Роман Ненаписанный дневник Глава 20

20 января 1893 года
Номер доходного дома купцов Еремеевых
Маросейка 2, Москва

Никто и не упомнит, когда последний раз такие морозы на Москве стояли. Уже сколько недель за тридцать морозы. И не удивительно – погоды стоят солнечные, облаков нет – вот и вымораживает воздух на Москве.
Михаил Нестеров подошел к окну. И сегодня солнце сияет. Ну да ничего, раз сегодня, на день Ефимия Зимнего, солнце, – так хоть весна ранняя будет . Из-за морозов нет никого и у церкви Николая Чудотворца, что по другую сторону улицы. Белокаменный храм с коваными дверьми под чугунным козырьком с луковкой растворяется в белесом морозном мареве расчерченным кудрявыми столбами печных дымов. Говорят в этом храме и в хорошие погоды народу почти не бывает. А ведь там список с древней чудотворной Федоровской иконы хранится .
Отойдя от окна, Михаил взглянул на большое – в три с половиной аршина полотно в новой раме серо-бронзового цвета. Да нет, – не так уж рама и широка – в самый раз. На новом холсте картина, наконец, заиграла. А рама чудесно гармонирует с бело-серебристыми одеждами юного преподобного Сергия, стволами березок и густым серебром стволов древних елей . Да, недаром все-таки переписал картину на новый холст. Да и ошибки первого варианта поправил, что Васнецовы подметили: глаза Сергия переписал, пейзаж довел  – согласовал общий тон. Теперь фигура не выбивается. Мотив стал тоньше. Картина, как говорится, «запела»… Запела звенящей тишиной и благочестием. Но на выставке, кончено, не многим она по нраву придется. Критики будет не меньше, чем с «Варфоломеем», да и «Пустынником» .  Скажут, что слишком она символична, и никто де иконопись с живописью не мешает. Даже за счет пятисотлетнего юбилея со дня кончины святого скидки не сделают . Не нравятся им нимбы на полотнах. Вот Остроухов , хоть и дал дельные советы, но явно как-то с предубеждением к картине отнесся. Да, похоже, и Третьякова против нее настроил. Апполинарию Васнецову она, конечно, понравилась, особенно в нынешнем виде – только вчера он был, в первый день, как картину стал показывать. Но Апполинаша – он же совершенно по-особому мир воспринимает. Глаза его, всегда немного удивленные, чисты как у девицы. И верно, как перестаешь красоте мира удивляться, как начинаешь на все через призму людских шаблонов смотреть – чудо и исчезает. Апполинарию же не надо объяснять разницу между видением духовным и обычным. Достаточно глянуть на его новый пейзаж с грозовыми тучами над горным озером . Да какое же это горное озеро? Тот, кто видел подобное, не сомневается, что озеро это мистическое, небесное. Этот тихий пейзаж – на самом деле настоящий живописный реквием. В нем тихо спят еще недавно бурлившие людские страсти, бродят упокоенные души усопших, ожидая, когда величайший творческий гений призовет их и укажет им иной мир… А скептики… Скептики, видящие лишь мир наружный, всегда найдутся. И их, к сожалению, всегда подавляющее большинство среди публики…

В дверь постучали. Да уж не удивительно, «страда» с показом картины началась, и теперь каждый день будут посетители – смотреть «Сергия».
– Войдите! – голос Нестерова неожиданно дрогнул.
В распахнувшуюся дверь ввалились два раскрасневшихся с мороза господина: один высокий и стройный, а второй приземистый и кряжистый: Коровин и Суриков. Усы и бороды обоих были покрыты преходящей сединой изморози. Василий первым ловко скинул тяжелое пальто, повесил на вешалку. Не поворачиваясь к зеркалу, взлохматил пышную шевелюру руками и, как мог, пригладил волосы. Коровин, отряхнув бородку, пожал Нестерову руку. Суриков подошел к печи и прислонился к ней спиной:
– Ах, хорошо как с морозца-то. А он до костей прошибает, не милует, – Василий подмигнул Коровину. – Пришла в Москву настоящая зима наконец-то! Привет вам, москвичам, от нас – от сибиряков.
Нестеров смотрел на Василия Ивановича: «Все-таки время лечит. И родные места. Это – очевидно. Пять лет прошло и, кажется, окончательно Вася ожил, если не считать… Да, – об этом не будем. След все же остался на его лице». Как художник, Михаил еще с прошлой встречи в воскресение на квартире на Долгоруковской , когда поздравляли Василия с прошедшим днем рождения и, наспех в вечернем полумраке, смотрели его «Христа, исцеляющего слепого»… Да, точно, лицо у него теперь словно из двух половинок: правый глаз смотрит с почти постоянным прищуром, а левый – распахнут, как у доверчивого ребенка. Как будто два разных человека уживаются теперь в Василии Ивановиче.
Оттолкнувшись от печных изразцов Суриков, энергично потирая руки, подошел к картине. Сергей Коровин встал чуть в стороне. Глядя на художников, Нестеров пытался понять, какой вердикт будет вынесен.

Картины – удивительные создания. Ты еще можешь не осознать, что именно изображено на полотне, не разглядеть всех деталей, а тело твое, руководимое глубинными и непонятными чувствами уже знает, понравится тебе картина или нет. Глаз еще не успевает рассмотреть произведение, а тебя уже или тянет к картине, или наоборот отталкивает. И тогда совсем неважно, какие технические изъяны или, наоборот, достоинства изыщет на полотне опытный глаз – общее впечатление от картины уже сформировалось. Уже понятно, думает ли автор также как и ты, видит ли он тоже, что и ты, и что за невидимый мир водит его кистью. Или же он, несчастный, вынужден писать все самостоятельно, без помощи бесплотных сил, выдумывая  бесчисленные эскизы и варианты композиций.
Гостям же Нестерова хватило лишь нескольких мгновений… Их лица, расцветшие сдержанными улыбками, веселые лучики «гусиных лапок» в уголках глаз, шаг или два к полотну – и все уже было ясно.
– Михаил Васильевич, а не найдется ли у вас стаканчика доброго винца, чтобы по-хорошему подкупить ваших критиков? – обернулся к Нестерову Суриков.
– Конечно, Василий Иванович, простите великодушно, что сразу не предложил. – Михаил направился к буфету за бутылочкой и бокалами.
– С морозу-то, согреться, никогда не мешает, – Суриков с видимым удовольствием обтер усы. – За настоящую русскую картину настоящего русского живописца!
После тоста пустые бокалы Сурикова и Коровина быстро оказались на столе. Нестеров лишь немного пригубил вино и продолжал держать бокал в руке.
– Михал Василич! – лицо Василия Ивановича раскраснелось еще больше. – Я думаю, мы можем поздравить вас с удачей. Это одна из лучших картин, вами написанных. И, самое главное, это  настоящая  русская картина. Вся душа ее народная, в лучших стремлениях к идеалу, в старой истинной вере – все у вас тут. Это как икона, сошедшая в нашу земную жизнь с аналоя. Вам чудесным образом удалось связать в одном небесное и земное, и представить все в лучшем, понятном простому русскому человеку образе. Как будто вы поймали чистое видение ребенка, которое парит над ним во время чтения жития самого Преподобного Сергия , и перенесли его на холст.
Коровин энергично закивал головой:
– Какое точное и красивое сравнение. Действительно – у вас на картине просто застывшее мгновение детского видения из прекрасной народной сказки.
Нестеров почувствовал, что лицо его начинает гореть. Суриков продолжил свою слегка напыщенную речь:
 – Картина ваша, Миша, по-настоящему народна, былина. Она есть продолжение народной души. Как и «Пустынник» ваш… Помните, стих народный духовный, старой веры:
«Идет инок по дороге,
Да как черноризец по широкой.
Еще сам-то он слезно-то плачет,
Еще сам он тяжело возрыдает».

