Дрейф ледокола Седов и кое-что о Буйницком

               
                Воспоминания Ивана Ивановича Долотова.
                Записаны Вадимом Константиновичем Пеуновым.
                Редакция Пеуновой-Шопиной Натальи Вадимовны.
               
                Дрейф ледокола «Седов».

- Сегодня у нас 18 мая 1992 года. Я нахожусь на Ладоге, в рыбацком посёлке «Моторное». Здесь Иван Иванович Долотов, в быту дядя Ваня, приобрёл дачу. Ему рыболовецкий колхоз, можно сказать, отдал этот дом, как премию за долгие годы работы девиатором. К нему тут относятся очень доверчиво. По всей Ладоге его называют «Иван Иванович».
  Половина девятого утра. Отличная погода. Уже всё цветёт и пахнет. Я в доме Ивана Ивановича. Он всегда встаёт очень рано. Сидим с ним в гостиной на диване.
  Иван Иванович Долотов о Викторе Харламовиче Буйницком.
 - Он сибиряк из Читы. В сороковых годах мы с ним учились в одном институте, были близкими друзьями и жили в одной комнате, пока я не женился.
   Виктор такой рослый, видный, эрудированный, смуглый молодой человек итальянского типа ростом метр семьдесят два сантиметра. Нос с горбинкой, улыбка яркая. Речь культурная. Он очень быстро говорил. Буйницкий был очень энергичным, деятельным, коммуникабельным человеком. Здорово пел, играл на скрипке, легко знакомился со всеми и был очень целеустремлённым. В институте отличался на общественной работе. Заводила такой. Голова полная идей.
  Поэтому Виктору, как самому активному комсомольцу-отличнику «доверительно» сделали предложение вступить в ВКП(б) до окончания института. Ты же понимаешь, Вадишка, от такого «доверия» он отказаться не мог. Это сразу бы вызвало подозрение и лишило бы всякой перспективы на будущее. А он, кстати, был человеком весьма честолюбивым. Словом, Виктор подал заявление о приёме в партию. При этом он вынужден был скрыть свое социальное положение. Это были 1936-37 годы. Те самые знаменитые по жестокости и повальным репрессиям. Потому Виктор в своих анкетах написал, что он сын читинского лавочника-строителя. На самом же деле, его дед и отец в период НЕПа владели артелью извоза. Железной дороги в сибирской глубинке в ту пору не было. Все стройки и посёлки были связаны между собой только гужевым транспортом. У деда Виктора - отца Харлама Буйницкого - было не менее двадцати пяти ямщицких пароконных повозок. Летом - телеги. Зимой – сани. Естественно, что он, беря подряд на извоз, нанимал ямщиков. Но это всё стало известно органам за день до выхода Виктора Буйницкого в море.
  В ту пору мы все были правоверными комсомольцами. Первый выпуск «Арктического» состоял из тех, кто был переведён из других вузов сразу на третий курс. Нашу группу из восемнадцати студентов, направили в качестве гидрографов в крупномасштабную экспедицию.
  В это время готовились пойти в Арктику три судна.
  Задача первой части группы высокоширотной научной экспедиции – уточнить астрономическую форму земли. Они пойдут на ледоколе «Садко».
  Для второй части экспедиции - задача чисто географическая: определение глубин в определённых акваториях. Эти пойдут на ледокольном пароходе «Георгий Седов».
  А третья труппа экспедиции - топографическая. Они пойдут на ледокольном пароходе «Малыгин».

  Справка: «Малыгин» - линейный ледокол водоизмещением в 1790 тонн. Его длина 62.2 метра, ширина 14, 2 метра. Вначале назывался «Соловей Будимирович», переименован в 1921 году в честь капитана-командира Степана Гавриловича Малыгина (1702 -1764 г.г.) Построено это судно в 1912 году в Великобритании. «Малыгин» принимал активное участие в поисках итальянской экспедиции Унберто Нобиле. В 1940 году после дрейфа от острова «Бельковский» до 85.05 гр. северной широты и 138 гр. 22 мин. восточной долготы, был выведен из ледового плена ледоколом «Ермак» и снят с эксплуатации.

- Серьёзная работа…
- Да, объёмная. Мы выходили из Архангельска. Я попал на ледокол «Георгий Седов», Буйницкий - на «Малыгин». Так нас распределили по судам.
  Когда компетентные органы докопались до социальной сути Буйницкого, то это стало в первую очередь известно начальнику учебной части. Это был бывший боевой офицер, участник первой Мировой войны, очень порядочный человек. Он посочувствовал студенту и мгновенно, буквально в течение дня перевёл Дмитрия с «Малыгин» на «Садко», который раньше всех остальных ледоколов экспедиции выходил в море.
  Время такое грозное было, Вадишка. 1936-37 годы – пик классовой борьбы с «врагами народа». Помнишь их? Потому и самого начальника учебной части могли за такое благодеяние в отношении Виктора Буйницкого объявить врагом народа.
  Виктор, пусть даже временно, но оказался вне недосягаемости «компетентных органов», и это было правильно.
  «Седов», «Малыгин» и Садко» - ледокольные пароходы примерно одного класса: водоизмещением три-четыре тысячи тонны, примерно по сорок человек в команде. По возможностям работы во льдах – эти суда, конечно, не «Красин» и «Ермак». «Ермак» - в те времена, вообще, был лидером ледокольного флота. Самый мощный в Арктике. Правда, к этому времени уже были готовы к спуску со стапелей мощные ледоколы:
«Коганович», «Ленин» и «Сталин», новейшей конструкции и класса.
  «Малыгин», «Георгий Седов» и Садко» вышли в экспедицию в июне 1936 года. После завершения экспедиции на острове «Бельковский», когда нас сняли с острова, нам нужно было продолжить поиск места для прохода военных судов с запада на восток по северному морскому пути. Мы на «Седове» продолжили выполнение государственной задачи восточнее бухты Тикси вдоль мыса Святой Нос. Там были малые глубины, они не позволяли проходить тяжёлым военным транспортам. Потому мы пошли к проливу, который потом получил имя Санникова, и далее двинулись к проливу Бельницкого. Надо было исследовать архипелаг Новосибирских островов. Самые большие из них - Большой Котельников и Ляховский. Я говорил.
  На «Седове» мы добились хороших успехов – нашли приличный проход для глубоководных судов. Это - его впоследствии стали называть проливом Санникова. Он был снят на планшете, полностью обоснован топографически, сделаны все промеры глубин и описаны берега. То есть, мы сделали навигационную карту этого участка Северного морского пути. И это было хорошо. У товарищей на душе появилось такое тёплое чувство, что недаром потратили время и силы, мы принесли пользу нашей Родине.
  Попутно мы вели исследования отдельных островов, в том числе и острова Бельковский. Об этой затянувшейся экспедиции я тебе уже рассказал.
  Да, тогда льды пришли слишком рано. В них застряло много транспортных судов. Поэтому ледокольные суда «Седов», «Малыгин», «Садко» и другие были срочно привлечены для спасения транспортных судов. Это в акватории моря Лаптевых, межу мысом Челюскин на востоке и Новосибирским архипелагом. Крайняя полоса Ледовитого океана. Самый север. В Карском море в ледовый плен попала, зафрахтованная нами у испанцев, северная испанская флотилия. Испанские суда среднего тоннажа. Больших судов на двадцать тысяч тонн в те времена у них ещё не работало. Это теперь у нас есть суда водоизмещением по сто двадцать тысяч тонн. А тогда считалось, что для Арктики удобнее суда всего по шесть - восемь тысяч, а ещё лучше на три тысячи тонн.
  Испанцы – народ южный, к условиям севера не привычный. Нервничали, попав в ледяные заторы. Требовали, чтобы их выручали в первую очередь. Они сразу забастовали. Даже инциденты какие-то были, слышал.
  Что ж, делать нечего. Их флотилию выводили на чистую воду «Седов» и другие ледоколы. А наши грузовые суда, в это время, были на втором плане. Ждали.
  В этом тридцать шестом году – началась война в Испании против фашистов. Мы в наших семьях много тогда приняли испанских детишек. Так что и на севере мы старались больше уделять внимания тем, кто у себя на родине борется с франкистами - фашистами.
  Три недели выводили испанцев. Конец октября. В Арктике – это уже настоящая зима.
  Я хочу тебе особо заметить, Вадишка, что ледовая обстановка, созревшая в октябре тридцать шестого года, связала практически весь ледокольный флот Арктики вот этими специальными заданиями – вывода испанцев на чистую воду. Обычно ледокольные суда использовались, чтобы провести за навигацию транспортные суда, на которых находились генеральные грузы для нашей Арктики и дальних районов зимовок. А в этот год они вмёрзли в тяжёлые льды по дороге к месту назначения. Но надо было как-то подвигать суда к портам. Поэтому «Садко» и «Малыгин» в самом конце навигации занимались совершенно не теми задачами, ради которых выходили в экспедицию, а обеспечивали зимовщиков всем необходимым, без чего им не выжить арктической зимой.
  Арктика – есть Арктика. Всего два месяца нормальной навигации, потом начинается подвижка льдов, резко меняется ситуация: закрывают все наиболее доступные проходы.
  Вот так, после завершения своей научной программы, «Георгия Седова» заставили проводить через льды транспортный пароход «Кузнецстрой», который шёл тогда с востока на запад. Тогда в проливе «Заря» около острова Бельковский уже скопились очень тяжёлые льды и потому «Кузнецстрой» застрял. Тогда Центр приказал вывести его на чистую воду на востоке, откуда он и пришёл. Такое мероприятие требовало не менее двадцати дней. В Арктике погода меняется и усложняется буквально по часам. Понимаешь? Но мы, всё же, вывели этот транспортник и, он пошёл к полуострову «Челюскин». «Седов» получил приказ вернуться на свою базу в Архангельск. Но мы, как и ожидалось, встретили очень тяжёлый лёд уже на подходе к архипелагу «Новосибирские острова».
  Конечно, разумнее было вместе с «Кузнецстрой» идти на восток по чистой воде к полуострову «Челюскин» - это крайняя точка на Востоке северного Ледовитого океана. Но у нас был приказ пробиваться к Архангельску. Почему? Потому, что в осенне-весеннее время ледокольные пароходы обслуживали порт.
  Надо сказать, что этот приказ Центра, то есть Москвы, совершенно не учитывал реальной обстановки на месте. В проливе «Вербицкого» «Георгий Седов» вышел к непроходимым льдам. И ко всему прочему - у нас закончился уголь. Нас из Центра утешали, мол, сейчас подойдут «Малыгин» и ледокол «Красин». Они идут с востока в бухту «Угольная» вам за топливом и потом вы втроём, объединив усилия, пробьётесь до Архангельска через пролив «Вербицкого».

  Справка: Ледокол «Красин» - судно английской постройки. Сошло со стапелей в 1912 г. Водоизмещением 10800 тонн. Его длина 95 метров, ширина 21, 6 метра. До 1927 года носил имя «Святозар». В 1934 – 1936 г.г. работал в районе Новосибирских островов.

 - «Седов» их ждёт, стоит во льдах. Проходит ещё две недели. Зима свирепствует в полную силу. Наконец, появляются «Красин» и «Малыгин». «Малыгин», оказывается, сам без угля. А «Красин» не дал никому угля потому, что получил новое задание и, конечно, срочное. В районе «Вербицкого» застрял большой караван транспортных судов. «Красин» - настоящий ледокол, потому кроме него спасать караван из тяжёлых льдов было больше некому.
  И он от нас ушёл. Бросил ни с чем в тяжёлых льдах два судна: «Седов» и «Малыгин». А вскоре подошёл и «Садко». И вот мы втроём получаем дурацкое задание. Не считаясь с обстоятельствами, Центр обязывает нас, совместными усилиями пробиваться на восток к мысу «Челюскин». Дескать, в этом направлении более тонкий лёд. А ведь могли направить нас вместе с «Кузнецстрой»», когда была ещё чистая вода. Но нас тогда вернули.
  Мы, ничего так и не сделав полезного, просто влипли в ещё более тяжёлые обстоятельства! А теперь ещё получаем приказ: повернуться, и вместо Архангельска, идти к мысу «Челюскин»!
  Погоди, Вадишка, папиросу возьму и чайник поставлю. День, гляди, какой солнечный. Давай пойдём на веранду, попьём чайку с вишнёвым вареньем. Ладога меня всегда успокаивает. Садись сюда.
  Чуть шаркая туфлями, дядя Ваня уверенной походкой вышел на веранду, вскользь окинул взглядом цветущий сад. Я обратил внимание, как на мягких лапах прошла мимо соседская рыжая кошка и, озорно мяукнув, вскочила на старую яблоню.
- Это Василиса - Васька в младенчестве, пока котят не принесла. Каждое утро Галину приветствует, мышку взамен на рыбку ей приносит. Охота у неё удачная была, несёт.
  Я ничего не ответил. Только услышал, как Галина с другого крыльца ей: «Васька, Васька. Кс-кс-кс».
  Мы удобно расположились на подушках в старых раскидистых креслах. Дядя Ваня, по обыкновению, сразу заложил ногу на ногу. Задумался и, подперев левым кулаком щёку, глядел на утреннюю Ладогу, любовался, слушал соловьёв и молчал.
- Так, что там дальше было, дядя Ваня?
- Что – так не терпится, что чаю мне уже не дашь попить? Дай хоть спички найду.
- На, вот.
  Я – чирк-чирк. Вспыхнул огонёк. Дядя Ваня прикурил папиросу и заискрил чертовщинками в глазах.
- Подхалим. Тогда и чаю сделай. Я от тебя хоть немного отдохну, язва. Уже два часа рот не закрываю. Останавливай свой магнитофон. Иди.
