Роман Ненаписанный дневник Глава 18

Апрель 1891
Журнал «Артист» №14
XIX Передвижная выставка.

Главнейшим недостатком выставки следует признать отсутствие «ударного» произведения. В прежние годы гг. Репин, Поленов и Суриков давали тон всей выставляемой коллекции. В этом году два последние ничего крупного не дали, а г. Репин устраивает осенью специальную выставку своих произведений, почему и не дал передвижникам только что конченую композицию «Запорожская сечь» – один из величайших шедевров современного искусства…
Г. Суриков написал оригинальный жанр, изображающий старинную казацкую игру в Сибири: «Взятие снежного городка». Казак, разбивающий снежное чучело зимы на полном скаку своей мохнатой лошаденки, быть может, недостаточно лих и удал. Зато толпа зрителей, съехавшаяся и сбежавшаяся на интересное зрелище – чрезвычайно удалась художнику. Особенно хороша тройка направо, с двумя дамами и усатым сибиряком на переднем плане.


 
21 мая 1891 года
Тюмень

Здравствуйте, милые мама и Саша!

Перо скрипит по скверной бумаге, и вдруг фонтанирует мелкими чернильными брызгами, зацепившись за хулигански выступающее над поверхностью волокно. Листочек для письма лежит на маленьком и расшатанном бюро номера за полтора рубля в день, расположенного на втором этаже пристанской гостиницы, что из красного кирпича, у самой Туры. Тут к пароходу ближе, чем из города с вещами тащиться, да и тише все ж.

Вот, брат, застряли мы здесь до отхода следующего парохода на неделю. Грязь ужасная. Перспективы пребывания очень скучные.
Действительно, что взять с проездного города на Сибирском тракте. Единственная мощеная улица здесь от станции до городской думы идет. Кончено, куда же ей еще идти? А выйдешь на царскую – Александровскую, в честь посещения великого князя в 37 году – а там все идут и идут люди, караваны тянутся. Шлюпка даже у городской управы храниться, что наследнику – будущему Императору Александру II служила для переправы через Туру. Он так на ней и оставил автограф: «Александръ, 1 июня 1837 года». Но и на этой царской улице грязь по колено. А по бокам ее двухэтажные дома – как большой каменный коридор, словно ось, на которую нанизаны остальные улицы. Здесь так и говорят – «одной улицы город». Постоянный крик, ругань ямщиков да лай собак. Все сливается вместе во вроде бы обычный гомон русского города, но тут он какой-то беспрестанный и ревучий. В Сибири ведь не кричат, не орут – в Сибири ревут! Недаром Антон Чехов из своего путешествия через всю Сибирь на Сахалин домой возвращался морем, через Цейлон. Непривычны эти тяготы для человека из России – сибирское путешествие. Ну да мы сибиряки – нам бояться нечего. Суриков взглянул на младшую дочку – Еленчика, которая дремала на кровати. Тоже сибирячка растет, хоть и с французской кровью…
Мы, слава богу, здоровы. Не догадался взять билеты на пароход в Семипалатинск, который идет. Выедет пароход 29 мая в Томск, билеты я купил на него.
Следовательно, к 15 июня буду в Красноярске, если бог велит.
Лена не писала потому, что спит.

Твой брат В. Суриков

Тогда – два года назад, Сибирь второй раз дала жизнь. Сумела своим ласковым тихим материнским участием раздуть почти затухший огонь в душе. Как ни стирай огонь из фонаря на фреске в храме – он все одно займется вновь. Так и вышло. А после и картиной загорелся. В «Городке» все сплелось: и казаки Ермака, что остяцкие крепостицы по Сибири разоряли, и потешные забавы еще не Великого Петера в Пресбурге . Все в этой старинной игре во времени  сохранилось. Как тут было не написать ее? И только один кто-то заметил, что хоть картина и про веселье и светлая – но все ж в ней ни капли солнца нет. Не пришло еще время для него. Да и придет ли?
А теперь – обратно в путь. Дорога до Тюмени самая обычная – великий русско-сибирский путь. Насколько он может быть обычным. Только раз удалось проехать по нему туда и обратно вместе с Лилей – всего три года назад это было. Из Москвы по чугунке до самого Ярославля, где Петр в разговоре у стен Успенского собора бояр в острижении бород убедил: чего, мол, бояться – борода-то, если что, отрастет, а вот голова – нет. В Ярославле церкви так похожи на Перервинские – один и тот же абрис. Как же давно это все было. Или как недавно… А поворотишься, оглянешься – так уже и целая жизнь прошла. Впрочем, все же я определенно более удачлив. Александр Данилович, вон, только часть своего пути с супругой прошел, да и сам назад не воротился – только дети. Выходит, вперед я все-таки продвинулся. Думал все уж, как схоронил Лилю, – уеду с детьми домой в Красноярск, так нет – отпустила она меня обратно. Отпустила земля Сибирская на побывку, хоть и обратно зовет. Зовет – да не настаивает. Так, потихоньку, погулять еще позволяет, дела доделать.
От Ярославля к Костроме потом шли на пароходе «Александр Невский». Неважнецкий пароход, зато с новым ватерклозетом, на трон похожим. Смех: мужики простые его пугались, как пользоваться не знали. Вот она – прививка прогресса. Когда еще клозеты на российских народных просторах приживутся?
А еще недавно, всего-то пять или шесть лет назад, ездил в Кострому, в бывшую усадьбу Морозовых, на Ильинскую церковь и на Городище смотреть, что сама боярыня строила. Она ведь вторая по богатству после царя – Алексея Михайловича в то время была. А все ж презрела земное ради веры своей. Верила она. Как там, в Костроме, в Ипатьевском монастыре, в палатах бояр Романовых, писано на изразцовых печах?
Никто во всем монастыре так и не сказал мне, когда изразцы положены были. То ли во время реставрации архитектором Федором Рихтером, то ли еще раньше. Кто говорил, что изразцы появились при Петре Великом, кто при – Екатерине Великой. Только стиль-то изразцов не катериненский. Петровского времени кобальт. Да и кто еще так посмеяться бы посмел, такие картинки в романовских палатах на печах оставить. Хоть алхимией еще царь Алексей Михайлович увлекался, но при нем синим кобальтом еще не писали.
Никто так и не понял, что их создатель сказать хотел. А чего ж там понимать, когда все прямыми словами написано, да для ясности картинками нарисовано. Или вовсе не смеялся он? Вдруг письмо потомкам оставить хотел? Такое письмо, чтобы в камне в монастыре через века прошло, да кому надо перед глазами явилось. А кому не надо – пусть пустой блажью и причудой покажется. Глаза у тебя есть, так читай. А голова есть – так и понимай. Мыслям своим подтверждение находи. В царских палатах синим по белому для тебя писаных. Имеющий глаза – да увидит.
 
Илл. №35. Герб Василия Поленова из интерьеров усадьбы художника близ села Бехово. Фото автора, 2007.
На голландских изразцовых печах над синей кобальтовой травкой и розанчиками игривыми в углу печки начертано было: «Смерти своей восстанешь…» А в другом месте – старое дерево, от корней которого новое растет и надпись: «Егда едино умрет, тогда другое родится». А вот дерево с отростками от корней – «Кто может его извлечь».
И еще – любимый символ Васи Поленова – веточка, растущая от пня срубленного дуба: «Тем обновляно». А буквы надписи пляшут, да в строку не помещаются. Видно в спешке писались эти послания. Может, диктовал кто мастеру, а может, и сам наспех писал, забрав кисть да краску? Кто еще мог осмелиться державу государства поверженную на бок начертать и подписать: «И дурак на него уповает»? А венчает изразцы символ растущего дерева и подпись «Пользу приношу по времени». Уж совсем как сопроводительное послание звучит. Поясняющее кому и зачем адресованы остальные писания. И обращение к Господу внизу – «Покажи нам пути твои». Складное повествование, один изразец к другому. Неужели больше никто не понял? А может, и понял, так и молчит про себя . Попробуй, скажи кому…
Как тесно все переплелось в истории. Да в какой истории! Жизнь это, а не история. Что за связь стрельцов с Морозовой? Да самая прямая связь. Брат боярыни Морозовой Алексей Соковнин сложил голову на плахе в марте 1697 – за заговор против Петра Алексеевича. И зять его стольник Федор Пушкин там же голову свою положил. Стрельцы и Морозова – они неразрывно связаны и не только самой боярыней… Это понимать надо. Но кто ж поймет-то?

