Здесь не игрушки.
     — Мишенька, вспомни меня. Мои первые путешествия в горы. Я ведь только из-за тебя ходила. И на Алтай, и в Саяны. Думаешь, мне легко было. Да, я влюбилась в горы тогда, но тебя я любила больше. А ты не замечал меня. Хотя нет. Ты, конечно, замечал меня, знал о моей любви, но дома сидела Иринка, и ждала тебя. А я…? Я терпеливо ждала тебя. Ты сейчас говоришь о том, что девочка потеряла гордость, девственность, но она любит его. Любит, Мишенька. Кому, как ни тебе знать, что это такое? Ты далек от дочери, а рядом. Я пытаюсь понять её. Это трудно, она все равно не открывается передо мной полностью. Но я верю в нашу девочку. Мишенька, ты пойми, как ей сейчас трудно. Она потеряла маму…. Какая, никакая, она была мама, и по-своему любила Леночку. Дорожила ей. А я пришла в приют, и пыталась занять нишу освободившеюся после смерти матери. Я её понимаю, прекрасно понимаю. Девочка, может, впервые почувствовала любовь, а ты, её папа, нет, чтобы поговорить с ней, ставишь препоны. Я, понимаю, ей рано вступать в половую жизнь, и она это поймет, потом, позже, но не сейчас. А тебе надо не навязчиво объяснить: «Лена, это нехорошо. Ранний секс ведет к распущенности, к вседозволенности».
      — !!! — что папа ответил Оленьке, я не слышала, он понизил и так еле слышный голос.
     — Мишенька, разреши мне самой поговорить с нашей дочерью. Я уверена, она поймет меня. Она не дурочка.
     — А никто и не говорит, что она недалекая. И Артему я верю. Но Оленька, парня ждет армия. Мир неспокоен. А ты знаешь его мечту. Десант, и только десант. Дал же бог, воспитать продолжателя семейных традиций.
     — Миша! «Стыдно мне, что я в бога не верил! Горько мне, что не верю теперь!». Не поминай бога всуе. Если не веришь, не надо и поминать его. Все будет хорошо. Надо верить, а не убивать надежду у дочери. Вот ты меня сегодня при Леночке попрекнул Танькой. Я тебе отвечу. Танька, и ты об этом знаешь, спит и видит, чтобы я оступилась, оставила тебя. Заметь, я не ревную, я знаю это. Но одного она не поймет, не может понять, дочь не игрушка, Леночка живой человек. И как бы то, не было, живи ты со мной или с Танькой, Леночку она не получит. За свою дочку я буду бороться. Ты уже взрослый человек, сам знаешь, что делать? А дочь, пусть она и твоя, я не отдам.
     — Оленька, не кричи. Зачем ты так? Я никогда не давал повода ревновать себя…, — потом, папа понизил голос опять до не слышимости. Я стояла у стены палатки, забыв о джинсах и борясь с желанием залететь в палатку, кинуться на шею маме. Да-да, маме. Неужели после её этих слов кто-то будет спорить со мной. Мне все равно. Мне не нужна другая мама. Папа, неужели, ты сравниваешь маму с Таней. Так я тебе скажу, — я и не заметила, что подражаю маме, и интонацией, и теми же словами, — пока я живу с тобой, (а я думаю, так будет всегда), я не дам тебе обижать Оленьку. То есть, маму.
     — В общем, такое дело. Ты сейчас зовешь дочь, говоришь, что она прощена, я же вижу, ты на нее больше не сердишься, и Артём, тоже. Не надо ничего. Я сама поговорю с дочерью. Думаю, у нас получится понять друг друга.
     — А если….
     — Вот неймется тебе, Мишенька. Знаешь, будем, решать проблемы по мере их поступления. Зови дочку.
 
   
    Я думаю, не стоит описывать то, что было потом. Папа вышел, окликнул меня. Я с джинсами в руках, так и забыла их надеть, прошла в палатку, приблизилась к маме, и, обняв её за талию, прижалась к ней, моля о защите. Папа, который прошел в помещение, после меня, усмехнулся, по-доброму подмигнул мне. Я всё поняла. И то, что уже прощена, за мой неразумный шаг, и то, что он понял, я всё слышала. Я прижалась сильнее к Оленьке, подтянулась к её уху, и на одном дыхании сказала.
     — Спасибо, мама! Мама, я люблю тебя!            
