скаЗЛОчки. Маша и медведь

      «Поздравляем! Выпавшая вам метка – “депрессия”. Срок завершения приёма работ для публикации в ежегодном альманахе “Жуть Жуткая” от АСП – 29-е октября»…
      Белый лист вордовского файла уже успел надоесть до зубодробильного скрежета, а дурацкая, заданная нелепыми правилами тоска начинаться упорно не желала. Михаил – для друзей и читателей Миха – откинулся назад в раздолбанном офисном кресле; потом, наплевав, что кто-то из коллег может увидеть и посчитать его, монументально-сурового, насквозь прокуренного, несерьёзным, воровато огляделся и, откатившись от стола, крутанулся, поджав ноги.
      Даже «каруселька» – проверенный приём, всегда помогавший ему, матёрому журналюге и, по совместительству, широко известному в узких кругах создателю жутчайшего лит-контента в русскоязычной сети, – с мёртвой точки сдвинуться не помогла. И что теперь?
      Миха пятернёй взъерошил сильно поредевший за постковидные годы «ёжик» на голове. Ежегодный альманах выйдет без его «кровь-кишок», как он, любовно, называл исправно, как говно в унитаз, выкладываемые в сеть рассказы. На следующий год в альманах точно не позовут, и всё! «Михи Потапского» жадная до кровь-кишок школота – то есть основные покупатели «Жути Жуткой» – уже через неделю и не вспомнит.
      И чёрт бы с ним, с гонораром! Что он – не мужик, чтоб заработать? Но сам себе Михаил давно уже признался – на иглу школотовского обожания и интернет-преклонения он подсел крепко и надёжно.
      Не, конечно, спорить с главредом «Жути», которой в этом году оказалась трепетная нимфа лет двадцати пяти, он пытался. Мол, у нас же, пусть и депутатами запрещённый, а всё равно всем известный Хэллоуин на носу. Сборник для малолеток к празднику приурочен, а праздник это такой, ну, своеобразный, никто не понимает, как праздновать, но что ужасы должны быть, ужасы – это и ежу понятно!
      Оказалось, что понятно только Михе и безымянному ежу, а главредше и поколению альфа сейчас подавай рыдающих и «вскрывающихся» от любого косого взгляда азиатов в техносеттинге.
      Беда!
      Пытаясь поймать ускользавшую «депрессию» за хвост, Михаил забил ключевые слова «тоска», «сплин», «депрессуха», «мрак» (всё-таки, он себя не на помойке нашёл! Авторский стиль в угоду кому-то менять не собирается!) в строку поисковика. С экрана полез такой «эге-кей-поп», что Миха, матюгнувшись, экран просто отключил.
      Так и о чём писать?
      — Чего, Иванов, страдаешь?
      Да, фамилия у «Михи Потапского» была совсем не звучной. Как из анекдота или из серии «Ералаша»: Иванов, к доске! Парам-па-ра рам, пам, твою мать!
      Но и Синичкина, коллега, ведущая колонку для мамаш и непонятно чего сейчас, в вечернем офисе, задержавшаяся, была, похоже, из того ж самого выпуска.
      Правда, выпуск с рейтингом 18 плюс получился бы. Миха за секунду успел прокрутить в голове быстрый и нелепый секс в туалете на новогоднем корпоративе, постанывающую и расхристанную, в дребадан пьяную Синичкину… Хмель из башки выветрился, и после этого они – лысеющий сорокалетний мужик в вечной майке «Металлика», задавленная жизнью, детьми, вечными авоськами баба, пишущая о радостях материнства – друг на друга смотрели лишь с брезгливым равнодушием.
      Привет-привет, пока-пока. Максимум.
      И тут, вдруг, вопрос.
      Хотя, вечер, ранняя октябрьская хмарь за окнами. В редакции уже и не осталось никого, кроме них двоих. Может, просто голос свой услышать захотела, или просто взгрустнулось. Кто их, баб, разберёт?
      Синичкина явно рабочий день заканчивать не торопилась – об этом просто кричали тёмные круги под заплаканными глазами и намотанный на шею шарф.
      Так, явная бытовуха. С мужем чего не поделила?
      А ему-то что, в сущности, за дело до чужих проблем?
