Вася Бабушкин

Зубная щётка, Платон и «Белый лебедь». Эссе об одном воровском идеалисте.

Владимир Бабушкин, известный в кругах под именем Вася Бриллиант, путешествовал по бесчисленным этапам и тюрьмам с минимальным скарбом и максимальным багажом.
Его имущество было парадоксом: зубная щётка, кусок мыла — и два объёмистых мешка, набитых книгами.
Эта спартанская библиотека странствовала вместе с ним по лабиринтам ГУЛАГа, составляя единственное и несгибаемое богатство этого человека.

Он был одним из последних истинных «воров» — из той почти мифической когорты, что создала и пыталась блюсти свой собственный, жёсткий и аскетичный закон.
Сегодня их принято сваливать в общую категорию «воров в законе», но для таких, как Бабушкин, это позднейшее звание звучало бы издевкой.
Его «закон» был не о титулах и контроле над сферами, а о непримиримости к государству, о солидарности униженных, о странной, суровой чести, выкованной за колючей проволокой.
 Его власть была не в деньгах, а в авторитете мысли, подкреплённой строчками классиков и философов, которые он цитировал в тюремных спорах.

В 1985 году его жизнь оборвалась во дворе Соликамской колонии особого режима, печально известной как «Белый лебедь».
Его задушили.
Убийство было быстрым и демонстративным, как приговор.
 И совершили его не надзиратели, а свои же — те, кого на блатном жаргоне с презрением называют «суками».

И причина была отнюдь не в его любви к Платону или Достоевскому.
Причина была в самой этой любви — вернее, в том, что она символизировала. Бабушкин с его книгами был живым укором, олицетворением уходящей идеологии «честного вора».
 Он был костью в горле для новой, прагматичной и жестокой генерации, для которой понятия стали просто инструментом для захвата власти, а «закон» — пустым звуком.
Его убили не за чтение, а за неповиновение — неповиновение общей деградации, за попытку сохранить в преступном мире призрачный идеал, уже никому не нужный. Он пал жертвой не просто сведения счетов, а гражданской войны внутри криминальной вселенной, где побеждал не тот, кто лучше знал классику, а тот, кто был беспощаднее.

Его смерть на холодном бетоне прогулочного дворика стала точкой в целой эпохе.
С ней окончательно умерла фигура вора-аскета, вора-философа, и наступило время вора-бизнесмена.
 А два баула книг, вероятно, разошлись по камерам как немые свидетели, оставшись последним наследством человека, который верил, что даже в аду можно — и нужно — оставаться со своими понятиями.