     — Леночка! — вскричал Андрейка, как только мы появились во дворе. В нашем родном дворе. Мы – это, конечно, я, папа и мама. Только что мы приехали из похода. Из Борового. Город встретил нас ранней осенней погодой. Начало августа, а деревья в городе уже побила осень. Клены, вязы и редкие тополя–переростки уже стояли, покрытые по-осеннему бордовой и желтой краской, листочки их рано поменяли цвет, скрутились и подсохли. Таксист, довозивший нас от вокзала, домой, жаловался, за то время, что мы были в горах, в городе не закапал ни разу дождь. И, если учесть, что в последнее время, стояла дикая жара, то было понятно раннее увядание и умирание природы. Я усмехнулась, ждите, ждите дождя, я ведь приехала. Вернется и дождь. Сама же горько усмехнулась. Дождик, дождик…. Неужели я так повзрослела за эту поездку. Раньше бы помолилась дождичку, как божественной сущности и всё…. Назавтра пойдёт сильный дождь. Теперь же, посмеялась внутри и все. Повзрослела…. Неужели, и вправду повзрослела? Да. И я знаю причину. Но, всё равно, выйдя из машины, в первую очередь глянула на небо. Глубокое бледно–зеленое пространство над головой дышало зноем. Даже намека на прохладу не было. Солнце, огромный огненный шар, клонился к горизонту. Его раскаленные блики блуждали по окнам дома. Ни ветерка, ни тучки, ни намека на ближайший дождь, это только сумасшедший глашатай, или же, такой ребенок, как Андрейка, может заявить: «Я приехала. Ждите дождя». Но я, дурочка, сказала под хитрые улыбки мамы, эти слова. Ну, что я виновата? Я люблю дождь. У меня с ним астральная связь.
   Я, конечно, не знала, поверил таксист моим словам или посчитал просто очередной глупой девчонкой, жаждущей катаклизмов природы. Да я сама не обратила внимания на свои слова. Конечно, в другой обстановке, я бы ещё пофилософствовала, права я или нет. Правда ли я почувствовала виртуальное присутствие моего друга, веселого летнего дождя, но….
   Но….
   Я давно хотела встретиться с Андрюшкой. Верите вы или нет, но я соскучилась по мальчишке. Это, конечно, естественно, мы дружим с ним, и любим друг друга. И в первый момент у меня на лице появилась сладкая улыбка. Да, я была рада брату. А вы мне скажите, вы бы не были рады человеку, с которым провели столько времени вместе. Но одно мне всё равно испортило настроение. Чуть позади ребенка шла к нам на встречу Майя. Я никогда бы не сказала, , что я не рада увидеть Майю, но была загружена, ещё со вчерашнего дня, проблемой. Я, конечно, знала, Андрей находится дома с моей подругой, и никуда ты не денешься, встретишься. Но ведь Майя ничего не знает. Может ей ничего не говорить? В чем же дело? Ну, изменила, что теперь сделаешь? Я трудно переживала эту ситуацию, боялась встречи с Майкой. Боялась и ждала её. Не знаю, что больше.
 
      Майка была красива. Впрочем, как всегда. Уже не юница, взрослая женщина, она держалась с достоинством и превосходством. Я, как всегда, позавидовала ей. Вот человек, жизнь бьёт её по голове гаечным ключом, кусает за лодыжки, пытается, как питбуль, вцепиться в ягодицы, а ей, как с гуся вода. Женщина не переживает, не берет близко к сердцу, в особо тяжёлых случаях поднимает руку до уровня груди, и резко опускает вниз. «Проблемы? Идут они к черту. Нет у меня никаких проблем».
   Майка шла ко мне счастливая и открытая. Как будто не было тех ядовитых слов, брошенных в минуту, когда мы прощались, тех слов, из-за которых, всё произошло с Артёмушкой. Если бы она ничего не говорила, тогда, перед моим уходом, я бы не форсировала события, Артём ходил в неведении, и, возможно Майка уже готовилась к свадьбе. А может она и сейчас готовится, вон, как светится изнутри. Сейчас подойдёт и скажет: «Ленушка! Я выхожу замуж. Извини». Я нацепила на лицо дежурную счастливую мину, раскинула руки, как крылья лебедушки готовой к полету, и сделала шаг к подруге.