От Костромы недолгий ход по Волге пароходом до Плеса. Исаак Левитан сюда уже три года ездит. Такое место живописное – даром его ж не писать. Третьяков его полотна «Золотой Плес» да «После дождя» приобрел. Дивное место, и я в свое время писал, но где уж с молодым пейзажистом тягаться. Хорош мазок у Исаака Ильича. Пишет он изумительно, а два раза уж стреляться изволил от печали своей. Чехов его спасал . Видно, не у меня одного печаль бывает. Только стреляться? Нет, это для слабых.
А в Плесе такие виды – утесы, валы насыпные, сосны да березы. Настоящий  покой, церквушка кладбищенская древняя из сосновых кряжей. Только бабы на пристани галдят, на распев свой товар нахваливая. И вообще, в целом, Волга весьма недурна была в отдельные дни. Выглянет солнце из-за облаков, так и в радость все: и заливные луга, и желтые утесы, и отмели, и белые церкви – словом, настоящее русское раздолье. Изредка слышится рожок или грустная гармоника, а то и вовсе, запевает вдалеке кто-нибудь. Голоса слышны промеж хлопанья пароходных колес по воде, да если пароход не свистит. А свистит он ежеминутно, разгоняя лодчонки. Такое веселье! А бурлаков, что Илья Ефимович писать изволили – редко встретишь теперь. Все больше пароходы, да буксиры с баржами. Один буксир теперь умудряется тащить по целому пятку барж. Занимательное зрелище: пыхтит, желтыми огнями мигает, да хвост за собой по реке тянет. Но если над Волгой тучи соберутся – беда, что твой Петербург. Но в пути – не до печали. Путешествие всегда лечит. Это, собственно, и есть самая главная цель путешествия: отправляешься в него ты одним человеком, а возвращаешься уже другим.
Кормят, конечно, на борту неважно: щи зеленые, сосиски, да севрюжка с кашкой. Хорошо, что икра была, и стерлядь дешевле грибов шла, да и буфет безотказно работал. Без буфета в путешествии в хандру впасть можно. Особенно после Нижнего, где пересели уже на другой пароход, шедший вниз по Волге до Лаишева и, затем, вверх по Каме до Перми. Вот тут-то почти праздничное дотоле настроение как-то и сменилось быстрым образом. Уж и на палубе неохота стоять, да и как-то холоднее на воде стало. Окончательно дело испортилось на Каме. Унылые берега и сильный ветер, секущий воду и подрезающий валы. Серые, ободранные тулупы на мужиках на берегу и на встречных баржах. Городки вдоль берегов стали так же ободрано серы и бедны. Для их жителей приход парохода – целое событие. Все сбегаются к пристани, толпятся в жажде увидеть новые лица, услышать новости хотя бы из третьих уст. Вот она – настоящая российская провинция. И так все время, что по Каме шли. Всего пять дней путь занял, а показалось, что целых две недели прошло. Одна была отрада – думать о тех, кто ходил здесь в челнах, тех, кто поселится вскоре на новом холсте. А может быть и еще о ком-то, чьи глаза вот так же созерцали эту кофейную воду да пологие эти берега. И тщетно пытаться ловить на них отражения былых взглядов и мыслей.
К Перми пароход подошел к позднему вечеру. Светлыми еще сумерками удалось полюбоваться колокольнями, с позолоченными куполами и красивыми каменными домами по левому возвышенному берегу Камы. Пришлось размещаться в гостинице, чтобы ждать поезда на Екатеринбург, который отходил только в шесть вечера. В России так заведено, что ездить принято по ночам. Дистанции у нас – не то, что в Европах. Выехал, лег спать – и рано поутру уже на месте. Жаль, что полустанок Ермаковский на Чусовой проспали. А как прибыли в Екатеринбург – так сразу настоящей Азией в лицо дыхнуло. Лица у людей там замечательные: лобастые, скуластые – это, верно, сам хан Кучум тут свой след в народе надолго оставил. Ну, да нам того и надо!
Да, и еще памятникам Петру с Екатериной на плотинке городского пруда поклониться успели . И уж затем на поезде через Урал перевалили – и так до Тюмени. Вот он – Сибирский тракт! Тут  чувствуешь, что все ближе к исконному, настоящему русскому началу. Охранили Уральские горы Сибирь от чужой цивилизации, что не из народной почвы выросла, да заветов родных не помнит. А здесь Сибирь все еще держит свой духовный русский и крестьянский строй. Не то, что в Петербурге, где бросили в болото чужие дрожжи, опара взошла, ее месят-пекут, да все хлеба не выходит. Нет, не накормить Русь таким хлебом. Положительно не накормить!

Суриков отхлебнул немного поостывшего чая. Взял дописанное письмо, перечитал его быстро еще раз и отложил в сторону.
Да, долог путь из России на родину. Хорошо, что чугунку из Екатеринбурга до самой Тюмени проложили. Как обычно в России, и здесь несчастье счастью помогло – если бы не голод в Поволжье в восьмидесятом, так и не строили б ту железную дорогу. А тут царь решил, наконец, голодающих работой обеспечить на строительстве. Когда у нас что доброе в государстве просто так делалось?
Сесть на поезд с детьми на хорошие места – тоже проблема… Только рубль, сунутый пухловатому старенькому «оберу» даровал места во втором классе, безо всякой битвы, без метаний из вагона в вагон. Таков уж наш, русский народ, таковы российские традиции. Но жизнь народная простая в тягость только тому, кто ее не знает и не любит. Да и вагоны наши гораздо вольготнее европейских. Там, хоть в итальянских, хоть во французских, – места ровно столько, чтоб не задохнуться. По чугунке хорошо ехать. Даже жалко, что дорога всего ничего занимает – выехал из России и на другой день уже в Сибири. Сидишь, смотришь в окно – а там пейзажи плывут: где поинтереснее, а где однообразные, как ряды серых шинелей на вешалке. По правой стороне дороги – верстовые столбы мелькают, да станции деревянные появляются. А если поезд останавливается у станции на обед – вот уж где праздник. Но и здесь, без смекалки и расторопности делать нечего. Кто не успел к столу в пассажирской зале, тому только в буфет дорога. Но там бутерброды исчезают в мгновение ока. И сколько не лови запыхавшихся официантов, кроме супа уж ничего тебе не достанется. Но все равно – все это веселая игра и праздник, недоступный лишь закостенелым обывателям.

