Роман Ненаписанный дневник Глава 25

Осень 1728 года
Березов

Никто не знает, сохранил ли отец Федор тайну исповеди Александра Даниловича, или искреннее раскаяние и молитвы действительно возымели свое чудесное действие, но через некоторое время капитан Миклашевский объявил, что с позволения воеводы, бывший князь и дети его в сопровождении караула могут совершать недолгие прогулки по Березову. Александр был рад воспользоваться чуть большей свободой. Однако, к сожалению, погоды в Березове стояли уже совсем не те, что летом. Северный край давал о себе знать.
Меншиков с удовольствием полностью обошел весь город. Посад в Большом остроге состоял почти из одних только переулков, разбросанных без всякой правильности. А вернее было сказать, что дома на посаде стояли так, как их хозяевам заблагорассудилось. Каким-то подобием регулярности выделялась, пожалуй, только центральная Базарная улица с торговыми рядками и амбарами. Дома в Березове были хоть и невысокие, но не безобразные, и достаточно чистые снаружи. Оград вокруг домов почти не было – воровство в городе не было распространено. Однако большинство дорог было немощеных – только изредка встречались мостки подле домов купцов и обывателей позажиточнее. А посреди города и вовсе располагалось совершенно непроходимое зыблющееся болотистое место. Зато на дорогах не валялся навоз как в Тобольске: все хлевы и конюшни были построены в отдалении за посадом.

К концу сентября стало уже заметно холоднее: кадки с водой в сенях стали подергиваться за ночь ледяной коркою. Двадцать восьмого сентября, в первую субботу по отданию праздника Воздвижения, Александр с детьми сходили на службу в Спасскую церковь в придел преподобных Печерских старцев Антония и Феодосия. После службы Меншиков поднял бокалы вместе с Миклашевским за викторию при Лесной .

К началу октября березовское небо затянуло тяжелыми темными облаками. Водяной туман по утрам был столь густым, что ближайшие строения проступали сквозь него лишь смутными расплывчатыми контурами. Деревья полностью и окончательно оголились, и в воздухе повисло какое-то сырое уныние. В предчувствии близости первых настоящих зимних холодов с рек снялись гуси и лебеди. С их отлетом Березовский край опустел.
Вскоре минули дни взятия Шлиссельбурга и битвы при Калише , также отмеченные викториальными литургиями в храме и скупыми поздравлениями офицеров. Меншиков возжег свечи в память погибших на полях воинов и помянул покойницу Марту-Екатерину. Именно на вторую годовщину взятия Шлиссельбурга начался авантаж Петра с Катериной . И все – пролистнула их жизнь. Перевернула страницу с ними.

На новую луну двадцать четвертого октября пришелся праздник остяцкого нового года. Оказалось, что остяки свой календарь исчисляют по луне, и потому насчитывают в году целых тринадцать месяцев. Кроме того, на взгляд Александра, они поступали чрезвычайно благоразумно и совсем не вели летоисчисления. Все, что происходило в их жизни больше десяти лет назад они и вовсе не помнили, считая, что длинная память вредна для душевного спокойствия. Все стародавние минувшие времена у остяков почитались геройскими и счастливейшими для всех их предков.
«Потому у остяков нрав кроткий и доброжелательный, – рассудил Александр. – Все потому, что их прошлое не тянет».
Новогодний остяцкий праздник проходил с непременным шумом, боем в бубны, дикими танцами и поеданием жертвенного оленя. Юрты остяков находились за палисадом – с западной стороны. Хотя княжны частенько предпочитали совершать прогулки отдельно от родителя, смотреть остяцкий посад они ходили вместе с отцом и братом – и, конечно, под охраной вооруженного караула. Остяцкими юртами назывались обычные деревянные срубы, только прикопанные в землю. В каждой юрте было всего только одно окно, которое заклеивалось рыбьим пузырем или оленьей брюшиной. Дверь в юрту больше походила на небольшой лаз. Пологая кровля состояла из жердин, поверх которых в несколько слоев была уложена береста, торчащая по краям. Поверх бересты был уложен дерн, который кое-где давал весьма значительную поросль. Дым от очага валил без всякой трубы через отверстие в крыше.
– Примерно также жили и мужики-переведенцы, что Петербург строили, – рассказывал детям Александр. – Что может быть быстрее построено, чем простая землянка? И тепло под землею. Греет земля-матушка. Только воды многовато бывало.
Младший Александр с удивлением смотрел на отца. Казалось, он и представить себе не мог, с чего начиналась на самом деле новая столица Российской империи.

Гуляя по остяцкому посаду, Александр заметил, что в одной из больших остяцких юрт происходит какое-то действо. К своему удивлению, Меншиков  понял, что там дают настоящее театральное представление. Два остяка – один повыше, а другой совсем невысокий, были наряжены в оленьи шкуры. Они представляли оленей, за которыми крался охотник: он был на лыжах и держал в руках лук со стрелой. Еще один остяк стоял в сторонке и свистел как птица. То ли выпитая водка, то ли особый настрой остяцкой публики, наполнявшей юрту, повлияли на Меншикова, и он неожиданно для себя включился в разворачивающуюся перед его глазами драму. Он понял, что охотник идет по следам матери-оленихи с олененком и вот-вот настигнет их. Остяки в оленьих шкурах то и дело убегали и вновь возвращались, изображая, как они устали от преследования кровожадного охотника. С каждым новым заходом неизбежная развязка становилась все ближе и ближе. Остяк-птица отчаянно свистел, предупреждая оленей о надвигающейся опасности. Но олененок окончательно выбился из сил. Когда охотник натянул тетиву, вздох ужаса пробежал по юрте. Александр оглядел простые грубые лица охотников: глаза многих блестели стеклянными бусинками слез. Удивительно – наверняка они не первый раз смотрят это незамысловатое представление, которое смотрели еще их деды и прадеды, но все так же всей душой отдаются происходящему в представлении. Да здесь бы могли поучиться искренности игры столичные лицедеи! И не нужны никакие расписные декорации, богатые костюмы. Душа, вложенная в представление, делает гораздо больше, чем самые красивые костюмы и декорации. Когда мать-олениха стала вылизывать смертельно раненому олененку рану, среди остяков послышались тяжелые вздохи и раздался плач .

Несколько дней после праздника большинство остяков с трудом передвигались, так как напивались они на праздниках немилосердно. Простецкая остяцкая натура была не столь крепка супротив русской. Но, так же как и у казаков, сила остяцкого богатыря измерялась количеством выпитого хлебного вина без нанесения особого ущерба для готовности воина и охотника к бою.
Остяцкое летоисчисление показалось Александру более верным, чем старый русский сентябрьский новый год и новый его вариант посреди уже царствующей вовсю зимы . И действительно – вскоре после остяцкого нового года, аккурат в казачий праздник святого Дмитрия Солунского выпал первый снег. А к началу ноября редкие оттепели прекратились, и реки окончательно встали подо льдом.

Праздник в честь покорения Сибири прошел с традиционным крестным ходом. В честь столь почитаемого казацкого праздника воевода указал произвести винные дачи с кружечного двора для всех обитателей Березова. Винное жалование регулярно выдавалось и в важные государственные праздники, такие как дни тезоименитства самого Государя и членов царственной фамилии. Своих винокурен в Березове за отсутствием пахотных земель и сева не было. Но вари  государева винного жалования регулярно доставлялись с Тобольских винокурен. А как еще? В Сибири употребление вина есть первейшая народная необходимость для здоровья.

Ноябрь предстал уже настоящим зимним месяцем. Впрочем, это не так и удивительно – разве зима в ноябре в Петербурге была редкостью? День стал значительно короче, наступившие холода требовали ношения тяжелой и неудобной одежды, а отправление простых ежедневных надобностей стало похоже на серьезное испытание. Впрочем, постепенно и к этому привыкли.
В Березове, похоже, ввиду особого северного положения города, никто не следил за соблюдением Петровских указов  о бритье бороды. Ни разу не встречал Александр здесь и ромбовидных бородовых знаков, должных приобретаться бородачами за пятьдесят рублей в год, чтобы сохранить свою бороду на месте. В России любую государственную глупость простой народ постепенно низводит на нет. А богатым, которые всегда на виду, остается лишь постоянно откупаться от государевых нововведений. Впрочем, в этом самом откупе, вероятно, и состоит смысл большинства новых государевых указов и законов. Иначе с чего же государству жить?

Совсем перестал брить бороду и Александр – в память о Дарье. Как в народе говорят: «отпустил бороду – надел траур». Иногда, рассматривая себя в зеркало, он с удивлением замечал, как меняется его облик. И дело было даже не в седине, усердно побившей поредевшие волосы и небольшую еще бородку. Он хорошо помнил свой портрет, снятый по указу губернатора Долгорукого в Тобольске. Ожесточенное, напряженное лицо, с резким, пробирающим до самого нутра взглядом. Взглядом плененного, надломленного личным горем, но не сломленного окончательно воина, во взоре которого еще горит надежда собраться с силами и дать смертельный бой своим врагам.
Ныне из зеркала на него смотрел совершенно другой человек… Надо честно себе признаться – это был просто седовласый старец. Высокий лоб с залысинами обрамили уже почти сплошь белые локоны, переходящие в бакенбарды и бороду. Но не это главное: бороду можно сбрить, если надо, а волосы подкрасить. Не это определяет облик человека. Пожалуй, главное чудо произошло с глазами. Из них исчез горящий огонь ненависти, который Александр привык видеть в своем отражении всю жизнь. Да и как же иначе? Без этого огня невозможно было вести со шпагой в руках за собой солдат на стены Орешка и Ниеншанца, или сметать на скаку с драгунами шведский строй под Полтавой. Без этого огня было бы не построить неведомый ранее по красоте город новой европейской России – Петербург. И этот же огонь позволил подняться на вершины власти. И этот же огонь спалил в одночасье все, чего удалось достичь в жизни.

