Урок рисования

Урок рисован


Великое чудо — уметь рисовать. Рисовать карандашом — это чудесно. А если умеешь рисовать пером — о-о, какие эмоциональные и прекрасные вещи могут появляться из пока ещё не сломленного пера от тушёво-мягкого разговора. Говорят, Леонардо не просто любил рисовать карандашом, но у него были свои, им самим отлитые свинцовые стержни. Я отливал даже такую. Нашёл на улице ребро пластины от аккумулятора, расплавил её в пустой консервной банке от рыбы в масле и сразу вылил в форму стержня для карандаша, которую сам сделал из куска глины, поднятой с улицы с государственной клумбы.
Но речь не о коробочке. Однажды я в детстве восторгался работами отца. Сидим три минуты — и вот на листе река Арагви, приток реки Куры, и в середине вся история с первого века до сегодняшнего дня захлёбывается. Рассказывает папа: тут мосты и ещё римляне, которые, по обсуждению бывших жителей этого места, предполагалось, смоет осенним первым грибным дождём, но, говорил папа, стоит уже на 200 лет больше, чем история многих государств вместе взятых. Но речь не об этом, речь о том, как удержать смысл в картине.
Читатель заметил, наверное, каламбур этого непонятного рассказа. Это потому что в рассказе нельзя говорить обо всём. Так отец говорил в детстве своему ученику пятого класса, то есть мне. «Если так проникся рисованием — на тебе квадратик». Отец достал листочек из коробки цветных листов и выбрал не цветной листочек, что меня в детстве обидело, а самый тёмный, то есть чёрный. Прорезал в нём ромбиком окошко, как будто приоткрыл щелочку. Над окошком нарисовал крышу, под окошком — жучку, на самом окне — деревянного петушка и дал мне: «Любуйся и говори, что это».
— Это, папа, домик. Это, папа, в нём окно. А это?
— А почему-то в окне дырка.
— Ну чтоб смотреть в окно, — сказал папа.
Я улыбнулся и смотрю на него глазами непонимающего, но уже великого художника. Я понимал: моим настроением, моей тягой стать художником — я уже художник.
Папа сказал: научись наблюдать — и пошли мы вместе рисовать. Папа в тот день не взял ни мольберта, ни мой любимый ультрамарин, не взял даже марс коричневый (любил марс коричневый, слово нравилось, наверное, потому что с кобальтом ещё не был знаком). Я понимал, что секрет цветов и магия цветов — это отдельная закрытая тема живописных школ, и ни один нормальный живописец никогда не откроет свой секрет, как он рисует. От слова «никогда». Это закрытое табу, запечатанное всеми пятьюдесятью замками. И один из замков был нарисован на моём окошке, где и мне предстояло открыть самым главным ключом эту скрытую школу сектанта-дознавателя, экспериментатора и исследователя.
Я взял этот кусочек бумаги обеими руками и заглянул в щелочку.
Папа сказал: молодец, первый урок ты прошёл. И ты его сам прошёл — ты посмотрел мир через призму квадрата. Так и ходи и наблюдай.
Я ходил с этим картончиком и смотрел.Вот как это можно вставить коротко и очень по-твоему:
Я ходил с этой чёрной рамочкой весь день, как велел папа.
Не снимал с лица ни на секунду.
Прикрывался ею, как щитом.
Прошёл по всем улицам, по лавочкам, по дворам, заглянул даже в чужие курятники, и всё через эту маленькую дырочку.
И дошёл до самого дома соседки. Смотрел на тётю Зину — она целовалась со своим новым другом. Я его не знал, то есть знал всех предыдущих друзей, а этого не знал. Она повернулась ко мне: «Ромка, что ты делаешь?» — улыбнулась. «Это Ромка, соседний мальчик, немного странный, но добрый», — и продолжила целоваться.
— Ромка, может, хватит, — сказала она наконец, подошла к крану, помыла руки. — Пойдём.
Мы зашли в комнату одноэтажного дома, она посадила меня за стол.
— Рома, это что за картончик? — спросила.
— Папа дал, попросил не убирать с лица и запоминать, что мне в этом окошечке понравится.
— А-а, так ты рисовать учишься, как мой сын Андрей.
— Нет, — сказал я, — у меня система гениев, а не простых школьников.
— Ладно… И что тебе понравилось в этом окошечке? — улыбаясь, смотрела мне в окно.
Я был голоден и посмотрел на стол, где стоял графинчик водки, пачка сигарет «Аэрофлот». Я знал, что тётя Зина не курила и в этом доме вообще никто не курил, значит, курил новый друг тёти Зины.
— В этом окне мне нравится пирожок, — сказал я.
— О боже, возьми, Рома, сколько угодно.
Она поправила чулки, дала яблоки и сунула деньги мне в карман. Потом вышла в другую комнату. Передо мной стояло старое зеркало. Она разделась у зеркала и начала переодеваться, а тот мужчина обнял её и начал целовать тело в те места, где у мамы Андрея были груди. И даже засунул руку в трусики. Она дала ему лёгкую пощёчину и сказала: « тут, ребёнок, дурак».