  Дядя Ваня откинулся на спинку поскрипывающего кресла. Сидел в домашних туфлях, дымил потихоньку, постукивал пальцами, как по пианино и задумчиво глядел на Ладожское озеро. Там вдалеке, на глубой глади угадывались рыболовные суда, близ берега скользил по воде ял и сиял белым парусом и, рассекая поверхность озера в обратном направлении, тарахтела облезлая моторная лодка.
  Дядя Ваня обернулся.
- Слышь, Вадишка?!
- Я наливаю воду в чайник.
- Да погоди. А принеси-ка мне мою белую фуражку и красную трубку с финским табаком. Фуражка – на вешалке, трубка с табаком у меня на столе.
  Жена дяди Вани услышала, вышла из комнаты, махнула мне рукой, мол, сама сделаю вам чай и принесу на веранду. Тогда я оставил чайник на попечение Галины, взял фуражку, где дядя Ваня сказал, и подошёл к столу сталинской эпохи.
  На немного засаленном зелёном сукне стояла латунная лампа с зелёным абажуром, под ней в специальной подставке потёртая и новая курительные трубки, рядом в пачке лежал табак. А на полке, среди атласов, копий бортовых журналов, многочисленных фотографий друзей сделанных в экспедициях на землях и островах Арктики, лежал огромный моржовый клык с памятной надписью. Я обратил внимание на фотопортрет Отто Юльевича Шмидта, глядел в его глаза.
- Ну, скоро ты там? Только за смертью посылать.
  Я очнулся, вернулся. Дядя Ваня на меня так хитро снизу вверх глядит.
- Что - надпись на клыке читал? 
- Читал. У Шмидта такой суровый взгляд. Контрастирует с улыбкой.
- Да, он был такой. Мудрый, крепкий. Глыба! Трубку давай. Папироса – это хорошо, но трубка – это дело душевное.
  Дядя Ваня привычным движением надел фуражку, выровнял, набил трубку, чиркнул спичкой, подкурил табак, вдохнул и прищурился. С моего ракурса, мне показалось, что у дяди Вани и у Шмидта похожие морщинки у глаз, и взгляд, будто через годы. Ваня повернул голову и сходство исчезло.
  В это время его вторая половинка принесла нам на подносе большой фарфоровый чайник, чашки с блюдцами, розетки и вишнёвое варенье прошлого года.
- Вань, ты бы поменьше курил. У тебя ж давление, язва. - Встретив взгляд супруга, она кивнула, - О дрейфе рассказываешь? - криво улыбнулась, опустила глаза и ушла.
  Я сидел молча, пил крепкий грузинский чай и ждал, когда у дяди Вани откроется второе дыхание. Вот и вторую чашку почти допил. Дядя Ваня докурил трубку, почистил её, постучал о подлокотник кресла и тихо отложил на стол.
- Продолжим? Не устал?
- Кто, я? Чай сильно остыл? - попробовал чайник рукой, - Пойдёт, наливай. Заварки побольше. Не-е жале-ей! Включай свою машинку. На чём я остановился?
- На том, как «Красин» ушёл, а вы втроём вмёрзли в тяжёлый лед и получили приказ идти к мысу «Челюскин».
- Да… А, чего это ты мне так подробно говоришь? Память у меня ещё крепкая, – щедро улыбнулся дядя Ваня. - Так вот. Мы получаем приказ повернуться и идти не в Архангельск, а к мысу «Челюскин». В той ледовой обстановке более бредового приказа нельзя было и выдумать. Но что поделать, приказ – есть приказ.
  По чистой воде «Седов» обычно проходил по двадцать миль в час. Теперь мы втроём в сутки проходили всего четыре мили и то, если не экономили топливо, а оно на исходе. Значит, надо где-то запастись.
  Мы - те, кто составлял карту острова «Бельковский», знали, что на нём есть несметное количество плавника, вынесенного из сибирских рек. Так вот в тех безвыходных условиях единственно правильное решение – запастись дровами с острова и только после этого идти на восток.
  Мы не дошли до «Бельковского» миль тридцать. Кончился уголь. Остался только аварийный запас – пять тонн. Его не имели права тратить. Он нужен для жизнеобеспечения команды: обогрев помещений, камбуза и приготовления пищи.
После обсуждения докладов от наших трёх ледоколов, Москва нам приказала лечь в дрейф. Приказ поступил из главного управления Севморпути. Его подписал Отто Юльевич Шмидт. Человек – легенда! Но само решение принимало ЦК ВКП(б).
  А знаешь, что означает лечь в дрейф? Это значит, Вадишка, что нужно потушить все котлы, заморозить судно и положиться на божью волю, отдав себя во власть течения. Куда понесёт – туда понесёт вместе со льдами.
- И что?
- Какой ты не терпеливый.
  Да, мы, как и должно, выполнили приказ ЦК ВКП(б), легли в дрейф. Расположили суда в треугольник в миле друг о друга. Миля это 1850 метров. В миле, это, конечно, приблизительно, как ты понимаешь.
  Мы по-разному становились. Тут проявился индивидуальный характер и знания Арктики нашими капитанами.
  Хочу отметить, что на «Седове» был на то время новый прибор – гидрокомпас американской системы «Sperli». Он был великолепен. К прибору был приставлен обслуживающий, особо обученный человек. Сперлист назывался. У нас сперлистом был капитан третьего ранга Александр Иванович Краснов из Кронштадта. Но в условиях зимовки этот гидрокомпас оказался бесполезен. Ему нужна была чистая вода. А в условиях арктической зимы…
  Капитану «Седова» - Швецову Ивану Филипповичу в тридцать седьмом году было уже семьдесят два года. Он старый помор. Очень хорошо знал теоретическую астрономию и другие прикладные науки. Ему помогало выживать практическое знание особенностей Арктики. Иван Филиппович знал по приметам, как выйти к чистой воде. Вот густые облака, но если где-то там, на небосклоне светлое пятно – значит там полынья. А, если небо белёсое – то там сплошной лёд.
  И вот «Седов» остановился в районе очень большой полыньи квадратной формы. Примерно по две мили на каждую сторону. Мы встали около высокого, как стена многолетнего старого льда и вцепились в него всеми видами швартовых, как в пирс.
  Капитан «Малыгина» избрал иной способ швартовки. Он разогнал судно и со всего маха врезался в старый лёд. Расколол его, как ледокол, прошёл метров сто и заклинился в расщелине в надежде, что старый лёд его прикроет.
  А Капитан «Садко» избрал третий способ сохранения судна во время зимовки. Все угольные трюмы и другие свободные помещения загрузил льдом для того, чтобы посадить ледокол по линии айсбийса - это балка поперёк судна, которая не поддаётся напору льда. Не - до ватерлинии, а чтобы ватерлиния была по линии айсбийса, так, чтобы напор льда проходил по самой усиленной части судна. – Руками показывал Дядя Ваня.
- А-а?… Понял. Судно в таком случае перестало быть полым, как выеденное яйцо, а обрело качество монолита.
- Именно так. Как показала зимовка, в самом не благоприятном положении оказался «Седов». Полынья, естественно, замёрзла. Вокруг образовался молодой лёд. Как только началась подвижка льда в том месте, где сопрягался старый и молодой лёд, там началось сжатие. Молодой лёд крошился, поддавался напору старого льда, да так, что «Седов» всё время давило и валяло. Вывернуло руль. За полтора года дрейфа мы шестнадцать раз, как только начиналось сжатие, в срочном аварийном порядке эвакуировались, выгружали самое необходимое на лёд. Перетаскивали шлюпки, запасы продовольствия…
  То есть всё, без чего не выживешь на льдине, если судно потонет.
  Когда сжатие заканчивалось – мы тащили эту гору вещей обратно на судно. И это в условиях, когда ни зги не видно, для освещения есть один дохлый фонарь от движка. А для него горючего уже почти нет. Мы экономили на всём.
  У всех трёх видов постановки на зимовку, как потом выяснилось, были свои недостатки. «Садко» перезимовал благополучнее всех. Его капитан – Храмцов - оказался мыслящим, грамотным человеком. Позже, когда он умер, в его честь назвали новое судно.
  Но дело в том, когда ледокол «Садко» возвратился в Архангельск и встал на ремонт, оказалось, что ледяной монолит, который образовался в трюмах за два года дрейфа, пришлось вырубать целый год. Несколько тысяч тонн льда извлекали из всех закоулков.
  Начальником всей экспедиции был Самойлович – директор арктического института, профессор, академик, крупнейший учёный. Всего научных сотрудников на трёх судах было двадцать человек. Но, как только наш дрейф благополучно завершился, Самойловича немедленно арестовали, как врага народа. Вскоре ещё шесть человек - учёных с мировыми именами, которые были в этой экспедиции. Тут же у трапа самолёта арестовали.
  Не смотри на меня так. Я говорю о факте.
- Как же так?!
- Да вот так, Вадишка. Можно много раз повторять: «Такие были времена», но знаешь, была бы моя воля, я бы сам встал к Иосифу Виссарионовичу спиной к спине, чтобы он довёл своё дело до конца, тем помог бы своим товарищам освободиться и спастись их семьям. Слышал, небось: «Десять лет без права переписки»? Знаешь, что это означает?
  Я кивнул.
- А что Буйницкий? Тоже арестовали?
- Я уже говорил: В самом начале экспедиции, когда суда выходили из Архангельска, его срочно перевёл с «Малыгина» на «Садко» начальник учебной части - бывший морской офицер Крузов Сергей Сергеевич. Тем избавил студента от неприятностей, связанных с его происхождением. Слава богу, что «Садко» в тот же день ушёл из порта и возвращать судно ради какого-то сына сибирского нэпмана не стали.
  На этом судне работал один из учёных института теоретической астрономии- профессор Жингалович, который вёл очень интересную исследовательскую работу. При помощи маятника бельгийского производства… Вейник-мейндуш он назывался и предназначался для определения фактической формы Земли. В основу этого прибора было вложена реальная сила тяжести, которая фактически изменялась в зависимости от удаления этого прибора от истинного центра Земли. То есть использовался закон: «Чем массы дальше друг от друга, тем меньше влияние их друг на друга». Это влияние определяет амплитуда запущенного маятника с учётом времени её движения. Чем ближе маятник к центру Земли, тем амплитуда его движения короче.
- Ага, понял.
- Буйницкий был ассистентом у профессора Жингаловича. Виктор был не просто отличником учёбы, но и ещё талантливым молодым учёным. Всё так быстро схватывал, что оказался незаменимым помощником профессора. Они вместе с Жингаловичем полтора года проводили исследования, выполняли спецработу, в результате которой были заинтересованы не только картографы, но и военные. В итоге результаты этой уникальной работы были засекречены. И тем более, тогда мне было удивительно, почему главный разработчик её - академик Жингалович, был объявлен врагом народа, а сын нэпмана уцелел. Теперь только я это понимаю.
- А что «Седов»?
- Его всё время давило. А мы находились в постоянной тревоге. То аврально выгружайся, пока судно не раздавило окончательно. То, вроде, сдавливание заканчивалось, и тогда тащи всё до последнего винтика обратно на борт.
  Обычно сжатие продолжалось примерно с полчаса, может чуть больше. Потому: с судна бегом, а обратно можно и шагом. Но почти в полной тьме. Арктическая ночь и один блёклый фонарь, в лучшем случае луна и звёзды. Награда – если выгружаешься в то время, когда над тобой северное сияние. И так за весь дрейф - проклятых шестнадцать раз. Сизифов труд, опустошающий душу, отбирающий силы и надежду на спасение.
- Да, ты говорил.
- Я – что повторяться начал?
- Немного.
- Это от того, Вадишка, что часть меня там, на всём пути дрейфа с кровью и потом осталась, а дрейф вмёрз в меня.
  Тогда приходило отчаяние, оно порождало безразличие: «Да уж скорее бы раздавило «Седов», что ли… Хоть какая-то определённость».
  С октября тридцать шестого по май тридцать восьмого мы жили на маятнике: от надежды к отчаянью. Авралы следовали в интервале раз в месяц.
  Чтобы не осатанеть от однообразия жизни в потёмках, мы вырезали всякие фигурки из мамонтовой кости, которую добыли на острове «Бельковский». В моде у нас были шахматы ручной работы. Хотя надо сказать, что в шахматы мы играли только в короткие минуты отдыха.
- А чем освещались?
- Наливали в плошки тюлений жир, туда вкладывали фитиль. Вот тебе и лампадка.  Хоть ещё одного Евгения Онегина пиши, только Арктического. Благо запас тюленьего жира был. Это правило поморов – иметь запас жира. Без него никуда.
  У нас были керосиновые лампы и небольшой запас керосина к ним. Но, почему-то, не было стёкол к этим лампам. А без них они ужасно коптили и давали мало света.
Всё с самого начала экспедиции как-то по-мелочи, по-мелочи и по крупному - одно к одному. Понимаешь? То того нет, то это – не пригодно или быстро ломается. Будто назло. Будто заранее просчитано. Случайность – это, когда один раз, ну, может, два. Правда, мы приспособились к керосинкам. Сделали из бутылок стёкла для них. Нитку в керосин, обвязал бутылку, поджог, а потом бутылку в воду. Она трескалась, где надо. Но всё равно при таком стекле лампа коптила. В общем, мы как-то всё-таки выходили из положения. Нос чистили - сажа, как в печной трубе.
  Всё было пропитано этой сажей! Не лучше были и плошки с тюленьим жиром. От копоти постоянно першило в горле. Но мы старались соблюдать правила гигиены.
