Улисс. Раздел I. Подраздел B. Блок 2. Лекция 22

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел B. Социальная антропология Дублина

     Блок 2. Гендерные и семейные отношения

     Лекция №22. Брак и развод: правовые и социальные аспекты

     Вступление

     Дублин 1904 года жил под сводом невидимого, но невероятно прочного купола, склеенного из параграфов британского права, догматов католического вероучения и неписаных правил соседского осуждения. Этот купол не имел физических очертаний, но его давление ощущалось в каждом доме, в каждом разговоре, в самой атмосфере города. Он определял, как люди влюблялись, женились, рождали детей и старились — всё происходило в рамках жёстко очерченных границ, за которые нельзя было выйти без последствий.
     Под этим куполом институт брака существовал в особой, почти что герметичной реальности. Он был меньше связан с романтическими чувствами и гораздо больше — с экономической стабильностью, социальным статусом и спасением души. Брак воспринимался не как союз двух сердец, а как договор между семьями, как механизм поддержания общественного порядка. Невесту выбирали не столько по любви, сколько по её «приданым качествам»: умению вести хозяйство, благочестию, репутации рода. Жених же должен был доказать свою финансовую состоятельность — способность содержать семью, платить за жильё, обеспечивать будущее детей.
     Выход из этого союза рассматривался не как частная драма, а как акт социальной диверсии, угрожающий самим основам порядка. Развод был практически невозможен: британские законы делали его процедуру настолько сложной и дорогостоящей, что для большинства семей она оставалась недоступной. Даже в случаях домашнего насилия или явного пренебрежения супружескими обязанностями женщины редко решались на разрыв — это означало бы не только потерю социального статуса, но и риск остаться без средств к существованию. В глазах соседей и церкви развод был равносилен моральному падению, клеймом, которое ложилось и на детей.
     Система была выстроена так, чтобы сделать расторжение брака юридически невыносимым, финансово разорительным и морально унизительным. Судебный процесс мог растянуться на годы, требуя огромных затрат на адвокатов и свидетелей. Женщине, решившейся на развод, приходилось публично доказывать вину мужа — а это означало вскрытие самых интимных сторон семейной жизни перед судьями и репортёрами. Даже если суд вставал на её сторону, она часто оставалась без имущества, без поддержки, с испорченной репутацией.
     При этом внутри этих искусственно укреплённых границ кипела своя, скрытая от посторонних глаз жизнь: любовь уживалась с холодной расчётливостью, тирания — с молчаливым сопротивлением, а верность проверялась не столько клятвами у алтаря, сколько ежедневным терпением. В гостиных звучали любезности, а за закрытыми дверями шли тихие споры, лились слёзы, заключались компромиссы. Женщины учились жить в этом пространстве двойственности: внешне соблюдая приличия, они находили способы сохранить частичку себя — через тайные письма, дневники, разговоры с подругами, мечты о будущем.
     Некоторые находили выход в религии: монастыри становились убежищем для тех, кто не мог или не хотел жить в браке. Другие искали утешения в благотворительности, в заботах о детях или престарелых родственниках. Третьи погружались в мир книг, музыки, рукоделия, создавая для себя параллельную реальность, где можно было ненадолго забыть о давящих обязанностях. Эти стратегии выживания не всегда были осознанными, но они позволяли женщинам сохранять достоинство в условиях, когда их голос почти не имел веса.
     Чтобы понять дублинцев эпохи Джойса, нужно заглянуть не только в их пабы и церкви, но и в ту юридическую и социальную клетку, где заключались и сохранялись их браки. Необходимо осознать, что за каждым «обычным» семейным союзом стояла целая система ограничений: законы, запрещавшие женщинам владеть имуществом без согласия мужа; церковные предписания, осуждавшие «неподобающее» поведение; соседские пересуды, следившие за каждым шагом. В этой среде даже мелкие проявления независимости — работа вне дома, чтение «сомнительных» книг, дружба с людьми другого круга — становились актом сопротивления.
     Именно эта клетка сформировала уникальный ландшафт отношений, который Джойс блестяще картографирует в холодном сосуществовании Леопольда и Молли Блум, превратив их частную историю в универсальное исследование несвободы и странной, уродливой близости. Их брак — не романтическая идиллия, а сложное переплетение привычек, обид, невысказанных желаний. Леопольд, с его рациональностью и мелочной бережливостью, и Молли, с её чувственностью и жаждой жизни, существуют рядом, но не вместе. Их диалоги — это не разговор двух любящих, а обмен репликами людей, которые давно перестали слышать друг друга.
     В монологе Молли мы видим женщину, которая, несмотря на все ограничения, сохраняет внутреннюю свободу. Её мысли текут свободно, перескакивая от воспоминаний к мечтам, от бытовых деталей к философским обобщениям. Она не идеализирует свой брак, но и не проклинает его — она принимает его как данность, как часть своей судьбы. В её словах звучит не смирение, а тихая сила, способность жить дальше, даже если жизнь не приносит ожидаемого счастья.
     Через историю Блумов Джойс показывает, что брак в Дублине начала XX;века был не столько союзом, сколько компромиссом — между личными желаниями и социальными нормами, между любовью и долгом, между надеждой и реальностью. Это была система, которая одновременно удерживала людей вместе и разъединяла их, создавая пространство для одиночества внутри самой тесной близости. И именно в этом противоречии — ключ к пониманию не только «Улисса», но и всей эпохи, когда старые правила уже не работали, а новые ещё не родились.