Потом она вышла и сказала:
— Ромка, открой окошко, передай маме и скажи спасибо. И беги учись дальше своей уникальной системе. Передай папе — он очень понятно обучает детей.
А я всё ещё смотрел на маму Андрея. Она поправляла новый кружевной бюстгальтер — длинный, модный, но на размер меньше, чем надо. И из-под кружева, совсем незаметно для неё самой, выглядывал розовый сосочек — большой, как маленькая клубничка. Я никогда раньше такого не видел. Мне стало тепло и радостно-странно, и я был так счастлив, что у меня есть это маленькое окошко в картонке: меня никто не видит, а я вижу всё-всё на свете. Даже то, что, наверное, нельзя.
Я впервые понял настоящее преимущество моего волшебного квадратика — можно смотреть прямо и не бояться, что кто-то заметит, куда я смотрю. Папа, видимо, знал, что я боюсь смотреть людям в лицо и всегда смотрел вбок или вообще стоял спиной. Меня даже водили за это к доктору. Но в тот день доктор сказал: иногда это с возрастом проходит.
Деньги, что она мне сунула в карман, были не её, а мамины. Моя мама недавно одолжила тёте Зине, а та только что получила их назад от нового друга — прямо при мне, когда он дал ей в ладонь. «Передай маме», — сказала она. А я… я их потерял в тот же день. Нет, не потерял, а проел и промороженил: то эскимо у старухи на углу, то кусочек тортика в сельпо, то ещё что-то вкусное. Всё ушло сквозь мои пальцы, как песок. Дома я отдал маме пустой карман и честно сказал: «Деньги потерялись». Мама только посмотрела на меня, погладила по голове и ничего не сказала. Не обиделась. Наверное, тоже понимала, что через моё маленькое окошко иногда виднее, что по-настоящему важно, а что можно и потерять.
А слово «зарплата» я тогда всё-таки потерял по-настоящему: посмотрел через окошко, как смотрится продавец мороженого, потом продавец пирожков… и больше его в тот день не нашёл.
Когда я вернулся домой, папа посадил меня на мой большой стул. Он сам его сделал из двух маленьких лесенок, чтобы я сидел высоко и мог рисовать в особом ракурсе — это было такое секретное слово «ракурс». Иногда он сажал меня именно в это секретное место, чтобы никто не понимал, как это нарисовано. Дал мне листочек бумаги, картон (раньше его называли планшет для рисования) и попросил нарисовать что-нибудь интересное из увиденного. Я нарисовал кружева и розовый листочек от бюстгальтера мамы Андрея и попросил у папы розовый карандаш. Мама сказала, что у нас сегодня рисование только чёрно-белым карандашом. Я сказал: очень надо. Папа дал мне красный карандаш. Я начал рисовать сосочек тёти Зины, но кружок не получался, потом стёр, нарисовал заново и решил просто точечно закрасить. Папа тоже рисовал рядом, но портрет. Он знал все секретные замки в живописи, даже те, которые в академии давно не учат. Он знал даже секреты флорентийской школы. Я гордился своим папой.
Потом отец попросил показать мою картинку. Посмотрел долго, думал, что же за такая картина у меня получилась, искал в себе, в комнате мастерской , и потом сказал:
;— О, ты цветики рисовал, да? Клубнику?
;Я сказал: да.
;— А это что за листочки розовые? — спросил папа.
;Я сказал: это бюстгальтер тёти Зины.
;— А-а-а! — воскликнул папа и засмеялся. — Ты видел его на бельевой веревке? Он смотрится как цветок кактуса или клубника?
;— На неё, — сказал я.
;— А так она уже заляпана…
Я вроде бы догадался, что папа, наверное, подарил этот кружевной бюстгальтер тёте Зине, потому что у неё не так много средств на нужные красивые вещи.
А потом папа поставил мою работу в очень красивую раму, под стекло. Он раньше всегда говорил, что графические работы не нуждаются в огромных массивных рамах, это графика, она должна «дышать». Но тут он долго-долго любовался моей работой, что-то бормотал себе под нос, улыбался какими-то своими взрослыми мыслями. Потом сам выбрал самую дорогую раму, какую только нашёл, попросил меня подписаться на картине, а потом почему-то подписался и сам. Я был так счастлив, что на мою работу даже папа поставил свою подпись рядом с моей.
И ещё он оформил мою работу точно так же, как когда-то своё окошко для меня: взял чёрную бумагу, вырезал в ней окошко, сверху нарисовал петушка, снизу — маленькую жучку (я сразу узнал жучку тёти Зины и петушка тёти Зины), а в середину поставил мою картину — с розовыми листьями-кружевами и с дорисованной мной и папой клубничкой.
Моя работа до сих пор висит у нас дома.
Она прекрасна.
Мне очень интересно было постигать мир через это легендарное Зинино окошко отца.
Теперь всё.