      Очень хотелось Машу Синичкину – да, её ещё и Машей звали! – послать по известному всем адресу. Потому что судьба у неё, Синичкиной, такая: подворачиваться под тяжёлую руку, мужиков реальных по рабочим сортирам ублажать. Уже даже открыл рот, чтобы озвучить свою позицию по вопросу.
      А вместо этого взял и выложил все свои проблемы внимательно выслушавшей всё Машке.
      Миха даже сам не ожидал: надо ж, какая она, Синичкина эта, удивительная слушательница – не перебивает, глупых вопросов не задаёт. Сидит себе тихонько, слушает про то, что ну никак он с этой дебильной не то – меткой, не то – жанром «депрессия» сладить не может.  А раз уж так гладко пошло, Михаил и про другие свои проблемы, ну чисто попу на исповеди, всё выложил. И про то, что чпокнуть двадцатипятилетнюю главредшу «Жути» никак не получается. И про то, что «лайки» школота его рассказам всё реже ставит. Даже про невозможность нормальные кроссы без заоблачной байерской наценки купить рассказал!   
      Чуть про прогрессирующий простатит не ляпнул – вовремя опомнился.
      — А ты чё? – спросил Михаил, кивая на шарфик на шее Синичкиной. – В смысле, чё ты, как ты?
      Вот это акула пера, съехидничало подсознание. Прям Пушкин, ёпрст!
Миха откашлялся, и скорректировал вопрос:
      — Чего домой не идёшь?
      Маша только рукой махнула – Миха впервые заметил, какие у неё ногти, чуть не до корней искусанные! И синюшные. Замёрзла?
      — А некуда мне, Иванов, идти!
      Только бабских истерик мне и не хватало, мысленно содрогнулся от перспективы Михаил. Хотя, вроде, сам же спросил, проявил участие. Мо-ло-дец! Влип, очкарик, сейчас тебе Синичкина такой парам-па-ра-рам устроит!
      — Вот ты, Миш, говоришь «депрессия». Да что ты можешь о депрессии знать? – Синичкина говорила как-то тускло, отрешённо, и голос её – тусклый, отрешённый, – звучал, как мог бы звучать серый цвет, имей он звуковое воплощение. – У меня сын пятилетний в садике до сих пор в штаны каждый тихий час дудонит, воспиталка на него волком уже глядит, всё отчислить грозит. Дочь в восьмом классе только ногти накладные да ресницы нарощенные интересуют, неровен час, в подоле принесёт. Старший сын, чую, после сессии сразу на армейку поедет, потому что даже на платном ни хрена учёбу не тянет. А почему? Потому что муж старшего в детстве армейским ремнём лупил, дочь зачали – это уж он тогда пить по-чёрному начал, а младшенький… Ипотечный наш, ну, тут всё комплектом: и пил, и бил… А ещё мать его полоумная к нам переехала, то иголки в суп высыплет, то посреди зала кучу навалит, то ночью надо мной наклонится – и воет: «Кто сидел на моём стульчике? Кто спит на моей кроватке?» Ты как, Иванов, думаешь – это у меня депрессия? Или, как соседка Клавка говорит – и мужнина жена, и дети, а я с жиру бешусь? Может, об этом напишешь, а?
      С этими словами Маша Синичкина стащила с шеи шарф, а под ним… Под ним синела, Миха сразу вспомнил правильное название, странгуляционная борозда, и ползли по шее вверх, к миловидному когда-то лицу, отвратительные трупные пятна.
      — Что, Иванов, как тебе сюжет? – ухмыльнулась своим мёртвым ртом Синичкина, бросив вслед истерически завизжавшему, бросившемуся прочь из редакции Михе. – Напишешь ты про мою «депрессию», а?
      Мария Синичкина, мать троих детей, так бойко писавшая про радости материнства, удавившаяся в рабочем туалете их заштатной газетёнки, была тихо похоронена безутешным мужем на местном кладбище. Миха Потапский свои «кровь-кишки» в сеть выкладывать бросил, профиль удалил и в кризисный центр для жертв бытового насилия волонтёром устроился.
      Ежегодный альманах “Жуть Жуткая” от АСП вышел в свет на один рассказ короче запланированного: про депрессию написать в этом году никто ничего толкового не смог. Возможно, потому, что Машу Синичкину о ней рассказать не попросили.