     Часть 1. Венчальные узы и кандалы закона: правовой каркас брака

     В начале XX века ирландское брачное право представляло собой причудливый и запутанный гибрид, где нормы английского общего права накладывались на непреклонные догматы католической церкви, а местные обычаи порой перевешивали и то, и другое. Эта юридическая мозаика создавала сложную систему ограничений, в которой каждый шаг — от выбора партнёра до попытки расторгнуть союз — сопровождался рисками и ловушками. Правовые нормы не просто регулировали семейные отношения, а формировали целую культуру поведения, где личные чувства неизменно уступали место соображениям долга, репутации и материальной стабильности. В этой системе брак становился не столько союзом двух сердец, сколько социальным контрактом, где каждая сторона получала определённые права и обязанности — но далеко не всегда свободу.
     Для вступления в брак существовало множество ловушек. Помимо необходимости достижения возраста согласия (для девушек — 14 лет, для юношей — 16), ключевым препятствием могла стать принадлежность к разным конфессиям. Смешанный брак между католиком и протестантом был возможен лишь в протестантской церкви, что автоматически означало для католика отлучение от церкви и социальную изоляцию. В глазах прихожан такой союз становился актом предательства, а дети от него оказывались в двусмысленном положении: их не всегда допускали к полноправному участию в церковных обрядах, особенно к конфирмации и причастию.
     Священники вели настоящие реестры «своих» прихожанок, вышедших замуж за «чужих», и такие семьи оказывались на обочине приходской жизни. Их не приглашали на общие праздники, к ним не обращались за помощью в трудные времена, их дети сталкивались с насмешками в школе. Даже спустя годы после свадьбы эти семьи оставались объектом пристального внимания и осуждения. В некоторых приходах священники публично порицали «отступников», превращая воскресную проповедь в инструмент морального давления. Порой дело доходило до отказа в совершении обрядов — например, крещения детей, рождённых в таком браке. Это превращало семейную драму в публичный спектакль, где каждый шаг супругов становился предметом обсуждения и осуждения.
     Но настоящий юридический лабиринт ожидал тех, кто стремился не создать семью, а разрушить её. Полноценный развод, означавший право на повторный брак, был доступен только через частный акт Парламента — процедуру невероятно дорогую, длительную и публично унизительную. Чтобы инициировать такой процесс, требовалось подать петицию в Палату общин, пройти череду слушаний, предоставить доказательства вины супруга, а затем дождаться голосования депутатов. Всё это могло растянуться на годы и обойтись в сумму, недоступную для большинства горожан.
     Фактически это была привилегия аристократии и крупной буржуазии. Богатые семьи могли позволить себе нанять лучших адвокатов, подкупить свидетелей, организовать кампанию в прессе, чтобы представить свою версию событий. Для них развод становился не столько личной трагедией, сколько стратегическим ходом — способом сохранить репутацию, имущество, связи. В то же время простые дублинцы оставались заложниками системы, обречённые жить в несчастливом браке или существовать в состоянии вечной полуразлуки. Для рабочего или мелкого лавочника стоимость парламентского развода могла равняться нескольким годам заработка — сумма, которую невозможно было собрать без полного разорения.
     Подавляющее большинство дублинцев могло рассчитывать лишь на «судебное разлучение от стола и ложа» (a mensa et thoro). Этот вердикт не расторгал брак, а лишь констатировал, что супруги более не обязаны жить вместе. Повторно жениться они не могли — юридически оставались связанными узами, которые нельзя было разорвать, но и не могли поддерживать видимость семьи. Такая половинчатая мера создавала парадоксальную ситуацию: люди жили раздельно, вели отдельные хозяйства, порой даже заводили новые отношения, но оставались мужем и женой на бумаге.
     Это порождало множество бытовых и правовых коллизий. Например, если один из супругов умирал, второй не мог вступить в новый брак, хотя фактически уже давно жил отдельно. Дети от новых отношений оказывались в неопределённом положении — их статус зависел от того, как суд оценивал «законность» связи родителей. Имущественные споры тоже усложнялись: поскольку брак формально сохранялся, раздел собственности оставался крайне затруднительным. Супруги могли годами судиться из-за мебели, одежды, даже посуды — всё это становилось предметом ожесточённых разбирательств.
     Основания для разлучения были строго ограничены: для мужчины — доказанная супружеская измена жены; для женщины — измена мужа, усугублённая жестокостью, дезертирством или изнасилованием. Простая измена мужа, без отягчающих обстоятельств, основанием не являлась. Это неравенство отражало патриархальный характер законодательства: мужчина считался главой семьи, его поведение оценивалось мягче, а женщина должна была доказывать, что её страдания выходят за рамки «обычных» супружеских невзгод.
     Доказать жестокость было крайне сложно — побои, не оставившие видимых следов, или психологическое насилие судами просто не учитывались. Судьи требовали конкретных свидетельств: переломов, шрамов, показаний соседей, видевших следы побоев. Но даже в таких случаях вердикт мог быть не в пользу женщины: её могли обвинить в провоцировании мужа, в «неподобающем» поведении, в неумении вести хозяйство. В итоге многие жертвы домашнего насилия предпочитали молчать, боясь, что публичное разбирательство лишь усугубит их положение. Некоторые пытались найти выход в бегстве — уезжали в другой город, меняли имя, скрывались у родственников. Но это означало отказ от имущества, от детей (которых по закону оставляли с отцом), от привычной жизни.
     Судебная система того времени была пронизана предрассудками. Судьи, как правило, мужчины из привилегированных кругов, смотрели на семейные конфликты сквозь призму викторианских ценностей: жена должна быть покорной, муж — властным, а любые отклонения от этой модели считались «ненормальными». Даже если женщина приводила свидетелей, подтверждающих жестокость мужа, её слова могли быть отвергнуты на основании «недостаточной благонадёжности» свидетельниц — например, если те сами были разведены или жили отдельно от супругов.
     Таким образом, закон не столько защищал права супругов, сколько охранял институт брака как таковой, предпочитая видеть в нём пусть адову, но неразрывную связь. Брак превращался в крепость, из которой нельзя было выйти, даже если стены этой крепости становились тюрьмой. Система поддерживала видимость стабильности, но за этой стабильностью скрывалась масса личных трагедий: разбитые надежды, подавленные чувства, утраченные возможности.
     Эта юридическая конструкция не была статичной — она медленно менялась под давлением общественных движений и новых идей. Уже в начале XX века раздавались голоса в защиту прав женщин, требовали упростить процедуру развода, признать психологическое насилие формой жестокости. Появились первые женские организации, которые помогали жертвам домашнего насилия: предоставляли временное жильё, консультировали по юридическим вопросам, собирали средства на адвокатов. Но перемены шли медленно, и для большинства дублинцев брак оставался одновременно и святым таинством, и капканом, где любовь и свобода оказывались заложниками закона и традиции. В этом противоречии отразилась вся сложность эпохи — время, когда старые нормы уже не удовлетворяли потребности людей, а новые ещё не успели оформиться в чёткие правовые рамки.