     — Леночка! Здравствуй, моя хорошая! Леночка, я тебе хочу новость рассказать.  Леночка, я выхожу замуж, — ни один мускул не дернулся на свежем красивым лице. Ни одного слова, даже намёка, на извинения. Успокойся, Леночка. Не надо волноваться. Она ведь не знает ничего. Не знает, что Артём уже не её мужчина, он изменил ей. Поклялся другой женщине в любви. И эта «другая женщина» - лучшая подруга. Вот так. Не знает, но так самоуверенно светится. А, может, она правда рада тебе. Ничего не знает, и рада твоему возвращению. Майка, милая моя Майка. Что я наделала? Теперь, наверное, никогда я не буду с тобой, как раньше.   
     — Здравствуй, Майечка! — я обняла женщину, и прижала к себе, почувствовав тепло её тела. Всё, как было раньше. Будто чёрная кошка не перебегала нам дорогу никогда.
 
    Ой, Майечка, мне стыдно. Мне неудобно перед тобой. Получается так, будто я специально отдалась Артёмчику, чтобы наказать тебя. Нет, Майечка, если бы я действительно не любила мальчишку, я бы никогда не перешла дорогу тебе. Это стечение обстоятельств. Прости меня, пожалуйста. Прости.
     — Леночка, что с тобой? Ты будто не живая. Ты что ещё на меня сердишься за Артёма?
     — Нет. Что ты?
     — Всё ясно! Глупышка ты, Ленусик. Я бы никогда не перешла бы дорогу тебе.
     — Ага, а кто говорил, что любит парня? Кто твердил, что замуж пора. Кто сейчас, только что, говорил, что выходит замуж. Если не Артём, то кто? Зачем ты делаешь это?
     — Что делаю?
     — Обманываешь меня....
     — Глупая. Милая, моя подруга. Ну-ка, успокойся. Глянь на жизнь трезвыми глазами. Разве я бы позволила себе отнять у тебя парня. Какая ты глупая, Леночка.
     — А я смогла..., — тихо прошептала я. Господи, что же я наделала. А Майя оказалась благороднее меня.
     — Ой, Леночка. Я же тебе ничего не рассказывала, — женщина обернулась в сторону площадки для игр.  Крикнула. —  Пират, ко мне.
   Рыжая, восточно-европейская овчарка, добросовестно выполняющая долг по воспитанию детей на детской площадке, подняла голову и побежала на зов. За ней так же поднялся молодой мужчина, и направился к нам. Андрейка до этого обнимался с мамой, но оторвался от неё, и потянулся к подошедшей собаке.
     — Пират, Пират, — маленький мальчик зарылся в пушистую холку. Оля уже было открыла рот, чтобы предостеречь мальчишку, как Майка предупредила её.
     — Не волнуйтесь, Ольга Александровна. Они уже хорошие друзья с Пиратом. Ольга Александровна, Лена, знакомьтесь. А, может, вы и знаете друг друга. Леонид Геннадьевич, мой новый друг, — и она панибратски обнялась с мужчиной.   
 
     Потом, уединившись со мной в комнате, а, точнее, выбравшись в «мою беседку» на втором этаже, на навесе над магазином, она дала волю языку. Мы сидели, как в детстве, обнявшись с подругой, как в ту памятную ночь в заброшенной комнате приюта. Майка покровительственно обняла меня, прижала к своему горячему боку, тихонько целовала мне висок и говорила, говорила. Я, делая вид, что ничего не замечаю, просто расслабилась в её объятьях.
     — Леночка! Ты тогда так быстро выскочила, я даже растерялась. Вроде, ничего не сказала, а ты убежала. Я не ожидала. Если бы я знала, что у тебя так серьёзно, я бы никогда даже не заговорила на эту тему. Если бы я знала. Но, я ведь ничего не знала. Прости. Мне потом Оля сказала. Она всё популярно объяснила. Почему ты убежала? Почему восприняла всё так болезненно. Я в тот день пошла гулять с Андрейкой, а сама была в расстроенных чувствах. Я, конечно, поняла всё: и твоё настроение, и нашу нежданную размолвку. Понимала, что ссора выеденного яйца не стоит. Пройдёт неделя, ну пусть две, ты вернёшься из Борового, и всё будет по-прежнему. Не может не быть. Но вина моя убивала меня. Я, конечно, поклялась, не подойду к Артёму на пушечный выстрел. Это мне дорого обошлось, я ведь не на шутку собралась за него замуж. Но не могла перейти дорогу любимой подруге....
     — А я смогла..., - тихо, в который раз, прошептала я.
     — Ты что?