Теперь же… Теперь в глазах своего отражения Александр видел скорее спокойное удивление, кроткое любопытство – что же будет дальше? Он чувствовал, что все ближе подступает к неведомой ранее черте… Нет, совсем не той, что бывает на краю жизни и смерти. Там он уже бывал, и не раз – и когда был ранен в руку, и когда под ним шрапнелью убило три лошади подряд, и когда писал последнюю волю свою во время хворобы. Нет… Тут было совершенно иное ощущение. Его было трудно выразить словами, как бывает трудно описать всеобъемлющее чувства единения с чем-то очень важным и вечным. Оно было сродни юношеской любви – чувству, которое захватывает полностью и поднимает над землей, делая все тяготы смешными пустяками, которые преодолеваются сами собой, стоит лишь сохранять в себе это преображающее чувство нахождения в волшебном душевном потоке.
И сейчас, будучи уже почти стариком, Александр, наконец, смог ощутить что-то подобное. Но, если в молодости, он ощущал душевное слияние с тем прекрасным другим человеком, то сейчас… Здесь, в Березове, он впервые ощутил потрясающее чувство душевного единения с самим собой. Как будто, наконец, разные его душевные ипостаси после длительного блуждания по свету возвратились домой к своему отцу. И этот всепрощающий и понимающий, любящий своих детей без всяких условий и оговорок, вне зависимости от достижений и прегрешений, Отец принял своих блудных сыновей обратно под кров своего дома. И там все его дети, все части израненной, страдавшей, побеждавшей, любившей, терявшей, обретавшей, грешившей души Александра вдруг слились в одну дружную крепкую и неделимую семью – его собственную душу. И все это даровало неведомый никогда ранее душевный покой.

В шестой день ноября тихо и скромно, лишь небольшим возлиянием, отметили день рождения Меншикова. Кратким визитом Александра почтил Иван Иванович Бобровский с супругой своей Софьей Павловной – раз уж на тезоименитство не пришлось отметить. Миклашевскому и вовсе было недалеко идти к столу.
Иван Иванович, после нескольких поднятых рюмок доброго вина  про здоровье бывшего князя, с простецкой солдатской прямотой спросил:
– Гляжу я на тебя, Лександр Данилыч и думаю… Вот, сколько праздников викториальных уже тут прошло: и Ништадский мир, и Лесная, и Калиш, и Шлиссельбург. Для нас тут в Сибири для многих эти праздники как былины. Только драгуны каролинские, что тут у нас обретаются, пожалуй, знают, почем там фунт лиха был. А ведь ты, Лександр Данилович, везде ж викторию для теперешних праздников этих своими руками ковал. Животом своим рисковал. И с Государем Императором знался. А теперь стоишь на молебнах благодарственных… И, вроде как, теперь и человек всему тому посторонний. Будто это и не тебе еще год назад здравицу на службах по всей Руси в церквях читали? А теперь в изгнании – и будто ничего и не было?
Меншиков покрутил в руке простой стеклянный бокал, без привычных резных орлов:
– А вот что я скажу, благодетельный Иван Иванович. Думается мне, что я и есть всему тому посторонний. Другой вовсе человек. Тоже Александр, тоже Меншиков. Но другой. Тот, прежний Меншиков… Он ведь там – в Петербурге остался. Или где-то на Волге-реке еще под Услоном затерялся. А теперь, вроде и я, а вроде уже и другой человек. Помню, что с тем Александром прежде было, а вроде и не моя это жизнь. Моя же жизнь – она сейчас. Вот в этих палатах, в граде березовом. И скажу я тебе, что живется мне не хуже, а может быть и гораздо лучше. Спать я стал спокойно. Торопиться никуда не надо. И суетиться. Просто живу и радуюсь, что жив. Изгнание… Иногда и изгнание на благо. Всем же Господь управляет. Ему виднее, что каждому человеку для правления его души требуется. Может это я тогда в духовном изгнании жил. А теперь уж мысли все о другом. Знаешь, как в стихе старинном:
« Как помрем мы, грешные люди, ничего ж нам не надо
Аллилуйя, аллилуйя... Слава Тебе, Боже...
Ничего ж нам не надо, ничего ж не потребно
Аллилуйя, аллилуйя... Слава Тебе, Боже...
Только нам и надо, только и потребно – один сажень земли
Аллилуйя, аллилуйя... Слава Тебе, Боже...
Один сажень земли, да четыре доски
Аллилуйя, аллилуйя... Слава Тебе, Боже...
Да четыре доски, да две ручки к сердцу, да две ручки к сердцу».

– Аллилуйя, аллилуйя... Слава Тебе, Боже! – Подхватили вслед за Александром офицеры, поднимая бокалы.

Много в песнях-запевах на Руси грусти и смирения, потому как никому никуда от судьбы своей не деваться. И даже колыбельные поются как прощальные песни, ибо никто не может сказать наверняка – смогут ли свидеться вновь поутру, если вдруг чьи-нибудь глаза так и остануться закрытыми, чтобы досмотреть сон вечности.

 
Зима 1728–1729 гг.
Березов

Зимние морозы в Березове и впрямь оказались весьма суровыми. Иногда было так холодно, что выдыхаемый воздух тот час обращался инеем, и уже крохотными звездочками падал на снег. Бревна срубов трещали на морозе, а оставленная в сенях водка густела как масло. Во всем этом, пожалуй, была только одна прелесть – при глубокой стуже прекращал дуть пронизывающий ветер, и небо являло чудесные явления, которые никогда не были видимы Меншиковым ранее.

Вставая на заутреннюю службу при свете звезд, которые остяками почитались как дырки то ли от корней, то ли от ветвей мирового дерева, прорастающих сквозь небосвод, Александр мог любоваться превосходными картинами природы. Небесное представление начиналось с того, что северная часть неба как бы охватывалась огнем и принимала рубиновый цвет. Чуть погодя близ этого пурпурного мерцающего пламени, по обеим его сторонам, являлись явственные отливы, переходившие из зеленоватого в золотистый оттенок, а погодя – и в лазорево-белый. Над этим заревом после появлялась дрожащая и мерцающая золотисто-белая дуга. А от этой дуги вдруг появлялись и исчезали похожие на дым столбы, стремящиеся к самому зениту. Если на небосклоне была видна луна, то от нее могли являться отражения в виде овальных фигур или тех же мерцающих зеленовато-желтоватых столбов. Днем также большей частью стояла безоблачная погода. Солнце едва поднималось из-за горизонта. Безмолвную пустынность снега скрашивала лишь зелень кедров, сосен и елей.

В декабре охотники-остяки начали возвращаться с промыслов, и в Березове появилось много мягкой рухляди – выделанных шкурок. Большинство березовских жителей, не исключая и городовых казаков, рассеялись по окрестностям, скупая и обменивая меха на разные нужные охотникам русские изделия.
Шестого декабря, в день тезоименитства старшей дочери Марии, Александр преподнес ей подарок – барсовую накидку, которую Меншиков сторговал у березовского купца из сэкономленных денег. На торговца мягкой рухлядью указал воевода Бобровский. Несколько раз вместе с Александром Иван Иванович заходил к купцу в дом – зимой купцы из-за холодов вели торговлю из домов, а лавки не открывались.
– На тебя с семейством, Лександр Данилович, Государь Император по два рубли в день положил на содержание. А за год это столь же, сколь всего Березова доход и даже больше! – подшучивал воевода Бобровский .
– Иван Иванович, а ведь я здесь узнал, что и два рубля большие деньги при простой-то жизни. А бывало у меня и поболее, чем во всей российской казне. Так и что с того? – отвечал Меншиков. – А теперь и простому подарку для дочери рад.
– Да не такой уж он и простой, подарок-то, Лександр Данилович, – улыбался в ответ Бобровский.

В наступившие после Рождества Христова святки на окна ставили свечи, ели кутью с медом и пили овсяный кисель. Солдатики из караула за алтын давали представление, «как царь Максимилиан казнил своего непокорного сына Адольфу». Разогретый вином народ в шубах навыворот и с прикрытыми платками лицами топтался и плясал на Базарной площади, ходил-бродил от дома к дому, с незатейливыми колядками: «Приехали мы из деревни Теребиловки, да продаем на сажени хлеб…»
«Удивительно, как народ преображает события жизни в былинные предания. Максимилиан, казнь сына Адольфы… Как мыши кота погребают… Эх, знал бы Петруша… А впрочем, знал бы – так не помиловал…»
 
В «страшные вечера» на бесовской неделе , перед Крещением, все в Березове старались сидеть по домам и никуда не выходить. Александр Данилович раздобыл бумаги и чернил. Миклашевский предупредил его, что письма ему писать запрещено. Но Александр уверил, что будет записывать лишь свои мемории. Конечно, был и остался, наверняка, в бумагах канцелярии в Петербурге поденный юрнал, писаный секретарями . Но… там же почти ничего нет. Надо записать, пока память свежа, да жив пока. А то, ну как помрешь, и что после останется? Александр писал сам и, будучи занятым своим вторым увлечением – резьбой по дереву, диктовал воспоминания Марии.
Для отдыха от воспоминаний, Александр записывал и новые для себя старинные русские былины, которые слышал и от солдатиков и от местных обывателей. Записал он былины и про Голубиную книгу «сорока пядей», и про Ермака Тимофеевича, и про Стеньку Разина. Слог у былин не мудреный – распевный и незатейливый. Александр шутки ради набросал песню-быль про Петра Алексеевича. Детям понравилось. Потом написал еще и еще . Кое-что Александр читал Матвею Баженову, которому разрешили навещать бывшего князя в остроге.
– Пиши в тетрадь отдельную, – говорил Меншиков Марии. – Если мемориям моим не суждено будет из Березова выйти, так былины, может, и пробьются отсюда на свет белый. А там уж, может, кто и меня вспомнит. Ведь в горе жить – не кручинну быть, да нагому – не стыдиться! Гол и наг перед Богом прав…
Пригубив доброго вина Александр, походил по комнате. Вернулся к столу и стал нараспев диктовать дочери:

«Только жаль доброва молодца похмельнова,
А тово ли Кирилы Даниловича:
У похмельнова доброва молодца
буйна голова болит».