     Часть 2. Церковь против закона: поле битвы за души и тела

     Если британский закон создавал барьеры, то католическая церковь возводила вокруг брака настоящую неприступную духовную крепость. В глазах церкви брак был не гражданским контрактом, а священным таинством, установленным Богом и нерасторжимым по самой своей природе. Это учение опиралось на евангельские слова Христа: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Для верующих такой брак становился не просто юридическим актом, а мистическим союзом, в котором соединялись не только тела, но и души. Сама церемония венчания воспринималась как момент сакрального преображения: двое становились «одной плотью» перед лицом Всевышнего, и этот союз не мог быть разрушен человеческой волей.
     Развод являлся тягчайшим грехом, а разведённые, вступившие в новый союз, считались пребывающими в состоянии смертного греха и постоянного прелюбодеяния. Их отказывались допускать к исповеди и причастию, хоронили за оградой освящённого кладбища. Такое отлучение не было формальностью — оно лишало человека духовной опоры, превращало его в изгоя в религиозном сообществе. Даже если семья сохраняла внешнее положение, внутри общины её уже не считали «своими». Дети таких супругов сталкивались с предвзятостью: их реже приглашали в гости, им отказывали в благословении, порой даже исключали из церковных школ. В некоторых приходах священники отказывались крестить детей разведённых женщин, ссылаясь на «сомнительность» их происхождения.
     Церковное давление пронизывало всё общество. Священник был ключевой фигурой в любой общине, его мнение могло разрушить репутацию или бизнес. Он обладал властью не только в духовных вопросах: через приходские записи он контролировал доступ к важнейшим жизненным ритуалам — крещению, венчанию, погребению. Без его одобрения невозможно было устроить свадьбу, а его осуждение могло перечеркнуть годами выстраиваемые связи. В некоторых приходах священники вели особые списки «сомнительных» семей, чьи дети впоследствии сталкивались с препятствиями при поступлении в семинарии или церковные школы.
     Влияние священника распространялось и на светскую жизнь. Например, при приёме на работу в государственные учреждения или крупные компании нередко требовали рекомендацию от приходского настоятеля. Без неё даже квалифицированный специалист мог лишиться шанса на продвижение. В сельских районах священник нередко выступал посредником в земельных спорах, а его слово могло решить, получит ли семья кредит в местном банке. Эта переплетённость духовной и мирской власти делала церковное осуждение особенно болезненным — оно затрагивало не только душу, но и повседневную жизнь.
     Матери пугали непокорных дочерей не только адским пламенем, но и вполне земным страхом стать изгоями, с которыми не станут разговаривать соседи. В ирландских семьях передача религиозных норм шла через поколения: бабушки рассказывали внучкам истории о «падших женщинах», чьи души горят в аду, матери предостерегали от «ошибок», которые разрушат жизнь. Эти устные предания работали не хуже официальных проповедей, формируя внутренний цензор, который заставлял женщин подавлять желания, терпеть унижения, отказываться от счастья ради сохранения «чести».
     В некоторых семьях религиозные наставления превращались в инструмент контроля. Девушек заставляли ежедневно читать определённые молитвы, посещать утренние службы, вести дневники исповедей. Любая попытка отступить от этих правил вызывала упрёки: «Ты позоришь род!», «Священник скажет, что ты не достойна венца». Даже выбор платья или причёски подвергался критике — слишком яркое считалось «соблазном», слишком короткое — «бесстыдством». В результате многие женщины росли с ощущением, что их тело и душа принадлежат не им, а общине и Богу.
     Однако в этой монолитной доктрине существовала одна узкая, но легальная лазейка — аннулирование брака. Церковь могла признать брак недействительным с самого начала, если обнаруживались «пороки согласия» или определённые препятствия. Это не было разводом — формально считалось, что брака никогда не существовало, а значит, не нарушался принцип нерасторжимости.
     К основаниям для аннулирования относились, например, тайная приверженность одного из супругов другой вере, ранее данный и не расторгнутый обет безбрачия, или импотенция, существовавшая до брака и неизлечимая. В отдельных случаях рассматривались и другие обстоятельства: принуждение к браку, психическое расстройство, не позволявшее осознать смысл таинства, или даже близкое родство, о котором стороны не знали. Но каждое из этих оснований требовало тщательного расследования и веских доказательств.