Да, Тюменя, Тюменя… сколько людей прошло по твоим грязным дорогам… И до сих пор тянутся. И переселенцы, и ссыльные и арестанты. Арестантов в Тюмени много – их отсюда по всей Сибири распределяют. Вот и бредут они, а потом – плывут на арестантских баржах. И самое большое здание из белого камня в городе – острог и есть.
А по дорогам навстречу переселенцам и арестантам тянутся торговые караваны из Китая. Для них тоже все устроено – и Потаскуй, да кабаки… Но куда ж без этого, одна отрада мужику, что купцу, что бедняку. Крестьянам-переселенцам не сладко в Тюмени. Их целые толпы, и казенных мест на всех не хватает. Спят вповалку в сараях, хлевах да и просто на открытом воздухе. Все вперемешку – и бабы и мужики, и парни, и девки. О различие полов тут уже никто не вспоминает – не до того переселенцам уже. И груды гробов возле бараков. Пока пустых. Говорят, косит чахотка крестьян. И тут же столовая – еду раздает переселенцам. Да, они ведь вперед ходоков засылают – смотреть, что да как в Сибири. Только после уже семьи в путь поднимаются. И все равно едут, несмотря на все кошмары путешествия. Видно сильна жажда свободы, да и невмоготу совсем в России крестьянину жить…
Надо признаться, что Тюмень – довольно мрачна и грязна. Низкие домишки разбросаны по оврагам, и в городе полно пустырей и безлюдных улиц. Поговаривают, что и по вечерам без револьвера лучше не ходить. Возле пристани – шпана – беднейшие мужики, грузят баржи за три – четыре гривенных в день. И спят тут же – на берегу Туры, вповалку, чтобы на ночлеге сэкономить.
Однако ж, не все так плохо. Вот общество трезвости чайных для народа пооткрывало, чтоб по кабакам народ поменьше ходил. А один купец – Чукмалдин – так в своем родном селе Кулаково сад разбил с аллеями для всех и общинам крестьянским отступное платит, чтобы там торговлю вином да водкой не вели. Но, как говорят, крестьяне повадились ездить в соседние деревни, где кружала не закрывались. Как без винца да водочки народу жить, да еще в Сибири? Еще один купец – Воинов всего за день до нашего приезда открыл в Тюмени на свои средства первый родильный дом и приют для сирот. Все только об этом и говорят. Да и водопровод на паровой машине из сосновых труб в городе имеется. И ипподром со скачками как в столичном городе присутствует, да училище реальное городской голова выстроил. А местные – все смеются, что городской голова город в грязи утопил, да народ весь споил… Никогда не угодишь нашему народу. Хорошее в России встречается так редко, что уж и не веришь в него, а коль увидишь, так можешь и не заметить. Хотя, конечно, какая польза крестьянину да ямщику с того училища и водопровода? Вот мануфактуры, что в городе есть – кожевенные да литейные, что с Петровых времен существуют, работу дают – это да.
И красивые здания в Тюмени есть. Девчушкам все больше резьба на окнах домов нравится. Она здесь не как в России – прорезная, а накладная, объемная. Весьма ладные окошечки встречаются. Ковры рядом с Тюменью занятные производят. Везде они по Сибири распространились. Да и до столиц уже давно докатились. Так тюменскими их и прозвали, хоть их и в селе Успенском на самом-то деле ткут. Вот и в гостинице эти ковры везде. Если бы только ковры! Тут еще и звери водятся, те, что в приличном обществе вслух не упоминаются. А где же этого постельного зверя в России-то нет? Даже в монастырях они имеются. В тех гостиницах, где их и нет – даже и удивительно, как это содержателям вдруг удалось от них избавиться. Персидским порошком? Впрочем, это избавление – ненадолго. Приедет какой господин, разгрузят его багаж – и на тебе новые кусачие постояльцы.
Столоваться пришлось на кухне при гостинице – кормят там весьма недурно. И вино Фалернское – неплохое, и только приезжему в диковинку, где ж такой продукт изготовляют. В Сибири-то знают, где настоящая родина этого загадочного продукта. В самой Тюмени и родина! Из тюменского винограда. Ха-ха!
Тюменя, Тюменя… Если послушать татарские легенды, то «тумен» – означает десять тысяч. Дескать, жил здесь татарский князь, у которого столько подданных было. Другие говорят, что Тюмень пошло от Чемгена – «города на волоке». В общем, как обычно в народных преданиях – одного мнения нет. Но, так или иначе, Тюмень стала первым большим русским городом Сибири. Здесь отряды Василия Сукина и Ивана Мясного поставили Тюменский острог, неподалеку от Чимги-Туры. А татарская слобода так и осталась на другом берегу Туры. А Ермак Тимофеевич с дружиною в 1580 году имел в Тюмени зимовье. От него и пушки остались – странные длинношеи с четырехугольными задними концами.
У края же ямской слободы находится Троицкий монастырь. Вот в нем у порога Собора креститель Сибири Филофей Лещинский лежит. По приказу Петра он «сибирских инородцев» – вогуличей и остяков крестил, да истуканов деревянных жег. Повезло ему – не тронули его язычники. А вот помощника его, сосланного в Сибирь за близость к Мазепе, казачьего полковника Григория Новицкого – убили. Как Петр умер, так в Сибири панихиды служить по нему начали. А язычники все по-своему рассудили – дескать, кара это за бесчинства против их веры. Раз царь помер, то и помощников его вслед за ним отправить надобно. Вот и убили всех, кого смогли. Новицкий, между прочим, в Березов послан был. Лещинский и там остяков крестил. При нем монастырь в Тюмени перестроили и Троицкий собор возвели. Вот он малороссийской архитектуры и вышел. Придел в нем во имя Дмитрия Солунского.
Святой этот – ангел и патрон Сибири, потому что на день его памяти 26 октября 1581 года Ермак и «взял Сибирь». А надвратную церковь при южной монастырской стене устроили во имя апостолов Петра и Павла, для увековечения дня именин Петра Великого. Митрополит Филофей императора особенно почитал. Про самого Филофея и сказать ничего плохого нельзя. А вот тот же Тобольский митрополит Стаховский – то Мазепе молитвы сочинял, то Петра славил. И другой малороссийский священник Феофан Прокопович – то Меншикова с Александром Невским ровнял, а после ссылки от имени его нос воротил . Куда властный ветер дунет, туда попы и бегут. Недаром Петр Алексеевич церковь на службу государству поставил. Все с исповедей докладывать обязал, а на прихожан штрафы за пропуск исповеди наложил . Какая уж тут духовность? Тут сыском от церкви попахивает. И народ от церкви такой бежал. Староверы в Сибирь подались. Да и Меншиков их на землях своих привечал. Платили они ему, конечно, как полагается, но и он их трогать не дозволял.
Ну да ладно, еще немного в Тюмени вытерпеть – и на пароходе в Томск. Потом еще две недели в пути – и уже в Красноярске! Устроимся с братом Сашком  на скамейке за амбаром, разведем в яме костерок – будем в таганке картошку варить да как раньше на Часовенную гору поглядывать. Не это ли настоящее счастье? 

Июнь 1892 года
Тобольск
Сибирь


1 июня 1892
Здравствуйте, милые мамочка и Саша! Я живу теперь в Тобольске. Пишу этюды в музее, и татар здешних, и еще виды Иртыша. Губернатор здесь очень любезен – оказал мне содействие по музею… Время у меня здесь проходит с пользою… Дня через два уезжаем в Самарово или Сургут, остяков в картину писать. Если бог велит, более 3 или 4 дней там жить не думаю. А потом, скорее к вам, дорогие мои. Мы ужасно соскучились по вас. Что делать! Этюды нужны. Целуем вас.

В. Суриков

Думаю быть в Красноярске числу к 15 или 17 июня.