  И времени даром не теряли – продолжали теоретические занятия, готовились к защите дипломов. С нами в дрейфе были наши преподаватели. Это дипломированные капитаны дальнего плавания с солидным стажем – крупнейшие учёные: астрономы, гидрологи, гидрографы, профессора самой высокой квалификации. Был с нами в дрейфе и директор нашего института - Самойлович – доктор биологических наук. И в этих условиях они нам читали лекции.
  Нас было восемнадцать студентов на всех трёх судах. Половина – дипломанты, остальные с четвёртого курса. Мы занимались, каждый курс по своей программе. Учёба задавала цель в жизни, смягчала условия существования. Поэтому мы занимались много, охотно, азартно. Причём ходили с судна на судно на эти лекции. Опасные были прогулки. В потёмках легко попасть в полынью, чуть только прикрытую тонким ледком. Полыньи образовывались постоянно от подвижки льдов.
  Во-вторых – белые медведи. Мы их видели постоянно. Они любопытные. Приходили к судну и глазели на диво невиданное. А мы в порядке развлечения, понукаемые охотничьей страстью, в них стреляли, кто из чего мог. Но, как правило, не убивали, а раненные медведи уходили. И, что самое опасное, возвращались отомстить. Встреча с таким в глухую полярную ночь была особенно опасна. Он тебя видит, как обидчика, а ты его – нет. Когда нас уже сняли с острова «Бельковский» и мы, в конце концов, попали на «Георгий Седов»…
  Дядя Ваня замолчал, секунду подумал, потянулся и снова взял свою трубку и табак.
- Как-то ещё на чистой воде мы увидели плывущую к берегу медведицу с двумя крошечными медвежатами. Какая тут пальба началась! Повальная стрельба обезумевших людей, жаждущих чужой крови и смерти.
  Стояли так вдоль борта и палили кто, во что горазд из наганов, охотничьих ружей, винтовок. Не выдержал я, ушёл.
  Налей-ка лучше чайку.
- Подостыл. Разогреть?
- Не надо, не зови Галину. Ноги у неё. Давай то, что есть.
  Налил я ему и себе. Больше чая в чайнике не осталось. Дядя Ваня повертел, повертел трубку в руках, выдохнул и неохотно вернул на стол, проследил глазами, как наполнилась его чашка.
- Ага. И вареньица ложечку туда.
  О чём я?
- О медведице с медвежатами.
- Нет. Я о бесчеловечности и неоправданной жестокости. Мы там, на «Бельковском» брали медведей только для того, чтобы выжить. Убивали быстро. Понимаешь? Но и тогда с крайней голодухи, ни на малышей, ни на кормящих самок даже смотрели. А они там сытые, с борта по ним беззащитным…
  Ну ладно.
- О дрейфе, дядя Ваня?
- Да. В других условиях, во время полуторагодовалого дрейфа, когда жили в постоянной тревоге, пришла ещё одна беда - цинга. Плюс у людей, доведённых до отчаяния, проявилась несовместимость характеров. А ещё исступляющая тьма, мороз сорок градусов и прочее…
  Так вот, эта бессмысленная стрельба была психологической разрядкой для людей затурканных арктической ночью. После выживания на Бельковском и после нескольких месяцев дрейфа, я это понимал. Уже прошёл эту школу. Я, мы, те, кто был на Бельковском так - ни тогда, ни сейчас во время дрейфа, психологически не разряжались.
  Но в жёстких стрессовых условиях, действительно, нужна была какая-то разрядка… И тогда с борта «Седова» начиналась дикая охота на доверчивых медведей, которые подходили впритык. Их чаще не убивали, и те, раненые уходили в ночь. Кровавых дорожек видел много. Благо, снег их быстро накрывал.
  Медвежье мясо нам было не нужно. Вначале им кормили ездовых собак. Их было по двенадцать штук на каждом судне. Как раз на одну упряжку. Но, когда началась цинга, всех собак скормили заболевшим, и жёсткая, пахнущая рыбой медвежатина оказалась не нужна. Но всё равно медведей убивали.
  Но тогда, когда на ещё чистой воде завалили первую медведицу с крохотными медвежатами, даже стресса – арктического синдрома ещё не накопилось! Просто захотелось им, видишь ли, пострелять в своё удовольствие!
  Дядя Ваня таки чиркнул спичкой, с неким ожесточением заломил зубами фильтр и задымил папиросу. Глядя вдаль на озеро, выпустил длинный густой клуб белого дыма. Не дрогнув ни одной мышцей лица, он с металлическим оттенком в голосе тихо продолжил.
- Я помню, как убитая кормящая медведица лежала на льду.
 Таки добралась до тверди, вывела малышей в «безопасное место» на льдину, помогла им взобраться…
  Добили её там.
  Благо «мои» - Бельковские - не стреляли. Медвежат, всего с рукавичку величиной, забрали к себе на суда. Одну малышку назвали Машкой и оставили на «Седове», а её брата отдали на «Малыгин».
  Сделав паузу и ещё одну глубокую затяжку, дядя Ваня почти спокойно продолжил.
- Позже команда «Малыгина» подарила своего мишку другому ледоколу. Какой-то лётчик, обслуживающий это ледокол пообещал переправить медвежонка в Москву, в зоопарк. Мол, он у нас тут на ледоколе погибнет. Судьба медведей на судах печальна.
  Но кто-то из тех, кто тогда убивал их мать, хоть чуть-чуть думал своей башкой на некоторое время вперёд?! Чужая жизнь и смерть – игрушка, забава!
  Дядя Ваня вбил окурок в пепельницу и отхлебнул холодный чай. Случайно чуть не столкнул блюдце со стола, поставил чашку и снова взял в руки спички и папиросу. Мял и крутил её в пальцах. Я не решился в эту минуту задать ему ещё, какой ни будь вопрос или отхлебнуть чай.
- Да, Машка оказалась на «Седове» за два-три месяца до того, как мы легли в дрейф. Я хоть и не стрелял в её мать, но как-то всё время чувствовал себя перед ней в долгу. На руки брать – стыдно. Погладить, посмотреть в глаза… не мог. Но при возможности следил, чтобы у неё всё было в порядке. Шалила – я улыбался и был рад, а в душе предательски щемило. Лёня, мой старший брат, взялся кроху опекать. Он же кок, хозрабочим был на «Бельковском». Машку кормил, ночью она с ним спала, пока не подросла.
  Машку-озорницу любили все. Она развлекала нас. С собаками дружила, всё время с ними играла и на палубе, и на берегу – на льду. У нас были ездовые собаки. Я говорил.
  Когда мы останавливались, затёртые льдом, то все, и люди, и зверьё выходили на лёд размяться.
  Арктика сама по себе, особенно полярной зимой, унылая до тошноты. Серая мгла и всё! Пейзажей никаких. На наших вымерзших судах жизнь была тоскливо-однообразная. Кроме изматывающих тревог, её ничего не скрашивало. Так что Машка с её озорным характером была источником положительных эмоций, экзотической забавой, снимала напряжение и стресс.
  Время шло. Машка подрастала. Белые медведи растут быстро, особенно медведицы. У неё особо сложились отношения с третьим штурманом «Седова», который занимался метеорологическими наблюдениями. Он, бывало, развесит на мостике свои приборы, выставит специальные геофизические инструменты, градусники, которые поблёскивали никелем. А всё блестящее вызывало у Машки повышенный интерес. Она часто ходила за штурманом по пятам, когда тот работал на палубе, и трогала градусники. Это её забавляло. Малышка играла с ними. Ну что означает для медведя «играться» с барометром? Ты же понимаешь? В общем, Машка развлекалась с собаками, играла с блестящим оборудованием и уже начинала враждовать со штурманом. Это был театр для всей команды.
  Конечно, медведица знакомилась с окружающим миром. Конечно, штурман всегда опасался за приборы, за которые отвечал. Им не было замены. Они измеряли температуру воздуха и поверхности, направление ветра, его силу, количество осадков. Была у штурмана серия наблюдений, результаты которых в обязательном порядке передавались каждый день на другие полярные станции и суда, работающие в Арктике. Машка, безусловно, мешала этому.
  Месяцам к пяти у неё проявились повадки дикого животного. Она постоянно расстраивала штурмана, выводила из себя. А остальные члены команды, видя его беспомощность в этой ситуации, смеялись и тем самым ещё больше «заводили». Штурман не однажды выпроваживал Машку с мостика палкой. Но белый медведь - зверь самолюбивый, с достоинством, и в случае накопившейся обиды – ещё и мстительный.
Таким образом, со временем у них копилась взаимная неприязнь, перерастающая во вражду зверя с человеком, которым некуда друг от друга деваться.
  У нас на судне были фильмы – несколько штук. Все сорок картин были уже просмотрены по сотне раз. Так вот одна из картин была «41-й». Но это не та, которую в семидесятых поставил режиссёр Чухрай на Мосфильме – совсем другая картина. И вот однажды появляется афиша «41-й» - в сорок второй раз! Можно было уже взбеситься.
  А вот Машка представляла собой для экипажа живое развлечение и все дружно симпатизировали ей в борьбе со штурманом. Так постепенно штурман стал объектом насмешек. В замкнутом коллективе не редко появляется неудачник – этакая мишень для  издевательств.
  Мы вмёрзли в тридцати милях от острова «Бельковский» и нас сразу же потащило на север со всем ледяным полем. Льды в океане перемещаются. Где-то они раскалываются,  потом вновь смерзаются. Громадное поле толстого векового льда находит более мелкие места, наползает на подводные рифы и тормозит. А всё поле продолжает в это время двигаться. И не дай бог в эту катавасию угодить судну!
  Так само поле двигалось вместе с тремя ледоколами. Мы уже вляпались!
  Машка к этому времени стала довольно крупной медведицей. Вечером, бывало, выйдешь на прогулку, идёшь к нашим учителям на занятия на «Садко»… Я уже говорил, что кроме Машки вокруг судов и другие, взрослые медведи появлялись, причём частенько. Некоторые, возвращались, чтобы мстить. Они помнили, как люди стреляли в них и хотели убить.
  Ну вот, полярная ночь. Видишь, что какой-то медведь движется в темноте, гадаешь: «Машка или любопытный пришелец или мститель?» А она свободно ходила повсюду. Другой раз на неделю исчезнет, потом вернётся. Мы за неё, конечно, тревожились. Она же «домашнее животное», утратившее природные инстинкты, и не сможет уже выжить в естественных условиях. Вдруг заблудилась или что-то с ней случилось… Но через несколько дней она всегда возвращалась. На судне питалась тем же, что и все, стояла как матрос на довольствии. Но в «самоволке», очевидно, где-то подкармливалась. Во всяком случае, она возвращалась не голодной.
  В октябре, напомню, мы вынужденно легли в дрейф, а в мае следующего года были сделаны первые попытки снять с троицы дрейфующих судов всех женщин с детьми, больных и учёных. Женщины и дети – это семьи зимовщиков, которых мы были обязаны доставить на большую Землю.
  Мы с великим трудом делали для спасительного самолёта первый аэродром. Для него выбрали приемлемое во всех отношения поле в четырёх милях от судов. Самолёты, которые должны были обслуживать нашу экспедицию, были тяжёлые, четырёхмоторные. Тихоходы сто сорок километров в час.
  Словом, нашли мы подходящее место. Оно, конечно, было не ровное. Месяца два расчищали и выравнивали. Этим равно занимались команды всех трёх судов.
На «Садко» находились учёные, профессора, доктора… Они на подготовку аэродрома не ходили. А мы, кто помоложе, по пятнадцать часов занимались разбивкой и выравниванием поля аэродрома.
  Бывало, идёт команда, а в центре её, между людьми ковыляет Машка.
  Среди нас были такие шутники-придурки. Встречается на пути полынья, Машка проходит рядом с ней. А, кто-то из них столкнёт её пинком в воду. Для медведицы такая «ванна» не беда, но сам пинок, она считала оскорблением. Вылезет и начинает по запаху искать своего обидчика. И тут уже уноси ноги, как можешь. Она всегда опознавала своего обидчика, знала кто это именно. И неслась к нему с полной уверенностью, что виновный должен получить своё.
  Со временем она начала матереть, потеряла «вкус» к таким дурацким шуткам и стала отвечать на оскорбления адекватно - уж врежет, так врежет обидчику во всю силу. А любители этих «шуток» не унимались, не видели, чему её сами учат.
  Полярная зима и её тьма, тишина, однообразие суток – опустошают человека, делают его «толстокожим», жестоким и внутренне замкнутым. Этим людям нужно особая разрядка. Игра с Машей «на грани фола» и была одним из действенных способов разнообразить и скрашивать нашу жизнь. Грубое обращение с медведицей, которая уже могла дать сдачи – стало привычной частью нашей жизни. А её взаимоотношения со штурманом всё более обострялись. Они не понимали друг друга.
  Я говорил, что штурман раскладывал свои приборы не только на мостике, но и на поверхности льда. И уследить сразу за всем своим хозяйством, да ещё и за Машкой, не мог. Вражда особо обострилась после того, как Машка поиграла с приборами на мостике. Штурман в алом отчаянии врезал Машке палкой, согнал с мостика. Ну, у них и пошло – она назад на мостик – он её палкой. После взбучки, она, бывало, по трапу спустится и «тоскует» там, ждёт его.
  И вот однажды, когда он шёл к своим приборам, поднимался на мостик…
  А там  ведь как? Чтобы взойти на капитанский мостик, надо пройти с одной палубы на другую. На «Седове» три палубы: основная, потом квиндек, потом стардек – шлюпочная палуба. На каждом этаже есть отверстие для трапа – лесенка с этажа на этаж.
  Вот Машка однажды и устроила штурману засаду у трапа, притаилась на одной из палуб, легла при входе и, когда тот поднимался к себе на мостик… Только голова его показалась над палубой, она ему по ней, как врезала!