     — Я смогла, Майя. Я хотела просто погулять с ним в последний раз. Почему так получилось, наверное, я потеряла контроль над собой, может, не устояла перед его обаянием. Короче, Майя, ты, можешь смеяться, можешь, даже не дружить со мной, но я отдалась ему. Я и сама не знаю, как всё получилось? Сознание улетучилось, — соврала я, оправдывая себя. Мне было стыдно признаться, что это было для того, чтобы привязать к себе парня прочными узами.
   И я рассказала ей всё. Про мои ощущения в тот миг, когда Артём ласково и нежно брал меня. Он просто будил во мне женщину, ненасытную и бессовестную, неудержимую и развратную. Рассказала Майе, что мой опыт удался, и теперь я падшая женщина, Мария Магдалина, вынужденная просить у неба прощения. Рассказала, что мама всё-всё знает, правда только без приукрашивания, без моего нечаянного разврата. Она ведь не знает, что мы улетали в нирвану бесчисленное множество раз, окунались в геенну огненную, после поднимаясь в рай, в райские кущи, омывались в свежих источниках только для того, чтобы опять окунуться в бурлящем котле ада. Это было так неожиданно и заманчиво, что я забыла о времени и о пространстве. Мне надо было кому-то рассказать это.
   Майя сказала, ну расскажи все Оленьке. Я ведь без утайки всё-всё Майе рассказала: и про убийц мамы, и как Оля спасла меня, и как я переживала за золото. Золото, которое так неожиданно нашла…, и потеряла. Так же я Майе сказала, что теперь я Олю, кроме, как мама, никак не зову. А что? Маме, той, настоящей, биологической маме уже все равно. А Оленьке приятно, да и мне хорошо. Не надо подстраиваться, искать точки соприкосновений. Сказала - мама, и всё, проблема решена. Я просто не пойму, как я раньше не додумалась до этого. Я ведь говорю, взрослее стала после той ночи....
   Майка рассказала мне про своего друга. О Леониде Геннадьевиче, о его собаке, пастухе детей, большой лохматой няньке.
   Женщина, после моего картинного ухода из дома, взяв Андрея, пошла на воздух. Я, по-моему, уже рассказывала о нашем дворе. Шесть домов, построенных в своеобразный двор, южной оконечностью, выходящему на высокий берег Ишима. Со временем он оброс деревьями: сиренью, акцией и мимозой. Дорожки петляли среди деревьев, и выводили вас на высокий берег реки. Вот здесь-то, и находилась площадка для детей. Андрейка, до чего смышленый пацан, в два года уже смело бегал по подвесной тропинке, вырабатывающей точность шагов и ориентацию в пространстве. Но это для старших ребят и девчонок, двухлетние малыши редко забирались на тропу. Андрейка, был единственным эквилибристом, который ни разу не упал даже на дорожке. Майя очень боялась, что мальчишка упадёт с тренажёра на песок. Она сильно перепугалась, когда на площадку, вдруг, откуда ни возьмись, метнулась рыжая бестия, здоровая, что ваш телёнок, восточно-европейская овчарка. Майка самоотверженно бросилась на... тренажёр, повыше, туда, где ходил двухлетний ребёнок, и закрыла его своим телом. Потом, опомнившись посмотрела вокруг, убедилась, что угрозы от собаки нет, попыталась спрыгнуть с тренажёра на песок, и спрыгнула, но, не долетев до земли, оказалась в объятьях мужчины. Хотела возмутиться, но он аккуратно поставил женщину на землю, предупредив её падение. Это было бы тогда вообще смешно. Тогда она преисполнилась к нему благодарностью. А он аккуратно, совсем не пошло, отряхнул её от песка, и сказал.
    — Он не кусается. Не бойтесь, — странно, но Майка почувствовала, как краска заливает ей лицо. Девчонка, которую с великим трудом в детдоме вводили в краску, ставшую великолепной женщиной, стояла перед мужчиной, и, словно школьница, краснела. Она смогла только сказать.
    — Я не боюсь. Точнее боюсь. Тьфу. Я испугалась, — она ещё больше покраснела, всё больше ненавидя себя. —  Я боялась за него, — выпалила она, показывая на карапуза, который в это время стоял, державшись о поручни тренажёра. Показывая на собаку, которая помогала подняться на ноги, растянувшейся на песке девочке на год старше Андрейчика.
    — А здесь Ира упала, вот Пират и прибежал.