Что бы ни слышал Суриков от других про Тобольск, ему город нравился. Еще, было любопытно взглянуть на коренные места Василия Перова и приятеля Репина –химика Дмитрия Менделеева.
Губернатор и одновременно глава Тобольского музейного общества Владимир Александрович Тройницкий лично оказал честь – посетил в гостинице, чтобы содействовать работе в музее, предмете его гордости, выстроенном при его попечительстве всего три года назад. Поведал он прелюбопытную историю о знаменитом угличском колоколе, сосланном Иваном Грозным в Тобольск за весть об убиенном страстотерпце царевиче Дмитрии. Только месяц с небольшим, как угличане, опираясь на монаршую волю, забрали из Тобольска свой колокол обратно домой. Однако обследовав его, они же и сами пришли к заключению, что стали жертвами крайне печального недоразумения, ибо колокол оказался другим. Настоящий же растопился еще в 1677 году во время пожара, о чем губернатор и пытался донести до Его Величества Александра III. Но как часто бывает, ходатайства его об оставлении колокола в Тобольске остались без внимания. Хорошо, хоть, угличане согласились оплатить все издержки по перемещению колокола и замене его.
– Да, премногоуважаемый Василий Иванович, вот такая история с колоколом вышла, – подытожил губернатор Тройницкий. – Только теперь у нас другие заботы. Да вы и сами знаете – какие.
– Вы голод, Владимир Александрович, в виду имеете? – повел бровью Суриков. Картины изможденных от недоедания крестьян, собирающихся в виду милостыни у пристаней Поволжья, еще были очень и очень ярки в памяти.
– Помилуйте, Василий Иванович, какой же это голод? Это не голод. Просто последствия неурожая прошлого года. Неурожаи-то у нас регулярные – то засуха, то кобылка. Да и воды в реках были низки, и навигация из-за этого страдала. А голода мы не допустим. Вот уже, мне докладывали, триста восемь вагонов с хлебом из Америки на пути к нам. Да и не только к нам, а и в Казанскую, Нижегородскую, Пермскую, Самарскую и Саратовскую губернии – словом туда, где неурожай случился . А еще уже из Англии с хлебом вышел пароход. В этом же году виды на урожай уже хорошие. И воды в реках достаточно. В нашу губернию уже хлеб из Томской приходить начал. Мука вследствие этого дешеветь уже начала. Была вот по рублю с полтиною за пуд, а уже по рублю идет. Можете на ярмарку сходить, хоть она у нас тихая и незаметная, но все же. Так что не оставим мы нашего крестьянина в беде, не оставим, Василий Иванович. Вот, кстати, и вы можете внести свой вклад в помощь крестьянам.
– Да как же я могу, Владимир Александрович? – удивился Суриков. – Хлеба у меня нет.
– Ну, хлеба от вас никто и не требует. Но вот у нашего исправника или в почтово-телеграфной конторе вы можете приобрести билет, а еще лучше несколько билетов благотворительной лотереи в пользу пострадавших от неурожая.
– Билет? Ну что же, можно и билет приобрести. А как, кстати, с билетом в музей ваш?
– О, с билетом в музей никаких трудностей нет. Так он, конечно, двугривенный стоит, но вы, как лицо, желающее вести в Музее регулярные занятия получите особый на сей предмет билет, выдаваемый председателем правления музейного комитета, то есть вашим покорным слугой.
– Покорнейше благодарю. А скажите, Владимир Александрович, наверное, есть ведь у вас какие-то исследования, что не доступны в столицах в силу удаленности, про личность Ермака?
– Конечно, есть, Василий Иванович, как не быть. Где же еще исследователям персоны покорителя Сибири взяться как не в Тобольске? Вот у нас книги в музее продаются. И «Сибирский летописец» с предисловием господина Кузнецова, и его же книжица с подробной библиографией Ермака Тимофеевича. Да, кстати, он же и про настоящее христианское имя Ермака работу свою опубликовал.
– И какое же мнение у господина Кузнецова про настоящее имя Ермака? И ваше мнение, Владимир Александрович, мне также крайне любопытно будет, – Суриков с интересом посмотрел на губернатора.
– Ну, что же, мнение мое вполне совпадает с мнением господ Кузнецова и Головачева. Головочева-то вы должны знать: он с большим успехом читает лекции по покорению Сибирского царства и о личности Ермака. Так вот, эти ученые господа считают, что Ермак, по старинному русскому обычаю, есть лишь прозвание, которое было употребляемо вместо имени.
– А какое же было настоящее имя? Ермолай или Еремей?
– Я и не сомневался, Василий Иванович, что вы глубоко интересуетесь нашим краем. Однако и с Ермолаем не так уж все просто. Вот вы, кстати, когда последний раз в Санкт Петербурге изволили бывать?
– В Петербурге? – Василий поморщился. – Давненько уже не бывал. А что ж там, в Петербурге такого замечательного?
 – Хм, я думал, вы уж вперед меня знаете… – удивился губернатор. – Давеча я читывал «Правительственный вестник», так вот там было указано, что в Артиллерийском музее в Петербурге помещается поясной писанный масляными красками портрет. А поверх его сделана надпись красными буквами: «Завоеватель Сибири Ермолай, 1666 года» и литеры, как подпись «Покой», «Аз» и «Како». А из имеющихся сзади портрета надписей, как пишут, понятно, что портрет этот долго находился в Тобольске. А в 1872 году он был послан был на московскую Политехническую выставку, а оттуда передан в Артиллерийский музей. У нас, Василий Иванович, у Тобольских губернаторов, замечательная коллекция портретов была собрана. Даже портрет Меншикова, писаный в его проезд в Березов имелся. Только все вот от нас значительное в столицы вывозят. И Ермака увезли, и Меншикова. Редкий портрет, говорят, был.
– Да-с, бывал я на той выставке в Москве…И портрет тот видал… Так, что же, с именем Ермака-то? – напомнил Суриков.
– Ах, да, Ермак. Лично я считаю, что Ермак – это нечто усредненное между Ермолаем и пермаком, то есть человеком с Перми. Ведь он с той стороны – из-за Камня пришел. А вот господин Кузнецов более того считает, что и сам Ермолай – имя поддельное.
– Как поддельное? – удивился Василий.
– А вот так. Принято было у воинов свое настоящее имя скрывать. Чтобы порчу на него враги навести не могли. Тот же Маметкул – по преданиям у него в войске шайтанники были, которые и в сражении с Ермаком участвовали. А наши сибирские шайтанники, я вам скажу – это не пустой звук, хоть и болванам своим деревянным кланяются. А настоящее имя христианское Ермака-Ермолая было Василий. Тезка он ваш, Василий Иванович, получается. А раз у него отчество было: Тимофеевичем его прозывали – значит, он еще и княжеского рода был. А прозвище у него было Поволский – то есть с Волги. А еще ермаками у нас в Сибири протоки называют, канавы, что вода вымывает или порывает. Может потому за прорыв в Сибирь Василия Тимофеевича Ермаком и прозвали?
– Замечательно, очень интересный рассказ, Владимир Александрович. А про шайтанников я как-то и не думал. Я теперь весь в нетерпении, что смогу, наконец, к работам в музее приступить и книжицы эти замечательные, что вы советуете, полистать.
– Мы всегда к вашим услугам, Василий Иванович. Если что понадобится – не стесняйтесь обращаться напрямую. Да вот, кстати, хотел на прощание сказать, что третьего числа преосвященный епископ наш Иустин проведет во благоизбежание нового неурожая всенощное бдение и литургию в Захарьевской церкви, а на следующий день состоится богослужение в Благовещенской церкви и крестный ход на площади к часовне. Не пропустите, сие должно быть познавательно и интересно для вас, как художника. Так что – творческих вам успехов! Да и княженичную наливочку нашу, Мамуровку, ректификационного завода Сыромятникова, очень рекомендую, – подмигнул художнику губернатор.


Тобольские губернские ведомости
1892 год №23 от 6 июня

Недавно сюда прибыл проездом из Москвы, художник сибиряк, уроженец г. Красноярска В.И.Суриков. Причиной остановки г. Сурикова в Тобольске служит намерение написать картину, которая представит решившую судьбу Кучумова царства битву Маметкула с Ермаком. С этой целью В.И. знакомится с местностью и окрестностями знаменитой битвы и ведет занятия по снимкам древних орудий и одежды сибирских инородцев, хранящихся в нашем Музее. Можно думать, что новая картина академика не лишена будет того же изящества и грандиозности, с какими вышли из-под кисти его и составили ему известность картины «Казнь стрельцов», «Меньшиков в ссылке» и «Боярыня Морозова».



 
Июнь 1892 года
Тобольский уезд – Сургутский уезд
Сибирь

Конечно, на самом деле Тобольск – изрядно грязный город. Но, когда страсть открытия чего-то очень важного, скрытого под спудом, ведет за собой, то совсем не обращаешь внимания ни на убогость городка, ни на сырость, ни на вонь от навоза, ни на убогий вид покосившихся лачуг. Трясешься себе в гитаре, излюбленном экипаже сибирских извозчиков, вверх по Тобольскому ввозу. А глядя на сверкающие купола церквей, белеющие стены и башни кремля, забываешь о настоящем и суетном. Ведь думаешь только о том, что за стенами и строениями, возведенными плененными под Полтавой шведами стоит обелиск Ермаку – покорителю Сибири. А в музее дожидаются кованые наконечники татарских стрел и костяные – от остяцких, что летели в казаков Ермака. А всего в пятидесяти верстах на холме Касым-Тура подле деревни Старый Погост можно посмотреть на место, где в ночь с пятое на шестое августа 1585 года люди местного мурзы Кайдаула убили-таки Ермака и забрали его панцирь как трофей. Тот, что ныне в Оружейной палате в Кремле хранится.
Все, что нужно для будущей картины о покорении Сибири уже перекочевало на бумагу альбома. Тут и старинная татарская одежда, всадник в старинном вооружении, казацкие ружье, шишак и пороховницы, татарские латы и шлем. Так всегда бывает при составлении картины. Ищешь, пишешь, собираешь множество деталей, большинство из которых, открывшись для тебя, тянут за собой из небытия целые гирлянды фактов, событий, людей. И все это копится, накапливается, пока вдруг, однажды, не просыпаешься и не понимаешь, что образ сложился, зажил, и готов выплеснуться из тебя на холст и в мир, который доселе и не интересовал тебя иначе как источник всего самого ценного для тебя – открытых заново воспоминаний.