  Штурман кувыркнулся на нижнюю палубу и потерял сознание. После этого у них пошло, как говориться, не на жизнь, а на смерть. Они стали подстерегать друг друга. Штурман не пропускал случая, чтобы застукать Машку вблизи своих приборов и взяться за палку-побивалку. Она, кстати, побаивалась своего гонителя. Увидит в его руках палку - и наутёк. Но, при возможности, продолжала охотиться на его приборы.
  Для команды «Седова» вечная вражда медведицы со штурманом выглядело, как потешный детский театр, где все «настоящее»: палка, удары, рычание зверя и его бегство.
- А что аэродром, дядя Ваня?
- Да, аэродром. Мы с огромным трудом приготовили поле и переживали, что очередное сжатие льдов может испортить посадочную полосу. Аэродром, наконец,  был готов, и хорошая погода установилась. Ждём трепетно, когда к нам с Тикси и острова «Котельный» вот-вот прилетят самолёты. Что с «Тикси», что с «Котельного» - это один этап перелёта. Самый близкий стационарный аэродром в нашей ледяной посадочной полосе – это «Котельный». Там был промежуточный пункт. Самолёты вылетали с «Диксона», на «Котельном» пережидали непогоду, делали дозаправку, а лётчики отдыхали потому, что были уже в пути восемь часов, а до нас лететь ещё шесть. Во всяком случае, самолёты там обязательно садились перед тем, как направиться к нам. За один бросок от бухты «Тикси» до нас долететь не могли. Беда в том, что на пути от «Тикси» до нас погода была очень не устойчивая. Часто у них в «Тикси» погода летняя, а у нас уже испортилась, или наоборот. И потому, лётчики дорожили каждой возможностью добраться до наших судов.
  Всего работало по спасению три самолёта бомбардировщика «ТВ-3». Принять больше не позволял наш аэродром. Если была хорошая ледовая и погодная обстановка, то обычно прилетали два. Третий - оставляли в резерве на «Котельном». И ещё был самолёт-разведчик, который первым и прилетел на разведку трассы. Двухмоторный самолёт АН-14, тоже бомбардировщик, но гораздо легче, чем громадина «ДВ-3-Ф». Он имел хорошую дальность полёта. На нём летал Купчин, тоже асс своего дела, опытный полярник. Вообще полярные лётчики – люди особого склада ума и характера, народ опытный, рисковый. Но есть минимум условий, без которых они летать не могут: видимость, ветер, место посадки.
  То есть существовали постоянные острые проблемы с первым прибытием самолётов к месту нашего дрейфа.
  Трудно было выбрать момент, чтобы весь путь больше полторы тысячи километров до «Котельного» и потом ещё тысячу до нас, был благополучным по погодным условиям.
  Лётчики несколько раз пытались к нам пробиться, но неудачно. Случалось, самолёты уже в пути и находятся довольно близко, но на нашем поле вдруг льды приходили в движение и аэродром на глазах ломало. Лётчикам приходилось разворачиваться и возвращаться.
  Первым до нас добрался и благополучно приземлился известный морской лётчик Молоков Василий Сергеевич. За спасение Челюскинцев в 1934 году, он получил звание «Герой Советского Союза». В 1936 году совершил облёт Арктики. В тридцать седьмом году – полёт на Северный полюс. Он спасал экипажи со всех наших трёх дрейфующих ледоколов и ещё был Головин - очень удачливый лётчик, известный на Севере.
  И вот однажды, когда, в очередной раз, был аэродром готов, и удачная погода установилась по всей трассе, мы ожидали самолёт. Восемь месяцев готовились - всю полярную ночь. Для того, чтобы обозначить контуры аэродрома и посадочной полосы, мы разложили флаги расцвечивания. Они поднимаются на судах во время парадов. Из них обычно составляются буквы морского семафора, чтобы передать смысл приветствий команд судов. На каждом судне имелось несколько комплектов таких флагов.
  Мы загодя плашмя оконтурили ими поле аэродрома, а по углам, чтобы не сдул ветер, прижали глыбами льда.
  Самолёты в пути. Им лететь ещё шесть часов. Ждём. Напомню: аэродром в четырёх милях от судов. Соответственно, встречающие вышли заранее, чтобы не опоздать к посадке. Казалось бы пришли… Глядь, а нашего аэродрома нет! Вернее, его совсем не видно, исчезли все флажки, так тщательно разложенные и закреплённые всеми нами. Это Машка всю «часовую» ночь куролесила. Сгребла в кучу флаги, и развлекается ими. Они же красивые, цветные тряпочки. Фу-х!
  Она всюду чувствовала себя хозяйкой, привыкла командовать. Место аэродрома хорошо знала, бывала здесь не раз и, вот явилась раньше всех!
  Самолёты прилетели – а аэродрома, считай, нет!
  Мы бегом, кое-как второпях начали восстанавливать разметку и границы поля. А самолёты не могут сориентироваться, расходуют горючее, которого итак в обрез. Только-только, чтобы забрать пассажиров и тут же вернуться на базу.
  А, если произойдут какие-то изменения в погоде на обратном пути? Арктика не прощает неряшества и беспардонности.
  И так Машкина проказа едва не свела на нет все наши восьмимесячные усилия вырваться из ледового плена, а лётчикам едва не стоила жизни.
  Конечно, готовый аэродром надо было охранять. Но от кого? От белых медведей? Но они его не украдут. И как выставлять охрану? На сколько? Аэродром за четыре мили от судов. Это семь километров. Полярная ночь, минус сорок пять градусов. Самолёты по несколько недель ждали погоды. Бывало, что «окно» для лётчиков не открывалось  и месяц, и два. Выставлять дежурных на всё это время?
  Как стоял вопрос? Аэродром полярной ночью не оконтурен, то есть к приёму не готов, садиться нельзя. База настаивала, чтобы самолёты, не совершая посадку, немедленно вернулись на базу. Мы все были в отчаянии, на грани срыва. Восемь месяцев упорной работы – коту, то есть Машке, под хвост. Сейчас самолёты улетят, и жди у моря погоды ещё год!
  Мы все ещё помнили, как несколько месяцев тому случился принеприятнейший случай. Буквально за двадцать минут до посадки самолёта, началась подвижка льдов. Всё поле искорёжило. Тогда лётчики с огромным риском для себя посадили самолёт на второй половине полосы. Чудом уцелела. Наши полярные лётчики – виртуозы – волшебники. Иные не выживают. И тут пошла подвижка льдов. Как говориться: хрен редьки не слаще. Самолёты тут же улетели, так никого ни не взяв на борт. А если бы взяли, то с грузом, им не хватило бы места для разбега. Погибли бы все.
 Теперь, когда лётчики всё-таки сели, они справедливо возмутились, мол, «Что же вы, барбосы, ждали столько времени и не удосужились обозначить взлётно-посадочную полосу?»
  Командиров отряда тогда был Алексеев. Уж он-то частил по матушке коменданта  аэродрома. Слов не выбирал и не жалел. «Мудак» - самое «ласковое» из всех.
  Комендантом аэродрома – Самойлович, назначил Загибина – второго помощника с «Садко». Уж ему-то досталось по первое число, но он смиренно помалкивал. Ругали и капитана «Садко», известного помора Храпцова, мол, «Что же ты, вояка, не проследил?» А Алексеев – летчик, так рассвирепел, что чуть не отдубасил коменданта. Из-за нелепого случая самолёты могли не выполнить задание. А к нему готовились базы, лётчики, метеорологи, механики, ну и мы – дрейфующие. Вся огромная работа коллектива могла пойти насмарку. Вся страна за нас переживала. Сколько в операцию спасения было вложено денег, усилий, нервов…
  Естественно, что Машка сразу попала под всеобщую немилость. Это ведь не междоусобица со штурманом. Здесь решалась судьба более трёхсот пятидесяти человек, в том числе женщин с детьми.
  Как ни матерились лётчики, но в этот раз всё-таки взяли на борт часть больных. Тех, кто был по-моложе и посильней оставили.
  Я не попал в число «счастливчиков» и во время следующего удачного рейса. Объём работы по жизнеобеспечению дрейфующих судов не уменьшился. Он лёг на плечи людей оставшихся в дрейфе. Нагрузки на каждого из нас резко возросли. Арктика испытывала, будто мы были двужильные. Существовали в режиме постоянных подвижек ледяных полей и сжатия судов. Любой такой случай мог отправить их на дно. Вечные тревоги: «Тащи всё на лёд!» Потом: «Угроза миновала!» - и всё возвращаем на судно.
  Конечно, у нас по этой части уже был накоплен опыт. Основное, без чего не выжить на льду, было давно погружено и прочно закреплено на шлюпках. Их спускали на лёд механическим способом, но всё же, большую часть всяких запасов таскали по трапам вверх-вниз на себе, как обезьяны.
  Да и наш импровизированный аэродром постоянно приходил в негодность, горбатился, появлялись торосы. Надо было выравнивать. Адский сизифов труд!
  Только совершил свой трудовой подвиг во имя человечества, и тут же новое сжатие. Пол аэродрома, как ни бывало!
  Пришла Галина. Подошла к мужу, поправила ему воротник рубашки, улыбнулась, погладила по плечу, забрала полную пепельницу и поставила чистую.
- Не наговорились ещё, Вань? Завтрак прочаёвничали. Время к обеду. Оголодаете так совсем.
  Мы молчали. Конечно, я давно знал, что Галина пережила блокаду Ленинграда от первого до последнего дня, знал, что из всей её большой семьи только она и маленький племянник чудом выжили. С её уст сейчас слетело тихое слово «оголодаете», а меня как холодом по сердцу резануло. Вспомнил, как на фронте мы переживали за Ленинград, как всеми надчеловеческими средствами и усилиями бились каждый на своём фронте, жертвовали здоровьем и жизнью, отвлекая на себя силы фашистов, что бы облегчить путь тем, кто в это время пробивался по "дороге жизни" с продовольствием и медикаментами к Ленинграду. Тихий голос престарелой женщины произнесший «оголодаете», будто колоколом ударил по памяти. Я опустил глаза.
  Я бросил курить в сорок пять лет. Но будто позабыв о семнадцати бездымных годах, мои руки самопроизвольно потянулись к папиросам дяди Вани. Я взял, достал, покрутил, помял, понюхал.
- Вадишка, ты ж не куришь, - заметила Галина.
- Я и не курю, нюхаю.
  Галина:
- Куриный бульон с лапшой сделать?
  Я: - Можно и бульон.
  Дядя Ваня: - Кое-то веки племянник на Ладогу приехал, а мы его бульоном.
- Может, тогда уху? Сига разморожу. Поджарить, запечь?
- А давай-ка я сам? Вадишка лук, картошку почистит. Доставай нашу ладожскую форель.
- Ту, что утром сосед принёс - поделился?
- Конечно. Замороженная форель совсем не та.
- Тогда я её почищу.
- Я сам ещё могу. А ты пирог с капустой и яйцом сделай.
- Прям пир у нас сегодня будет. Дети звонили. Через три часа с внуками приедут. Пойду, тесто на опару поставлю.
  Получив такие вести, дядя Ваня счастливо засветился, полегчал.
- Ага, значит ухи нужно по-больше. Ох, и постараюсь! Сейчас ещё одну трубочку и пойдём с тобой на камбуз. День будет не тихий, это я тебе обещаю, Вадишка. Знаешь, как мои выросли? У… Вот увидишь. А внук-то в морское училище пошёл.
  Я остановил запись. Дяде Ване, действительно нужен был перерыв и отдых.

               
  Запись, день второй.
- Внуки дяди Вани уехали рано утром в Ленинград. Время: десять часов. Мы расположились на веранде. Галина заранее приготовила нам тут место для беседы. Застелила белую скатёрку, поставила на неё стеклянную вазу с сиренью,  вчерашний  фарфоровый чайник с горячим чаем, расставила чашки на столике и розетки для варенья. Сегодня у нас золотое крыжовниковое прошлого года. Галя огладила ладонью скатерть и ушла.
  Дядя Ваня расслабил спину в кресле, по обыкновению заложил ногу на ногу. Я включил вчерашнюю запись, прослушивал последнее и обнаружил, что запись получилась очень тихая. Я очень расстроился. Дослушал до конца и включил новую запись.
  Дядя Ваня:
- Плохо записалось?
- Да… Но разобрать можно.
  Я повысил уровень громкости на магнитофоне, развернул его и придвинул ближе к дяде Ване.
- На чём мы с тобой остановились вчера?
- На том, как Машка чуть не сорвала вашу первую эвакуацию из ледового плена.
- А? Да. Машка. После того, что она нам устроила, её уже нельзя было оставлять на свободе. И не только потому, что она могла повторить фортель с флажками. Она стала взрослой, матёрой медведицей. Непредсказуемой и потому опасной. Кто знает, что она думает про себя, когда за привычные, по её мнению, шалости  наказывают палками? Зверь себе на уме. Отомстила же умно и рассудительно штурману?
  Профессор Самойлович, напомню, был начальником объединённой экспедиции, отвечал за выживание в дрейфе и за спасение людей. Улетая с первой группой он, ещё не зная, что его на Большой земле объявят врагом народа и расстреляют, выразил мнение: Машку «вот так» оставлять нельзя.
  У нас состоялось целое совещание, вроде суда, что делать с Машкой.
  Словом, медведицу приговорили к высшей мере наказания. А как от неё избавиться? Самое естественное в тех условиях – застрелить. Но кто возьмёт на себя роль палача? Кто будет судебным исполнителем? Стрелять в любимицу, считай в подружку? Она ж столько времени скрашивала твою жизнь, не давала взбеситься в этом однообразии быта и каторжных работ, спасала от уныния полярной ночи, помогала тебе оставаться человеком…
  Никто из нас не хотел брать на душу такой грех. Полярники – народ суеверный.