     Процесс получения церковного аннулирования был сложным, дорогим и требовал связей в церковных кругах. Сначала пара должна была подать прошение в местный приход, затем дело передавалось в епархиальную курию, где назначалась специальная комиссия. Эта комиссия изучала показания свидетелей, медицинские справки, письма, иногда даже привлекала экспертов. Всё это могло растянуться на годы, а расходы на адвокатов, нотариусов и церковных чиновников делали процедуру недоступной для простых горожан.
     Иногда дело доходило до абсурда: требовалось доказать, что жених не знал о религиозном прошлом невесты, или что невеста не осознавала последствий брака из-за «временного помрачения рассудка». В отдельных случаях церковь запрашивала даже архивные записи о крещении, чтобы установить, не было ли у супругов скрытых связей. Все эти бюрократические проволочки превращали аннулирование в изнуряющий процесс, где успех зависел не столько от правды, сколько от настойчивости и ресурсов просителей.
     Иногда в ход шли и откровенные фальсификации. Известны случаи, когда стороны договаривались имитировать недостаток свободы воли, якобы имевший место во время венчания под давлением родителей. В других ситуациях подделывали медицинские заключения о неспособности к деторождению или находили «свидетелей», готовых подтвердить тайные грехи супруга. Эти полулегальные схемы порождали целую сеть посредников — от бывших адвокатов до отставных священников, которые за щедрое вознаграждение помогали «устроить» аннулирование.
     В Дублине и других крупных городах существовали целые конторы, предлагавшие «услуги по урегулированию брачных вопросов». Они действовали на грани закона, но их клиенты предпочитали молчать — страх огласки был сильнее опасений перед обманом. Некоторые посредники специализировались на «медицинских доказательствах», другие — на сборе компромата на супруга. Их услуги стоили баснословных денег, и пользовались ими в основном состоятельные горожане, желавшие сохранить лицо после неудачного брака.
     Это создавало причудливый чёрный рынок полулегальных расторжений, доступный лишь немногим. В Дублине ходили слухи о «специальных» конторах, где за крупную сумму можно было получить «правильное» заключение врача или «нужного» свидетеля. Такие услуги стоили баснословных денег, и пользовались ими в основном состоятельные горожане, желавшие сохранить лицо после неудачного брака. Для них аннулирование становилось способом избежать скандала, сохранить имущество и даже вступить в новый союз — при условии, что церковь одобрит новое венчание.
     Для подавляющего большинства дублинцев брак, освящённый церковью, был пожизненным приговором, который надо было отбывать с благочестивым терпением, чтобы обеспечить себе место не в аду, а в чистилище. Женщины, оказавшиеся в несчастливом союзе, учились жить в состоянии постоянного компромисса: они соблюдали внешние приличия, посещали службы, воспитывали детей, но внутри хранили молчание о своих страданиях. Некоторые находили утешение в молитве, другие — в благотворительности, третьи — в тайных увлечениях, которые позволяли хоть ненадолго забыть о тяготах брака.
     Многие женщины превращали дом в маленькое убежище: украшали его вышитыми скатертями, выращивали цветы на подоконниках, читали книги при свете лампы. Эти мелочи становились формой сопротивления — способом сохранить частичку себя в мире, где их голос почти не имел веса. Другие находили выход в общении с подругами: за чашкой чая они делились переживаниями, давали друг другу советы, иногда даже планировали побег — пусть временный, в дом родителей или к дальней родственнице.
     Эта система поддерживала видимость гармонии, но за ней скрывалась масса личных трагедий. Жёны терпели жестокость, мужья мирились с холодными отношениями, дети росли в атмосфере невысказанных обид. Церковь, защищая святость брака, одновременно становилась хранителем молчания — тем институтом, который не позволял людям открыто говорить о боли, искать помощи, менять свою судьбу. И всё же даже в этих жёстких рамках люди находили способы выжить — не через бунт, а через тихое сопротивление, через маленькие акты неповиновения, которые помогали сохранить себя в мире, где любовь часто оказывалась заложницей догмы.
     В этой борьбе за личную свободу рождались новые формы солидарности: женщины создавали тайные кружки, где обсуждали свои проблемы, мужчины, разочарованные в браке, находили утешение в дружбе и работе. Эти тихие стратегии выживания не меняли систему, но позволяли отдельным людям сохранить достоинство и надежду — надежду на то, что однажды правила станут чуть мягче, а голоса тех, кто страдает, наконец услышат.