Теперь же, после всей этой работы, Тобольск, нарядный вид которого с кормы удаляющегося парохода радует глаз немного больше, чем вблизи, окончательно скрылся за высоким берегом Иртыша. Правда, забыть о тяжелой каторжной доле города не даст баржа с арестантами, которую пароход тащит за собой на буксире – такая повинность в Сибири у пароходных обществ. Мерный плеск колес по воде и стук машины курбатовского парохода , сливается с шумом речных волн, расцветающих гребнями брызг под порывами северного ветра. Солнце глядит из-за низко повисших свинцовых облаков лишь украдкой. Его отрывистое и больше случайное скупое тепло еще не прогрело ни воздуха, ни воды.
Василий Суриков отвел дочерей в семейную каюту, сразу удивившую необычной для сибирских пароходов чистотой и новыми коленкоровыми чехлами на диванах. Кроме того, характерный запах персидского порошка в каюте намекал на то что, встречи с «постельным зверем» у пассажиров произойти не должно. Да, в каюте будет теплее, а легкие у девочек надо беречь.
Василий вскоре вернулся на палубу. Пароход уже почти набрал полный ход, насколько это было возможно с тяжелой арестантской баржей на буксире. Длинная черная арестантская баржа, была абсолютно безлюдна на вид. Наверху не было никого, кроме часового и рулевых. Однако, еще на пристани в Тобольске, все пассажиры успели хорошо разглядеть несчастных арестантов, когда тех загружали в пространство под палубой. Тут были и кандальники, и ссыльные семьи, и мрачные душегубы и, даже, как говорили, один петербургский генерал, которому, то ли в память о его прежних заслугах, то ли чтобы его ночью не придушили другие каторжники, отвели на барже отдельное помещение. На Волге можно было избавиться от такого приятного соседства, взяв билет на легкий дневной пароход. В Сибири же буксировка арестантских барж обязательное условие судоходства – пароходов на реках здесь заметно меньше.
В отличие от покорителей Сибири поневоле на барже, палубу парохода занимали волонтеры-добровольцы – семьи безземельных крестьян-переселенцев, едущих за лучшей долей в новые «Самары» – Томскую губернию. Этой публики капитаны обычно брали столько, сколько влезет на палубу. Поэтому все возможные места, где не было пассажиров «почище», были заняты крестьянами. Мужики и бабы, девки и дети теснились в проходах, сидели и лежали на дощатой палубе и, даже, под скамейками, выставленными вдоль бортов. И, конечно, везде слышалось неизменное «Чьих будете и далеко-ль едете?» – самое сибирское приветствие, которым тебя встречают попутчики.

Идти по Иртышу хорошо. Он хоть и не был так широк, как большие сибирские реки, но русло его весьма многоводно. Река даже подтопила лесистые берега, оставив на поверхности лишь зелень тальника да ивы. Правый берег Иртыша, тот самый где, когда-то был Искер , крутой, обрывистый, поднимающийся до значительной высоты, уже давно порос по верхам вековыми соснами, елями и пихтами. Иногда, заложив извитое колено, Иртыш оказывался в каньоне из двух крутых высоких берегов с обеих сторон. Но такие живописные места был достаточно редки. Также благодаря тому, что пароходов на Иртыше встречалось немного, почти не было риска столкновения с другим кораблем, что было совсем не удивительным делом на Волге. Лоцман на Иртыше может не придерживаться строго фарватера, а капитан вообще спокойно уходит с мостика, чтобы начать раскланиваться с приличной публикой для завязывания беседы, обычно плавно переходящей в небольшую попойку. Сибирские пароходные капитаны, как известно, редко происходят из настоящих моряков или речников. Большей частью это случайные люди, волею судеб оказавшиеся в Сибири, и, в силу тех или иных жизненных обстоятельств, сменившие свою основную профессию на капитанскую. Как говорила людская молва, в капитанах здесь ходят и чиновники, и отставные военные, и обедневшие купцы и, даже, один бывший священнослужитель.
Следуя же примеру первых лиц на борту, основная часть публики также постепенно перемещалась ближе к буфету, что повышало риск того, что имеющиеся запасы продовольствия могут быть израсходованы до прибытия к очередной большой пристани. Другими, гораздо менее значительными опасностями в путешествии по Иртышу могли быть лишь поломки машины, без которых не обходился не один переход, да высокие песчаные берега, грозившие неожиданными оползнями. Впрочем, рулевой благоразумно старался держаться как можно дальше от таких нависших над водой утесов.

Чем севернее поднимался пароход по змеящемуся и все шире разливающемуся Иртышу, тем площе и безлюднее становились его берега. По берегам стали появляться летние остяцкие юрты. Появлялись и  редкие небольшие села с церквушками, и большие татарские поселения с деревянными минаретами – остатки грозного когда-то сибирского татарского княжества. Говорят, что зимой здесь путешествовать гораздо удобнее: путь из одной деревни в другую занимает втрое меньше времени, так как не надо петлять вслед за руслом реки.  Деревья по берегам с каждой новой пристанью – а их по пути до Самарова набрался ровно десяток – становились все приземистее. Ближе к северу стал все больше надоедать гнус – адово скопище мелких больно кусающихся мошек, стремящихся забраться в глаза, рот, уши, нос и путающихся в волосах. Холодный порывистый ветер с реки, сдувающий мошек прочь, уже воспринимался как благо.
На второй день перехода, пароход ошвартовался на восточном берегу Иртыша у пристани в Самарово , где предстояло пополнить запасы дров и провианта. К пристани подошли затемно, и Василий решил не оставаться в городе на ночь, против прежних планов, а следовать с пароходом в Сургут, где он надеялся застать полный дневной свет и настоящую гостиницу вместо Самаровского постоялого двора. К тому же, известно, что Самарово – сплошь русское село, как и Троицкое или деревня Сухорукова, и остяков, типы которых так нужны для картины, здесь еще придется поискать, тогда как деревни рядом с Сургутом издавна населены остяками.
Пристань в Самарово находилась у самой высокой и замечательно красивой горы на Иртыше, которая сплошь была покрыта кедровым лесом. Перед подходом к Самаровой горе уже издалека был заметен светлый крутой склон, покрытый сверху густым лесом. Да и сама пристань оказалась недурна. Сказывали, что ее обновили в прошлом году, вместе с деревянной мостовой, по случаю визита Наследника Цесаревича Николая Александровича. Лес на горе оказался особо оберегаемым, как историческая и природная реликвия. При выходе с пристани стоял крашеный столб с табличкой: «Рвать шишки, ломать ветки кедров и раскладывать костры в лесу строго воспрещается». У самой пристани расположились торговки и торговцы с полубелым хлебом, кедровыми орехами – незаменимым средством для настоящего сибирского разговора, рыбой, утками и молоком, которое продавали только в посуду покупателя, сетуя, что бутылки в этих краях так трудно достать. Пассажиры сошли с парохода гулять между рядами торговцев, запасаясь всяким добром, хоть «продажа» была и невелика.
Возле домика на пристани нашелся и замечательный ренсковый погребок, где можно было пополнить запасы чая, сахара, конфект и, конечно, прикупить полдюжины сносного недорогого вина. Деревянные избы села толпились поодаль у самой воды, где берег был подперт бревенчатыми заборами, местами обвалившимися под напором речной воды. Многие избы стояли не на обычных фундаментах – а на деревянных сваях – «стульях», как их называли местные. Сделано это было, чтобы уберечь дома и добро от весенних паводков. По берегу тут и там встречались крупные валуны, о которые с плеском разбивались волны, остатками своих иссякших сил пытаясь пошевеливать разноцветную гальку вдоль берега.