  В конце концов, взялся исполнять приговор второй штурма «Седова», тот с которым Машка враждовала.
- И как он это сделал?!
- Как? Взял трёхлинейку, привязал на ствол кусок мяса и пошёл к Машке навстречу. Она сначала заподозрила что-то не ладное. Приняла винтовку за палку-побивалку. От штурмана потихоньку отходила. Потом вид мяса усыпил её бдительность. Он ей: «Машка, Машка!» Она всё же подошла, открыла рот, потянулась к этому мясу. Штурман выстрелил.
  Вот так…
- Господи…
  А почему профессора Самойловича объявили врагом народа? Как это произошло?!
- Уже шёл тридцать седьмой год… Так что «активная борьба» с «врагами народа» велась и в условиях дрейфа всех трёх судов. Мало было активистам того ада, в котором сами находились, в котором люди пытались выжить и спасти суда…
  Конечно, на каждом судне были помполиты, но Литвинчук, в отличие от других, по своим духовным и моральным качествам просто законченная сволочь. Он родом из-под Винницы. Был у нас на «Седове» помполитом.
  Дядя Ваня взял пачку папирос «Север», не торопясь, тщательно закусил край одной из них, и потянулся за бензиновой зажигалкой, которую вчера подарили дети.
- У нас на «Седове» команды сорок человек, плюс научные работники и ещё около ста человек зимовщиков, которых мы сняли с арктических зимовий. Они там проработали кто по два, кто по три года и спешили домой в Архангельск. Но так уж распорядилась судьба, что и мы, и они застряли по дороге на целых полтора года. Естественно, они были не довольны, ворчали на всех.
  По правде говоря…
  Дядя Ваня подкурил папиросу, затянулся не глубоко, выдохнул, переложил её в другую руку, перекинул другую ногу за ногу.
- По правде говоря, Вадишка, мы попали в беду по нераспорядительности Центра, его не компетентности. И все на судах это прекрасно знали. А «Центр» - это не только Главсевморпуть, но и ЦК ВКП(б). Так, что… вот так и произошло.
- И что дальше с вами?
- Седов вышел на чистую воду только в феврале сорокового года.
- Да-а уж!
- А в это время шла финская война. «Седов» вынесло в район Гренландии. Туда за нами был направлен конвой из военных кораблей и географических судов. Наше судно двигаться самостоятельно не могло. Я вроде вчера говорил, что ему вывернуло руль почти на шестьдесят градусов, вдобавок ещё и заклинило. К сожалению, «Седов» стал не управляем, а обрезать руль на месте было нечем. Вот и мучились с калекой. Его тянуло в сторону. Потому судно буксировали в Мурманск.
- Дядя Ваня, а что, ты говорил, Литвинчук, помполит?
- А-а? Этот?
  У него была отдельная каюта. Допросы с пристрастием в духе тридцать седьмого года было его любимым развлечением. Он систематически и назойливо распытывал всех из нашей команды. Ублюдок!
  Сделал затяжку дядя Ваня.
- Вызывает, положим, меня: «О чём вы сегодня говорили с начальником экспедиции профессором Самойловичем? Или с руководителем практики Орловским?»
  Орловский – начальник гидрографического управления «Севморпути». Его звали Пётр Владимирович. Он был руководителем практики дипломников. И Орловский, и Самойлович были арестованы, как только в числе спасённых их сняли с дрейфующих судов и доставили в Якутск.
  Галина услыхала нарастающие эмоции супруга и тут же вмешалась.
- Вань? Чайку налить?
- Да, можно, пожалуй. Заварочки не жалей. А то я тебя знаю. «Сердце, сердце!»
- С сахаром? С вареньем?
- С вареньем…
- Пепельницу подай… А эту, на. Вчерашних пирогов с капустой принести?
- Ну, принеси.
  Галина поставила чистую хрустальную пепельницу, кивнула мужу, украдкой глянула на меня, мол, заканчивайте уже эту тему. Я моргнул. Дядя Ваня заметил.
- Заговорщики.
  Галина ушла.
- Мудрая она у меня.
- Да, очень.
- Жена! – одно слово.
  Так вот. Он мне: «О чём вы говорили?!»
- Литвинчук?
- Да. А мне и в голову не приходило о чём может говорить дипломник с начальником экспедиции, который нам читал курс лекций, как директор института. Только «здравствуйте» и «до свидания», а остальное – сидишь и, как завороженный, слушаешь блестящую лекцию и напрочь забываешь, что ты в ледовом плену и несёт тебя, куда угодно ветрам и течениям.
- А можно чуть подробнее о директоре Арктического?
- Тогда, загибай пальцы.
  Рудольф Лазаревич Самойлович 1881 года рождения. Профессор с 1928 года.
  Доктор географических наук с 34 года.
  В 1912 – ом - участвовал в географической экспедиции Владимира Александровича Русакова на остров Шпицберген.
  Организатор научно-промышленной экспедиции 20-25 годов на Север.
  Директор института по изучению Севера с 25 по 30 год.
  Зам директора Всесоюзного Арктического института с 32 по 38 год.
  Зав кафедрой полярных стран в ЛГУ с 34 по 37 год.
- Да-а, серьёзный был человек.
- Это ещё не всё, Вадишка.
  В 28 году на дирижабле своей конструкции к северному полюсу летел учёный Умберто Нобиле. Тогда произошла жуткая катастрофа. Восьмерых из  выживших спасал ледокол «Красин». Этими спасательными работами тогда занимался Рудольф Лазаревич.
Ещё он был начальником полярных экспедиций на ледокольных пароходах «Русаков» в 32 году и на «Седове» в 34 году. На «Садко» в 36 - 38 годах.
  В честь Самойловича назван пролив и ледниковый купол на Земле Франца Иосифа, бухта на Новой Земле, остров в архипелаге Северная Земля, гора и полуостров в Антарктиде. Самойлович награждён орденом Ленина и Трудового Красного Знамени.
- Нет слов, и пальцы закончились!
- Вот именно!
- Подробней о дирижабле можешь?
- Почему нет?
  В 1928 году Умберта Нобиле возглавил итальянскую экспедицию к Северному полюсу. Они летели на дирижабле «Италия», который сконструировал сам Нобиле. В районе острова Шпицберген дирижабль потерпел крушение. Во время катастрофы, кабину дирижабля долго тащило за гондолой и било об торосы. Людей разбросало на большой площади. Группу из восьми человек нашёл лётчик-испытатель Бабушкин – знаменитый полярник. Ледоколы «Красин» и «Малыгин» подобрали семерых. А самого Нобиле раньше вывез шведский лётчик Лундберг. Остальных пострадальцев он оставил в торосах! Мол, вас другие подберут. И улетел. Представляешь, что о нём думали коллеги, брошенные на произвол судьбы? Во-от!
- Может у шведа, был такой приказ? Или ценность имел только Нобиле?
- Шведы… Били мы их под Полтавой! Тут иное, Вадишка.
  На море существует давняя традиция: «Капитан последним покидает гибнущее судно». А Нобиле улетел первым, сославшись на то, что ему нужно организовывать спасателей. Позже Нобиле судил Суд Чести. Он заседал в Италии, рассматривал нравственную сторону поступка знаменитого полярника и вынес вердикт: «Умберто Нобиле не имел права спасаться бегством, бросив в беде остальных».
- Ну, это правильно!
- Да, но после этого его «пригрел» Советский Союз.
  С 32 го Нобиле работал главным конструктором дирижаблей в Москве. Но… уже в 39-ом, когда скандал поутих, эмигрировал в США.
  В те годы считалось, что дирижабли – это будущее человечества. Ну, вот представь себе дирижабль объёмом в 195 тысяч кубических метров.
- М… Представил.
- Был такой «Граф Цеппелин» немецкой постройки. В 29-ом году он с тремя посадками совершил кругосветный перелёт в 35 тысяч километров за 21 день. Средняя скорость его не уступала приличному самолёту – 177 км с час. С 32 по 37 год он совершил 136 полётов в Южную Америку, 17 в США и перевёз 13 тысяч 110 пассажиров. Это серьёзное свидетельствовало в пользу дирижаблей.
- Согласен.
- После крушения «Италии» в живых оказалась ещё одна группа из трёх человек: два механика – Саппа и Мариам, и известный учёный-полярник Мандгрем. Их обнаружили американцы. Но по первому разу самолёт не смог им оказать помощь. Начиналась вьюга, и лётчик потерял несчастных из виду. Вновь их обнаружили через неделю, но только двоих. На вопрос: Куда делся учёный Мандгрем, механики только пожимали плечами и говорили, что не знают. Мол: «Ушёл сам». А куда – не видели. «Может, попал в какую-то полынью?»
  Началось следствие по факту исчезновения  известного учёного. Оба механика: Саппа и Мариам, когда американцы их, наконец-то спасли,  выглядели бодрыми, упитанными, энергичными. И это после полутора недель проведённых в Арктике без пищи, без крова. И родилось подозрение, что механики просто съели учёного.
- Как «съели»?!
  Дядя Ваня сделал небольшую паузу, взял папиросу,  щёлкнул, подкурил от новой зажигалки «Зиппе» и продолжил.
- Как, как? Как в тридцатых с голодухи. На Поволжье, Украине, Донбассе, да и потом во время великой отечественной бывало. Не знаешь, что ль?
  Я ничего не ответил. Знал, конечно, встречали мы таких голодных-сытых фрицев в котелках, которых были детские пальчики-косточки. Сразу расстреливали, в плен не брали. Но вот так, опять через шестьдесят лет после войны, не слухами чужими услыхать, а от дяди Вани напрямую… Представил, проморозило, затошнило. Он продолжал.
- Ну вот, по поводу исчезновения учёного, или вернее сказать случаю каннибализма, на суде разразился, было, огромный скандал! Но потом мировое сообщество спохватилось и решило, что всё случившееся столь ужасно, что этим щепетильным случаем заниматься не надо. Не стоит его популяризировать через органы массовой информации, дабы не портить нравы общества. А в наши дни из этого случая «напекли» и бесселеров, и киноэпопей со всякими жутко «вкусными» подробностями.
Давай сделаем перерыв. Пойдём, пройдёмся к озеру. Свежего воздуха хочется.
- Да, пожалуй, надо пройтись. – Длинно выдохнул я и намеренно не глядел на тарелку с моими любимыми пирогами. Встал, вошёл в дом, надел кеды, взял собой диктофон, продолжал записывать.
- Фуражку только свою возьму и пойдём…
  Дядя Ваня затушил папиросу, вошёл в дом. Вроде шёл мимо, но всё-таки мельком взглянул на карту Советской Арктики, на которой красным был отмечен весь путь дрейфа трёх ледоколов.
- Галина! Мы к озеру пройдёмся.
- Вот и хорошо. А то сидите и сидите. Ладогу Вадиму покажи. Может на катер кто возьмёт, проветритесь.
- Да кто ж в это время порожняком идёт?
- Возвращайтесь к обеду. Уху разогрею.
- Не надо. Холодная, она ещё лучше.
  Я: - Спасибо, Галь, обедать пока не хочется.
- Ну и в добрый путь вам погулять. Булку купишь?
- Конечно.
  Дядя Ваня: - Ну, пошли, что ли?
- Да.
  Мы вышли из дома, закрыли за собой калитку. Дядя Ваня шёл мягкой поступью пожилого моряка. Мы никуда не торопились. А вокруг Весна, тропинка, лес. Ладога.
  Я: - А дядю Лёню после «Бельковского» куда распределили?
- Он попал на «Садко», поваром-кондитером и хлебопёком.
  Как-то Ливинчук подходит ко мне и говорит: «У тебя брат кондитер, вот пусть приготовит нам что-нибудь вкусное к празднованию седьмого ноября». Муки было много. Мы её везли зимовщикам, но не довезли.
  Но Леонид на другом судне. А помполит ведёт со мной такой  «шкурный» разговор, хотя отлично знает, что брат на «Садко».
  Я тебе говорил, что мы в то время были правоверными комсомольцами и верили в построение коммунизма в одной отдельно взятой стране, то есть без шкурных побуждений. Я был убеждён, что в экспедиции не было и не могло быть никаких «врагов народа». А Литвинчук искал и, главное, находил! Он вызывал каждого из нас и демонстративно вытаскивал наган. Во время допросов он всегда лежал на столе, как аргумент. И вот произошёл такой случай.
- К магазину сейчас или на обратном пути?
- На обратном. Пойдём сразу к озеру. Что покажу…
  Так вот, у нас на «Седове» среди зимовщиков, снятых нами с одной из станций, находился уже пожилой мужик. Ему лет под сорок, с кудлатой бородой. А нам в то время было по двадцать два, двадцать четыре года. Мужик три года зимовал, как механик на большой зимовке, на острове Врангеля. Он специалист по тракторам, бульдозерам и прочей технике. Тосковал по семье. У него два года назад родился сын, которого он ещё не видел. Поэтому этот механик страшно переживал создавшуюся ситуацию с дрейфом и эвакуацией. Ворчал он на всех, матюкал «безмозглое» начальство.
  И вот Литвинчук вызывает его к себе «на проработку» и начинает обвинять в том, что тот маловер, не может преодолеть временные трудности, недоволен судьбой и московским начальством…
  Но механик – матёрый полярник. Обозлённый случившимся, он высказал Литвинчуку в лицо всё, что думает. Тот схватился за наган.