– Батюшка, почему же про Кирилу, а не про Александра песня? – спросила младшая дочь.
– Так, ежели, Александра, ты хочешь, чтобы стих сей в истории остался – его сберечь надо будет от лихих государевых людей – от ворогов наших. А если Александром Даниловичем наречься в ней, то сгинет она – быль-былина эта. Из острога отсюда не выйдет. Сгорит в печке. Вот Кирилой-Киршей пусть сказитель именуется. Да вы же вы греческому языку-то обучены. Что имя Кирилл означает? А? «Господин». Господин Данилович. Что уж тут не ясного? Все ясно, по-моему. А и «кирша» слово хорошее, красивое – поваленное дерево означает. Какое уже имя лучше ко мне подойдет? Давно уже я не Александр-победитель. А бывший господин, поваленное дерево и есть. А если и победитель только над самим собой.
Пиши, Мария, вот что:
– Замените мою смерть животом своим: Еще не в кое время пригожусь я всем вам!  Как помру – все что-то после моей маловременной жизни останется. Будут люди поминать. Да, может, и за доброе дело сойдет. А добрые дела, говорят, после смерти превращаются в ангелов да несут душу на крылах своих в то место, где покой и радость. Если, конечно, злые дела во плоти бесов не пересилят да не затянут душу в место темное и смрадное.

Резьба по дереву также помогала скоротать дни и вечера. Как приятно держать в руках заготовку, чувствовать ее тепло, аромат дерева. Особенно интересно наблюдать, как под острым клинком, стружка за стружкой снимающим с деревяшки все лишнее, рождается что-то: или просто ложка с резной ручкой, или резной крест.
Дочери занимались шитьем. Когда руки окончательно вспомнили инструмент, Александр затеял сборку модели фрегата «Самсон», что когда-то был построен по его собственному заказу в качестве подарка ко дню тезоименитства Самсона, победившего шведского льва – то есть самого Петра Алексеевича . Уроки корабельного мастерства на верфях Ост-Индской компании в Амстердаме не прошли даром . Перед закладкой, как и положено, помолились Николе Морскому.
Кончено, затеянный корабль был весьма примерной моделью, но работа над ним доставляла Александру огромное удовольствие. Но эта модель должна быть не камерной – по весне ее предстояло спустить на воду. Младший Александр, никогда ранее не интересовавшийся мастерством, тоже увлекся занимательной игрушкой. Да и как ей можно было не увлечься? Целый маленький мир свободы и путешествий, рождался прямо здесь – на столе. По палубе можно было мысленно прогуливаться и представлять пенные буруны волн за бортом, ощущать трепет парусов, которые кроили и шили дочери.
Но, как известно, каждый корабль – настоящий ли или модельный непременно рано или поздно потребует своей кровавой жертвы.
– Ч-е-е-рт! – выругался Александр, когда его правая рука сорвалась с черенка ножа, а лезвие в одно мгновение глубоко прорезало складку между пальцами. Темная кровь закапала на стол. Александр зажал руку. Мария быстро разорвала полотенце и подала отцу полотняную полосу. Раненую руку перебинтовали. Но кровь все не унималась, и к ране пришлось прикладывать жженый войлок.
– Ничего, рана от ножа заживет – это не от языка! – отшучивался Меншиков.

Однако через несколько дней кисть руки отекла и начала дергать. Бывший князь крепился, но ходил уже в испарине. После того, как наступила ночь, когда Меншиков не смог заснуть от боли, Миклашевский пошел к Бобровскому интересоваться, нет ли в Березове подлекаря или человека сведущего, кто мог бы помочь Александру Даниловичу.
Вернулся в острожек капитан вместе с воеводой. Тот осмотрел руку:
– Вот, недаром немцы говорят, что рана, которую сам себе нанес, плохо заживает. Тут так и есть.
Бобровский присел рядом. Посмотрел на лежащего Меншикова и сказал:
– К каму нужно ехать, к шайтаннику – на Тоболдинские юрты. У меня тут никого нет, кто помочь может. А эти абызы-басурмане свое дело знают. Да… черт полена не мягче.

Упускать время было опасно – экспедицию снарядили на следующий же день поутру. До шайтанниковых юрт на мысу было верст пятнадцать – всего пару часов на оленьих упряжках. Ехать к шайтаннику решил и сам Миклашевский: видно ему было очень любопытно посмотреть на диковинного шайтанника. Да и за бывшего князя он отвечал перед Государем. С собой взяли пару солдат и местного толмача – казака Степана Бедрина .
Городские остяки подготовили для поездки зимние нарты, запряженные в оленьи упряжки. Нарты представляли собой сколоченные из досок длинные и узкие ящики, укрепленные на полозах и вмещающие только одного человека. В каждую нарту было впряжено по четыре оленя. Погонщик уселся сверху на ящик. «Точно домовина!»  – подумал Меншиков, втискиваясь в нарту. – Вот уж правильно говорят – дом строй, а домовину ладь. Если сейчас выживу, то уж сладить ее надобно будет. И место, где упокоиться… Часовенку, быть может».

Всю дорогу Александр провел в этом деревянном ящике, на овчине, не имея сообщения ни с небом, ни землей. Сопровождающие ехали в открытых нартах. Олени бежали хорошо и ровно, не меняя темпа весь путь – такое с лошадьми по снегу совершенно невозможно. Лишь иногда олени останавливались на совершенно короткий промежуток времени, чтобы, припав на колени, прихватить губами немного снега. Нарты хоть и раскачивались, но скользили легко и остойчиво, лишь иногда натыкаясь на пни или кусты. Зимний день в Березове был не короче петербуржского, что было и не удивительно – находятся они почти на одной широте. Наконец, когда дорога пошла в гору, олени побежали тяжелее, и вскоре остановились под крики остяков «лая-лая» . Солдаты помогли Александру выбраться из нарты. Дорогой руку растрясло, и боль усилилась.
Толмач Бедрин пошел к хозяину приземистой юрты, который вышел из низенькой дверцы крошечных сеней, заслышав приближение упряжек. Перед юртой стояло несколько деревянных идолов. Миклашевский недоуменно взглянул на Бедрина.
– Да знаю, что не по государеву указу… – смутился тот. – Да кто ж их уберет, когда ж к нему со всей округи за помощью съезжаются? Тадыб всем помогает.
Хозяин, приземистый остяк с желтоватым сморщенным лицом, подошел к офицеру. Он передергивал плечами, раскачивал сразу двумя руками, похлопывая в ладоши, и вдруг зычно закричал: «Дорова, брат, дорова!»
– Это все что он знает по-нашему, – бросил Бедрин капитану Миклашевскому и о чем-то стал говорить с остяком-тадыбом. Тот внимательно выслушал, бросая взгляды на Меншикова, и вдруг не слова не говоря, подошел к нему и жестами потребовал, чтобы тот показал руку. Александр аккуратно, придерживая больную руку здоровой, высвободил ее из-под шубы. Остяк быстро размотал тряпицы. Склонился – понюхал руку, пошевелил пальцы. Меншиков поморщился от боли. Тадыб что-то сказал казаку-толмачу. Тот кивнул солдату. Солдат извлек из нарт корзину с несколькими бутылями простого вина и всякой снедью, и поставил ее у порога юрты.
– Он говорит – плохо дело. Рука загнила, потому что ты не дал ране истечь, для отвода нечистой влаги. Теперь надо источник вновь открывать. Если твои духи-помощники сильны – будешь жить. Пошли!