Василий знал из книг, что неподалеку от Самарово – на Белогорском лукоморье располагался когда-то один из первых казачьих острожков. Сюда пришел отряд казаков от поверженного Искера и взял Самаров городок приступом, несмотря на то, что язычники пытались прибегнуть к помощи своего идола. Однако казаки огненным боем разбили «шайтана», а самого князя Белогорского княжества – Самара, который владел известным остяцким святилищем Обского старика – Гуланг-ваш или «восход солнца» – убили. Казаки само святилище разорили и поставили крепостицу прямо на его месте. Позже, по указу Петра Великого, в соседнем Троицком селе был растоптан и выброшен в Обь еще один идол – Медный Гусь, а другой остяцкий идол – помощник Верховного Бога Торыма – Ортик был сожжен. На месте святилищ по приказу Петра были установлены кресты.
– Да эти остяки – удивительные язычники…– услышал Василий обрывок чьего-то рассказа. – Один из них молился своему богу рыб о хорошем улове, а рыбы все не было. Тогда он как хватил своего идола дубьем, а из того золото и посыпалось…
Говорили, что остатки первого городка еще можно увидеть на горе, на Оби, подле устья Иртыша. А на вершине самой Самаровой горы сохранились следы остяцкого укрепления и жилищ. Подняться, однако, на гору можно было лишь с величайшими усилиями – склонны ее были круты, и высота составляла тридцать-сорок саженей, хотя, как говорили, иностранные путешественники в 1740 году устанавливали на вершине этой горы обсерваторию для наблюдения за солнечным затмением.
Оставив безнадежную идею взобраться на гору или чугас, как ее называли по-остяцки местные жители, Василий с дочерьми отправился на извозчике осмотреть село, благо северная широта позволяла пользоваться дневным небесным сиянием даже в столь поздний час. Самарова гора спускалась к реке тремя отрогами, между которых, на возвышенности расположилась белокаменная церковь Покрова Богородицы с высоким шпилем колокольни и с часовней, построенной в начале века на месте старой деревянной. В церкви, по словам извозчика, находилась чудотворная икона Божией Матери «Знамение», еще во времена Великого Новгорода защитившая город от набега собирателя русских земель князя Андрея Боголюбского, и затем чудесным образом попавшая в Самарово. Бывшие проездом священники с иконой никак не смогли отойти на корабле от пристани, так как каждый раз поднималась буря, прибивавшая судно обратно. После третьей неудачной попытки отплыть, священники расценили это как знамение и оставили икону в местной церкви.
Улицы села оказались довольно прямы и чисты, а дома ладны. Почти по всем улицам были проложены мостки. Почва, весьма каменистая, счастливым образом уберегла их от обычной дорожной грязи.. Кроме церкви из примечательностей нашлось училище, волостное правление, питейные заведения, лавки и почтовая станция. Вот и все село.

Когда пароход, загрузившись дровами, выходил из устья Иртыша в Обь, большинство пассажиров уже спало. Прошли Белые горы, минула в стороне и Березовская протока: как хорошо путешествовать во сне – проснулся, а все неприятности уже и позади. Проснувшись на следующий день, Василий убедился, что пейзаж за бортом еще раз существенно сменился. После относительно оживленного Иртыша, Обь, с ее пустынными берегами, предстала как угрюмая безжизненная пустыня: по обе стороны реки – сколько хватало взгляда – была лишь беспредельная тайга. Гнус, резкий холодный ветер, да редкие остяцкие юрты близ урманов . Изредка под берегом, в отражении деревьев можно было различить черточку остяцкого рыбацкого челна. Да здесь уже не походишь как близ Тобольска по спокойному Иртышу на лодке, воображая себя одним из казаков Ермака! Да и капитан уже не разгуливал в кают-компании. Обь, хоть весьма широка и глубока, однако ж, весьма извилиста, имеет протоки и способна порождать такое сильное волнение, что капитану лучше быть все время на мостике.
На очередной стоянке местных жителей-остяков удалось разглядеть поближе. Несколько человек в рубахах и портах из грубого крапивного холста, мешая русские слова с остяцкими, предлагали пассажирам парохода рыбу. За небольшую стерлядку просили всего семь копеек. Петербуржцы были в восторге от цен, однако капитан остудил пыл публики замечанием, что не так уж эта стерлядка будет и вкусна, потому как обское дно илистое, и рыбка будет изволить иметь соответствующий привкус. А лучшая рыба – это с каменистых речек, но и цена ей выше.
Суриков пристально всматривался в лица, в разрез глаз, в движения маленьких фигурок остяков на берегу. Самое главное для художника – впитать и понять образ того, кого хочешь изобразить на холсте. А детали можно будет зарисовать позже. Неуклюжая пластика движений, плоские грязные лица, узкие, слезящиеся от ветра глаза, шапка нечесаных жестких черных волос. Ни сапог, ни шапок, одежда из самого грубого холста. Вот типы!

Через какое-то время пароход миновал Шайтанский яр, где было в древности великое сражение между остяками и самоедами. В битве пало 300 остяков с князем, и в память каждому были поставлены идолы, к которым приходили поклоняться со всей округи. Однако в Петровское время все идолы были уничтожены.
Еще через два с половиной часа хода пароход прибыл, наконец, к пристани Белый Яр. Это был еще не Сургут. Сам Сургут, располагался не на Оби, а в верстах десяти в стороне, на речке Бардаковке, прозванной по имени князя Бардака, помогавшего казакам в основании города. Сургутчане к лету перебирались ближе к Оби, где жили в землянках, занимаясь промыслом рыбы, птицеловством или заготовкой дров. Как и в любом другом сибирском городке, население было расцвечено присутствием исправника, заседателя, да парой чиновников. Десятка с два можно было насчитать дворян, духовенства, да военного сословия. Много было в Сургуте и мещан из бывших казаков, всего несколько человек местных торговцев и множество потомков уголовных ссыльных. Крестьянское общество было незначительным, состоявшим в основном из переселенцев, обрусевших и не обрусевших остяков да опростившихся уголовных ссыльных. Интересно, что бывшие казаки, ведущие свою родословную непосредственно от казаков Ермака, держались от остальных обособленно. Были в Сургуте и «пришлые»: уголовные и неуголовные ссыльные, рыбопромышленники и скупщики пушнины. Река кормила здесь всех людей и даже скот, который в Сургуте оказался мельче, чем обычно в Сибири. Молока коровы давали мало, что зависело, видимо от скверного качества трав. На лето большинство скота свозилось, точнее, переводилось по мелководью на выпас на Свиной остров на Оби, куда хозяева ездили на лодках для подоя. Напротив Свиного острова – на левой стороне реки находился и другой остров – по прозванию Меншиков. А чуть поодаль – Утячий остров.

В Белом Яре Суриков с дочерьми решил сойти с парохода на берег. Да, надобно попасть в настоящую остяцкую деревню да сделать наброски татар. Хорошо бы за день или два уложиться. Девочек можно оставить под присмотром в гостинице. А там – вернуться из тайги – и пароходом, мимо Александрова – дальше до Томска. А это уж полпути до дома.

Язык, как известно, куда угодно доведет. Особенно, если взять с собой пару бутылей белого столового вина – слава Богу и Царю-батюшке, что его уже как семь лет разрешили продавать навынос в бутылях. С бутылкой вопросы поездки в вогульскую деревню решаются быстро и просто. Однако и с водкой управляться надо умеючи. Нельзя бутылку отдавать сразу – только после того, как дело будет сделано. Иначе, воспитанный дороговизной редкостной в этих местах стеклянной посуды, мужик, будь он русский или вогульский, по привычке опрокинет бутылку себе в горло и выхлебает всю разом и без остатка, чтобы успеть, пока еще на ногах стоит, сдать бутылку в кабак да деньгу за нее получить. И не важно, что кабака рядом может и не быть – привычка пить все залпом крепко въелась в народное сознание.