     Часть 3. Экономика несвободы: брак как финансовый контракт

     За фасадом религиозных и правовых норм брак в Дублине был прежде всего экономической сделкой. Это не означало, что любовь или привязанность вовсе отсутствовали, но они неизменно уступали место расчёту. Приданое невесты — «фортуна» — было открыто обсуждаемым товаром на брачном рынке. Его размер определял уровень жениха, на которого могла претендовать девушка. В объявлениях о знакомстве, публиковавшихся в газетах, нередко прямо указывали сумму приданого, а свахи вели подробные записи о финансовом положении потенциальных невест. Иногда семьи устраивали целые смотрины: приглашали подходящих кандидатов, демонстрировали приданое — от столового серебра до земельных участков, — и внимательно следили за реакцией гостей.
     Деньги, имущество или бизнес невесты после замужества переходили под контроль мужа, что делало развод для женщины не только моральной катастрофой, но и финансовым самоубийством. Согласно британскому общему праву, жена не имела самостоятельных имущественных прав — всё, чем она владела до брака, становилось собственностью супруга. Даже если женщина унаследовала дом или магазин, после свадьбы она теряла право распоряжаться этим имуществом без согласия мужа. В случае развода суд мог назначить ей содержание, но его размер зависел от доброй воли бывшего супруга и его финансовых возможностей.
     Более того, даже при жизни мужа женщина не могла свободно распоряжаться семейным бюджетом. Все крупные траты — от покупки мебели до оплаты обучения детей — требовали одобрения главы семейства. Жена могла вести домашнюю бухгалтерию, но её полномочия ограничивались мелочами: закупкой продуктов, оплатой услуг прачки или горничной. Если же она пыталась взять деньги на личные нужды без разрешения, это могло спровоцировать скандал. В некоторых семьях мужья выдавали жёнам строго фиксированные суммы на хозяйство, требуя детальных отчётов о каждой потраченной монете.
     Оставшись без средств и репутации, она могла рассчитывать лишь на возвращение в родительский дом в качестве обузы или на самые низкооплачиваемые работы, о которых шла речь в прошлой лекции. В лучшем случае ей удавалось устроиться экономкой или компаньонкой к богатой вдове, в худшем — идти в прислуги или на фабрику. Для женщины из среднего класса такой шаг означал не просто потерю статуса, но и крушение всей системы ценностей, в которой она воспитывалась. Даже если родители принимали её обратно, она становилась «проблемным» членом семьи — объектом жалости и упрёков.
     Иногда женщины, оказавшиеся в безвыходном положении, пытались найти альтернативные источники дохода. Они открывали маленькие мастерские по пошиву белья, брали заказы на изготовление искусственных цветов или даже пробовали торговать на рынке. Но такие начинания часто пресекались: мужья могли подать жалобу в полицию, обвинив жену в «недостойном занятии», а соседи — распространить слухи о её «неблаговидном поведении». В итоге многие предпочитали терпеть унижения, лишь бы не рисковать последним, что у них оставалось — репутацией.
     Муж, даже виновный в жестокости или измене, редко терял право на имущество жены. Судебная система была настроена в пользу мужчин: считалось, что муж как глава семьи лучше знает, как распоряжаться ресурсами. В случаях, когда жена пыталась отстоять свои права, ей приходилось доказывать не только факт злоупотребления, но и собственную «добропорядочность». Если в ходе разбирательства всплывали малейшие подозрения в её неподобающем поведении, суд мог отказать в защите.
     Например, если женщина позволяла себе слишком долгие прогулки без сопровождения или переписывалась с друзьями без ведома мужа, это могли истолковать как признак «легкомыслия». Даже посещение библиотеки или участие в благотворительном комитете иногда становилось поводом для обвинений в «непристойном поведении». Судьи, как правило, мужчины из привилегированных кругов, смотрели на такие дела сквозь призму викторианских норм: жена должна быть покорной, муж — властным, а любые отклонения от этой модели считались «ненормальными».
     Эта экономическая зависимость порождала изощрённые формы бытового сопротивления. Женщины, особенно из мелкобуржуазной среды, к которой принадлежали Блумы, часто практиковали тайную «экономику булавки» — сокрытие небольших сумм от домашних расходов, подработку шитьём или стиркой на дому, о которых муж не знал. Эти скрытые сбережения, хранившиеся в потайном отделении шкатулки или за подкладкой одежды, были страховкой на чёрный день, символом минимальной личной автономии.