Меншиков вошел в юрту вослед за тадыбом и Бедриным. Пол внутри был настлан кривыми досками, просто намощенными на землю, без всякой между собой связи. Вверху на перекладинах были накиданы жерди, с которых свисали всевозможные предметы остяцкого обихода, шкуры и пучки сушеных трав. В глиняном чувале , напротив входа в юрту, горел жаркий огонь.
Тадыб-шайтанник усадил Александра подле огня и подкинул в огонь несколько пахучих веточек. Масляный тягучий хвойный аромат несколько перебил обычный для остяцкой юрты кисловато-тяжелый дух. Тадыб сушеной веткой погнал дым от очага на себя, а потом и на Александра, который казалось, уже и забыл, зачем приехал – просто сидел и смотрел на происходящее как со стороны, словно представление в театре.
Остяк достал что-то из берестяного короба и положил руку Александра себе на колени. Потом соорудил прямо на распухшей руке подобие горки из какой-то коричневой крошки, напоминающей сушеный молотый гриб.
 – Болба! – Радостно объявил тадыб и неожиданно поднес к пирамидке тлеющую головешку и стал дуть на нее.
Александр в недоумении обернулся на казака, сидевшего у входа.
– Это чага – губы , что на дереве растут. Тадыб их сейчас запалит, и они будут гореть. Будет больно, но ты терпи. Через эту боль придет излечение. Это болба, или мокса – прижигание значит.
Тадыб продолжал раздувать огонек, и вскоре перетертый порошок чаги начал тлеть. Вначале руке было просто тепло, но вскоре жар дошел до кожи. Запахло паленым. Боль была сильная. Тадыб крепко сжал руку Александра и что-то сказал.
– Терпи, – перевел Бедрин. – Надо открыть источник и выпустить всю нечистую влагу.
Когда шайтанник сдул остатки прогоревшей моксы с руки, Александр увидел уже лопнувший пузырь на коже и сильное покраснение вокруг. Тадыб положил на рану какой-то темный кусочек, похожий на сушеное мясо, помазал кожу свежим рыбьим жиром и замотал руку заячьей кожей, которую закрепил полосками ткани и вновь обратился к казаку.
 – Он говорит, что через ночь или две источник откроется, и вся болезнь вытечет наружу.
Остяк быстро добавил еще что-то.
– Или ты умрешь, если твои духи тебе не помогут, – казак кашлянул.
– А он может узнать, помогут они мне или нет? – Александр взглянул на тадыба.
Бедрин перевел остяку слова Меншикова. Тот помолчал. Оценивающе взглянул на Меншикова. И вдруг запел странную горловую песню. Звук голоса задребезжал в такт дыханию где-то внутри глотки остяка. Тадыб закрыл глаза и стал потихоньку раскачиваться в такт своему заунывному тяжелому и странному неровному пению. Казалось, с каждым новым заходом, его голос опускается все ниже и ниже. Александр зачаровано слушал. Казак Бедрин сидел не шевелясь, смотря на огонь в очаге, который плясал на дровах, словно танцовщица в размашистом красном татарском халате.
 
Сколько прошло времени, пока длилось пение, сказать никто не мог. Это походило на сон, когда ты проваливаешься в глубину, и вдруг, открыв глаза, не можешь понять, прошла ли уже ночь или ты вздремнул всего на мгновение. Вдруг тадыб резко вскочил и, кружась, стал скидывать с себя одежду. Жестами он велел Меншикову делать тоже самое. Когда одежда Александра оказалась на полу, шайтанник подхватил ее и стал натягивать ее на себя. Свою же он подал Меншикову. С трудом князь втиснулся в тесного гуся тадыба. Тот продолжил пение и закружился по юрте. Потом подхватил Александра за здоровую руку и увлек за собой. Боль в руке и абсурдность происходящего неожиданно слились и превратились в удивительное ощущение спокойной пустоты внутри. Ничто не давило на душу, мысли больше не спешили заглядывать в тревожное будущее, а память не тревожила раны прошлого. Только это кружение в неуклюжем малюсеньком хороводе с путающимся в длинных одеждах маленьким остяком. Только звук его голоса. Только странные запахи. И… взгляд на себя откуда-то со стороны.
Неожиданно шайтанник остановился и уперся руками в плечи Меншикова. Казалось, он хочет придавить Александра к срубу юрты. Но тадыб быстро отнял руки и закрутился на месте, придерживая одну руку другой, потом повалился на пол и стал кататься, натужно кашляя. Потом вскочил и быстро выскочил прочь из юрты на улицу.
– Куда он? – спросил Меншиков казака.
– Да щас болезни твои за горизонт забросит и вернется, – полушепотом ответил Бедрин.
Из-за дверей донеслись отрывистые крики тадыба. Через какое-то время дверь скрипнула, и шайтанник вошел внутрь. Он едва волочил ноги, словно только что притащил на себе оленя. Присев на пол, он стал стягивать с себя одежду Александра. Когда оба – и лекарь и больной облачились обратно в свои одежды, тадыб заговорил. Степан начал переводить отрывистые фразы остяка:
– Домой ты не вернешься. Но пройдешь по всему Обскому кругу. Рука твоя заживет, а душа будет помнить боль еще долго. Если не будешь слушать душу – повторишь ошибки и в следующий раз. Чтобы не ранить себя больше – держи при себе красную ткань – это дар духу Тарен. Все.
Тадыб замолчал. А потом вдруг добавил еще что-то.
– Он говорит, тебе нужен сильный защитник, – Перевел Бедрин. – Друг тебе нужен. Друзья были у тебя. Но они ушли. Заведи себя друга, который не уйдет. Заведи себе зверя. Дружи с ним.
– Какого еще зверя? – хмыкнул Меншиков. – С айном в тайге подружится?
Казак перевел вопрос. Тадыб согнул спину, что-то буркнул и зашипел.
– Говорит – зверя, что есть у казаков. С усами и пушистым хвостом. Кота что-ли? – Бедрин обратился с вопросом к шайтаннику и вскоре перевел ответ:
 – Говорит, что тебе пора собираться в дорогу. А кот проводит тебя в путь лучше всех и навсегда с тобой останется.
Тадыб вдруг словно забыл о своих гостях. Он пополз к корзине, вытащил из нее бутыль с вином, выдернул кочерыжку из горлышка и, отхлебнув добрую порцию, улегся на спину на шкуры подле очага. Закрыл глаза и засопел, притворяясь, будто спит.
– Все – теперь надо идти! – Степан Бедрин повлек Александра к выходу из юрты.
Снаружи Меншиков спросил казака:
– Как ты думаешь, все, что шайтанник этот говорил – правда?
– Ну, правда – неправда, так только тебе судить дано будет, – усмехнулся казак. – Но то, что они, тадыбы эти силой великой обладают – это совершенно точно. Вот взять Ермака Тимофеевича. Он как Сибирь воевать шел, так в Чандырском городке шайтанника одного поймал да к дереву привязал. И брюхо ему саблей для смеха проткнул. А тот лишь выпил пригоршни крови своей, засмеялся и сказал, что ничего ему с тех ран не будет – даже язвы на теле не останется. Так и случилось. А Ермаку он велел на Карачином озере зимовать, а через Камень обратно не ходить. Сказал, что после зимовья вернется Ермак и победит Кучума и все его царство возьмет. А про смерть Ермаку ничего не сказал. И все то по пророчеству шайтанника сбылось. Да, кстати… Коты у нас в Березовом городке есть славные – бухарские . Храбрые твари – тюльку-лису со двора прогоняют! И хвост у них пушистый – во! С руку толщиной, – казак подтянул рукав, чтобы показать какой толстой у бухарского кота хвост. – Так что найдем тебе доброго котейку!

 
Весна 1729 года
Березов

Светлое Христово Воскресение, пришедшееся на шестое апреля, праздновали, будто посреди зимы: снег на Пасху в Березове и не думал таять, хотя днем уже бывало достаточно тепло. Небо еще не радовало солнцем – погоды в основном стояли пасмурные. Ко второй половине апреля по береговым бровкам Ввозного и Стрижачьего оврагов после первых дождей все-таки проступили темные дуги оттаявшей земли. Хвоя сосен и елей, отогревшись на солнце, стала испускать приятный бальзамический запах.  Ближе к маю к темным тонам проталин и стволов деревьев добавились голубые небесные тона ожившей после зимы свободной воды в озерцах-лайдах. Хвоя на деревьях затеяла перемену цвета с темного на светло-зеленый. Прилетели и первые лебеди, хотя Сосьва еще почти вся была скована льдом.
В начале мая снег стал споро таять под лучами все выше поднимавшегося над горизонтом солнца, и в овраги с шумом потекли многочисленные журчащие ручейки. Березы погнали соки, и Березовские жители стали цедить по деревянным желобкам в кадки сок-березовку. Соком заполняли бочки и оставляли его бродить до нужной кондиции, получая вкуснейший напиток, который искрился и шипел, если бросить в него немного сахара.

Рука у Александра уже совсем зажила: все вышло так, как и говорил шайтанник. Лишь на месте ожога остался заметный рубец. Но это все – мелочи. Теперь же, после протяжной березовской зимы, что может быть лучше, чем сидеть, привалившись к нагретым на солнце бревнам сруба монастырской кельи, ставшей новым домом. Закрыв глаза, дать весеннему солнышку ласкать твое лицо, выжигая солнечным теплом вновь нарождающейся весенней жизни дурные и печальные мысли. Бухарский котенок, которого зимой подарил бывшему князю казачий атаман Лихачев, уже немного подрос и стал превращаться в молодого пушистого кота. Александр назвал его Васькой, в честь серого полосатого голландского кота государя Петра Алексеевича, которого тот привез с собой из Великого посольства. Часто Васька устраивался на коленях у князя, вытягивая голову и подставляя пушистые щеки, чтобы их старательно начесали.