– Но! – неожиданно громко воскликнул Суриков и сделал шаг к картине. – Михал Василич, будьте готовы, что хоть картина у вас прекрасно скомпонована и рисована, судить да рядить вас будут изрядно. А может, и вообще буря поднимется – кто ж знает? Вещь ваша настолько необычна – это же целое новое направление в духовной живописи: Преподобный Сергий Радонежский у вас пронизан молитвенным духом. Бьюсь об заклад, что Илья Ефимович Репин причислит вас к горячо им любимым символистам!
– А многие и вовсе не поймут, что тут к чему. – Поддержал Василия Ивановича Коровин, взглянув еще раз на полотно. – Мало кто может понять, что на картине смотреть надо не сюжет, а то, какое отражение нашел он в сознании художника. И я бы совет один, дал, если позволите, Михаил Васильевич. Вот лицо Сергия – оно замечательное выражение имеет. Но, слегка оно теряется. У вас же самое яркое пятно сейчас на картине – так это одеяние преподобного. И первый же взгляд за него цепляется. А ведь понятно, что как раз лицо Сергия в картине главное. В нем и смирение, и надежда – вся суть народной души без златых риз.
– Злато, золото – отличная мысль, Сергей Алексеевич, – Суриков взмахнул рукой. – Вот что вам надо поправить. Всего-то немного, а лицо Сергия заиграет.
– Вновь лицо править? Как у «Пустынника» по вашему совету? – Нестеров нахмурился. – При всем уважении к вам, Василий Иванович, такой роскоши, я более себе не могу позволить: пусть живопись моя не совершенна, но в угоду совершенству терять главное, основу картины, которая лежит в совершенно иной сфере, я не могу.
– Экий вы злопамятный, Михал Василич, – широко улыбнулся Суриков. – Помню, помню, как вы намучались, лицо переписывая. Однако вышла же у вас картина!

 
Илл. №37. М.В. Нестеров. Юность Преподобного Сергия Радонежского. Х., м.
247 ; 229 см. 1892-1897 гг. Государственная Третьяковская галерея, Москва.
Нестеров сдержано улыбнулся.
– Нет-нет! На этот раз я вас переписывать лицо заставлять не буду, – Василий Иванович подошел к картине. – Просто добавьте вот здесь, подле лица вашего Сергия, золотого сияния. Всего-то поправьте несколько этих листочков на березке. Сделайте остальные пожухлыми, а главные, подле лица, доведите до золотого сияния, чтоб они отличались от прочих – и картина сразу заиграет. Взгляд зрителя уже не будет блуждать бесцельно по кафтану, а сразу ринется к лицу Сергия. И на березке позади него, поднимите тон листвы – напоите ее отражением золотого света.
– И нимб, нимб… – подхватил Коровин. – Сделайте его осязаемым, не бестелесным – отразите в нем золотое свечение, словно он из чего-то прозрачного вылит, и вы получите прекрасный акцент.
Нестеров отошел чуть подальше от картины и прищурил глаза, рассматривая полотно: «А ведь совет действительно дельный! Серебро одеяния уводит взгляд от лица. А теплое золото этот блестящий холод серебра перевесит. Только надо будет чуть рефлексов от золотой листвы на одежду бросить». Внутренне согласившись с советчиками, художник кивнул головой:
– Да, господа, вы определенно правы. Пока время есть, я допишу все, что вы сказали.
– Думаю, надобно еще бокальчики стукнуть за картину! – Василий Иванович обернулся к столу. И на этот раз все бокалы возвратились на стол пустыми.
– А под каким же названием вы думаете выставлять картину? – спросил Коровин.
– Название обычное, что и изображено на картине: «Юность Преподобного Сергия Радонежского», – пожал плечами Нестеров. – После юбилея Сергия прошлогоднего, к названию такому вопросов ни у кого не будет.
– А я вот что думаю, Михал Василич! – Суриков подошел к художнику и приобнял Нестерова за плечи. – Ваша картина так полна мира, чувства высокого единства русского человека и русской природы, так полна возвышенным молитвенным созерцанием и покоем, что так и хочется воскликнуть: Слава в вышних Богу и на земли мир, во человецех благоволение! И вот мне подумалось, а не назвать ли вам картину словами этой молитвы Исаака Сирина?  Ведь все, что есть в этой молитве, уже есть в самой картине. Как в пророчестве Исайи сказано: «Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла»… Это наглядно демонстрирует ваш медведь, мирно возлегающий подле Преподобного Сергия. Его внутреннее примирение с Богом преображает и тварный мир вокруг примиренного человека .
– Да, здесь у вас на картине, Михаил Васильевич, и чистота ума, и откровение, и состояние божественной тихой глубокой радости и любви, получение даров прозрения и познания того, что выше человека, равно ему и ниже него, – подхватил Сергей Коровин. – И все сливается в смиренном принятии преподобным Сергием этих чудесных даров, что «не видел глаз, не слышало ухо, и не приходило на сердце, то, что приготовил Бог любящим Его» . Как Сирин писал: «Смирение есть некая таинственная сила… риза Божества. Кто облекается в сию ризу смирения, облекается в самого Христа». И в этом смирении Сергий у вас стяжает на земле мир – вышний, благоволительный, взаимно соединяющий души человеческие в общей вере, нерушимый внешними бранями и нестроениями, побеждающий всякое зло и неправду. И что мне особенно нравится: вам, Михаил Васильевич, так явственно удалось воплотить духовную суть преподобного Сергия. Он же у вас почти бесплотен, даже трава под его ногами не примята. И цветы как на иконе Богородицы «Неувядаемый цвет». Кажется, что вот-вот – и воспарит он над землей, как дух свободный. И тень его лишь призрачна. Очень хорошо вы его духовную сущность отразили. Поистине – это икона, а не картина.
– Да, я согласен – совершенство «Сергия» определяется глубиной смирения, – ответил Нестеров. – Мне, Василий Иванович, пожалуй, нравится ваша идея, и может быть, я ей воспользуюсь, если, кончено, духовная цензура найдет возможность утвердить законность такого названия.
– Если вы используете слова этой знаменитой молитвы, – мягко сказал Коровин, – то вы тем самым образом сможете дать простор мысли и фантазии зрителя, и освободить себя от возможных придирок к историческим неточностям. И чем больше смотрю я на ваше произведение, Михаил Васильевич, тем все более хочу вас поблагодарить за ваше искусство. Редко удается такая картина, что затрагивает столь глубокие народные духовные струны. И с этой живописной музыкой душа моя очищается и обретает то самое спокойствие и умиротворение, что просто льется из вашего полотна. Воистину смотреть на нее настоящее глубокое душевное удовольствие! Вы написали высокий духовный мир человека. Спасибо, еще раз спасибо вам за это! Недаром Исаак Левитан  так расхваливал вашу вещь! Думаю, непременно надо за это еще выпить!
Нестеров с опаской поглядывал на быстро убывающее вино в бутыли.
– Кстати, – темные глаза Сергея Корвина уже блестели как агаты, – я вскоре свой «Мир» , который, как вы знаете, совершенно другого – земного толка, открою, так заранее приглашаю вас, Василий Иванович и Михаил Васильевич, оказать мне честь и приехать взглянуть на картину первыми.
Художники с благодарностью склонили головы: – Почтем за особую честь, Сергей Алексеевич.
– Василий Иванович, – Нестеров повернулся к Сурикову, – позвольте нам еще раз вашего «Христа» днем посмотреть. А то, в прошлый раз ввечеру темновато уже было. Хотелось бы как следует – при дневном свете – картиной полюбоваться.
– Днем, так днем – буду рад вас видеть, господа! – Суриков развел руками. – Только я иллюзий насчет своей работы не строю. Как вы знаете, ведь я ее для себя писал. Долго пришлось работать – в Сибири у себя дописывал ее. Но, как вы метко, Сергей Алексеевич, сказали, что главное не то, как картина написана, не сюжет, а то какую роль он в душе художника играет, и какое отображение души в ней получается. Поэтому, договоримся оставить рисунок в стороне. Если и говорить – то о сюжете. И впустую хвалить не надо, чем старый и молодой Ефимычи  славны бывают.
– Мне, Василий Иванович, не к чему говорить или писать то, чего я не вижу. Про рисунок вы сами все хорошо знаете. – Нестеров потупился. – А вот выражение лица слепца подмечено у вас точно. Да и понятно, чьи чувства на нем отразились. И лик самого Христа – великолепен. Он такой контраст составляет со слепцом прозревшим: тот земной, а Спаситель – в высшей степени мистичен и иконописен. Неземной у него лик. И взгляд… Самое потрясающее в вашей картине – это взгляд Христа. Его так сразу и не поймешь: отчего я и хотел бы взглянуть на картину еще раз при свете дня. Лицо вашего Христа несимметрично, отчего глаза смотрят вроде бы и на нас, а вроде бы и куда-то вглубь – вглубь души и сердца. И этот потрясающий отстраненный взгляд как бы разрывает замкнутость всей композиции, включает нас в это совершенно мистическое и сокровенное таинство. Только луч света, падающий на руку, пожалуй, разбивает целостность впечатления…
Нестеров поднял глаза: Василий Иванович напряженно ловил каждое его слово. Коровин отошел к окну. Михаил скользнул взглядом по лицу Сурикова и, вдруг, совершенно неожиданная крамольная мысль озарила его. В одно мгновение художнику стало ясно происхождение этого, совершенно особого взгляда Христа. Эта ассиметричность лица… Может ли так быть? Может ли быть так, что Василий Иванович изобразил не слепца и Спасителя, а себя… И не просто себя в виде слепца, что он, в общем-то, и не скрывает… А что если вся эта картина – и есть его автопортрет? Автопортрет духовный и автопортрет телесный? Себя… Да себя он изобразил на холсте сразу в двух ипостасях!