Проводник в остяцкую деревню нашелся быстро: нечасто в этих краях появляются щедрые гости. Пожилой остяк – зверолов, бывший в Сургуте за покупками, повез художника сквозь тайгу, к своему стойбищу. По пути он стал рассказывать гостю, прибывшему с Низу , про местных черных как смоль соболей, и самых крупных и красивых горностаев из всех, что ловят в Сибири.
– А что за зверь у вас еще ловится? – раз уж пошла охотничья травля так не на рыбалку ж ее зазря переводить.
– Так и багрецовые лисы-тюльки есть, и бобры-кошлаки по речкам, да росомахи. Вот росомаха – опасней медведей-айнов бывает. Дюже она зверовата! Да и соболя-булгана тупыми годлями  стрелим или с лесин выкуриваем. На несколько дней, бывает, уходим. Но, надолго уходить никак негодно.
– Что ж так?
– А у нас, так бывало, – продолжал свой бесконечный рассказ зверолов, – уходит охотник, а его нет и нет. Сем дней нет, сем тьоней  нет. Может, зверь задрал, а может и  сгинул куда. И все, – дохлый значит он уже.
– А если придет охотник, если, к примеру, зашел он к другу своему в соседнюю деревню, да и засиделся у него, – улыбнулся Суриков, живо представляя вполне реальной  такую перспективу.
– А неча! Придет такой вобрат, так и приканают его до доха, – спокойно ответил остяцкий охотник.
– Так и убьют до смерти? – изумился художник.
– Так и приканают. А что ж? Коли семи тьоней его не было, так он совсем дохлый уже. И с ним уже все сродство спрошшалось, и дыхню его тадыб уже совсем проводил. А ежели вернулся вобрат, значит он – не он уже. А дух чужой в его тело вошел. Может он зла своим сродникам учинить желает. Вот и канают его, чтобы какой вахлости или пошибки не случилось.
– Послушай, любезный, а давно у вас так охотников убивали-то? – осторожно справился Василий у зверолова.
– Я не упомню, чтобы кого-то так доканали. Но тятька мой слышал от тятьки своего тятьки, что так и было раньше. Но все равно, мы надолго из стойбища не уезжаем. Так, знаешь, наш хургал  бает.
– Ну, и слава Богу, – разулыбался Суриков.
По дороге, попалось несколько остяцких погостов, с надгробиями вроде опрокинутых на землю дощатых шкафчиков, огороженных кольями. Чем дальше углублялись наездники вглубь тайги, тем плотнее становилось и облако гнуса над ездоками. Почувствовала мошка свежую кровь – народу-то в этих местах не так уж и много. Спасала лишь сетка, накинутая поверх шляпы и заправленная под воротник, хотя и с нее приходилось смахивать кровососов, когда те уже делали сетку непрозрачной, словно обросшей волшебным шевелящимся мхом. Смахнув в очередной раз гнус с сетки, Суриков увидал вдали, близ каменного утеса, настил на деревьях и на нем такой же посудный шкафчик, как встречались уже по дороге. Рядом на ветвях колыхался на ветру расписанный какими-то рисунками бубен. Ударяясь под ветром о ствол дерева, бубен издавал тихий, но глубокий вибрирующий звук.
– Что это? – Суриков указал вознице-охотнику рукой на странное сооружение на деревьях.
– Это могила нашего Ел-та-ку. – Ответил старик. – Тадыба – того, кто ворожит. Умер весной, вот и схоронили его здесь. Он теперь дорогу к нашему стойбищу стережет.
Еще не один дурной человек по ней к нам не прошел. Тебя вот он тоже пропустил.
– А что же новый шаман? Будет у вас?
– Это как получится. Ученика куличного у него не было. Не оставил он никого. Но, может, пришлет к нам нового. Без ела людям жить нельзя!

На подъезде к стойбищу-паулю все чаще встречались расставленные вдоль тропы ловушки на зверя. Наконец ездоки добрались до места. Летний бревенчатый дом охотника – хот – был крыт большими кусками бересты, придавленных дерном и жердями. Перед входом в избушку был разложен костер для того чтобы отпугнуть мошкару и враждебных духов. Семья зверолова оказалась большой: жена и два сына с семьями. Изнутри юрты доносились протяжные однотонные звуки. Хозяин откинул полог из шкуры, и Василий вступил внутрь избы. В полумраке скудного света, проникавшего снаружи через маленькие окошечки, затянутые то ли куском тонкой шкуры, то ли какой-то частью оленьих внутренностей, еле проникал тусклый и вязкий желтоватый свет. Резкий затхлый дух ударил в нос. Инстинктивно Василий сделал шаг назад, но хозяин, продолжая улыбаться, махал рукой, приглашая гостя проходить дальше. Набрав полную грудь воздуха, Суриков прошел внутрь.
Вдоль стен были устроены лавки, по одной стене был сложен очаг. Молодая женщина в длинной расшитой рубахе мешала что-то в казане над огнем. Тусклые отблески пламени плясали по ее серой рубахе, оставляя за ней на стене неясные темные контуры, напоминающие гигантскую птицу. В углу, напротив очага сидел молодой остяк в красной рубахе и безрукавке из меха. Пальцы его ударяли по струнам инструмента, похожего на выдолбленную из дерева лодку, с декой и струнами из оленьих жил, только украшенного головой медведя. Звук отражался от стен и вибрировал посреди сруба. Невдалеке сидели три абсолютно голых маленьких мальчика. Звук настолько заворожил их, что они даже не заметили прихода чужака. Старик что-то крикнул сыну, и звук оборвался. Все посмотрели на Василия. Он склонил голову в приветствии, и обратился к хозяину:
– Не надо, пусть играет! Хорошо играет.
Старик кивнул сыну:
– Возьми свой санквылтап  и играй Йипыг ойка йикв тан .
Сын старика улыбнулся и зацепил пальцем струну. Когда он отпустил ее, приятный звенящий танцующий звук вновь наполнил дом.
– Пусть играет, – повторил Суриков, – а я его нарисую. Вот только света мало.
Нельзя ли полог с двери откинуть? – обратился он к старику.
Старый зверолов бросил что-то отрывисто второму сыну, и тот бегом кинулся снимать шкуру со входа. С улицы потянуло свежим воздухом. Суриков жадно вдохнул: уже легче. Старик взглянул на художника и, словно догадавшись о чем-то, подошел к очагу и бросил несколько зеленых веточек в огонь. Смолянистый аромат тут же распространился по избе. Василий присел на скамейку, достал краски, попросил плеснуть воды в жестянку и принялся за акварель. Полупрозрачные следы краски, словно следы лап-лодочек неведомого зверька укладывали мозаикой на лист иссиня черные пряди волос, взгляд, ушедший далеко-далеко, чуть припухлые губы. Лицо в фас, а после надо и  в профиль написать. И накидать фигуры.
– Играй Хонт ойлтим тан!  – скомандовал старик сыну. Из-под струн полилась другая мелодия, уже напоминающая гитарные переборы с часто повторяющимся звенящим рефреном. Темп игры все замедлялся от повтора к повтору, и, казалось, музыка становилась все тише, словно отодвигалась вдаль – в темноту юрты.

Потрескивал очаг, распространяя смолистый приятный запах. Монотонно вибрировали струны. Василий загляделся на отражение пламени на медном краю казана. Рука оставила кисточку в жестянке. Следя взглядом за отблесками пламени, Василий почувствовал, как вдруг налились тяжестью икры и стопы. Вслед за ними успокоились и легли на колени руки – приятная тяжесть наполнила и их. Как хорошо и покойно. Этот волшебный звук струны забирал все больше и больше внимания. В конце концов, переборы струн нарсъюха отняли у Сурикова весь окружающий мир, оставив ему лишь его собственное тело, которое, надо признаться, вскоре тоже начало таять в призрачной дымке.
Старик-остяк посмотрел на русского художника, отложившего кисть и сидевшего совершенно неподвижно. Неожиданно, ему показалось, что он увидел тень глухарки на стене, скользнувшую вверх к дымовому отверстию. Похоже, что и сыновья заметили это, и вопросительно взглянули на родителя – но тот отвел в сторону ладонь, показывая, чтобы никто не двигался. Ребятишки молча сидели, женщина продолжила мешать что-то в казане, а сын все ударял по струнам.

Внезапно, где-то в стороне трижды прокричал ворон. Василий тоже услышал этот звук, хотя ему показалось, что слышит он его откуда-то очень далеко, словно находясь в каком-то ущелье, где каждый звук оборачивается многократным эхом, постепенно растворяясь в кристально чистом воздухе. Художник почувствовал, что поднимается вверх и смотрит на все происходящее словно из-под потолка. Он увидел себя самого, сгорбившегося на лавке у стены, и остяков – всю семью зверолова. Василий почувствовал, что тело его воспарило и стало подниматься вверх, словно пузырь, наполненный горячим воздухом. Горячий можжевеловый дым пахнул ему в лицо – Василий явственно ощутил его  смолистый запах. Клубы дыма медленно, но настойчиво стали выталкивать Василия в дымовое отверстие в крыше. Еще мгновение, и покрытая дерном кровля осталась внизу. Тут же раздался крик ворона, и Василий почувствовал, что огромная птица схватила его когтями и понесла ввысь. Какое-то время ничего не было видно – облака или белый дым окутывали все вокруг. Вдруг, показалось, что птица начала резко снижаться, почти падать вниз. Облака расступились, и внизу открылось озеро с прозрачной водой. Птица продолжала падать вниз, все не выпуская свою ношу из когтей. Внезапно, сквозь толщу воды Василий увидел огромную рыбу. Рыба плыла рывками, резко меняя направление движения ударами хвоста. Неожиданно Василию захотелось поймать эту рыбу. Птица словно поняла его желание и спикировала к воде. Василию показалось, что еще мгновение, и он сможет схватить эту огромную рыбину, плавник которой уже прямо здесь, рядом – у самой поверхности воды. Но что это? Протянутая вниз рука больно ударилась обо что-то очень твердое и холодное. Птица вновь резко закричала и взмыла ввысь, унося в когтях человека. Василий взглянул вниз и увидел, что все озеро чудесным образом покрылось слоем прозрачного льда. А рыба все металась подо льдом, словно пыталась проломить его снизу…
Музыка оборвалась. Затекшая рука ныла. Василий распрямил спину и пошевелил рукой. Такое впечатление, что рука сильно затекла, пока он замечтался. Или заснул? Да нет, вроде бы и не спал. Музыка. Все время была музыка…
– Хорошо играет, – негромко произнес Василий. Полумрак отступил. Семья остяка с благоговением ждала, когда Василий закончит сеанс рисования. Старый остяк осторожно зашел сбоку посмотреть на рисунки .
Удовлетворенно цокнул языком.
– Казак-то , – сказал он к старшему сыну по-остяцки, – оседлал твои струны. Не зря дух нашего ела пропустил его к нам.