  М… Я, к сожалению, не могу сейчас вспомнить фамилию того механика. Но он успел схватить помполита за руку и хорошо врезал идиоту, которых был готов выстрелить. Потом вышел из каюты и выбросил наган за борт на лёд и ушёл.
  Вот этот случай был переломным! До этого у нас у всех дрожали поджилки. Мы же понимали, что когда устраивает допросы у себя в каюте, он ищет среди нас «врагов народа». Что это такое мы прекрасно уже знали. Никто из нас под цепким взглядом Литвинчука не был в безопасности. Но главное, после стычки с механиком, помполит притих. Так мы поняли, что Литвинчуку можно, и нужно сопротивляться. Наган ему возвратили, но теперь во время разговоров с пристрастием, оружие больше не лежало аргументом на столе. Литвинчук стал нас всех явно побаиваться. А то ведь распоясался до того, что мог с силой сунуть дуло нагана в лицо. Так он заставлял писать всякое под диктовку.
  В то время судили «Совесть партии». Ленин называл так Бухарина и других.
Потому, Литвинчуку надо было отличиться на поприще выявления «врагов народа». Он ежедневно докладывал по рации о «морально-политическом климате» среди зимовщиков и получал инструкции из Центра. Тщательно вычитывал стенную газету, которую мы выпускали, и убирал «крамолу».
  Мы писали о жизни в условиях дрейфа, о тревогах во время сжатия, об опасностях, которые нас подстерегали во время перехода с суда на судно для очередных занятий. А он: «Вот это вычеркнуть! Вот это оставить! Карикатуру снять!»
  Литвинчука ненавидели, но понимали, что от его рапортов на Большую Землю зависит судьба каждого из нас. 
  Литвинчук вербовал осведомителей, информировал начальство о нашем капитане. Капитан Швецов был хорошим человеком. Он старый помор. Не вмешивался в деятельность своего помполита, понимая, что это опасный субъект. Позже, где-то в тридцать восьмом году Швецова заменил Константин Сергеевич Бадигин.
  Литвинчука дружно ненавидели, а он упорно продолжал искать среди нас «врагов народа», всех по очереди вызывал. А на «Седове» зимовало более ста человек. Никого не миловал помполит, всех терроризировал, в том числе и своих стукачей. Видимо, добивался, чего хотел. Так по его навету арестовали многих порядочных людей сразу по прибытии в Якутск.
- А почему сменили капитана Швецова?
- Он сделал такую одну нелепость… Мы переселились из кают в квинтек.
- Квинтек?
- Это первый трюм под верхней палубой - самое большое помещение. Во время сжатия из него было удобнее всего выскакивать на лёд. И потом, это было довольно просторное помещение, где стояли койки в два этажа. На судне несколько этажей трюмов. В квинтеке размещалось шестьдесят человек.
  Отопление на «Седове» тоже выключили, нечем было отапливать. Механики сделали из бочек «буржуйки», вывели трубы наружу. Нам на всех, кто жил в квинтеке, выдавали в сутки одно ведро угля. А помполит остался в своей каюте. У него была персональная «буржуйка», и он тоже получал одно ведро угля в сутки. Тоже не густо, но сносно. Комнатушка у него небольшая.
  А капитан Швецов тоже решил остаться в своей каюте наверху, рядом с рубкой. Его каюта продувалась всеми ветрами! Он распорядился обложить её мешками с мукой. Но промороженная мука не могла уберечь от мороза в сорок градусов и штормовых ветров. Не смотря на это, Швецов не покидал свой мостик.
  Продукты у нас кое-какие были. С голоду не пухли. Но вскоре от однообразия питания у многих появилась цинга. У нас был неограниченный запас такого деликатеса, как московская колбаса. Мы её везли для раздачи зимовщикам. Не довезли, как и муку и семьи самих зимовщиков. Она – колбаса эта нам настолько осточертела! Смотреть на неё не могли. В течение всего дрейфа - полтора года день в день – утром на завтрак кусок колбасы, кусок её в обед и она же на ужин. Жёсткая, один и тот же противный вкус копчёности, ничего натурального да и ещё замёрзшая. Топором рубили. Хлеб пекли на каждом судне только для себя – экономили топливо. Мука высшего сорта, иной не было. А нам бы с отрубями, но увы. Это одна причина появления цинги. Она начиналась с таких рыжеватых пятнышек на ногах, на икрах, на плечах. Они вначале похожи на весенние веснушки.
- Тут на лавочке посидим?
- Посидим. От чего не посидеть? Вид хороший. Соловьи, вон, как поют.
  Потом пятна всё увеличивались и увеличивались, расплывались по всему телу, превращаясь в одно пятно и язву. Ноги опухали, руки тоже. Начинали кровоточить дёсны, зубы выпадали. Но самое опасное – заболевшие люди, теряли вкус к жизни. Лежали и лежали, не хотели даже двигаться. Из-за цинги от них шёл тяжёлый запах. Вот такое деморализующее состояние апатии и безразличия. Мы вытаскивали заболевших товарищей на палубу, принуждали их двигаться: толкали, матюкали, гоняли, как Сидор паршивую козу. Возможно, поэтому ни одного смертельного случая у нас не было. Заболел и мой брат Леонид. Тяжело было, волновался я. Он же на «Садко», а я… Работа, служба… Когда приходили на лекции – я первым делом к нему. «То да сё. Вставай, двигайся, борись! Мы же с тобой на Бельковском… Что я родителям скажу?!» И матюкал его, конечно. Выжил, слава богу!
- А твой друг Буйницкий тоже заболел?
- Что ты его вдруг опять вспомнил? Нет. Ему повезло. Виктор вместе с нами готовился к госэкзаменам, хотя из института он был заочно отчислен, как социально опасный тип. Он был на «Садко» вместе Леонидом, работал с Жингаловичем, выполнял важную в области теоретической астрономии работу. Я тебе вчера говорил. Следил за маятником Вейник-мейндуш. Это прибор был единственным в Советском Союзе. Такой небольшой, высотой шестьдесят и шириной сорок сантиметров. В общем-то это особый маятник. Он точно фиксировал время размаха – амплитуду ко времени.
- Это как?
- Амплитуда определялась с учётом времени, то есть учитывалась зависимость амплитуды ко времени. Вот этим Дмитрий и занимался. Ясно?
- Честно? – нет. Ты как-то иначе вчера это объяснял. Ладно, давай вернёмся к тому, как вас эвакуировали с ледоколов.
- Давай. Пошли дальше?
  Мы встали и, наслаждаясь солнечным майским полуднем, шли по тропинке, ведущей к Ладожскому озеру. Дядя Ваня продолжал.
- Сначала сняли всех учёных – это двадцать пять человек, в том числе Жингаловича и Самойловича. Отто Юльевич Шмидт убедил начальство, что Виктора Буйницкого нужно оставить продолжать работу с маятником. Что определение истинной формы Земли очень важно для науки в целом и имеет практическое значение для военных.
- А почему не оставили Жингаловича? Это ж его основная работа.
- Да. Но Виктор уже полностью вник и освоил исследовательский метод так, что мог работать сам. А Жингалович нужен был в институте теоретической астрономии. Его и нашего ректора - Самойловича требовал институт.
- Так почему их тогда арестовали в Якутске?! В чём обвинили?
- Скорей всего по чьему-то навету, который помполит с «Садко» отправил начальству в Центр. Ректора обвинили во всех бедах всех трёх экспедиций. Взяли и Орловского Петра Владимировича. Он был начальником гидрометеослужбы северного флота. Крупная должность. Его обвинили в том, что его «метеослужба» не смогла, конечно «умышленно», своевременно предупредить о казусах погодных условий в октябре тридцать шестого. А ещё в итоге этих арестов, результаты уникальных наблюдений профессора Жингаловича, которые он проводил в течение четырёх лет, достались Буйницкому. Такова ирония судьбы.
- Что-то я киплю!
- И я тогда, ох, как кипел. Шёл уже тридцать восьмой год, кровавый, огненный. Как раз судили Бухарина – «лучшего теоретика партии» и все верили, что он враг народа. Запомнилась ещё одна такая деталь… На одном из бомбардировщиков, на котором нас эвакуировал Головин, был второй пилот Телегин. Красавец! Высокий, статный. И вообще, лётчики одеты в меховые куртки из яркой жёлтой кожи, широкие воротники из меха кенгуру, унты, шлемы… Словом они выглядели против нас, как марсиане, выходцы из другого мира. Мы же - за три года экспедиции все обтрепались. Не одежда – лохмотья. Худые, серые, больные. И вот Телегин как-то нам говорит: «Смотрите, Туполев-то, оказался паразит, враг народа. Продал немцам свой новый самолёт!».
  Да, так сообщалось в прессе. А на самом деле Анатолий Николаевич предложил совершенно новый по идее истребитель: закрытые бронёй сидения лётчиков, бак с горючим, пушка, крупнокалиберный пулемёт. Какая выживаемость предлагалась?! Самолёт тяжёлый, но… Кстати, у нового самолёта расчётная скорость в полтора раза выше, чем у ИШ-16 – фанерного истребителя. В этом, лёгком - лётчик совершенно был беззащитен, как воробышек перед мальчишками с рогаткой. Одно попадание – и всё, и лётчику, и самолёту. Новый-то дешёвый самолёт построить можно, но лётчика – роди, взрасти, воспитай, обучи, в небо подними…
  Тогда идею Туполева отвергли поклонники «лёгкости и маневренности». Теперь можно предположить, что это была кем-то продуманная на годы вперёд диверсия. Чертежи, как не пригодные, Анатолий Николаевич, естественно, принёс домой. Лежали они там, как хлам.
- Представляю себе…
- Да… А в это время кто-то из германских шпионов держал в своём поле наблюдения  все разработки талантливого авиаконструктора и, естественно, заинтересовался этой «ерундой». Через уборщицу этот немец смог подобраться к чертежам прямо в доме Туполева. Это ж не через охрану в КБ проникать и сейф взламывать. Так родился истребитель «Мессершмитт». Туполева, понятно, сразу обвинили в измене и посадили. Но об этом стало известно только после процесса «развенчания культа личности» в пятьдесят четвёртом году.
  А этот Телегин – красавчик – вот только прилетел нас эвакуировать на ТБ. Это - Туполевский бомбардировщик! А другой красавчик - на АН-14! Это тоже самолёт-разведчик – Анатолия Николаевича. Но всё равно этот Телегин считал Туполева врагом народа. Идиот! Своей бы головой немного подумал. Меня это так тогда покоробило! Об аресте Анатолия Николаевича я тоже слыхал. Но лётчики-то на его самолётах летали и похваливали машины!
- Да… «Мессершмитт» столько наделал дел в Великую Отечественную!
- Вот и понятно теперь, через годы, где те самые «враги народа» заседали. Росчерком пера столько жизней отняли и разрушили! А сколько ещё мог Туполев сделать до войны настоящих надёжных машин? Как бы мы ими врезали гитлеровцам прямо 22 июня, если бы только… Э-эх!
  Давай отдохнём на этом местечке. Вон берёзка. Видишь, как её старую скрутило? Хожу здесь, присяду на неё и всё думаю, чем это её так за годы к земле придавило? Повидала она тут всякого и в финскую, и в отечественную, может и ещё чего раньше. Вот память и скрутила её берёзовую душу. Так думаю. Гляди, я тут у неё разные пули под корой нащупал. Вот, вот. И там ещё. Всего около десятка с Галиной нашли. Раненная берёзонька, и кровь, вероятно, человеческая на ней была, да дождями смыло. Может, кто именно её молоденькую в свой последний миг обнял да нагнул. Так и растёт.
  Дядя Ваня достал из коробочки одну из папирос, прикурил от зажигалки, сделал не глубокую затяжку, похлопал берёзку, словно фронтового друга по плечу.
- Да, может быть. А что ты хотел мне показать, дядя Ваня?
- Да вот её и хотел. Хорошо здесь думается, Вадишка. Давай посидим и просто помолчим, птиц послушаем, на озеро поглядим. Красота… Тишина…
  Я остановил запись и подумал, что на сегодня тяжёлых воспоминаний для дяди Вани достаточно. Есть ещё два-три дня впереди. А, может, сегодня вечером силы у ещё него будут.

                Короткое дополнение
                День тот же. Запись 2.
 
  После обеда дядя Ваня лёг отдохнуть. Я включил диктофон, чтобы переслушать утреннюю запись, приложил к уху, сделал звук по тише, чтобы Ваня смог уснуть. Минут через сорок он открыл глаза и ещё какое-то время бесшумно наблюдал, как я слушаю запись и делаю какие-то пометки в блокноте.
- Ну что, разборчиво?
  Я перевёл на него взгляд.
- Да, вполне.
- Хочешь – продолжим?
- Ты ж собирался поспать.
- Я и поспал. Сейчас в уборную схожу, и можем пополдничать.
- Галину позвать?
- Нет. Сами разберёмся. Чай «по-пушкински» пить будем.
- С молоком?
- С молоком и пирогами.
  Я остановил прослушивание и побрёл на кухню ставить чайник. Но там, уже оказалась Галина.
- Слышу, слышу. Сейчас приготовлю на веранде и с вами посижу.
- Втроём чай веселей. Отменные у тебя пироги, Галина.
- Вот и спасибо. Это по бабушкиному рецепту.
- Моя Стефа тоже очень хорошо пироги печёт. На западной Украине кухня особая. Такие соления моя жена делает и пироги с творогом…
- Ну да, ну да. Слыхала от тебя, что и она в войну повоевала. Вадим, а когда вы с Ваней закончите?
- Да. Сначала партизанила в 14 лет.