 
Илл. №38. В.И. Суриков Исцеление слепорожденного Иисусом Христом. Х., м.113,5 ; 162,5 см, 1888, Церковно-археологический кабинет Московской православной духовной академии, Сергиев Посад.
Приземленная плоть прозревшего слепца и возвышенный духовный образ, которые сплетаясь воедино в человеке, даруют ему царствие Божие на земле? Потому в глазах Христа и читается безмолвный вопрос: «А ты? Что ты думаешь обо мне?» И смотрит он, разглядывая и угадывая то, что сам земной Суриков еще о себе и не знает…
– Что же вы замолчали, Михал Василич? – Суриков настороженно смотрел на Нестерова. – Продолжайте уж, сделайте милость. Или на вас как перед «Христовым братом» Ге молчанка напала?
«Интересно, знает ли сам Василий Иванович о том, что он изобразил на холсте? И прозрел ли он то, что уже видит его Христос?» – подумал Михаил, но вслух произнес совершенно иное:
– Что вы, Василий Иванович, как вы можете сравнивать своего «Христа» и «Христа» у Ге? Это ж совершенно разные ипостаси! Его «Христа» Государь Император совершенно справедливо «больным Миклухо-Маклаем» окрестил. Это ж так постараться нужно было, чтобы слить в одно в живую форму духовное и телесное, убить во Христе все возвышенное и божественное, оставив лишь человеческое страдание и одну только человеческую ипостась.
– Но Толстому-то, «Христос» Ге по вкусу пришелся, – напомнил Коровин. – Он его не меньше, чем эпохой в христианском искусстве назвал. Именно он уговорил Третьякова приобрести эту запрещенную с подачи Победоносцева  картину.
– Да уж, «Христос» Ге, безусловно, по нраву Левушке Толстому, как и сам Ге, старательно следующий толстовскому опрощению на своем черниговском хуторе, – подтвердил Суриков. – Он и печи теперь сам кладет и мяса не ест, да треплет в своих работах Евангелие, трактуя его, как Лев Николаевич ему повелевает. И Христос с его картины как нельзя лучше отражает его нынешнее толстовское понимание христианского учения не как мистического, а как нового жизнепонимания. Христос у Ге противопоставлен мирскому учению, и упор у него сделан на исключительно человеческие качества – на психологию, чувство собственного достоинства и морального превосходства. Поэтому Толстой на моего-то «Христа» негодует – божественное и мистическое в нем противоречит его новому учению. А дело все в том, что человеческое – суть есть только внешнее, когда божественное, духовное – внутреннее. И при таком внутреннем как у Христа – внешнее уже и не так важно.
– А задача художника в том и состоит, – продолжил мысль Нестеров, – чтобы через внешнее то самое внутренне отразить. Но не у всех это хорошо получается.
– Да, Богочеловека писать нелегко, – согласился Суриков. – А у вас, хорошо получилось. Пусть вы и не Христа, а только Преподобного изобразили. Спасибо вам за то! – Суриков неожиданно размашисто, чуть ли не в пояс поклонился Нестерову. Михаил зарделся.
– Ну, нам теперь надобно идти. Вы уж простите, – Василий Иванович и Коровин переглянулись. Суриков подошел к Нестерову, с силой пожал ему руку и приобнял. – Спасибо, спасибо, Михал Василич, за вашу славную картину. Прекрасно вы ее сработали.
Коровин пожал руку художнику, повторил скороговоркой слова признательности. Одевшись, гости Нестерова спустились вниз, и вышли на Маросейку.