Первые две недели мая ознаменовались чередой праздников. В Царский высокоторжественный день седьмого мая, в день отдания праздника Преполовения Пятидесятницы, в церквах Березова отслужили по особому чину молебен с коленопреклонением по случаю восхождения на престол Государя Императора Петра II.
В девятый день мая в городе вспоминали о том, что прошло уже целых сто шестьдесят три года со дня закладки Березовского острога. Но настоящим праздником для березовцев был день святителя Епифания Капрского двунадесятого мая. Его отмечали как день избавления от зимнего голода и плохой погоды торжественной службой с освящением сосьвенской воды. Старожилы рассказывали, что однажды в стародавние времена жители Березова не успели запасти сена из-за наводнения и быстрого наступления зимы. И к концу зимы скот уже нечем было кормить. Пришлось собирать хвою, толочь ее, и мешать с рыбьей мукой на корм скоту. А на следующую весну, как назло, лед на Сосьве все не поднимался – и нельзя было калдынить – ловить рыбу. Только по молитвам святому установилась, наконец, солнечная погода, и вскоре пошел лед.
В этом же году лед пошел на Сосьве почти в самом начале мая. Однажды повсюду радостно закричали: «Пошла вода! Вода пошла!» Все, кто мог ходить, побежали к берегу. Весь Березовский городок высыпал на мысы. Немощных стариков и старух вели к берегу под руки. Не забыли даже больных – их принесли на берег на носилках: пусть порадуются, что пережили еще одну зиму. А что там будет дальше – уж не так и страшно. Ребятишки на берегу от радости приплясывали, а взрослые притоптывали ногами и поздравляли друг друга. К вечеру березовские жители собрались на берегу у костров. Все – и парни, и девушки, и пожилые – прыгали через огонь. Каждому хотелось обновиться вместе с природой и сжечь свои старые грехи. Александр прыгать не стал.
В котлах сварили кислую рыбу из прошлогодних запасов. Остяки собирали в маленькие деревянные корытца кусочки вареной рыбы, жира и мяса. Несколько стариков взяли эту снедь и пошли к берегу, чтобы бросить ее в воду – преподнести в дар Хозяину рыб. Его надо задобрить, чтобы он не забывал березовских жителей, не обходил своими милостями и присылал на пропитание людям, собакам и лесным зверям больше рыбы. Старики низко кланялись реке, благодарили за заботу о них в прошлом году.
Люди пережили зиму. Их дети растут. Можно жить дальше!

Встав на берегу, почти у самой воды, возле зарослей краснотала, Александр смотрел на реку. И тут в Березове на реке почти та же вода, что на Неве. И тот же ледоход. Только никто не приспускает флаг на крепости, не выводит партикулярные суденышки на воду, не дает залпы из фальконетов и не идет с докладом к Государю Императору. Нет больше того Государя, нет той Невы и того Петербурга.
Александр пошел обратно – к кострам, где были дети и караульные. По дороге он услышал обрывки разговора одного остяка-охотника с казаком. Тема разговора заинтересовала Меншикова и он, словно невзначай, остановился и прислушался:
– Вот, однако, у нас уштяков все праздники понятные. Вот праздник первой воды. Праздник? Праздник. Нам всем вода жизнь дает. Это праздник жизни. Самый большой праздник. Или Вурны хатл – Вороний день  – праздник, когда птицы прилетают. Тут нам, людям, все понятно. Смотрим, куда ворона сядет, откуда ветер дует и сколько снега. Сразу все понятно, какая весна будет. И через ворону Калтась Сян  детей нам посылает. А теперь вот растолкуй мне, почему русские попы говорят, что пасха самый большой праздник весны? На пасху снег лежит, зима еще… Рыбу калдынить нельзя. Как такое понять?
 – Как, как… – передразнил остяка казак. – Вороний день ваш – это наше Благовещенье!  А Пасха – это такой день, когда распятый сын Божий стал опять живым. Понимаешь? Он ожил, и, значит, и мы после смерти оживем! Потому и праздник!
– А зачем мне праздник о том, что будет после смерти? – настаивал охотник. – Мы люди крещеные, ваши праздники соблюдаем да и попов ваших слушаем. Однако все они говорят только о смерти, да о том, что после нее будет. О жизни, однако, какой мы сейчас на земле живем, попы ваши молчат. Да если спросишь – так только отвечают, чтобы из Библии читал, да к смерти и Страшному суду готовился. Да яйца, говорят, на Пасху в церковь неси. Для Бога, говорят и его воскресшего Сына.
– Правильно говорят! – казак хлопнул остяка по плечу. – На Пасху и надо яйца в церковь нести. Красное яйцо на Пасху – это ж как символ Христа. Как живое возникает из-под неживой скорлупы – так и Христос воскрес из гроба! Так и мы восстанем в жизнь вечную, как и все умершие. В том и праздник состоит. Радуемся мы, смотря как жизнь над смертью верх берет.
 – Это понятно, – закивал головой остяк. – Я знаю. Все уштяки  знают. Люди после смерти опять рождаются. Так всегда было. То мне мой отец рассказывал. А ему его отец. А тому опять его отец. И тадыбы так говорят. Только не знали мы, что это из-за русского Бога получается. А теперь знаем. Только скажи мне, зачем так много яиц нести в церковь?
– Так ты же Богу яйца несешь, – удивился казак. – В праздник Его. Должен поблагодарить Бога за возможность жить вечно.
– Тут я не понимаю, – остяк присвистнул. – Старики наши вот что бают: как же так получается, что русский Бог и Сын его живут где-то высоко наверху, в Верхнем мире. И все птицы тоже живут в Верхнем мире. И гуси, и утки – все там. Почему тогда Бог и Сын его не заставляют гусей и уток самим давать им яйца? А потом их там двое только. А яиц у людей они берут так много. Наверное, они очень большие, помногу едят, и одни только яйца.
– Ну, у тебя и каша в голове, – засмеялся казак. – Какой верхний мир? Это только ваши боги яйца едят. Наш Бог яйца не ест. За молитвы святых отец наших Господи Иисусе Божий помилуй нас! – он перекрестился нетвердой рукой.
Александр усмехнулся и пошел дальше. Явно черниговские миссионеры в Сибири недостаточно старались. Надо было больше попов сюда отправлять. Прокоповича тут не хватает. Да, впрочем, и русские-то мужики, большей частью до сих пор знакомы лишь с двумя крайностями: «есть Бог» и «нет Бога». А все что лежит между этими двумя понятиями – огромное заснеженное поле. И что под этим снегом кроется, никому, похоже, неизвестно. И не только мужикам.
И насчет Верхнего мира не так уж этот остяк и не прав. Эх, знал бы казак, что привычный всем русский восьмиконечный крест как раз и символизирует деление мира. Это еще покойный духовник Никифор Лебедка изъяснял: над верхней перекладиной – в Небесах и пребывает Бог. Под ней и до большой перекладины живут ангелы Господни. А на концах большой перекладины – Солнце и Луна. Под светом Божьим и мирским, как косая перекладина, поднимаются люди, стремящиеся к спасению своих душ. А ниже, земля греховная – мир тлена и праха, проклятого Богом – но очищенного кровью Спасителя. Весь мир в одном кресте – и верхний Божественный, и средний – земной человеческий, и нижний – мир смерти. Так-то, казачок! Объяснил бы кто тебе смысл всего, так и перестал бы ты смеяться над простотой остяка. И знал бы тогда, что восьмой конец креста, указующего в небо – и есть обещание вечной жизни людей. Их восьмого века. Вот так-то. А остяки – интересные люди. Сколько птиц красивых у них в этих местах: и гуси, и лебеди, а они обычную серую ворону своей главной птицей выбрали. Ишь, жизнь она у них отмеряет. Ворона! Ну и дела…
Размышляя о значении ворон и вспоминая веселье и развешенные калачи по деревьям в Вороний праздник, Александр уже и не расслышал, как охотник-остяк упрямо протянул в ответ казаку:
– Ты все-таки скажи мне, брат, зачем тогда столько яиц нести Богу, если он их все равно не ест?

 
Начало лета 1729 года
Березов

Когда разлившаяся в половодье Сосьва соединилась с мелкими протоками и речушками, Березов стал казаться прилежащим к настоящему морю, почти как Петербург к Котлинскому озеру. Александр любил выходить на берег поутру – там, где за старым Воскресенским монастырем росла священная для остяков лиственничная роща. В корнях старых деревьев, многие из которых, почему-то росли по два, а то и по три ствола из одного корня, можно было удобно устроиться и смотреть, как солнце поднимается из-за сосвеньского разлива. На некоторых деревьях еще были старинные жертвенные дупла, прикрытые досками. Остяки почтительно обращались к таким деревьям, ласково именуя их «бабушками» и «дедушками». Все их вера в предков…
Почки на березах уже разверзлись, а лиственницы только начинали подергиваться светло-зеленой дымкой. Солнце теперь закатывалось за горизонт совсем ненадолго. Жары бывали уже хорошие, но тепло принесло и новые напасти – испарения из болотин и мошкару. Лишь на берегу Сосьвы, на ветерке, можно было забыть и том, и о другом, наблюдая за множеством остяцких рыбацких челнов на воде, за гусями-лебедями и прочими утками. Березовский край летом определенно перестал казаться таким пустынным, каким он предстал в темное безмолвие зимы. А тут еще и птицы запели со всех сторон и на все лады.
«Беседку бы здесь на берегу поставить, – подумал Александр. – Может Бобровский даст соизволение. Если уж храм Божий заложить благословили, дом для причта поставить дозволили, – так уж за беседкой дело не должно стать…» Разве можно было раньше подумать, что семьдесят рублей , сэкономленные на кормовых дачах на семью князя от Государя Императора – это большие деньги? А всего-то пару-тройку лет назад казалось, что почти три сотни рублей, что Брюсу за дом его на Литейной стороне отдал – это просто ничто. А здесь, в Сибири, семьдесят рублей – настолько большие деньги, что на них запросто можно возвести храм Божий. Изба, крытая тесом, в Березове от двух до пяти рублей стоит за самый богатый двор. Александр откладывал по тридцать копеек в день – и с осени деньги на постройку храма и скопились. Даже чая пришлось пить гораздо меньше – в Березове он шел по три-четыре рубля за фунт. Тут уж либо чай, либо храм Божий. Выручил еще и неизвестный благодетель – прислал из Тобольска в дар целый скотный дворик: быка и четырех коров, да еще и всякой птицы. Тут уж деньги экономить можно было.