    — Леонид Геннадьевич, — представился мужчина, и устало сел на скамейку. Майка невольно, исподтишка рассматривала его облик. Средних лет, смотря ещё, какой возраст считать средним, ему было от двадцати пяти до тридцати лет, орлиный профиль, нос с небольшой горбинкой, как у кавказцев, скулы явно выделенные, словно человек уже год, по крайней мере, недоедал, хорошо вырисованный рот.  И глаза.  Глаза мужчины светились умом и доброжелательностью. И если в облике мужчины присутствовали кавказские нотки, то в синих глазах виделась чисто славянская натура. Мужчина заметил, что Майя пристально разглядывает его, горько усмехнулся и сказал.
    — Между прочим, далекие кавказские предки оставили свой след на лице. Вообще-то, мой далекий родственник - Кеосоян Артур, единственный родственник из Армении, живёт в Москве, а все остальные - выходцы из Сибири. Я не знаю с кого писался мой профиль горного орла.
    — Черного сипа, — закончила машинально Майка. Она столько выслушивала рассказы Лены об Афганистане, о пьянящей красоте гор, о великолепии пиков, рвущихся к небу, о ревущем в любое время года бесконечном потоке, стекающем с безвестного ледника, с нескончаемым источником, который в дальнейшем превращается в полноводную реку - Пяндж. Она словно выросла среди этого великолепия, легко могла рассказать о жизни горного козла - архара, снежного барса - ирбиса, а также о повадках высокогорного орла, черного сипа, символа Афганистана.
   Мужчина заинтересовался рассказом девушки. Хм. Девушки. Сама Майя давно уже считала себя женщиной, причем женщиной опытной и разносторонней, а тут....
   Конечно, она была молода для этого мужчины, даже слишком молода, но ведь не девушкой. Эх, подумала она, не видел ты мою подругу, вот кто есть девушка. Но ей польстило это слово, - девушка.  А мужчина заинтересовался рассказами Майи, он так и сказал.
    — Ты, девушка, так рассказываешь о природе Афганистана, словно сама там прожила несколько лет. Откуда такие познания? - Майя смутилась. Нет, она ни разу не была в Афгане. Она даже не была в горах бывших советских республик. Стыдно признаться, она на Урале и на Алтае не была. Она так и сказала. Говорила, что у неё есть подруга. Она до того живо расписывает горы, так красиво, вам обязательно надо познакомиться. У нее папа служил, воевал в Афганистане. Он спросил, кто это, оказалось, что они знакомы. По Афганистану не пересекались, но всё равно, люди, прошедшие этот ад, были, чуть ли не родственниками.
    Так, в рассказах о красотах Афганистана, об изумительных, в своём величии, гор, и зародилась их дружба.
    Леонид был уже одинок. Жизнь так распорядилась, что жена его, красавица Евгения, покинула этот мир, умерла три года назад, оставив после себя обворожительную дочку. Женя умерла при родах, а Леонид винил во всем себя. Он столько нагрешил, столько людей лишил жизни, что "БОГ" не выдержал, решил отомстить ему, забрал самое дорогое, что у него было. И что? Он стал лоялен к богу? Ни-ког-да. Ни за что. Он обозлился.  Бога не ставил ни во что. Твердил, если бы не бог, то Женя была бы жива. То, что врачи обвиняли её саму, предупреждали её, «не рожай», могут быть последствия, не играло никакой роли. Разве женщину можно остановить от появления на свет малыша. И вот он появился. Появился, но своим появлением забрал мать. Леонид отдал душу любимой женщины богу. Естественно, появление на свет ребёнка, вызвало у Леонида двоякое отношение. Во-первых, это был его и Женькин ребёнок, продолжение жизни, он не виноват, что мать не вынесла родов, а во-вторых, из-за него погибла Евгения. Ну, что ж? Первое победило....
 
    И вот с тех пор прошло три года. Ирочка растёт и развивается. Умненькая и красивая, она заменила в душе Женечку. И всё хорошо, только иногда по душе пробегутся кошки, своими коготками поцарапают ауру, и тогда просыпается Леонид в холодном поту. Ему снится Женечка, она приходит в невесомых белых одеяниях, осязаема и ощутима, гладит мужчину по голове и говорит: «Жениться тебе надо, Леонид. Я не обижаюсь. Это для Ирочки. Чахнешь ты». Леонид понимает, что это бред, но, тем не менее, заметил появление нескольких седин в своих волосах, признак ранней старости. Впервые Леонид задумался о бренности нашего существования. Интересно, в Афганистане, когда хоронил друзей, когда стрелял по живым мишеням, распоряжался жизнью душманов, ускорял смерть, заставлял все чаще приходить её на поле боя, собирать богатый урожай, он не думал о том, зачем ты пришел на этот свет, сейчас же, всё чаще и чаще, стал задумываться.  В принципе, ему только тридцать четыре, он только-только перешёл планку возраста Христа. Может, действительно говорят про этот возраст. Время, когда человек понимает свое предназначение в этом мире. Да, это было так сложно....