На улице  Суриков придержал рукой Коровина:
– Постой-ка, брат.
Коровин взглянул на своего старшего спутника. Казалось, какая-то важная мысль внезапно озарила его, и Василий замер, нахмурив лоб и сдвинув брови. Он смотрел наискосок через перекресток, где находилась маросейская аптека, и блистала на солнце золоченая вывеска со свиной головой одного из гастрономов купца Белова. Знакомые древние чувства в душе, возращенные, в том числе, и на множестве когда-то прочитанного о старой Москве, вдруг вновь было всколыхнулись, требуя душу художника отозваться почти забытым тихим сокровенным счастьем встречи. Память, не обращая внимания на новые, воздвигнутые последними годами препоны, пролистнула перед Василием страницы старинных карт и планов, книг, печатанных полууставом, и просто чередой начавших мелькать где-то глубоко, даже за пределами внутреннего взора, образами. Тут, на месте магазина – малороссийское подворье  и строптивый игумен Стефан Яворский, там чуть дальше – находилась цифирная школа пастора Глюка и палаты Нарышкина, откуда отец Петра Великого взял в жены его будущую мать.

Где-то в глубине, уже совсем осязаемо – там за грудиной, что-то начало тянуть… Как в старые, еще не совсем забытые времена, было достаточно лишь разрешить себе отдаться этим волнам чувств и памяти, этой пляске образов, которые как актеры затаились за сценой, ожидая третьего звонка… Достаточно было лишь разрешить себе в очередной раз нырнуть из мира внешнего в мир внутренний…

Василий качнулся на каблуках, словно уже собираясь шагнуть вперед, на сверкающую на солнце изморозь камней мостовой… Но вдруг с силой махнул рукой, будто отмахиваясь от чего-то невидимого, и поворотился к Коровину. Посмотрел на него с секунду оценивающе и, беря его за локоть, произнес:
– А пойдем-ка, брат мой Сергей Алексеевич, лучше на Ильинку на Троицкое подворье, в трактир . Там половые-ярославцы особенно расторопны. Скатерти алые, красивые… Да и самовар большой у них знатен. Пойдем, брат мой, согреемся… А то, что-то сегодня на душе очень морозно.
 
18 февраля 1893 г.
Москва

Дорогой папа, мама и Саша!
Сегодня в 3 часа я еду в Киев, где, если будет все по-хорошему, должен быть утром в субботу, и таким образом я снова окажусь лицом к лицу с работой, с мечтами, и, быть может, это меня несколько успокоит, хотя, говоря правду, я и теперь уже значительно чувствую себя бодрее и веселее. [...]
В газетах мое имя везде замалчивают, как будто картины вовсе нет, молчат и про Серова с Коровиным. Александра Владимировна Васнецова меня утешает тем, что и В.М. когда-то настойчиво замалчивали, не замечая его вовсе, например, с «Богатырем», «Аленушкой» и проч., что это нужно вытерпеть. Будем терпеть, а что выйдет – посмотрим. В.М. меня очень ждет в Киеве, там он один и сильно скучает. Да! Государь очень остался недоволен картиной Сурикова, находя, что Христос его в духе Ге. Этого бедный Суриков менее всего желал, но и это нужно вытерпеть. [...]

М.В. Нестеров


Апрель 1893, Москва
Театральный, музыкальный и художественный журнал 
«Артист»
№29, страницы 155-158


XXI Передвижная выставка

Вопреки не раз высказанному и в печати, и в обществе мнению, настоящая выставка, на наш взгляд, одна из очень удачных. Плохих вещей здесь очень мало; большинство картин такого достоинства, что будь каждая из них выставлена на любой из других выставок нынешнего года, она заняла бы там бесспорно первое место. Есть и шедевр выставки, ея кульминационный пункт, если это уж непременно требуется нашею публикою, не терпящей ни в чем равенства – это пейзаж И.И. Шишкина «Валежник»…
Две картины посвящены религиозной тематике, но обе, к сожалению, очень неудачны. Одна из них, М.В. Нестерова, названа так: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение» (Юность преп. Сергия Радонежского). Этот художник, очевидно, хочет идти в разрез со всем позднейшим направлением религиозной живописи, особенно у русских художников. Он прямо отворачивается от всякого намека на реальность и идет в этом дальше дорафаэлистов…
Но В.М. Нестерову недостает хотя сколько-нибудь порядочных технических знаний. В нем чувствуется даже талант, но талант совершенно неразвитой… это именно удача хорошего ученика, а не сознательное произведение законченного художника… медведь точно скопирован с деревянных кустарных игрушек, а березка на берегу источника напоминает рисунки детей.
Такое же отсутствие школы постоянно вредит всем работам и другого, несомненно, талантливого нашего художника В.И. Сурикова. Картина его представляет «Исцеление слепого Иисусом Христом». Такой сюжет, по-нашему мнению, может быть трактован только с трех точек зрения: с религиозной, с исторической, и наконец, так сказать, с психологической, т.е. художник может задаться целью представить впечатление слепого, никогда ничего не видевшего, и вдруг все увидавшего. Но последнее совсем недоступно живописи, потому что, как известно, прозревшему слепорожденному приходится постепенно учиться видеть, как учатся маленькие дети, и такого момента, когда он переходит от слепоты к зрению, у него нет. Религиозного настроения в картине Сурикова нет нисколько, точно также нет и исторической трактовки, даже благодаря одним только типам, взятым, вместо Палестины, на первой русской церковной паперти. Мы не можем отыскать еще какой-либо другой точки зрения, с которой мог взглянуть художник. Может быть, мы ошибаемся и были бы очень рады, если бы он мог нам объяснить нашу ошибку…