     Некоторые женщины находили способы зарабатывать, не привлекая внимания: они брали заказы на вышивку, вязали кружева, переписывали ноты или даже тайком давали уроки музыки. Эти деньги редко тратились на личные удовольствия — чаще их откладывали на случай болезни, внезапного увольнения мужа или необходимости срочно покинуть дом. В некоторых семьях женщины вели двойные бухгалтерские книги: одну — официальную, которую муж мог проверить, другую — тайную, где фиксировались реальные доходы и расходы.
     Были и более рискованные способы: тайные продажи фамильных драгоценностей, передача ценных вещей на хранение доверенным лицам, даже тайные займы под залог личных вещей. Такие операции требовали осторожности — малейшая ошибка могла привести к разоблачению. Но для многих это был единственный шанс сохранить хоть каплю финансовой независимости.
     Для мужчины же развод или даже разлучение грозили не только скандалом, но и разорением: необходимо было выплачивать содержание жене, делиться имуществом, нести огромные судебные издержки. Даже если муж был материально обеспечен, процесс мог затянуться на годы, истощая его ресурсы. В обществе, где кредитная история и деловая репутация строились на личном знакомстве и доверии, клеймо «несостоятельного мужа» или скандалиста могло закрыть двери многих контор и банков. Банкиры и предприниматели опасались сотрудничать с теми, кто был замешан в семейных скандалах, — это считалось признаком ненадёжности.
     В некоторых случаях мужчины шли на хитрости, чтобы избежать финансовых потерь. Они переводили имущество на родственников, оформляли фиктивные долги или намеренно затягивали судебные процессы, надеясь, что жена сдастся и откажется от претензий. Иногда мужья прибегали к психологическому давлению: угрожали лишить детей опеки, испортить репутацию жены или лишить её доступа к семейному дому. Эти тактики работали — многие женщины, устав от борьбы, соглашались на невыгодные условия, лишь бы положить конец мучительной неопределённости.
     Существовали и неформальные способы урегулирования конфликтов. Некоторые семьи прибегали к помощи посредников — уважаемых родственников или священников, которые уговаривали супругов «найти общий язык». В таких переговорах часто шли на компромиссы: муж соглашался выделить жене отдельную сумму на личные расходы, жена — не поднимать вопрос о разводе. Эти соглашения редко фиксировались письменно, но их нарушение могло привести к новому витку конфликта.
     Поэтому брак часто сохранялся как холодное бизнес-партнёрство: супруги жили под одной крышей, вели общее хозяйство, но их эмоциональные и интимные жизни протекали параллельно, не пересекаясь. Муж мог проводить вечера в пабе или у друзей, жена — уходить в гости к родственников или заниматься благотворительностью. Внешне всё выглядело благопристойно: совместный обед, воскресная служба, визиты к соседям. Но за этой фасадной гармонией скрывались одиночество, взаимное отчуждение и молчаливое согласие не вмешиваться в личную жизнь друг друга.
     Такие союзы нередко превращались в сложные системы негласных договорённостей: муж не интересовался, куда жена тратит «мелочь из кошелька», жена не задавала вопросов о деловых партнёрах мужа. Иногда эти соглашения нарушались — вспыхивали скандалы, следовали угрозы, но в итоге стороны возвращались к хрупкому равновесию. Ведь для обоих развод означал не только потерю привычного уклада, но и риск оказаться за бортом общества, где репутация значила больше, чем личное счастье.
     В этом контексте брак становился не союзом двух сердец, а сложным механизмом выживания, где каждый защищал свои интересы, не разрушая при этом общую конструкцию. Женщины учились быть осторожными, мужчины — расчётливыми. И хотя такие отношения редко приносили радость, они давали иллюзию стабильности — ту самую, которую церковь и закон стремились сохранить любой ценой.
     Эти невидимые сделки формировали особый тип семейных отношений, где любовь и страсть вытеснялись практичностью, а доверие заменялось взаимным контролем. Брак превращался в хрупкий баланс интересов, где каждый шаг просчитывался, а каждое слово взвешивалось. И всё же в этой системе находились те, кто пытался сохранить человеческое тепло — через тайные знаки внимания, через молчаливую поддержку, через маленькие жесты доброты, которые не вписывались в жёсткие рамки контракта, но напоминали, что за экономической оболочкой брака всё ещё скрываются живые люди со своими мечтами и болью.