На Пасху и благословили возродить храм Рождества Богородицы с приделом Ильи Пророка. Точнее благословление на возрождение погоревшего храма уже было, только строить храм заново было некому. Богородичерождественский храм уже трижды являлся на свет в Березове, да все не везло ему. Может, в четвертый раз удачнее выйдет?
Позволение на строительство дали после того, как отец Федор испросил Меншикова имеет ли он средства на постройку и сможет ли завершить строительство да оснастить храм всем необходимым. Александр утвердительно ответил и о средствах, и обо всем, что может понадобиться для церквы. Сказал, что имеет и образа, которые поместит в новом храме. А дочери его за время строительства сошьют священнические ризы, и воздуха, и все прочее, что может быть приготовлено умелыми женскими руками. А про завершение строительства сказал следующее:
– Я, батюшка, приложу все свои силы к постройке храма. А уж даст Бог мне его завершить или нет – не в моей власти решать. Жив буду – окончу, а нет – так за меня его дети достроят.
Отец Федор внимательно посмотрел на Александра и промолвил:
– Смотри же, Александр, Господь избрал тебя построить храм, так будь тверд и делай... ибо Господь Бог, Бог мой, с тобою. Он не отступит от тебя и не оставит тебя, доколе не совершишь всего дела, требуемого для дома Господня . Ты любишь создавать прекрасное вокруг себя. Так и создавай красоту: ибо прекрасное – и есть род божественного в нашей земной жизни.

Конечно, хорошо бы увидеть готовую церкву освященной. Похоже, что последний это будет построенный храм. Да это уже очевидно. Более не доведется храмы ставить. Последняя зима собрала свой ясак сил и здоровья. Такой ясак платит каждый – и остяк-охотник, и городской казак, и воевода. Александр чувствовал, что сил значительно убавилось. Факел, всегда пылавший в его душе, превратился в ровно горящее пламя на фитиле. Но масла, питающего его, становилось все меньше и меньше.
Чертежи церкви Меншиков составил сам. Строить храм решили в любимом Петром лютеранском вкусе: похожем на базилику с башней-колокольней, увенчанной высоким шпилем, на переднем плане. Однако священники наотрез отказались благославлять этот шпиль – слишком уж вызывающим был бы вид такого храма для Березова. Сошлись на колокольне с кубоватым верхом.

Сколько церквей поставил Меншиков за свою жизнь? Он уже и не мог сказать точно. Не один десяток, и даже не два. Сочинить чертежи он мог и с закрытыми глазами. В Березове из мастеровых нашлось всего три плотника да один кузнец. Александр, взглянув на их работы, понял, что ремесло для них является не более чем заунывным способом заработать себе хлеб насущный. Ну, да сойдет. Или не сойдет? Как же им показать, как на шведский манер храм рубить? Постойте-ка! Кто как не сами шведы лучше всего срубят шведский храм?
Переговоры с осевшими Березове бывшими свенскими арестантами – каролинами  были недолгими. Хотя Ништадский мир уже давно был заключен, и изданы указы о возвращении пленников , не всем шведам удалось выбраться на родину – по крайней мере, из Березова. Сюда в ссылку попали самые закоренелые из пленных – участники Свияжского заговора , пойманные беглые каролины и те, кто был подозрительно обласкан казненным сибирским губернатором князем Гагариным. Никто в Березове не спешил отпускать на родину этих, пусть и непокорных, но грамотных и работящих людей – слишком велика была здесь польза от них. Работая во время плена за нищенскую плату на Березовских жителей, каролины волей-неволей обучали их своему ремеслу и всяким бытовым хитростям, которые не то что в Сибири, а и в самой России еще известны не были. Кому-то из них еще приходили кормовые деньги из Швеции, а у кого-то родных в живых не осталось, и их поддерживала небольшая свейская община Тобольска.
Из двух сотен отправленных во время войны в Березов шведов, часть осела здесь, кажется, уже навсегда. Некоторые каролины уже успели, приняв православие, завести семьи. Кто-то из рядовых и младших офицеров-фэнриков поступил на государеву службу. А кого-то из каролинов и насильно окрестили, чтобы закрепостить окончательно: крещеных из России по государеву указу уже не отпускали. И сложные для русского уха шведские имена уже давно переложили на обычные и понятные: Иоганн стал Иваном, Йоаким – Яковом, Хенрик стал Андреем, а Ерн – Егором.
Несмотря на сенатский указ об отправке в Швецию пленников, и сам Меншиков в двадцать третьем году просто отобрал паспорта у семерых служивших у него партикулярно шведских музыкантов. Где в России таких на замену сыщешь?
Конечно, деньги, которые предложил Александр каролинам за постройку церкви были не лишними для них. Пока шла война, на каждого пленника, кто не мог содержать себя сам, выделяли лишь две копейки в день. Да и то, даже эти деньги из Военной коллегии приходили нерегулярно – порой с огромными задержками. Сейчас, хотя у многих бывших каролинов жизнь уже наладилась, не деньги были главным аргументом в их согласии подрядится на строительство церкви. Бывшие фузилеры и драгуны, война для которых окончилась еще под Полтавой, воспряли духом, обещая Меншикову поставить самую настоящую «треширкя» – шведскую деревянную церковь. Частичку своей далекой родины.

Семнадцатого июня – всего за десять дней до годовщины Полтавской битвы, Александра пригласили на тихий праздник каролинской общины – день рождения почившего короля . За столом Меншикова угостили вкусным домашним пивом, сваренным по старинному шведскому рецепту из нежной зеленоватой молодой коры березы, что скрывается под грубой берестой. Поднимали тосты за короля и за его достойных противников – русского царя и его полководцев. В том числе, и за одного из них, присутствующего за столом. Каких только рассказов о приключениях каролинов в русском плену не наслушался Александр! Рассказывали о полковнике Стобе, которому удалось бежать из ссылки, притворившись мертвым. А похоронили вместо него тушу медведя, которого он подложил в гроб. Перемыли косточки и тобольским каролинам: и про подпольное бражничество, и про постоялые дворы, что содержали шведские офицеры. У многих, говорили, дела шли настолько хорошо, что на родину они, похоже, совсем не собирались. Вспомнили и составителя карты Сибирской земли – Филиппа Таберта, что по случайности попался на Вятке во время прогулки на плоте, за что и был сослан в Тобольск. А теперь его страсть к путешествиям открыла европейцам сибирскую землю – труды Таберта были изданы в Нюрнберге .
Меншиков помнил эту подробную карту Сибири: ее прислал Петру Алексеевичу князь Гагарин. На что Петр немедленно издал указ – не дозволять пленным впредь составлять планы земли русской. Вспомнили каролины недобрым словом и своего священника из Скараборгского полка по фамилии Страндберг. Он по своему желанию перекрестился в православную веру и устроился в Тобольске фискалом. Да стал так ретиво выслуживаться, что своим в первую очередь спуску не давал. Да на руку не был чист. Понравились ему рублики, а точнее, то, что на них в России можно купить.
В завершении застолья кто-то прочитал стихи, написанные одним из ссыльных лейтенантов :
«Все что дается – дается лишь милостью Божьей:
Счастье и радость, мучения, горе и плен.
Верим, что сбудутся наши мечты как мечты Телемаха,
Верим, что возвратимся в любимую землю родную».

Да, как бы ни храбрились шведы, ни любили своих русских жен, ни вели успешно торговые дела – а все же тянуло их домой.  Однажды ты просто готов бросить все, ради чего жил последнее время, лишь только для того, чтобы вернуться в свои родные места. Ты понимаешь, что без своего дома – нет и тебя. Только часть тебя, на самом деле, живет на чужбине. А сам ты – все время где-то на полпути домой.

Как и было принято, заложили церковь вскоре после Троицына дня – в Петров пост. В ту недолгую северную ночь спать совсем не ложились: надо было караулить, откуда на горизонте солнце взойдет, чтобы отметить ось будущего храма. Как сказал отец Федор, служа чин при закладке церквы:
– Молиться на восток заповедано нам от святых апостолов. Якоже молния исходит от восток и является до запад, тако будет и пришествие Спасителя нашего Иисуса. Бог есть духовный Свет, и Христос в Писаниях назван Солнцем правды и Востоком, и для поклонения Ему должно посвятить восток. Он, распинаемый, смотрел на запад, такождо мы поклоняемся на восток, смотря на Него.