А.Новицкий 



 
Весна 1893 года
Долгоруковская улица
Москва

Да, определенно, с новой квартирой повезло. Хорошо, что Збук  против прежней цены пять рублей сбросил. Квартира его хоть и недешевая, но на ту пятерку хоть дрова, считай, бесплатно стали выходить. Да и квартира сухая и светлая.
Интересный год – столько событий. Подумать только, у Павла Михайловича Третьякова брат умер. И ведь только в начале года вместе работали в комиссии на конкурсе по изображению русского быта в Обществе любителей художеств. И тут на тебе… И редкая в наших палестинах справедливость наконец-то восторжествовала: судебная палата приговорила бывшего конференц-секретаря Академии художеств Исеева к ссылке в Сибирь за растрату.
А Репина все восхваляют в каждом номере «Артиста». Называют обладателем «зоркого и верного глаза». Ну да, может так оно и есть. А «Исцеление слепорожденного» на Передвижной выставке провалилось. Критика совершенно недовольна. Идеалисты ругали, что она очень реальна, а реалисты – что чересчур идеальна… Вот и поди – разбери их. Так они и «Городок»  не поняли. Писали: «Каким образом художник мог вложить такой сущий пустячок в колоссальные рамки»… А плюнуть придется на всех них. Вот, взять Ванэйка – так он свои картины так и подписывал девизом – «Als Ich Can» . Чего зря расстраиваться – весна на улице. Новая жизнь начинается…

Когда Василий уже подходил к дому, рядом по мостовой зацокали копыта. Художник повернул голову: мимо него неспешно катилась извозчичья пролетка. Сидевшая в ней девушка тут же отвела взгляд в сторону. А, да это соседка – живет в соседнем доме. И раньше, похоже, она где-то неподалеку жила – когда еще «Морозову» писал. Вот совпадение! Точно – ведь одна из девушек в толпе на картине так ее напоминает. Видно запомнилось ее лицо, тогда еще молодой девчушки. Суриков несколько раз встречался с ней взглядами на улице, но судя, по всему, никакого интереса он у нее не вызывал. Действительно, чем может быть интересен сорокапятилетний мужчина, женщине, которая как минимум вдвое его моложе? Неожиданно впереди кто-то вскрикнул, послышалась горячая мужская брань. Лошадь стала горячиться и громко надрывно ржать. Должно быть, кто-то ее напугал! Она стала артачиться, пытаясь встать на дыбы. Плохо дело – того и гляди понесет еще!
Не думая ни секунды, Суриков побежал к пролетке. Бабы на улице завизжали. Василий, подскочив к лошади сбоку, умело увернулся от копыт и схватил лошадь под уздцы, повиснув на упряжи всем своим весом. Лошадь опустилась на все четыре, и тут уж ее крепко схватил соскочивший с козел извозчик.
Василий пошел к пролетке и протянул руку:
– Позвольте помочь вам сойти?

 
Илл. №39. В.И. Суриков. Слева направо: «В объятиях». Бум., кар. Портретные зарисовки М.А. Зелениной. Бум., кар. Портрет М.А. Зелениной. Х.,м.
Все: Киевский музей русского искусства.

Женщина улыбнулась. Она приняла руку Василия и сошла на мостовую, потом сняла с пролетки дочку. Суриков отметил, как ладно скроена фигура молодой матери. Да и лицо ее достаточно симпатично, особенно с этим румянцем. Они отошли вместе на тротуар.
– Благодарю вас за помощь, это было весьма мило с вашей стороны и… – Она еще раз улыбнулась. – Даже немного забавно.
– Мы ведь по соседству живем. Это был мой соседский долг, – улыбнулся в ответ Суриков. Он внимательно посмотрел в ее голубовато-серые глаза. – Позвольте представиться: Василий. Я художник – фамилия моя Суриков. Может, слышали…
Женщина лукаво взглянула на Сурикова:
– А я знаю, кто вы. Мне вас показывали, как вы по соседству поселились. Сказали «знаменитый художник». А я и не знала, что художники такими бравыми бывают. А я – Мария Александровна. – Женщина сделала паузу и добавила. – Вдова дворянина Зеленина. А сейчас мы с дочерью живем у его родственников.
– А мы с вами в одном положении: я тоже вдовец, – ответил Суриков. – И у меня две целых дочери.
Румянец на щеках разгорелся еще ярче:
– В таком случае, Василий Иванович, как своего спасителя, я должна вас просить непременно быть у нас завтра к обеду.
– Что же, благодарю за приглашение, Мария Александровна. Непременно буду.
Они раскланялись. Василий Иванович дождался, пока мама с дочкой скроются за дверью и только тогда пошел домой. Нет, определенно, и в сорок пять жизнь еще, может быть, не кончается. Да и батюшка, Иван Васильевич , вторым браком женат был. И ничего – трое детей у них получилось.





 
Начало сентября 1894 года
Исторический музей
Москва

Сойдя с конки возле здания городской думы, Михаил Нестеров направился через Воскресенские ворота к Красной площади. Подойдя к Иверской часовне, художник перекрестился и поклонился образу отрадного перепутья для всех православных. Во всех городах, кроме Москвы, дороги ведут счет верст от почтамта. И только в Москве все дороги начинаются от духовного символа города, от ее святыни – от часовни самой верной покровительницы путешествующего, да и всего православного государства – Иверской Божией Матери–Вратарницы . Со стародавних времен каждый москвич, возвратившись из путешествия, завсегда почитал своим долгом поклониться святому образу. Василий Иванович рассказывал Нестерову, что начало  стрелецким бедам было положено с нарушения царем Петром этого обычая. Вернувшись из Великого посольства, Петр не стал поклоняться чудотворному образу, а сразу же поехал в Немецкую слободу к своей возлюбленной Анне Монс.

Михаил Васильевич прошел в сени Исторического музея, ступая по шахматным плитам на полу, проследовал по ковровой дорожке мимо львиной стражи, и стал подниматься по лестнице на второй этаж, где в одном из еще неконченых залов работал над своей картиной Василий Суриков. Служитель указал на дальний запасной зал в круглой башне. Через несколько мгновений Нестеров уже стучал в затворенную простую дощатую дверь.
– Войдите! – прозвучал изнутри знакомый голос. Нестеров вошел в круглый зал. Василий Иванович с улыбкой на лице и настороженным взглядом приветствовал художника.
За спиной Сурикова высилось что-то длинное, узкое и грандиозное почти в девять аршин величиной. И, похоже, что новая работа Василия Ивановича чрезмерно сваливалась в землистую умбристую гамму. Видимо, чувства Нестерова слишком явно отразились на лице, потому что Василий Иванович, пристально ловя каждый оттенок взгляда, каждое движение брови Нестерова, тут же пригласил его пройти на другое место:
– Пожалуйте, Михаил Васильевич, вот отсюда смотрите. Знаете, как важна точка зрения. Только так все правильно взором охватить можно. И взглянуть так, как я все вижу. А вы у картины всего второй зритель. До вас из посторонних картину только Савва Иванович видел.
Нестеров послушно занял «правильную» позицию. Василий Иванович отступил на шаг влево и продолжил наблюдать за гостем «из посторонних».
«Да, Суриков никогда не отличался деликатностью в речи», – подумал Нестеров. – «Посторонний… Конечно, а кто же еще? Отношения, духовная близость – такая штука. Когда-то сблизило горе, позволило открыться навстречу двум душам, алкавшим утешения. Но – время лечит. И каждого – совершенно по-своему. Каждый свое собственное лекарство выбирает. И тут уж пути расходятся: не всем одно и то же снадобье по вкусу приходится. Спасибо, что пригласил одним из первых на картину взглянуть. Значит все еще мнение в цене»…