  Не знаю. Хочу всё о дрейфе «Седова» записать, потом о защите Брестской крепости. Так сказать из первых рук, от очевидца и непосредственного участника. Это же уникальный опыт, неповторимые воспоминания. Кто кроме дяди Вани в живых ещё остался и сможет теперь правду об этом рассказать?
- Действительно. Но ему до сих пор тяжело даются эти воспоминания.
- Вижу. Потому и не настаиваю. Сколько говорит – столько и пишу.
- Хорошо. Таблетки ему сейчас надо принять. Пойду, соберу и дам. А то не проследишь – забудет или ещё чего откажется пить.
- Тогда я вас на веранде подожду. Что отнести?
- Да вот пироги и бери. Можешь ещё чашки и тарелки взять. А чайник я уж сама. Да… и икорку принесу. Бутерброды сделаем. Икорка во всяком возрасте полезна.
- Сёмга?
- Она. Наша. Ваня сам её всегда делает и рыбу сам солит. Нарежу нам и рыбки.
  После полдника, который, за разговорами и воспоминаниями жизненных случаев и юношеских курьёзов членов наших семей, перерос по плотности в ужин, мы решили пройтись к набережной. Часам в восьми вернулись и сели отдыхать на веранде.
  Довольный сегодняшним днём, дядя Ваня достал из ящичка своего стола почти полную пачку финского табака с вишней, сел в кресло и закурил трубку.
- Вкусно пахнет.
- Да это твой Мишка мне этот табак подарил, когда хвастался новой трубкой. Я его только так, иногда, под настроение курю.
- Часто у тебя здесь бывает?
- Не часто, но бывает, и тоже расспрашивает, расспрашивает. Хороший он у тебя рыбак и охотник.
- Да, увлекается. На Волгу ездит много лет рыбачить.
- Да уж рассказывал свои рыбацкие байки.
  Ощутимо посвежело. Галина ушла и принесла нам пледы, а сама отправилась по хозяйству, да ещё и соседка-подружка на огонёк заглянула. Вот там они, на кухне и ворковали о том, о сём.
- Что хочешь продолжить меня пытать?
- Дядя Ваня… Ну…
- Ладно, ладно. Не пытать. Я тут немного поразмыслил, повспоминал, когда отдыхал. Если готов, то давай, поделюсь.
- Сейчас диктофон приготовлю и принесу.
- Давай. Куда ж от тебя деваться? Характер такой, как был в детстве. Вопьёшься, как клещ – не оттянешь. «Ваня, можно с тобой? Ваня, можно с тобой?» – шутил дядя Ваня и, наслаждаясь приозёрным лесным воздухом, курил трубку.
  Я вернулся: - Сейчас конец записи найду…
- Ищи.
  Я вернулся к концу записи, включил.
- Так вот что я ещё вспомнил: Туполев всю войну проработал у Берия в секретной лаборатории. Сейчас на этом месте стоит Останкинская башня. Я упоминал уже, что Туполева обвинили в то, что он передал немцам разработку тяжёлого истребителя, который потом стал «Мессершмиттом». Теперь-то мы знаем, что тупоголовый нарком Ворошилов ориентировался на лёгкие, фанерные истребители, и потому в КБ отказались от «тяжёлого бронированного чудища», как его называл нарком.
  Машина Туполева летала со скоростью 570 км. в час, а массовый истребитель «ИШ-16» - 380 км. в час. Анатолий Николаевич, не согласный с идеей «лёгких истребителей» выступил с критической статьёй в печати, а немцы его идеями воспользовались. Вот так.
- Да… Кому-то «чудище», а кому-то «чёрный лебедь».
- А как дядя Лёня вылечился от цинги? Ты что-то сделал? Кто-то помог?
- Леонида вывезли самолётом в Тикси, там он и лечился. Работал на базе. Многих участников экспедиции после эвакуации оставили в бухте Тикси, не пустили на Большую Землю. Командный состав, в том числе профессора Самойловича, обвинили в провале экспедиции и арестовали, хотя подлинным виновником был Центр, отдававший заведомо неисполнимые приказы. Я говорил.
 - Вполне подробно.
 - Если бы капитаны «Садко», «Малыгин» и «Седов» сразу отказались их выполнять, тут же были бы объявлены «врагами народа». Но выполнив его в точности, они ими и стали чуть позже.
- Да уж. Куда бедному крестьянину деваться?
- От Бронштейнов и Литвинчуков? Ну да. Работы в Тикси, конечно, хватало, особенно такелажной. Не арестованных «на всякий случай» разместили в пассажирских списанных баржах. Это что-то вроде плавучих бараков для неблагонадёжных. Плавучие бараки не очень обустроенные, но, во всяком случае, годные для жилья. Главное, что они тёплые. Там были тапчаны, на которые были постелены оленьи шкуры. И это считалось верхом комфорта для «не арестованных». Транспорта на Большую Землю не было, народа с судов сняли много. Всех куда-то надо было девать. Из Тикси в Иркутск «не заподозренных» отправили на самолётах через несколько месяцев, но не всех сразу. Некоторых оставили до более позднего времени. Леонида оставили, как такелажника-грузчика. Примерно через год, он возвратился в Ленинград. Экспедиция закончилась, закончился его контракт, и он поехал домой в Кострому. Имея такой солидный опыт полярника, Леонид был принят простым матросом в Костромское пароходство и там работал до самой смерти.
- И где справедливость, спрашивается?
- Жив был и, слава богу, Вадишка.
  Мы молодые и здоровые, в числе последних покидали замёрзшие суда. Нас оставляли для поддержания работы ледовых аэродромов. С «Седова» меня сняли в мае, а в августе тридцать восьмого года к зимовью пробился «Ермак». Он вывел «Садко» и Малыгин» из ледового плена. «Седова» не смог. Я говорил, у нашего калеки вывернуло руль и потому судно сильно тянуло в сторону, ставило боком. «Седов» всё время упирался бортом в кромку пробитого во льдах канала. Его пришлось оставить до «лучших» времён.
  Перед тем, как «Садко» ушёл, Буйницкий вместе с прибором…
- Маятником?
- Маятником. …перебрался на «Седов», где остались всего тринадцать человек. Я думаю, что Виктор это сделал не только для того, чтобы продолжить работу. Слухи о том, что профессор Жингалович арестован, были. А Виктора со своим «неблагонадёжным» происхождением, видимо не торопился оказаться в руках спецорганов. В общем, судно-калека продолжало дрейф, и это было идеальное условие для работы маятника. В конце концов, когда в феврале сорокового года судно «Седов» вынесло к Гренландии, встречать тринадцать героев вышли военные суда. Была финская война, я говорил. За этот дрейф получили звание Герой Советского Союза все тринадцать человек, в том числе и Буйницкий.
- Такое впечатление, что он заранее просчитал такой вариант.
- Не без этого. Очень умный человек и талантливый учёный.
- Ну да.
- Так вот, что хотел сказать… Перед отправкой в экспедицию я женился и перебрался к Гале. Пока меня носило по морям, она родила мне сына Колю.
  Буйницкий, отправляясь в экспедицию, оставил у меня на квартире мешок с книгами и другими своими вещами, и скрипку. Он неплохо играл, я говорил.
  «Седов» вернулся в сороковом году. К тому времени я получил диплом и работал заместителем начальника отдела гидрографического управления «Севморпути» в Ленинграде.
  И вот получаю от Буйницкого телеграмму из Кеми. Это такая станция по дороге из Мурманска в Ленинград: «Встречай, мы возвращаемся».
  Я знаю, что они все Герои Советского Союза. Их сам Папанин в Мурманске встречал от имени правительства. Я взял телеграмму. В Смольном без возражений получаю пропуск на семь человек, на тех, кто был с Буйницким и со мной в дрейфе. Мы встречаемся на вокзале, и он меня осторожно, с опаской так спрашивает: «Ну, как у меня теперь с институтом?»
  «Да ты, - говорю, - уже Герой Советского Союза. Так что никаких проблем».
- Фу-ух… Да… Крутой поворот… С корабля на балл!
- Не без усилий, Вадишка. Не без усилий. Ты ж понимаешь? Жить – он очень хотел. А кто не хочет? И, кстати, он был человеком весьма честолюбивым. Его же в тридцать седьмом заочно исключили из института, как враждебный элемент. А тут - тоже заочно, пока был в пути ему, как Герою Советского Союза, присвоили звание инженера-гидрографа. Мы тогда всем курсом отметили их приезд в гостинице «Европейская». Виктор - сиял! А буквально через два-три дня меня в армию призвали.
- Как?!
- Это особая история о том, как с меня сняли бронь.
- В солдаты? Тебя?! За что?
- За то, что я осмелился иметь своё мнение.
  Я оказался в Брестской крепости. Там по чертежам известного фортификатора Карбышева, строил оборонительные сооружения на новой границе в Западной Белоруссии. Что - интересно?
- Это – да! Но…
  Появилась Галина и опять вовремя.
- Но… пора вам сделать перерыв. Ужин готов. Поедите и… там, как силы будут. Но, уже десять часов, продолжать поздно. Вань, давайте уже отдохните до завтра.
- До завтра, так до завтра. Ху-ух. Как спать-то смогу? Закинул ты в меня крючок.
  Дядя Ваня: - Ничего. Сейчас коньячку тяпнем…
  Галя еле заметно напряглась.
  Ваня глядя на жену по детски блеснул четровщинками в глазах и улыбнулся от уха до уха: - Что? Закончился?
  Галя надулась, ища поддержки, глянула на меня косо и ушла.
  Ваня: - И не надо так перевербовывать моего племянника. Галь, давай вместе с нами. Под лимончик и… что у нас там на ужин.
- Рыбные котлеты сделала и макароны.
- Гениально! И коньячку по чуть-чуть, по чайной ложечке.
  Я выключил диктофон.
- Сейчас поможем. В доме? На веранде?
  Галя улыбнулась глазами: - На веранде. Компот в кувшин налью. Вань, а куда это ты там пошёл?
- В шкаф, за коньяком.
- Он со вчерашнего дня стоит в холодильнике.
- А, да. Забыл. Лимон порежу.
- Ну, режь.


                Запись. День третий.

  Дядя Ваня сегодня проснулся очень рано. Долго тихо шаркал тапочками в кухне, стараясь не шуметь и не будить, налил компот в стакан, взял папиросы и вышел на веранду, плотно закрыв за собой двери.
  Я застал его курящим в кресле.
- Спал бы ещё, Вадишка.
- А сам чего?
- Да разбередил ты мою память за два дня. Сплю, всех вижу. Теперь вот думаю и как-то иначе через время начинаю понимать.
- А что вспомнил?
- Не что, а кого? Друзей, их лица, глаза, даже голоса.
- Расскажи.
- Попробую вчерашнее продолжить и кое-что добавить.
  Мы с приятелем, тоже гидрографом, Николаем Ефимовым, который был с нами в дрейфе на «Седове», попали в инженерный полк. Коля – волжанин-земляк, мы с ним однокашники по институту. Прослужив полтора года в Белоруссии, написали письмо Буйницкому. А он к тому времени уже стал директором арктического института, вместо «врага народа» академика Самойловича.
- Как?
- По исследованиям, которые начал академик Жингалович, Буйницкий с прибором вейник-мандуш, защитил кандидатскую диссертацию, которая была зачтена Герою Советского Союза, как докторская. Виктор молодой, талантливый, хватка цепкая, опять же Герой советского Союза. По старому заявлению его быстренько приняли в партию и вскоре назначили директором Арктического института.
Ну вот, мы как его однокашники и близкие друзья написали письмо: «Виктор, мы инженеры-гидрографы, у нас морской профиль. Мы нужны военно-морскому форту, а нас переквалифицировали в каменщиков и землеройщиков. Строим доты на границе в Бресте».
- И?
- Буйницкий не ответил. Сделал вид, что такого письма не получал. А ведь мог росчерком пера изменить нашу с Николаем судьбу.
Это было с его стороны мелкой подлостью или предательством, ведь он считал себя до моей солдатчины, самым близким другом. Но увидев, что я «в опале», отвернулся «на всякий случай», чтобы не рисковать.
- И что тогда?
- Тогда мы написали в штаб Балтийского военно-морского флота.
- Ответили?
- Да. Оттуда вскоре пришло письмо: «Да, вы можете служить во флоте, только ещё раз подтвердите своё намерение служить на Балтике».
  Мы посоветовались с Николаем. Подумали, посчитали, сколько нам, как фортификаторам ещё осталось служить. Оказалось, всего полгода. А во флоте всё надо начинать с нуля, то есть служить ещё пять лет. И решили: «Дослужим здесь, в Бресте». И не подтвердили штабу Балтфлота своего согласия. Как раз в это время началась война. Там, в Бесте она нас и застала. Ожесточённые бои за крепость, контузия, ранение, плен.
- А что Буйницкий в это время?
- У каждого своя военная судьба. Расскажу такой уже послевоенный эпизод. Теперь директор Арктического института – Виктор Харламович Буйницкий контролировал работу дрейфующей станции «Северный полюс».
  Однажды, облетая своих подопечных недалеко от Северного полюса, где-то километрах в ста, он предложил лётчику: «Давай-ка махнём на полюс. Горючего хватит?».
  Самолёт современный, горючего достаточно, вот лётчик и согласился. Долетели, и Буйницкий даёт в эфир радостную телеграмму открытым текстом: «Я такой-то, такой-то, сейчас нахожусь над Северным полюсом. Число  такое-то. Время такое-то».
  А в это время в ООН шла жаркая дискуссия по вопросу строительства американцами плавающих стационарных обитаемых станций военной разведки в северных широтах. И вот наши дипломаты в ООН доказывают, какие нехорошие эти американцы, разведданные собирают с помощью дрейфующих станций. То есть «в наглую» ведут шпионаж на чужой территории.