Под храм выбрали доброе место на песчаном пригорке – подле священной лиственничной рощи. Березовские мужички привезли кедровых лесин, рубленных про запас еще зимой – по лету, как земля просохнет, кто-то обязательно начнет строиться. А тут целый храм рубить надо! Событие.
На молебен по освящению закладки церкви пришли почти все местные жители. Священник благословил фимиам и, взяв кадильницу, крестообразно окадил рвы, лесины и другие материалы, сложенные подле. Благословив предстоящих людей, батюшка прошел к восточной алтарной стороне будущего храма. Там, встав посреди алтарного полукружия, он стал творить священную молитву, моля Бога Иисуса Христа, Кровию своею утвердившего Церковь свою, чтобы и этот созидаемый Ему дом был непоколебимо утвержден силою Его.
Слова молитвы разносил ветер, и, словно в такт его дуновений, волновалось толпа, повторяя нестройными голосами вослед за священником:
– И даждь нам едиными усты и единым сердцем славити и воспевати Тебе Небеснаго Бога Отца…
Под будущий алтарь священник поместил, окропив святой водой, закладной камень и возлили на него елей. Когда батюшка пошел кропить рвы со всех четырех сторон света, клир запел псалмы.
– Храм – это дом Божий, а для нас это сочетание покаяния с надеждой на спасение, – завершил молебствование батюшка. – Церковь есть земное небо, в котором живет и обращается небесный Бог. Храм Божий – это врата небесные на земле, где открывается вечность и вмещается бесконечность. Здесь через таинства мы сближаемся с Богом и учим свою душу покаянию и смирению. Пусть же промыслом и смотрением Божьим, нашими чаяниями и радением добрым, храм сей воздвигнут будет и пребывает непоколебимым. А строители его, равно как и все жертвующие на храм сей, пусть пребывают свободными от всех наветов и невредимыми. И пусть воздастся каждому по делам его.

После освящения строители приступили к работе. Рвы для основания стен стали набивать деревом и камнем. Александр помнил, как строили в Петербурге: вырывали яму под фундамент, чтобы ее заполнило водой из грунта, и клали в несколько накатов стволы сосен. Потом забивали все сверху в замок глиной, чтобы вода не шла вверх – в стены. А под водой стволы основания простоят столетия . Здесь же место было сухое – песчаный пригорок поверх никогда не таявшего смерзшегося грунта. На таком основании фундамент должен был стоять хорошо. Да и не каменный же храм строить. Стены планировали рубить в виде клети с приделом и двумя прирубами, с подовой папертью и с колокольней.
Строительство стало настоящей отрадой для Меншикова. Целые дни он проводил на стройке. Сруб тесали в шведском вкусе – на манер лафета, со стесанными полукружьями кедровых бревен внутри и снаружи. Александр не отставал от строителей: сам брал топор и учился у шведов рубке сложной чаши. Потом начинал рубить и сам. Из остатков леса от строительства на берегу срубили квадратную беседку под шатровой кровлей. Отдыхая, Александр присаживался на нагретую солнцем деревянную скамью, брал в руки кедровую щепу и с наслаждением втягивал маслянистый аромат дерева. Свежие яркие запахи оказались так дороги после кислой зимней прелости.

Удивительно, как изменяются ценности, когда ты возвращаешься к обычной, простой и естественной жизни. Ведь раньше не сам блеск и игра света в бриллиантах привлекали Александра. Камень сам по себе оставался холодной блестящей безделушкой. Не суть самого камня была привлекательна, а значение, статус, который придавало обладание им. В самом деле, когда у тебя на груди алмазный орден ценою со все строения небольшого сибирского городка вроде Березова – ты ощущаешь себя жителем небес, случайно, волею странной судьбы спустившимся на землю, чтобы сиять среди раболепно взирающих на тебя. Алмазный блеск очень плохо влияет на память. Смотришь на игру света в гранях камня и забываешь, что совсем недавно ты хотел лишь достойного приложения своим силам, дружбы и любви. Но наступила новая взрослая жизнь – и…
 Быстро обретя простые радости жизни, ты начал считать их само собой разумеющимися. И лишь спустя много-много лет, враз лишившись даже этих, уже почти ценимых тобой жизненных даров, ты стал вновь обращать внимание на запах дерева и цветочные ароматы. Как когда-то в детстве, тебе вновь стал интересен каждый отдельный цветок, а не помпезность венков.
Последние годы показали, что самое большое зло в самой, казалось бы, безысходной ситуации может быть побеждено не ответным насилием, а мирными мыслями и сердечной тишиной. Смирение… то смирение, о котором все время толковал Антоний Брукенталь, пришло только через страдание и потери. Так неужели нельзя было остановиться гораздо раньше – когда все еще можно было исправить?

Когда-то почти в шутку примеренная маска тирана настолько сильно приросла к лицу, что, однажды, просто вывернула всего тебя наизнанку. Созданный образ повел тебя же по жизни, заглушая голос настоящего тебя – твоей души. Ты же прежний казался себе чем-то придуманным и ненастоящим. Как может быть слаб и прост тот, кто не знает поражений? Тот, чье богатство величайшее в России?
Как до горечи смешно теперь вспоминать всю эту возню с поместьями и прочим имением… Что дала она, кроме питания тщеславия, накормить которое не может ни один снискающий его вечного сияния. Огонь тщеславия распалил пожар зависти, и от их жара пробудился внутри страшный необузданный всепожирающий зверь – гнев. Верно пророчествовал Брукенталь: «Пока ты не научишься побеждать свои беды миром и смирением, все твои беды будут повторяться вновь и вновь. И коли сам ты не смиришься, то смирит тебя уже Господь!» И только под карающей рукой судьбы, которая немилосердно, невзирая на мишуру алмазного блеска, содрала с мясом уже сросшуюся с тем, что ты считал собой, маску, только тогда прежняя – настоящая натура стала проявляться из-под постепенно отваливающихся смердящих струпьев душевных ран.
Оказалось, что мир в сердце и душе способен совершенно поразительным образом изменять мир вокруг тебя. Наполнять его тем же умиротворением и спокойствием, которые совершенного нежданно поселились в душе в этих суровых краях. В краях, которые раньше воспринимались как знак полнейшего жизненного провала, знак смертии и небытия еще при жизни.
 
Илл. № 52. Михэль ван Мюсхер. «Портрет сержанта Преображенского полка
А.Д. Меншикова», 1698 год, Х., м.
67 ; 45.5, частное собрание.
Но ведь это и есть конец всей жизни. Это уже очевидно. Не будет отсюда исходу. Только бы храм успеть поставить. Да и домовину кедровую, пока есть время, надо вытесать по размеру. А пока не помер окончательно – пусть мужики еще и окна в келье высокие арочные вырубят – порадуют они меня, сколько еще останется через них на белый свет любоваться. А то темнота так невыносима…
Пока шло строительство храма, Иван Иванович Бобровский уговорил Меншикова позировать для снятия с него портрета: «Исключительно потомков для, да заради памяти строителя Богородичерождественского храма».
Один из бывших каролинов, осевших в Березове, оказался достаточно силен в живописи. В хоромах воеводы Бобровского уже висел один портрет его письма. Писан портрет был в естественной манере и без прикрас, хотя воевода и был изображен в мундире и при всех регалиях. Картина понравилась Александру: такому живописцу не грех доверить свой прощальный портрет.
Для сеансов Александр надевал шлафрок любимого брусничного цвета. Точно такого же, как польская шуба, в которой он был изображен на самой своей первой парсуне – три десятка лет тому назад, в Амстердаме – во время европейского путешествия, когда голландский малер Ванмюсхер снимал портреты с Лефорта и Меншикова. Тогда же он и аллегорию Петра  как покровителя искусств и науки писал. На том старом амстердамском портрете Александр был изображен без парика, как и сейчас. В отличие от десятка парадных портретов, только на некоторых из которых он был похож на самого себя. Все та же маска, писанная, чтобы впечатлить смотрящего на портрет. Как первый – еще деревянный, резаный из дерева немецким скульптором вскоре после закладки Петербурга бюст, с невыносимо тяжелым взглядом .

Работа над портретом заняла несколько недель. Когда художник показал готовую работу Александру – он с трудом узнал себя на парсуне. До конца не веря взгляду художника, Меншиков подошел к зеркалу. Казалось, за время строительства храма он забывал смотреть на свое отражение. В конце концов, действительно, разве такая уж большая разница, какова твоя внешность, если люди наконец-то смогут видеть тебя настоящего.
Факел, доселе ярко горевший в душе, не только освещал путь, но, как и любой огонь, постепенно выжигал изнутри. Лишь пригасив это неуемное горение, Александр смог выкроить для себя еще немного времени.
Нет. Не таков он еще… Не такой, как на портрете. Рожденное кистью художника лицо Александра осунулось, а под глазами появились мешки. Поредели и окончательно побелели волосы. Множество морщин покрыло лицо, словно складки на запеченном яблоке. Из взора пропали острые пики, на которые избегали натыкаться и враги, и друзья. Теперь ничего этого нет и в помине. Исчезла необходимость пугать людей, колоть и жечь их взглядом. Конечно, трудно перестать воевать со всем миром разом. Но что же вы хотите от воина? Ведь тем же горящим огнем он разил и противника на войне. Горя эти огнем, он вел за собой полки. Но как быстро потом врагами стали и те, кто не носил сине-желтые мундиры каролинов. Ведь их интересы почти всегда мешали тому простому и незатейливому жизненному плану: быть выше всех.

Теперь на бывшего князя с портрета смотрел лишь смиренный глубокий старик с седой бородой и немного печальными глазами. Совершенно явно, что тот, кого Александр видел на полотне, уже извещен, что гонец с приглашением на последнюю ассамблею уже в пути. Но во взоре старика сквозь покорное смирение с судьбой все-таки пробивались искорки почти мальчишеского любопытства: а что же будет там – дальше, когда придется тронуться в путь? Да и огонь в глазах все же не совсем еще угас. В любом случае – немного времени еще есть…
Отцу Федору портрет понравился:
– Живописец сей каролинский зело умными очами в чувствовании персоны твоей, Александр, прозрел. И на холсте то, что и в зерцале не увидать, положил.
– Ну что же, раз меня теперь таким люди видят, то, пожалуй, могу я теперь один узелок на поясе завязать, – улыбнулся бывший князь. – На два других у меня права нет, и не будет.
Отец Федор лишь удивленно взглянул на Александра.