Суриков напряженно молчал, продолжая напряженно поедать взором все эмоции молодого художника. Понимая, в какой ситуации он оказался, и чего именно от него ждет Василий Иванович, Михаил Нестеров постарался отвлечься от общего эмоционального фона картины и предался рассмотрению деталей. Меньше всего хочется обидеть творца, положившего годы на создание монументального полотна на популярную по нынешним государственным кондициям патриотическую тему.
Что же, тогда можно не заметить ленивую небрежность размашистого мазка, характерные для письма Сурикова непроработанные детали, странную выпуклость перспективы. Хотя… Хотя, ведь именно так и воспринимает глаз пространство – а вовсе не гладким равномерно удаленным полотном. Этой странной натуралистичностью внутреннего взора отличались и «Стрельцы» и «Меньшиков». Такая особенность изображения придала им совершенно особое звучание, где зритель словно погружается в атмосферу картины, вступает в изображаемое пространство и становится участником действа. Так и тут – в разгорающейся битве при Искере. При всей странности композиции, чем-то напоминающей панно Тинторетто «Битва при Заре» , тусклой цветовой гаммы, разворачивающаяся на полотне драма моментально захватывает, затягивает. Пусть казаки на картине стреляют в XVI веке из курковых ружей вместо затинных пищалей, и одеты они в формы XVIII столетия…  Да разве в этом дело? Живопись же не археология – можно и не заметить этих промахов. Здесь не нужно убеждать зрителя фактами и научными изысканиями, требующими специальных примечаний в каталоге выставки или в названии – сила картины совершенно в другом!
 
Илл. №40. В.И. Суриков. Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем. Х., м. 285 ; 599 см, 1895. Государственный Русский музей

Мгновение, и начинаешь ощущать напряжение этой груды тел, сплетенных в одно единое целое казацкого войска. Нестерову показалось, что он почувствовал даже запах битвы – эту смесь пота, крови, пороховой гари, брызг воды, прелых одежд и мятых кож. Или это был просто запах свежей масляной краски?  Но, нет – Михаил ощутил, что картина в одно мгновение поглотила его, перенесла целиком  прочь из музейного зала туда – на берега реки. Точнее – заставила парить над рябью воды, уворачиваясь от летящих стрел и обозревать все поле битвы.
Не в этом ли чудесном похищении из действительности в созданную на полотне другую реальность и состоит истинное искусство художника? И тогда можно закрыть глаза на то, что сам Ермак, и другой атаман, что стреляет из самопала, да еще несколько их ближайших сподвижников, по-видимому, «потеряли» свои ноги в этой безумной гуще переплетенных тел. Можно не обращать внимания, что прообразами большинства казаков послужило всего несколько типажей, характерные внешние черты которых растиражированы на полотне, отчего кажется, что на бой вышли одни родные братья из нескольких казачьих семей. Никакого строя, никакого военного порядка – просто давка, каша из людских тел с обеих сторон. Зачем думать обо всех незначительных мелочах, которые не способны умалить самого главного – способности картины безраздельно захватить на какие-то мгновения душу зрителя. Как это, должно быть, получается у того шайтанника в рядах басурман, что яростно бьет в бубен, призывая духов природы и предков на помощь в защите родных земель. А в противовес бубну парит на руках кого-то из казаков икона и стяг с Милостивым Спасом, чей лик уже так знаком по выражению лица на «Исцелении Слепорожденного».
– Ну, что? Как? – взволнованный тембр голоса Сурикова вернул Нестерова обратно в зал. Нестеров обернулся на голос и увидел бледное, взволнованное и вопрошающее лицо Василия Ивановича.
– Что сказать, Василий Иванович, верно, вы и сами все уж знаете… – по взгляду Сурикова не было понятно, правильно ли он уловил начавшую разворачиваться из уст Нестерова оценку его творения. Однако последующие слова прибавили румянца на щеках художника и заставили, наконец, залучиться счастьем уголки его глаз. Нестеров стал вдохновенно говорить о сочной звучности произведения, о захватывающей драматичности изображенного момента, о прекрасном суровом природном фоне и об особенном лаконичном колорите:
– И удалась вам, Василий Иванович, написать не только Ермака, но и самое главное – его волю. На полотне не может не чувствоваться его непреклонная воля, сливающаяся воедино с волей неизбежности и рока, которые парят над обреченными на свои судьбы людскими стаями. И, кончено, Василий Иванович, как и прежде, чем больше смотришь на вашу картину, тем больше растет от нее впечатление, тем больше оно охватывает. Ощущаешь картину как саму жизнь, но без ненужных фотографических подробностей. Я не могу не сказать, что возможно, своими достоинствами «Ермак», быть может, будет превышать все, что писано было вами до сих пор. Огромный народный подъем, эпопея – это главное, чем проникаешься в вашей картине с самых первых моментов.
Суриков резко повеселел, поняв, что нашел в Нестерове, в его восприятии картины то, что и хотел найти. Тон его голоса в одно мгновение переменился, и Нестеров не мог отделаться от впечатления, что именно таким голосом говорил бы и сам Ермак, окажись он сейчас в зале перед ними воочию.
– Вот вы совершенно верно заметили, Михаил Васильевич, что нет у меня в картинах этих ненужных подробностей. В каждой картине у меня взята лишь одна идея, выражающаяся в центральной фигуре и в фигурах ее окружающих. Далее идет фон картины – а это уже все дело второстепенное. Моя задача приковать все внимание зрителя к центру картины, воскресить прошлое, а не развлекать его деталями. Поэтому, и фон и детали не должны быть тщательно выписаны, а только намечены. Тогда получается все так, как если бы зритель все видел сам своими глазами. Толстой как-то метко сказал, что настоящее искусство не нуждается в украшениях, как жена любящего мужа. Только поддельное искусство, как проститутка, должно быть всегда изукрашено. Потому что причина появления поддельного искусства – есть корысть. А я добавлю, что еще и направленство  и идейность, а не просто потребность выразить свои переживания!
Нестеров, соглашаясь с утверждением, кивнул головой. С каждой минутой укрепляясь в своем убеждении в живописной удаче с «Ермаком», Василий Иванович продолжал вдохновенно рассказывать о казаках, что послужили натурой для его картины. Говорил он долго, во всех деталях расписывая неслучайные случайности встреч. Рассказал как прошлым летом, на даче Кузнецовых в Бугаче, он писал здорового мужика с крепкими мускулистыми руками – ссыльного полтавского казака Антона Семеновича Головатинского. Вот он на картине – гребец в лодке в холщевой рубахе. Потом долго говорил и про другого казака – Анания Семеновича Черкасова, что привозил на дачу дрова. Этот бугачевский казак превратился в воина с бородой под знаменем, позади воина в шишаке. Вспоминал Суриков и про красноярских городских чиновников Гоголевых: Михаила и Павла Яковлевичей, что посажены были художником на картине в одну из лодок.
– А вот тут у меня Виктор Никольский  остяком убитым живописно так падает. Смотрите: вот он – руки расплескал, голову запрокинул. Я его зарисовал, когда он у меня на Долгоруковской позировал для одной из фигур в «Исцелении Слепорожденного». А он возьми, да и в обморок упади. Так я его тут же падающим на пол и зарисовал.
Рассказывал Василий Иванович и о путешествиях по окрестностям Тюмени и Томска. Он описывал Нестерову щиты, пушки, самопалы, шапки, шлемы, пороховницы, мечи и кольчуги. Говорил Василий Иванович вдоволь и вдохновенно, как говорил бы всякий творец, который долго-долго держал взаперти все свои переживания, но встретил, наконец, благодарного прилежного слушателя. Когда же наконец Суриков наговорился досыта, Нестеров деликатно испросил разрешения сказать о тех незначительных малостях, что его беспокоили в картине, точнее о тех, спросить о которых было бы достаточно тактично, ибо любой художник понимает, что не бывает произведения без недостатков, кроме, пожалуй, «Явления Христа народу» Иванова:
– Вот, только, Василий Иванович, скажите, показалось мне, что возможно шишак, у вашего Ермака немного выпирает вперед… И еще я мысленно не совсем могу найти, где же у атамана ноги…
Суриков, естественно ожидая и ложки дегтя от собрата по цеху, страшно обрадовался, что вопросы коснулись лишь таких незначительных, как было видно по его довольному виду, деталей:
– Ноги, говорите? Что же, Михаил Васильевич, ноги у Ермака я обязательно поищу…
При прощании Василий Иванович был гораздо более радушен и приветлив, чем при встрече:
– Только представьте, Михаил Васильевич. Вот пишу я тут в музее Ермака. А ведь тут, рядом, у ворот Иверских в клетке сиживал сам Емельян Пугачев, гремел кандалами, а бабы московские вокруг в обморок от страха падали. И именно здесь он перед отбытием на казнь молился на Иверскую икону и винился: «Виноват, дескать, перед Богом и Государыней». Так и вижу его глаза – смиренные уже, но силой горят. Сколько сюжетов… И как мимо них пройти возможно. Ведь все это замечательные моменты нашей русской истории. Есть у меня и про Емельяна задумка…