     Часть 4. Дублинский «способ существования»: неформальные практики и двойная мораль

     Невозможность легального развода породила целый спектр неформальных соглашений и общественных договорённостей, которые позволяли системе функционировать, не взрываясь изнутри. Эти негласные правила стали своеобразным клапаном сброса давления в обществе, где официальные институты не давали выхода реальным конфликтам. Люди научились жить в пространстве между буквой закона и живой жизнью, создавая собственные механизмы выживания. В этой серой зоне рождались сложные компромиссы, где каждый шаг требовал осторожности, а каждое слово — взвешенности.
     Распространённым явлением было фактическое раздельное проживание без официального разлучения. Один из супругов, чаще муж, мог «уехать на работу» в Англию или Америку, оставив семью в Дублине, и годами не возвращаться, ограничиваясь редкими денежными переводами. Такая ситуация воспринималась обществом с пониманием, как неизбежное зло. В некоторых случаях мужья даже не скрывали, что уезжают к другой женщине, но пока они продолжали поддерживать семью материально и не требовали официального развода, соседи и родственники предпочитали делать вид, что ничего не происходит.
     Иногда такие «отлучки» длились десятилетиями. Жена оставалась в семейном доме, вела хозяйство, воспитывала детей, а муж появлялся раз в несколько лет — на Рождество или по случаю болезни кого-то из родных. Эти визиты сопровождались натянутыми улыбками, дежурными фразами и ощущением неловкости, но соблюдались все внешние приличия. Дети росли, зная, что у отца «есть дела в Лондоне», а мать объясняла их редкие встречи «важной работой». В некоторых семьях даже сложилась традиция: перед приездом отца жена убирала все следы его отсутствия — переставляла вещи, обновляла фотографии в рамках, чтобы дом выглядел так, будто муж никогда не уезжал.
     Другой формой была молчаливая терпимость к внебрачным связям, особенно мужским, при условии их полной конспиративности и невыставления напоказ. Публичный скандал был страшнее самого факта измены. Муж мог иметь любовницу, если никто из знакомых не видел его в её обществе, если он не тратил на неё семейные деньги и если его имя не попадало в полицейские отчёты о скандалах. В пабах шептались о «тайных убежищах» на окраинах города, где состоятельные горожане встречались с женщинами лёгкого поведения, но пока эти истории оставались слухами, общество закрывало глаза.
     В некоторых районах Дублина существовали дома, о которых все знали, но никто не говорил вслух. Их хозяйки — обычно вдовы или разведённые женщины — предоставляли комнаты для встреч, получая за это скромную плату. Эти места не афишировались, но их адреса передавались из уст в уста, как тайный код. Мужчины приходили туда под вымышленными именами, оставляя шляпы и трости у входа, чтобы не быть узнанными. Хозяйки следили за тем, чтобы гости не пересекались в коридорах, а окна комнат всегда были плотно зашторены.
     Для женщин возможности были куда уже. Длительные «визиты к дальним родственникам» в другой город или графство могли иногда прикрыть роман или даже рождение ребёнка, который затем оформлялся как приёмный или ребёнок умершей сестры. Такие поездки требовали тщательной подготовки: нужно было заранее договориться с родственниками, подготовить «доказательства» родства, придумать правдоподобную историю о внезапной болезни тётки или необходимости ухаживать за престарелой бабушкой. Иногда женщины уезжали под предлогом лечения — например, «нервного расстройства», которое позволяло провести несколько месяцев вдали от дома без лишних вопросов.
     Некоторые прибегали к более изощрённым схемам: они устраивались на временную работу в другой город — скажем, компаньонками к богатым вдовам — и возвращались лишь после того, как ребёнок был рождён и передан в приёмную семью. В таких случаях женщины часто меняли имена или использовали девичьи фамилии, чтобы избежать подозрений. Их письма домой тщательно редактировались: они писали о «хорошем климате», «интересных знакомствах», «полезных занятиях», но никогда — о том, что на самом деле происходило в их жизни.
     В городском фольклоре и пабных сплетнях циркулировали имена адвокатов, которые за определённую мзду могли помочь с доказательствами жестокости для разлучения, или священников, известных своей снисходительностью к «смешанным» бракам. Эти посредники действовали на грани закона: адвокаты подсказывали, как правильно оформить показания свидетелей, чтобы они соответствовали требованиям суда, а священники закрывали глаза на «сомнительные» обстоятельства венчания, если семья обещала щедрое пожертвование.
     Среди адвокатов особой славой пользовался мистер О’Брайен, державший контору на О’Коннелл-стрит. За солидный гонорар он брался доказать «систематическую жестокость» мужа, даже если тот лишь однажды поднял руку на жену. Его метод заключался в сборе показаний соседей, которые якобы слышали крики из дома, и в привлечении «экспертов» — пожилых дам, готовых подтвердить, что муж «имел дурной нрав». Подобные схемы стоили огромных денег, но для некоторых женщин это был единственный шанс вырваться из невыносимого брака.
     Существовали и «церковные посредники» — отставные священники или семинаристы, которые за вознаграждение помогали составить прошения о церковном аннулировании брака. Они знали, какие формулировки использовать, чтобы подчеркнуть «пороки согласия» или «препятствия к таинству», и могли подсказать, каких свидетелей привлечь. Эти услуги передавались по секретным каналам: через доверенных прихожан, через знакомых аптекарей или владельцев гостиниц.
     Эта серая зона практик создавала призрачную иллюзию выбора. Но её цена была высока: жизнь в вечном страхе разоблачения, зависимость от посредников, глубокое одиночество. Женщина, решившаяся на тайную связь, знала, что любой неосторожный шаг — случайная встреча с соседкой в незнакомом районе, письмо, попавшее в чужие руки, — может разрушить её жизнь. Мужчины, скрывавшие вторую семью, жили в постоянном напряжении, опасаясь, что жена или родственники узнают правду. Даже посредники, помогавшие устраивать эти «договорённости», рисковали репутацией: стоило одному клиенту пожаловаться в полицию, и их деятельность могла закончиться судом.
     Общество смотрело на такие ситуации сквозь пальцы, но лишь до тех пор, пока внешние приличия соблюдались. Малейшая публичность превращала участников драмы в изгоев. Если скандал выходил за пределы пабных слухов и попадал в газеты, семья становилась объектом осуждения. Женщину могли выгнать из церковного хора, мужчину — лишить членства в клубе, детей — исключить из школы. В таких случаях даже самые близкие родственники отворачивались, чтобы защитить свою репутацию.
     В некоторых приходах священники шли на хитрости: они «не замечали» фактов раздельного проживания, если супруги продолжали посещать службы вместе и делали щедрые пожертвования. В обмен на молчание семьи получали возможность жить так, как им было удобно, не рискуя оказаться за бортом общества. Эти негласные сделки редко обсуждались вслух, но о них знали все — от лавочника до приходского сторожа. Иногда священники даже помогали «прикрывать» беременность: они договаривались с акушерками, чтобы те не сообщали в приход о рождении ребёнка вне брака, или находили приёмные семьи, готовые взять младенца без лишних вопросов.
     Таким образом, дублинский «modus vivendi» представлял собой сложную сеть компромиссов, где каждый участник играл свою роль в спектакле нормальности. Люди учились жить в двойном измерении: с одной стороны — соблюдать правила, диктуемые церковью и законом, с другой — находить лазейки, позволяющие сохранить хоть каплю личной свободы. Эта система не избавляла от страданий, но давала хрупкую надежду, что можно выжить, не сломавшись окончательно.
     И всё же в этой игре на выживание оставались места для человеческого тепла. Иногда тайные связи превращались в настоящую любовь, а раздельное проживание — в возможность обрести покой. В тени официальных запретов люди находили способы быть счастливыми — пусть ненадолго, пусть тайно, но всё же по-своему свободными. Эти маленькие победы над системой напоминали, что даже в самых жёстких рамках остаётся место для живых чувств и надежд. В тайных записках, переданных через доверенных лиц, в украденных минутах встреч, в молчаливых взглядах — во всём этом жила надежда, что однажды правила станут мягче, а голоса тех, кто страдает, наконец услышат.

