История раба. Альтернатива

Молодая вдова Анна Сергеевна, казалось, ушла вслед за своим мужем, унеся с собой в небытие не только душу, но и краски мира. Поместье, еще недавно звонкое от смеха и оживленное заботами, погрузилось в молчание, словно затянутое крепом. Сама она была подобна тонкой тени, скользящей меж колонн беседки или застывшей у окна, за которым буйствовала неприглядная осенняя рысь. Горе не убивало её; оно консервировало, превращало в прекрасную и скорбную статую, чьи глаза смотрели не на вещи, а сквозь них, в иное измерение, где продолжалась её прежняя жизнь.

Мачеха, женщина практичная и сухая, наняла для управления расстроенным имением слугу. Его звали Глеб. Он появился без шума, как появляется новая мебель, и с первого дня принялся за дело с тихим, неуклонным усердием. Он был немолод, коренаст, с руками, привыкшими к труду, и взглядом, в котором читалась привычка к покорности. Он говорил мало, двигался бесшумно, предвосхищая ещё не высказанные распоряжения. Анна Сергеевна сначала не замечала его вовсе, потом стала воспринимать как часть убранства — полезную, но безличную.

Перелом случился в сумерки. Анна, сидя в кресле покойного супруга и глядя на огонь в камине, попросила: «Петя, поправь поленья». Глеб, стоявший у двери, вздрогнул, но молча исполнил. В трепетном свете пламени его профиль, его наклон головы, что-то неуловимое, какая-то игра тени и сходства углов, на миг слилось с памятью. Сердце Анны сжалось не болью, а безумной надеждой. Она вгляделась. И с той ночи мир её, до этого застывший, начал медленно и страшно перестраиваться вокруг новой оси.

Она стала искать и находить. Походка? Да, он так же, как Петр, чуть прихрамывал на левую ногу, когда уставал. Манера, прикуривая, щурить глаза? Та самая. Интонация в редком «слушаюсь, сударыня»? Почти, почти… Горе, этот алхимик души, совершило чудовищную трансмутацию: оно стало растворять черты одного мужчины в другом, создавая призрак. Анна Сергеевна не сошла с ума. Она построила себе новую, жутковатую реальность, где смерть была поправима. Она стала говорить с Глебом иначе, не приказами, а намёками, которые он, простой мужик, не мог понять. Она ловила его взгляд и улыбалась той самой, забытой уже улыбкой, которую берегла для мужа. Она могла в порыве нежности поправить ему волосы, и рука её дрожала, ощущая под пальцами не грубые пряди слуги, а шелковистые волосы Петра.

Для Глеба это стало адом. Сначала он думал, что барыня тронулась умом от горя, и испытывал жалость. Потом пришёл страх. Её взгляд, пронизывающий его насквозь и видящий другого, леденил душу. Он был грубым сосудом, в который налили тонкое, старое вино чужой души, и сосуд этот трещал по швам. Он, земной, простой, с мозолистыми руками и ясным, как день, прошлым, стал отражением, эхом, тенью. Его собственное «я» стиралось, растворялось в наваждении госпожи. Он был рабом не по договору, а по самой сути своего нового бытия: рабом её иллюзии. «Скажи мне, каково быть рабом для раба?» — будто бы слышал он её беззвучный вопрос в каждом взгляде. Он был её обузой, живым укором её счастью, и в то же время её единственной нитью к этому счастью. И в этой пытке родилось странное, исковерканное чувство — не любовь, а болезненная, унизительная связь, сплетённая из её безумия и его отчаяния. Их близость, случившаяся однажды в порыве её слепого, не ему адресованного порыва, стала для него не радостью, а окончательным падением в бездну. Он перестал различать, где кончается его долг слуги и начинается долг призрака.

Философия их трагедии была проста и ужасна: один человек может стать тюрьмой для другого, даже желая лишь тепла. Она томилась в тюрьме одиночества и пыталась сделать его своим соузником. Он же задыхался в тюрьме её представлений о нём, где не было ни клочка пространства для него самого, Глеба.

Он выбрал тихую, хмурую ночь. В кармане его поношенного кафтана лежала записка, нацарапанная корявым почерком: «Прости, госпожа. Мир мне сей не мил. Я не могу быть ни им, ни собой». Он шёл к Чёртову обрыву, месту, которое она, смеясь, когда-то называла «их любимой скалой», говоря о себе и покойном. Теперь это место должно было стать последним.

Анна Сергеевна, охваченная внезапным, ледяным предчувствием, нашла его на краю. Ветер рвал её покрывало и платье. Она увидела его силуэт на фоне свинцового неба.
—Глеб! — крикнула она, и в голосе её был не приказ, а мольба.
Он обернулся.И в его глазах, впервые таких ясных и свободных от тени другого, она вдруг увидела всё. Увидела не призрак, а измученного, живого человека, которого она годами пытала своим горем. Увидела ужас содеянного. И в этот миг иллюзия рухнула, открыв за собой не освобождение, а новую, ещё более чёрную пропасть — осознание своей непоправимой вины.
—Вернись! Я… я вижу тебя! — закричала она, но ветер унёс слова.
Он грустно покачал головой,как бы прощаясь. И шагнул в пустоту.

И тогда случилось второе, необъяснимое чудо, противоположное первому. Вместо того чтобы застыть, окаменеть, умереть на краю, её тело, повинуясь импульсу более мощному, чем разум, чем горе, чем сама жизнь, рванулось вперёд. Не чтобы остановить его — было поздно. А чтобы последовать. Чтобы догнать. В этом прыжке не было ни романтики, ни долга. Был лишь страшный, окончательный вывод из всей этой философии боли: если он — не призрак, а единственный, кто разделил с ней самое дно её ада, то и оставаться там одной невозможно. Падая в ту же студёную мглу, она, быть может, в последнее мгновение наконец-то увидела не тень прошлого, а настоящее — страшное, простое и окончательное. И их два тела, разделённые в жизни пропастью сословий и безумия, на краткий миг летели вместе, прежде чем тьма и холод реки приняли их, уже равных, в последнее, вечное лоно.