Бутылка редкого в этих местах «Ерофеича»  вприкуску с вяленой олениной и горячем варевом из гусятины с пшеном пришлась очень кстати. Запивали водку березовым соком. На десерт художнику предложили нечто вроде конфет – подкопченные векшины  желудки с остатками беличьей ореховой трапезы внутри. Оказалось, что это любимое остяцкое лакомство действительно очень вкусно.
Старик-хозяин быстро захмелел и завалился спать, а Василий засобирался в дорогу. В обратный путь к реке с Василием отправились сыновья остяка, которые, впрочем, тоже были не очень трезвые. И для Василия этот день явно прошел не зря – в альбоме покоились свежие акварельные наброски. А теперь хорошо ехать по легким хмельком, когда не надо следить за дорогой. Ведут твоего низкорослого коника по тропе, а ты знай себе покачивайся в такт шагу. И глаза можно закрыть, так что вечернее рыжее солнце, пробивающееся сквозь сосновые лапы, распишет узоры теней на веках. Во всех членах  приятная тяжесть и тепло – «Ерофеич» знает свое дело. Так хорошо! И мыслей никаких нет – просто едешь и живешь только чувствами: мягкой замши перчаток, теплого  конского бока, дуновения ветерка по лицу. И гнус, так кстати, исчез. Или просто его уже и не замечаешь? А еще ароматы тайги. Терпкие и смолистые, с кислинкой.
Неожиданно на память пришел другой запах. Пьяного степного разнотравья. Горькая полынь, медовый клевер и ароматный шалфей. Тогда тоже вдруг стало неожиданно хорошо. Отпустило все после долгой легочной хворобы, одолевшей в промозглом Петербурге. Год это был, верно, семьдесят третий. В Кузнецовском Узун- джуле. Где такие чудесные акварели с

 
Илл. № 36. В.И. Суриков. Шаман. Этюд для картины «Покорение Сибири Ермаком». 1893.
минусинских татар вышли. И Белая Козочка, и тот каторжник, что дюжину раз бежал из-под караула. И стрелок в степи. Вот тип! Прямая дорога ему на полотно к Кучуму в рать. Хорошие акварели вышли. Но не это главное. Главное, что исчез тот надсадный кашель, ударяющий изнутри по бокам. Сухой степной воздух и пенящийся кумыс послужили лучшими лекарствами.
А поворот в болезни наступил, когда трава вот так же – ароматом в лицо пахнула. На закате было дело. Уговорили тогда позвать шайтанника. Уложил он на подстилку прямо на траву. А как солнце садиться стало – от земли медовой потравой потянуло – вдыхаешь и радуешься. А шайтанник все руками по телу водил, колокольчиком звенел, погремушкой тряс. Смех, да и только. Да Кузнецовы подсказали – главное здоровье, а от тебя не убудет. Вот и согласился. Татарин этот, шайтанник, сказал, что айн – бес во всем виноват. Аартымом его звали – Артамон почти. Гнать его он собрался. Огонь развел, облачился в свой наряд – шапка с тесемками на лице, что глаза скрывает, халат – что шкура. Только вся в лентах, а по плечам колокольчики, маски железные. Словно зверь диковинный или леший. Пел он заунывно – всего четыре ноты подряд, а потом кричать стал. Долго бил колотушкой в бубен. А что дальше было – не вспомнить. Как удар был. Словно чем-то крепко треснул. А после сказал: «вставай».
Встал – и словно ночь на перине спал. Ни тяжести в теле, ни тяготы в груди. Какое было счастье: раз и прошло все! Уже и не верилось, что и хворал. А потом барана зарезали  в дар духам. Кузнецовы объяснили, что высосал щайтанник всю болезнь, разжевал да выплюнул ее прочь.
Вот так и сейчас – раз, и отпустило. Хорошо. Ах, ты! У Кучума же верно шайтанники были. Так, тому – минусинскому шайтаннику – прямая дорога на холст лежит. Вот и ему ответный подарок будет. Пусть служит Кучуму во веки, да с Ермаком Тимофеевичем бьется, пока картина жить будет…
Да и надо бы не в Красноярск сейчас ехать, а сперва к Иннокентию Кузнецову  в Узун-Джун заглянуть. Уж больно там хорошо.

Когда проводники довезли Василия до берега, оказалось, что вывели они художника к совершенно другому селу на реке. Видимо, этим приключением нужно было быть обязанным бутылке крепкого «Ерофеича». Или проводники просто поленились идти дальней дорогой к Белому Яру. Слава Богу, что в селении на реке была пристань, где останавливались пароходы. Однако ближайший из них должен был прийти только на следующее утро. Дело близилось к сумеркам, и было довольно прохладно и очень сыро. Василий оглянулся по сторонам. Прибрежная деревушка состояла всего из нескольких бедных избушек с приткнувшимися сараюшками. Перспектива ночевать на улице или тайком в чьем-то сарае становилась все более явной, когда в ночлеге случайному путнику отказали в третьем подряд доме. Оказалось, что даже деньги не столь важны для местных обывателей, как желание сохранить свой замкнутый домашний мирок от чужака. Однако один из менее нелюдимых хозяев подсказал, что, вероятно, гостя «с запада» примет на ночлег русская ссыльная учительница. Василий отправился на поиски ее дома.

Изба ссыльной учительницы отыскалась на отшибе села – маленький приземистый сруб-пятистенок на четыре оконца с шатровой крышей. Во дворе глухо забрехала собака. Василий постучал кулаком в калитку заплота. Во дворе скрипнула дверь, и женщина опасливо крикнула со двора, не подходя к воротам:
– Чего надобно?
– Да мне бы обогреться хоть немного, да чаю попить, – ответил Суриков. – Я на пароход опоздал. И деньги у меня есть – за кров отблагодарить смогу.
– А кто таков? Откуда? – продолжала спрашивать хозяйка.
– Я художник, из Москвы. Фамилия моя – Суриков.
– Суриков? – голос женщины удивлено взлетел на полтона выше. – Тот самый Суриков? Боярыня Морозова? Казнь Стрельцов?
– Да было дело! – крикнул, повеселев Василий. – Казнил я и стрельцов.
С другой стороны ворот брякнула щеколда, и калитка распахнулась. Уже немолодая женщина, кутаясь в теплую шаль, не обратив внимания на странный ответ, с удивлением взирала на Василия:
– Да как же это? Как вы – и здесь?
– Да вот так, тут как тут… – улыбнулся Василий.
Женщина проводила Сурикова в избу, усадила за стол, выставила хлеб и мед и бросилась топить печь. Несколько раз Василий ловил ее удивленный взгляд, говоривший о том, что она так сразу не могла поверить, что за гость посетил ее в изгнании. Хозяйка суетилась у печи, а Василий молчал, боясь еще больше смутить женщину. Тишина   растворилось, как ложка меда в чае, лишь за столом. Учительница стала выспрашивать Василия буквально обо всем: и какие дома в Петербурге и в Москве, и как улицы называются, и кто жив, и кто умер – словом обо всем, что может интересовать образованного человека, живущего вдали от культурной жизни.

Спать в эту ночь Василию не пришлось – собеседники без устали проговорили до утра. Лишь утром пришлось завершить разговоры, чтобы Василий не опоздал на пароход.
Учительница проводила Сурикова до пристани. Василий долго не уходил с палубы, смотря, как тает в дымке одинокая фигурка женщины в шали на пристани.

Изба, Сибирь, одиночество, тысячи верст до ближайших новостей. Да, определенно тяжела была жизнь в изгнании…