   Теперь они часто стали видеться, вели беседы о судьбе, о смысле жизни, о.. боге.  Само понятие - «Бог», для Леонида раньше не существовало, теперь же, это понятие растянулось во времени. Бог — это само время. Бог - это само пространство. Бог - это мы с вами. Бог - это жизнь.
   Майке, атеистке по воспитанию, по восприятию жизни, были интересны его суждения.  Но, ведь не только о боге они говорили, обо всем, обо всех житейских вопросах. Майка через неделю знакомства с мужчиной поняла, что она не видит смысла жизни без него. У неё в думках  думках был только он. Он один. Ей было плохо без него. И она решилась. Она сама предложила выйти за него замуж. Создать ещё одну счастливую семью.
   Да, сама. А что? Она видела, что Леонид никогда не предложит это. И дело совсем не в том, что у него был хвостик в виде обворожительной трехлетней девчушки. Нет, даже не в том, что он до сих пор любил Женю. Время прошло много, а, как говорят, время лечит. Нет, и даже не в том, что у Иры было много родственников по материнской линии, и все они ревностно относились к девочке. А вы? Родственники, где вы были, когда Леониду было плохо, трудно. Он справился. Он просит вас сейчас не вмешиваться в воспитание Ирины.
   Нет, не в этом дело. Леонид по натуре был человек замкнутый, необщительный, ведомый. Он не мог сделать предложение по одной веской причине, он боялся. Он боялся отказа. Впервые после Женьки он почувствовал что-то к посторонней девушке, с ней было легко, он не лез за словом в карман, не замирал в поисках нужной буквы, речь, сама рождаясь из ничего, лилась плавно и размеренно. И, самое главное, казалось, так будет всегда. И Леонид поплыл, он уже думал, что в его голову первому пришла такая хрупкая идея. Строя в уме дальнейшую жизнь, он уже не представлял её без Майки.
   
    — Майка, как я рада за тебя. Правда, правда, — веселилась я. Уже и недоверия были забыты. Майка опять была лучшей подругой. —  Майечка, как так получилось, что я сердилась на тебя. Я никогда, знаешь, никогда не обману тебя. Моя Майечка, я люблю тебя, милая моя подруга, — и я, от избытка любви, взглянув хитро на женщину, припала к её губам. Майка поняла меня, без лишней страсти, без придыханий, и ахов, и охов, она ответила на мой поцелуй, чуть-чуть приоткрыв губы. Это был дружеский поцелуй. — Майка, моя Майка, я из-за своей глупости чуть не потеряла тебя. Я бы была самой большой дурочкой, — мне на макушку упали две капельки, я сначала, подумала, что это плачет Майка. Я готова была успокаивать её. Но, потом почувствовала ещё капельки, и ещё. Дождь. Мною обещанный дождь. Я счастливо засмеялась, вскочила на ноги и пустилась в пляс, заражая Майку. Мы бесились под дождем, плясали, как две дурочки, соскучившиеся по перепадам погоды, танцевали, как танцуют Африканские туземцы под переливы ударов тамтама, веселились, как маленькие, под хлесткими ударами дождя.
 
В разгар веселья, на «балкон» выглянула мама.
     — Девчонки, пошли чай с тортом пить. Вы же простудитесь. Вымокли обе.
    С шумом дождя мы забрались с Майей в ванную комнату, весело переоделись, надев сухое платье. Смешно было видеть Майку в моем летнем платье. Она, казалась, такой бесшабашной, такой весёлой, такой настоящей и я, рядом с ней веселилась под одобряющие взгляды мамы.
   Потом мы пили чай, ели торт, смеялись и веселились.  Потом, когда высохла одежда Майи, она пошла домой, на прощанье прошептала мне.
    — Леночка. Помнишь, что я тебе сказала. Расскажи все маме. Она тебе всегда поможет.
   Я так и сделала. Пригласила маму к себе в комнату и сказала.
    — Мама. Ты можешь ругать меня, но я не могу молчать. Послушай.
   И я рассказала ей всё. Я знала, мама никогда не предаст меня….


  продолжение следует
 Михаил Сборщик