Освятили церковь в восьмой день сентября – в праздник Рождества Пресвятой Богородицы. В храм Александр передал свои иконы, а дочери преподнесли парчовые ризы, шитые по заплечьям Андреевскими звездами. Местный богомаз Иван Самвизов написал образа для алтаря. Из Тобольска выписали и всю необходимую церковную утварь. Рядом с церковью поставили небольшой дом для причта.

Каждый день – утром и вечером Александр с детьми и служителями ходили на службу. Иногда Меншиков сам читал за пономаря. С удовольствием он забирался и на колокольню – звонить. Кончено, это не первая его церковь, и далеко не самая богатая… Но ни одной другой не было отдано столько сил и души. И вышла она совершенно необыкновенной для здешних мест. Светлая, просторная, с высокими арочными окнами – самый настоящий островок Петербурга на берегу Сосьвы. Если Бог даст, так хорошо бы на следующий год по весне сыскать пару проросших желудей, да высадить перед входом в храм. Чтобы дубовыми корнями закрепить навсегда память о себе. Как это они делали всегда со своим старым и добрым другом, который теперь лежит в гробу где-то в совершенно иной  жизни… на другом конце света.

 
Ноябрь 1729 года
Березов

В один из коротких ноябрьских дней сквозь пелену низких облаков вдруг проступило солнце. Горизонт на западе очистился, и тихий покой северного заката одарил Березов золотом небесного света. Александр был в храме. Тающие лучи солнца обласкали золото кедровых бревен, заставив их светиться, словно изнутри, тягучим червонным светом. Вечерние призрачные тени от ветвей лиственниц, подхваченные последними лучами солнца, сплели причудливое колышущееся вечернее кружево теней на стенах новой Богородичерождественской церкви.
Как странно все оказывается перевернуто. Наступающий сумрак ночи – это и сумрак обычной грешной человеческой жизни. Свет дня уходит, но другой свет воссияет с полной силой в новой жизни духа, когда обычная – земная жизнь зайдет за горизонт. Удивительное место – храм. Место единения всего и вся. В его небольшом пространстве разом оказываешься в центре всего мироздания. И неважно, где стоит этот храм, и из чего он построен. Важно лишь единение с тем, что насыщает храм светом и рассеивает сумрак. И тогда вдруг понимаешь, что весь мир – от самого рождения и до самой смерти замкнут в этом удивительном пространстве. Здесь, в храме, попадаешь в центр того, что можно было бы назвать душой мира. Душой всего бытия. В храме можно с удивлением обнаружить, что смотреть на мир можно и сердцем, перед взором которого способна раскрыться вся жизнь: и прошедшая, и настоящая, и присносущая.
В один волшебный миг в церкви можно ощутить свою цельность, слитие воедино с самим собой, со всей своей жизнью, со своим прошлым, настоящим и будущим, со своими бедами и радостями, с взлетами и падениями. И только тогда оказываешься способен принять всего себя таким, как есть – целиком. Принять, не разделяя себя на плохие и хорошие части. Принять и раскаяться в том, чем надлежит. Принять и возрадоваться тому, что достойно. Принять и понять, что ты весь – часть великого негасимого света, который наполнял, наполняет и будет наполнять душу всегда и без всяких условий. Просто потому, что ты – часть этого великого творения, огромного полотна из дней и ночей, из лесов и рек, из войн и мира, из рождений и смерти. Великого божественного полотна, где все видимое и все невидимое существует одновременно, раздельно и вместе, перетекая из одного в другое, и объединяясь в одно неделимое целое прямо в центре твоей прозревшей души. На этом бескрайнем полотне уже давно запечатлена главная драма для всех вместе и для каждого в отдельности. И этот известный всем и каждому финал созидает всю жизнь, опирая ее на предстоящее.
И только сейчас можно понять, как глупо было жить, старательно закрывая свои глаза, делая вид, что финал может быть каким-то иным. Можно было бесконечно блуждать, убегать, застилать взор блеском земных сокровищ, затмевать ясность взора хмелем и блудом, бесконечно отворачиваться и идти по своему пути спиной вперед – никому и никак не удавалось избежать неизбежного. Лишь приняв в сердце своем последний миг, как первый, обретешь венец жизни. И тогда становится возможным узреть сияние небесного света на листах финиковой  ветви .
Наверно, кто-то еще зашел в храм: легкое дуновение ветра из приоткрывшейся двери заставило заплясать язычки пламени красных восковых свечей на кованых подсвечниках. Александру почему-то показалось, что огоньков перед иконами стало больше. В полумраке вечерних сумерек их тихое мерцание стало особенно выразительным. Не забыть бы погасить все свечи перед уходом!
Меншиков переступил с ноги на ногу. Половица под ногой пронзительно заскрипела. Отзвук гулко отразился от стен, заставив Александра оглянулся по сторонам – такое эхо явно было не характерно для небольшого деревянного храма. Неожиданно ему показалось, что тихое мерцание свечей стало отступать куда-то вдаль, а свод церкви стал гораздо выше. Меншиков протянул руку к ближайшей стене, чтобы найти опору, но рука ощутила лишь приятную прохладу неспешного движения воздуха.
Князь с удивлением обнаружил, что стоит посреди какого-то гораздо большего храма, нежели его рубленая церковь в Березове, где он находился еще всего несколько мгновений назад. Пол из деревянного превратился в каменный – тесаный из огромных тесаных белых плит. Отблески многочисленных огоньков свечей плясали на досках древних икон вокруг. Запах в этом новом храме был другой – именно так пахнет в старинных монастырских каменных храмах. Вдали скрипнула дверь. Лучик света пробился через щель в царских вратах. Они медленно распахнулись, и в проеме, заполненном ярким светом, появилась фигура священника. Свет, исходящий из алтаря, озарил храм. К своему удивлению, Александр обнаружил, что деревянные бревна исчезли, а стены превратились в белокаменные. Рассмотреть что-либо более детально не было решительно ни какой возможности из-за яркого света, льющегося из алтаря.
Священник подошел ближе. Александр склонился в поклоне и почти неслышно произнес:
– Благословите, честной отче…
– Господь благословит, – улыбнулся священник и неожиданно трижды дунул ему в лицо, троекратно благословив его крестным знамением как при крещении. Сам батюшка   показался Александру знакомым, но где и когда они встречались, вспомнить он не смог: свет, исходящий из алтаря, словно сметал все его мысли, не давая его вниманию ни на мгновение выскользнуть из призрачной реальности происходящего.
Вскоре в храме послышался шум чьих-то шагов: зазвенели по каменным плитам шпоры, застучали тяжелые каблуки сапог и зацокали легкие туфельки. Поток звуков становился все напористее и, в конце концов, все слились в один мощный поток – словно людская река втекала в храм. Снаружи храма донеслись громкие хлопки – словно ружейные выстрелы – кто-то стал отворять деревянные ставни, открывая путь для яркого света, который радостно хлынул в храм через высокие окна.
Александр обернулся. Из полутени под хорами все расширяющийся поток света одно за другим выхватил лица, фигуры людей. Позади них через широко раскрытые двери главного входа все новые и новые люди  наполняли храм. Лица их смиренно улыбались, а глаза светились радостью. Александр не мог сказать, что знает всех этих людей. Кажется, вот тот человек… Или нет? А этот взгляд – он так знаком. Сердце Александра вдруг наполнилось уверенностью, что когда-то, может быть, совсем-совсем давно он совершенно точно встречал многих из них… Или, может быть, видел их когда-то в своих красочных и почти реальных снах?
Тяжелый и надсадный кашель гулкими раскатами покрыл шелест шагов и одежд, разрывая на части чтение молитвы:
– …даруй нам, Господи, Твой мир и помилуй нас, как Один Милосердный!

Кто-то осторожно взял Александра за руку. Он не нашел в себе сил повернуть голову. Мягкое тепло, исходящее из нежной ладони в его руке, стало растекаться по всему его телу. И сливаясь воедино с этим теплом, со светом, льющимся со всех сторон, Александр совершенно не заметил, как на каменном полу храма откуда-то проступила вода. Она покрыла весь пол, как огромное зеркало, в котором вместо каменных сводов отражалось лишь бесконечно высокое голубое небо.

 
Донесение Тобольского губернатора
в Верховный тайный совет

Сего 1729 годя ноября 23 в донесении в Тобольскую губернскую канцелярию из Березова сибирского гарнизона от капитана Миклашевского записано: сего де ноября 12 дня Меньщиков в Березове умре.

К поданию в Верховный Тайный Cовет
Иван Болтин
Секретарь Яков Андреев


Ноября 25 дня 1729 года
Донесение Тобольской губернской канцелярии
в Верховный тайный совет

Сего 1730 г. Января 1 дня в отписке в Тобольскую губернскую канцелярию с Березова, сибирского гарнизона от капитана Миклашевского, написано: декабря 26 дня  прошлаго 1729 года, Менщикова дочь Мария  в Березове умре. К поданию в Верховный тайный совет.

Генваря 13 дня 1730 года
Иван Болтин
Секретарь Козьма Божанов