Нестеров вышел на улицу и с удовольствием вдохнул свежего воздуха. Подойдя к  Иверской часовне, он перекрестился, поклонившись в пояс.
Одна мысль не давала ему покоя: «Неужели… Неужели эта потеря Суриковым стрежня в своих картинах, действительно свершилась по его же собственной молитвенной просьбе? Могло ли так статься, что Господь услышал его, навеки оградив художника от мира снов и видений, даровавших необъяснимую силу его первых картин? Не слишком ли дорогою цену приходится ему платить, потеряв не только супругу, но и бездонный источник своего творческого вдохновения? Но, ведь, кажется, он и сам в своем глубочайшем раскаянии желал понести эту епитимью… И что с ним будет теперь, когда он окончательно поймет, что уже никогда не сможет вернуться на прежнюю дорогу?»


 
19 февраля 1895 года
Газета «Новое время»

XXVIII передвижная выставка

Огромная картина В.И. Сурикова «Покорение Сибири Ермаком» производит своим колоритом крайне тяжелое, гнетущее впечатление. На холсте в несколько квадратных сажен величиною изображен обрывистый берег реки, на котором вдали очертание какого-то города, силуэты всадников и широкий спуск к реке, сплошь покрытый толпами татар с медными щитами, луками, копьями и проч. На первом плане малые и большие лодки, также почти вплотную покрытые сидящими, стоящими и лежащими фигурами казаков, палящих в бесчисленного неприятеля из своих тяжеловесных пищалей. Написана картина с большим знанием эпохи, аксессуаров, но вся она как-то холодна, точно застыла. В фигурах очень мало жизни и движения, мало разнообразия в поворотах, в экспрессии, слишком много во всем покоя – это не живые отчаянные люди, а какие-то автоматы, спокойно сидящие, стоящие или лежащие. Притом же все передано приблизительно: вода – не вода, воздух – не воздух, да и лица недостаточно живы. В.И.Суриков с первой же своей большой картины «Казнь стрельцов» заявивший себя большим художником, в техническом отношении не подвинулся вперед и, в то время как его же современники И.Е. Репин и В. Поленов достигли большого мастерства и колорита, он остался почти на ученической степени технического совершенства. Это результат тех вечных криков восторга, которыми наши старые критики наделяли всякое новое произведение В. Сурикова, оставляя совершенно в стороне все его технические недостатки, или говоря о них лишь мимоходом.
К людям с большим талантом нужно предъявлять и большие требования и если бы это делалось по отношению к Сурикову, талантливость и сила которого никогда не подлежала сомнению, он не давал бы теперь таких тяжелых и не колоритных картин, как «Покорение Сибири».

О-шев

 
24 февраля 1895
Петербург
П.Ф. и А.И.Суриковым


Здравствуйте, дорогие мамочка и Саша!

Спешу уведомить вас, что картину мою «Покорение Сибири Ермаком» приобрел Государь. Назначил я за нее 40 тысяч. Раньше ее торговал Третьяков и давал за нее 30 тысяч, по обыкновению своему страшно торговался из назначенной мной суммы, но Государь, к счастью моему, оставил ее за собой.
Я был представлен великому князю Павлу Александровичу. Он хвалил картину и подал мне руку; потом приехал вел. кн. Владимир Александрович с супругой Марией Павловной, и она, по-французски, очень восторгалась моей картиной. Великий князь тоже подал мне руку, а великой княгине я руку поцеловал по этикету.
Был приглашен несколько раз к вице-президенту Академии графу Толстому, и на обеде там пили за мою картину. Когда я зашел на обед передвижников, все мне аплодировали. Был также устроен вечер в мастерской Репина, и он с учениками своими при входе моем тоже аплодировали. Но есть и... завистники. Газеты некоторые тоже из партийности мне подгаживают; но меня это уже не интересует... Слава господу, труд мой окончен с успехом! По желанию моему главнокомандующий великий князь Владимир Александрович разрешил видеть мою картину казакам лейб-гвардии. Были при мне уральские казаки, и все они в восторге, а потом придут донские, Атаманского полка и прочие уж без меня, а я всем им объяснял картину, а в Москве я ее показывал донцам.

