Рассказ Письмо

Утром, в плетёной корзине на крыльце, я обнаружил новое письмо. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом — содержание писем остаётся неизменным. Друзьям теперь писать письма не принято: электронная почта, мессенджеры и социальные сети давно вытеснили бумагу и конверты из личной жизни.

В самом деле, зачем тратить дни на ожидание ответа, если можно, быстро настучав сообщение в белом окошке экрана, получить его в тот же день, а то и час? Скорость удобна, но она убивает нечто важное, что было в рукописном тексте. Возможность бесконечно редактировать написанное, необязательность следовать правилам орфографии и грамматики делают электронное письмо каким-то ненастоящим — как и само общение. Ты выстукиваешь его двумя пальцами, почти не думая, и получаешь столь же автоматический ответ, который мог бы написать себе сам. Всё предсказуемо в онлайн-общении: сырые, невызревшие, чаще всего заимствованные мысли гоняются туда и обратно по каналам связи, не принося пользы ни отправителю, ни получателю. Да и сами эти роли в интернете давно размыты — они меняются местами, словно полюса в переменном токе.

Но и классические письма я не люблю. Официальный конверт чаще всего означает вторжение в сегодняшний день, разрушение планов навязыванием чужих. Один мой приятель нашёл способ защиты: он просто отправляет новые конверты прямиком в мусорную корзину, не распечатывая. «Если кому-то действительно нужно, — говорит он, — они позвонят». Остальные могут подождать. В конце концов, это им что-то нужно, а не ему.

Я так не умею. Поэтому пару раз в неделю, когда приносят почту, у меня портится настроение. Чаще всего письма не содержат ничего страшного, но ожидание дурной вести, которая может настигнуть внезапно, тяготит. Кажется, будто клерки вместе с бумажными листками упаковывают в конверты свою бесконечную тоску, и я, открыв их, вдыхаю этот воздух, пропитанный безжизненностью.
Может быть, стоит обжигать письмо над свечой сразу после вскрытия или окуривать его сигаретным дымом?
Я глубоко вздохнул и открыл конверт. М-м-м… Совсем не то, что я ожидал. Никто не требует погашения долгов или уплаты налогов. Тут дело в другом:
«Глубокоуважаемый тра-та-та… начальник почтового управления… глубочайшие извинения…» — так начиналось письмо. Оно было утрачено, потом найдено, но сильно повреждено. Без обратного адреса.

Так! Ещё раз: письмо на моё имя, без обратного адреса, потеряно в почтовом фургоне, залито водой, конверт порван, часть текста сохранилась. Считают своим долгом доставить его, так как оно может быть важным. И снова — извинения.
Я запустил руку внутрь конверта. Ага, вот оно — в пластиковом карманчике с зелёной застёжкой. Почтовые служащие перестраховались, будто сами себе не доверяют. Но их усилия были напрасны: конверт потерял всякий вид. Измятый, разорванный, словно побывал в пасти собаки. Я и сам часто играл с хаски, давая ей подрать старую рукавицу, но ведь не чужой конверт! В довершение — его ещё и вымочили в луже: грязевые, масляные и чернильные разводы покрывали бумагу.
Я аккуратно подрезал край ножом и извлёк остатки сложенного втрое листа. Развернув, увидел подобие снежинки, вырезанной детьми, но больше напоминавшей авангардное творение. Текст был почти уничтожен: письмо написано чернильной ручкой, а обратный адрес исчез в замасленных обрывках.

Я положил израненный лист на чистую бумагу. Картина напоминала старинную пиратскую карту: складки — дороги, разрывы — реки, вырванные куски — моря и горы. Чернильные разводы придавали достоверность. Оставалось найти отметку клада.
Я взял остро заточенный карандаш. С детства люблю его запах — свежая древесина, лак, строгие линии. Карандаш для меня — совершенный предмет: он рождает идеи, допускает развитие мысли. Застывшая же идея — мёртвая.
Лёгким графитовым штрихом я переносил остатки знаков письма. Чувствовал себя криминалистом. Подсвечивал лист косым светом лампы, но письмо было написано мягким пером, почти не оставлявшим следов. Улов — лишь намёки на буквы и слоги. Автор писал легко, рука летала над бумагой. Кто мог так писать?
Я всматривался в спасённые буквы, вспоминая «Детей капитана Гранта». Но у меня были лишь обрывки. Я пытался достроить текст, но всё было тщетно.
Я заварил кофе, налил в чашку. Но тяжёлый рукав халата задел её — и фарфор расплескал содержимое прямо на письмо. Я быстро согнул лист, сливая кофе обратно, сдувал капли… и вдруг вспомнил.