- Почему на «чужой»?
- Дело в том, что официально зафиксировано: «Вот эта часть Ледовитого океана относится к Советскому Союзу, а другая - американская, учитывая наличие Аляски и её географию.
- И что? Буйницкий залетел на чужую сторону?
- Нет, конечно. Лётчик точно ориентировался по картам и соблюдал границы. Дело в ином.
  Наши дипломаты твердили, что мы не занимаемся шпионажем на Севере. Мол, это только американцы пускают дрейфующие станции с целью разведки, а тут такой конфуз. Американцы, перехватив дурацкую телеграмму Буйницкого – директора Арктического института, с трибун ООН закричали: «Это вы постоянно летаете на полюс и шпионите. Ваш директор Арктического института сам в этом признался. Скажите, что он делает на полюсе каждый день?»
  Так Буйницкий по причине нагловатого молодечества сорвал важную политическую и дипломатическую акцию. На этом его карьера потерпела фиаско. Его тут же сняли с должности директора института. Даже стоял вопрос о снятии с него звания Героя Советского Союза, вспомнили, что его отец нэпман и Виктор, в своё время, скрыл это от партии. Но спустили всё на тормозах, так как баталии в ООН прекратились.
  Позже Буйницкого перевели заведующим кафедрой географии в Ленинградском университете, оставили звание профессора и доктора наук. Вскоре он ослабел и заболел. Умер в восьмидесятом году.
- Что ни будь из студенческой жизни Виктора, помнишь?
- Конечно. Юношеская память крепкая. Это потом она чуть хромает, - улыбнулся дядя Ваня, - Что-то я чуток проголодался.
- Чаю?
- Думаю, да. Пошли на кухню. Галина к соседке ушла, так мы с тобой сейчас сами позавтракаем. Там, вроде ещё пироги с капустой остались. А, может, по яишенке?
- Давай. Ставлю чайник.
  Заметив, как дядя Ваня мягко ушёл от ответа, я подумал, что ему не доставляет удовольствие вспоминать о бывшем друге юности, но после завтрака, дядя Ваня к ответу вернулся сам. Сыто опустившись в своё любимое кресло, он закурил папиросу, поднял на меня глаза, добросердечно улыбнулся.
- Ну что, включил диктофон?
- Включил.
  Я не стал напоминать ему последний вопрос, а он…
- Давай закончим о Викторе, чтобы не возвращаться. Хочу вспомнить забавный эпизод, который наглядно демонстрирует его характер.
  У нас была практика на учебной парусной шхуне. У неё было две мачты: грот и фок.  Грот, чтоб ты понимал, это самая высокая мачта, а фок – передняя, она короче. Обе мачты соединялись специальным стальным тросом. По назначению обе мачты относятся к, так называемому рангоуту, то есть к парусному оснащению корабля.
  Та часть мачты, за которую привязывали трос, называется – краспицы. Это, как бы, основание стеньг-мачты – верхняя её часть – стык.
- Как ты до сих пор помнишь эти все фоки, стеньги?..
- Как то. Парусная терминология такие, как например «брам-стеньга», принята ещё при Петре. Это - международная терминология, на всех парусниках.
Тут важно что? Тонкий трос соединяет верхние части двух мачт: грот и фок. Стальной трос натянут почти горизонтально, немножко с наклоном от грота к фоку.
Утренняя зарядка на парусной практике была такая: нужно взобраться по вантам…
- Вантам?
- Это верёвочные снасти - лестницы.  … на грот мачту взобраться и спуститься только по противоположной ванте фока. И так несколько раз.
  Боцман нам демонстрировал «шик» морской выучки. Он взбирался на грот, дотягивался до соединительного троса, повисал на нём, далее передвигался на руках к более низкой мачте и там уже спускался на палубу по вантам фок-мачты.
Буйницкий всегда хотел быть первым. И вот однажды безо всякой подготовки и тренировки, он решил блеснуть перед всеми и перещеголять боцмана. На утренней зарядке Виктор поднялся по фоку, добрался до троса и стал, так сказать, по восходящей линии, двигаться к гроту на руках. А трос, понятное дело, режет руки. Наклон троса вверх хоть и небольшой, но он есть и чувствительный, особенно при встречном ветре. Вот Виктор добирается до середины пути… и зависает. Опыта нет, знаний ещё пока нет. В запасе только молодечество. И вот Буйницкий забросил ноги на трос и застыл. Собрался с силами, ещё несколько перехватов сделал и повис неподвижно. Ему оставалось подняться  на ногах по тросу до мачты ещё примерно метров пять. Мы на палубе приготовили ему парус, растянули, держим, кричим: «Прыгай! Отпускай!» А там метров пятнадцать высоты.
  Виктор с огромным усилием вновь забрасывает ноги на трос и в невероятном усилии пытается продвинуться вверх. Но, всё! Он обессилел и какое-то время висит в обезьяньем положении, боясь нам всем довериться и спрыгнуть на парус. Подумав, он опускается на вытянутые руки, делает ещё два перехвата. У него остаётся метра три-четыре до грот-мачты, а внизу бездна пятнадцать метров. Признаться, Виктор висел на руках довольно долго. Затем рывком подтягивается и забрасывает левый локоть за трос. Какое-то время отдыхает. Всем ясно, что до грот-мачты этот дурак не доберётся. В это время боцман взбирается по грот-мачте. Он дотянулся до троса и поспешил на помощь погибальщику. Боцман, в общем-то, деспот и сволочь по натуре, но сейчас другие условия. На море вообще боцманов называют «драконом». На любом судне у него кличка «дракон». И наш, рыжий тоже мог иногда не по делу врезать по шее. И вот боцман протягивает руки матросу Буйницкому.
- Обе?! А сам-то за что держится?
- Ногами вплёлся в такелажку… 
- Верёвки?
- Да. Вытянулся он по тросу и подаёт Виктору обе руки. Остаётся ещё метр до этого хвастуна дурака. Буйницкий, видя такое близкое спасение, делает отчаянное усилие, тянется к боцману, а тот сразу хватает его за шиворот и так помогает добраться до грот-мачты.
  Когда оба спустились на палубу, Буйницкий на ногах стоять не мог. Сгорбился, дрожит, весь белый, как бумага. Опустился на спину, лёг, трясётся, зубами от страха ляскает. Долго он лежал почти полумёртвый. Его и водой отливали, а боцман врезал пощёчину, чтобы неповадно было и клял его всеми матерными. Трясучка у Виктора, конечно, прошла, но позже. И голос после шока восстановился.
  На нашей шхуне Буйницкий на какое-то время стал предметом для алых (злых) шуток и подначек, хотя некоторые матросы и сочувствовали. Конечно, это был безрассудный неудачный трюк, который Виктору мог стоить жизни. Удивить – он удивил, но не тем, чем хотел. И боцману не доказал: «Кто есть кто», скорее наоборот.
  Вот эта черта характера: дурное молодечество, у него проявилась и в полёте на Северный полюс. Виктор всегда старался быть у всех на виду, прославиться, опередить.
  А в обычной жизни, он был хорошим парнем: подельчивый, вежливый, весёлый, озорной. Он никогда не подставлял других людей, просто был талантлив, умён, удачлив, хотя и любил показать себя, хвастануть, особенно при людях.
  Став доктором наук, директором института, он в этом не изменился. Полёт на современном военном самолёте к Северному полюсу абы покрасоваться, удивить мир… - вариант молодечества. Казалось бы, уже не пацан, есть голова, а не подумал, чем рискует! И во имя чего? Он ведь знал, что кто-то его услышит и подтвердит: «Да, он был на полюсе».
  Вот такие моменты и определяют характер человека, выявляют суть.
  Пойдём, прогуляемся, Вадишка. Май так зовёт к жизни.
  Я остановил запись. О дрейфе ледокола «Седов» и о Буйницком, в принципе я всё узнал.

  Сноска-заметка.
  Экспедицию на остров «Бельковский» полностью обеспечивало государство. Весь Север тогда жил по законам коммунизма: от каждого – всё, на что он способен и более того, каждому по его скромным потребностям. А члены экспедиций и зимовий вообще – личная собственность государства, некий вариант особо ценного имущества. Их берегли, о них заботились.
  Бухта «Тикси» находится в море Лаптевых, к востоку от устья реки «Лена». Длинна бухты - двадцать один километр, ширина - семнадцать километров. Замерзает с сентября-октября по июль. Северный берег сложен рыхлыми породами и ископаемым льдом. Приливы – полусуточные, высотой в тридцать метров.
  Тикси-порт находится на берегу бухты «Тикси» вблизи устья реки «Лена», как перевалочный грузовой пункт с речных судов на морские. Годы строительства 1932-1934. в связи с освоением Северного морского пути. Ныне Порт «Дикси» - посёлок городского типа, центр Булунского района Якутской АССР.
  «Седов» пришёл в бухту «Тикси» приблизительно через две недели после того, как членов экспедиции сняли с острова «Бельковский». Пришёл он практически без угля, но Центр, Москва выдала ему задание пробираться в сторону Архангельска, то есть в западном направлении. Выполняя приказ «Седов» вышел из «Тикси». В пути пришло новое распоряжение: «Провести через Карские ворота -  между островом «Вайгач» и Новой землёй большой транспорт «Кузнецстрой». Но в сложившихся обстоятельствах «Георгий Седов» вместе с «Кузнецстроем» не смогли пробиться через пролив «Бельтицкого» и там застряли во льдах. Тогда пришло ещё одно распоряжение из Центра: «Коль, невозможно прибиться в западном направлении в сторону Архангельска, тогда ложитесь на обратный курс. Двигайтесь в восточном направлении. Выводите «Кузнецстрой» на чистую воду, чтобы он своим ходом добрался до Чукотки». А «Седов» в соответствии с этим же приказом, должен был пополнить запасы угля в бухте «Угольная». Это в заливе «Анадырь» на востоке полуострова Чукотка.
  «Седов» вывел «Кузнецстрой» на чистую воду, но тут же, получил новый приказ: «Вернуться». И не пополнив запас угля, вернулся в бухту «Тикси». К этому времени у судна совершенно кончился уголь. Капитану «Седова» пришла радиограмма. В ней сообщалось, что придут «Красин», «Малыгин» и «Садко». Эти суда передадут необходимый объём угля для «Седова».
  Наступила настоящая полярная зима. Засвирепсвовала, залютовала. Когда «Малыгин» и «Садко» пришли, они не дали нужного количества угля «Седову». Только так, чуть-чуть, на прокорм, чтобы перезимовать где-то. У них, оказалось, у самих с топливом был кризис. И тут, практически не имея угля, «Седов» получил от Центра жёсткий приказ: «Немедленно пробиться в Архангельск!»  Это порт приписки «Седова», где он - ледокол нужен для начала весенней навигации. Что делать? Не выполнить приказ нельзя. Вот тогда Иван Иванович Долотов и рассказал капитану «Седова», что на острове «Бельковский» бессчётное количество дров – плавника. Надо только потрудиться его взять. Капитан принял разумное решение пробиться к острову, заготовить необходимое количество топлива и тогда уже идти в Архангельск. Теперь, после выполнения экспедицией топографических и гидрографических работ стало известно, что остров «Бельковский» протянулся строго с севера на юг в координатах: 136 градусов восточной долготы и чуть выше восьмидесятой параллели. Но вновь пришло новое распоряжение Центра: «Двигаться всем ледокольным пароходам: «Красин», Малыгин», Садко» и освободить от ледового плена один из торговых караванов. Но «Малыгин и «Садко» - не ледокольные суда, а у «Седова» совсем уже не было топлива. И тогда, выводить караван из льдов, отправился один ледокол «Красин». А суда: «Малыгин», «Садко» и «Седов» остались на зимовку, не дойдя до острова «Бельковский» пятьдесят миль. Капитаны кораблей становились на зимовку исходя из лично своего опыта.
  Капитан парохода «Садко» был человек без специального капитанского диплома, но очень опытный помор, которому Север – дом родной, ветра, что братья. Он разогнал своё судно так, чтобы его корпус хотя бы чуточку взобрался на лёд. «Седов» же втиснулся в расщелину старых льдов, в надежде, что они уберегут его от сжатия.
В советской энциклопедии написано, что на ледоколе «Седове» после того, когда он год прозимовал, то есть  с 1937 по 1938 год, капитана на нём заменили.
Суда скоро начало затирать льдами. Когда суда вмёрзли, на каждом из них оставалось всего по пять тонн на всю долгую зимовку. В первую очередь надо было обеспечивать работу помп и насосов, давать электричество. Потому топили на судах только малые котлы. Конечно, суда замерзали, благодаря абсолютной беспечности Центра, который постоянно отдавал противоречивые и немедленные приказы. И всё это без учёта фактических на месте обстоятельств, порождённых Арктической зимой. Поэтому, чтобы выжить, людям пришлось проявлять чудеса героизма и стойкости характера. Мы помним, что шёл 1937 год.
  Так началась эпопея дрейфа трёх судов. Кстати, Леонид Иванович Долотов ещё в бухте «Тикси» перебрался на судно «Малыгин». А Иван Иванович Долотов остался на «Седове». Позже большая  часть команды была снята с этих судов лётчиками, которые должны были обеспечить живучесть судов, находящихся в ледовом плену. После этого на «Седове» осталось всего четырнадцать человек.
  Когда началась подвижка ледовых полей, у «Седова» был повреждён руль. Его вывернуло аж на шестьдесят градусов. Так что, если бы льды его и отпустили, и он бы вышел на чистую воду, то не смог бы уже двигаться сам. Ледокол был обречён.



  Благо дарю всех читателей за внимание к подвигам дедов и, если пожелаете, ваш отзыв.