 
9 февраля 1895 года 
Троицкое кладбище
Красноярск

Александр Иванович Суриков стоял перед заметенным снегом могильным холмиком с новым деревянным крестом, сплошь покрытым изморозью. Еще и девятины не минули с того дня, как преставилась матушка Прасковья Федоровна, а могилка ее уже почти ничем не отличается от десятков других тут на Троицком кладбище. Вырос еще один холмик слева от собора подле мужниной могилки. И пришел мир в равновесие – Бог забрал то, что когда-то выпустил на время в мир. Все связано. Хоронили матушку в черном платье, что когда-то покойница Лизавета  ей сшила… А голову по-крестьянски платочком повязали . Письмо брату в Москву писалось с трудом – слезы катились из глаз и пару раз смазали прыгающие чернильные строки.
Трудно смириться в мыслях с уходом дорогого человека, вся жизнь которого являла для тебя основу всего мира вокруг. Пока жива мама – ничего страшного не может случиться. А если и грозит что-то, то все непременно она поправить может: не словом – так молитвой, не делом – так просто любящим взглядом. А природа все вмиг уровняла. И тех, кто полвека назад ушел, и тех, кто лишь недавно покинул грешный мир. Александру вспомнились слова старинного старообрядческого духовного стиха-причитания, что слышал он от матери:
«Зная, что жизнь не вечна.
Дивно, как шествуем мы
Все равным образом
Из тьмы на свет,
А из света во тьму,
Из материнского чрева
С плачем в мир,
А из мира печального
В могилу.
Начало есть – плачь и конец – плачь,
Какая ж нужда в шествии?»

Страшно терять мать. Ты оказываешься один на один со всем миром. Нет больше самого ревностного заступника за твое тело и душу перед Богом и людьми. Трудно пережить такое горе. И было бы еще труднее, если бы не помощь и участие друзей: Евдокии Петровны Кузнецовой, доктора Крутовского, Гоголевых, племянницы Тани Доможиловой, да и всех остальных, кто не остался безучастным к тому неминуемому горю, которое рано или поздно приходит в каждый дом.

Позади под чьими-то шагами звонко захрустел февральский снег. Александр обернулся: от храма к нему приближался кладбищенский сторож. Шел он медленно – к чему на кладбище тропиться? Подойдя, он снял шапку: «Упокой, Господи, душу рабы твоей…». Затем молча встал рядом – слова часто бывают лишними и только портят красноречивое безмолвие. Однако было видно, что ему не терпится что-то сказать Александру. Суриков повернулся к сторожу, вздохнул, вспорошил щепотью усы, сбрасывая налипшие на них снежинки, и тихо проговорил:
– Вот такие, значит, у нас дела…
– Да… – cогласился сторож. – Только тут, вот это… Еще, значит, одни обстоятельства имеются…
Александр Иванович недоуменно посмотрел на мужичка. Вид у того был смущенный. Что ж еще за обстоятельства?
– Вот тут, эта… – cторож переминался с ноги на ногу, явно не решаясь продолжать. – Вы уж простите, Ваша милость… Дозвольте мне…
Он водрузил шапку на голову, и бочком подошел к могиле Прасковьи Федоровны, отбрасывая снег в стороны боковинами валенок. К удивлению Александра, он присел у могильного холмика на корточки и стал аккуратно разгребать снег рукавицами. Вскоре среди белого пуха снега проявился густой изумруд еловой хвои. Сторож аккуратно снял с могилы лапник и поманил к себе Александра:
– Вот!
Решительно не понимая, что хочет показать ему сторож, Александр приблизился к могиле и замер: на земляном холмике, аккуратно свернувшись клубеньком, старательно поместив свою лобастую голову на широких лапках, лежал их домашний кот – матушкин любимец. Глаза его были закрыты, ушки нависли вперед, а хвостик укрывал задние лапки. Если бы не снег, вмерзший в его шерсть, можно было бы подумать, что он просто спит на могилке.

Так вот куда он подевался! Ведь кот прошел со всеми весь скорбный путь до кладбища. И когда хоронили матушку – кот стоял в сторонке и все смотрел. А домой он уже не вернулся. «Провожать пошел» – сказали старушки. С тех пор больше его никто не видел.
Сторож приподнялся, отряхнул рукавицы:
– Вот, значит подхожу я к могилке-то, смотрю – а он вот также лежит, словно на перинке устроился и дремлет. Я хотел его согнать, а потом смотрю... Ну, я лапником его прикрыл – пусть, думаю, уж кто придет, так уж и решим, что делать-то с ним…

Ресницы на морозе очень быстро становятся тяжелыми от замерзающих слез. Александр отвернулся. Через пару мгновений сказал сторожу:
– Вот, значит, как… Вот, любовь-то какая бывает. Ни каждый человек такую испытать сподобится. Давай, брат, сходи-ка за заступом и киркой. А я пока… Давай его вон там, за оградой и похороним. – Александр махнул рукой в сторону каменной ограды, за которой вниз с холма открывался прекрасный вид на Воскресенский собор, квадраты домишек с пирамидками крыш, голые остовы деревьев и горы за рекой Качей, что связывали у горизонта землю с небесами.

 
Конец февраля 1895 года
Москва

А.И.Сурикову

Здравствуй, дорогой наш Сашенька! Получил вчера твое скорбное письмо. Чего говорить, я хожу как в тумане. Слезы глаза застилают. Милая, дорогая наша матушка! Нет ее, нашей мамочки.
Господи, не оставь нас!
И помяни ее, господи, во царствии твоем! Она достигла царствия божия своей труженической жизнею. Милая наша! Я заберусь в угол, да и вою. Ничего, брат, мне не нужно теперь. Ко всему как-то равнодушен стал. По всей земле исходи – мамочки не встретишь. Недаром я ревел, как выехал из Красноярска. Сердце мое сразу почувствовало, что я ее больше не увижу...
Скорбно, скорбно, милый братец мой Сашенька! Так бы и обнял тебя теперь и рыдал бы вместе с тобой, как теперь рыдаю. Я все ждал лета, чтоб тебя с мамой в Москве увидеть, и комнатку для мамы назначил...
Я крепко жму руку Борисову и горячо благодарю всех, кто сколько-нибудь помог тебе, милый брат, в трудную минуту. Дуню, и всех твоих верных товарищей.
Хорошо, что снял фотографию. Потом увижу, а теперь жутко мне. Не тоскуй, Саша, укрепись по возможности. Молись, как и я, о мамочке, голубушке нашей. Господь услышит молитву нашу, ибо у нас сокровище есть – вера.
Как ты живешь теперь? Кто готовит тебе и кто около тебя: Письмо это пройдет 20 дней, а меня беспокоит, что с тобой за это время будет? Одно, Саша, не давай воли отчаянию. Это и грешно (по нашей христианской вере), да и не поможет. Это я по прежнему своему горю сужу. Летом, если господь велит, мы непременно увидимся. Я жду не дождусь этого времени. Напиши мне о себе, а я вскоре еще буду писать тебе.

Целую тебя, дорогой и милый брат мой Сашенька.

Твой В.Суриков