Когда-то, давно, сидя на соломенной подстилке у ржаного поля, я держал крышку от термоса и дул. Поверхность чая шла круговыми волнами, а рядом звучал золотистый смех. Я не видел её лица — лишь локоны, сиявшие в солнечном диске. Шелест трав, гул прибоя, шелк платья, шелковистость губ…
Замечтавшись, я снова задел чашку — и она разбилась.
Зачем? Зачем я тогда наговорил ей столько глупостей: про ответственность, про то, что не хочу морочить ей голову…
Мы больше не встречались. Она не отвечала на звонки. А вскоре уехала. Далеко. Боже, каким же я был идиотом.
Письмо! Это письмо… Я ни секунды не сомневался, кто его автор. Не мог объяснить уверенность, но знал. Это было знание на уровне чувств — крепкое, настоящее.
Я не мог прочитать ни слова. Но я читал. Я видел, как её перо скользит по бумаге, как она откидывает прядь волос, как блестят глаза и мечутся губы, словно желая, чтобы бумага запомнила звучание каждого слова, которое ей предназначено сохранить.

Я бросился в подвал, где хранились остатки моей прошлой жизни. Срывал крышку за крышкой со старых коробок из-под обуви, пока не наткнулся на ту самую записную книжку — потрёпанный кожаный переплёт с логотипом верблюда от сигарет. Телефоны я никогда не записывал по алфавиту, поэтому пришлось перелистать всю книжку, прежде чем вспомнил: её номер был на титульном листе книги, которую я держал в руках в тот день, когда мы познакомились. Да, конечно!
Всё тело стало ватным и тяжёлым, словно меня запихнули в старый водолазный костюм. Руки плохо слушались, палец то и дело нажимал не на ту клавишу телефона. Номер удалось набрать лишь с шестой или седьмой попытки. Только бы она ответила! Я не был уверен, что хватит смелости повторить ещё раз, если трубка останется молчать. В конце концов — если уж суждено…

Прошла целая вечность, прежде чем я смог заставить себя произнести слова, когда в трубке мягко прозвучал её голос. Я говорил долго, говорил всё то, что должен был бы сказать ей за все эти годы, если бы мы были вместе. Она слушала молча, и лишь в конце моего бесконечного монолога спросила: получил ли я её письмо? Я ответил, что именно оно подтолкнуло меня позвонить. Она долго молчала. Я набрался смелости и, выдохнув, пригласил её выпить со мной кофе.
Осенний день был прохладен, но солнечный свет золотил листья клёна, раскинувшего ветви над террасой ресторанчика. Её рука лежала в моей ладони, и я видел: улыбка готова расцвести на её всё таком же прекрасном лице, а глаза снова могут лучиться тем волшебным светом, что я помнил. Золотой осенний свет топил невидимую ледяную плотину, и вскоре наши чувства хлынули навстречу друг другу, сметая глыбы прошлого. Мы говорили обо всём, но слова были лишь оправой для взгляда — общего, единого.

Тот взгляд, когда невозможно понять, в чьих глазах он рождается, а в чьих отражается. Взгляд, вокруг которого мир размывается, оставаясь где-то вовне. Взгляд, что объединяет так сильно, что в один миг неясно — я ли смотрю на неё, или она смотрит на меня моими глазами.
Мы венчались в небольшой часовне, притаившейся среди вековых сосен. Прошёл медовый месяц, потом ещё несколько, прежде чем я увидел: её улыбка стала прежней — без тени недоверия и осторожности в уголках губ.
И лишь тогда, целуя меня перед сном, она сказала:
— Знаешь… я по-настоящему счастлива. И какая теперь, в самом деле, разница, что я тогда написала тебе в том письме…