     Часть 5. «Одиссея» в Экклз-стрит: брак Блумов как модель и аномалия

     В этот сложный социальный механизм Джойс помещает брак Леопольда и Молли Блум, превращая его в идеальную лабораторную модель для изучения всех описанных выше напряжений. Их союз — это брак a mensa, но отчасти уже и a thoro: они живут под одной крышей, но их постель с момента смерти сына Руди стала местом молчаливого траура и раздельного сна. Это не просто бытовая деталь — в ней сконцентрирована вся трагедия их отношений. Потеря ребёнка обнажила трещины, которые прежде удавалось скрывать: отсутствие близости, взаимное отчуждение, неспособность говорить о главном. В ирландском обществе начала XX века смерть ребёнка нередко становилась испытанием для брака — церковь настаивала на смирении, соседи ждали «правильного» поведения, а внутри семьи нарастало напряжение, которое нельзя было высказать вслух.
     Блум знает о предстоящем свидании Молли с Хью Бойланом и сознательно уходит из дома, заключая с женой негласное соглашение о взаимной терпимости. Это чисто дублинское modus vivendi, доведённое до крайней, почти абсурдной формы. В их доме нет открытых скандалов, но есть молчаливое признание: каждый из супругов имеет право на тайную жизнь. Блум не устраивает сцен, не требует клятв в верности — он выбирает стратегию невмешательства, которая одновременно защищает его от боли и лишает надежды на подлинную близость. Эта тактика — не слабость, а осознанный выбор человека, который понимает: любой открытый конфликт разрушит хрупкий баланс, позволяющий им обоим существовать рядом.
     С экономической точки зрения, их брак — классический союз с приданым. Молли, певица, принесла в семью некоторый капитал и относительную финансовую независимость, которую Блум, вечный неудачник и коммивояжёр, не смог преумножить. Её голос и сценический талант когда-то открывали двери лучших домов Дублина, а теперь остались лишь воспоминаниями и редкими концертами. Деньги, вложенные в дом на Экклз-стрит, стали своеобразным якорем — они связывают супругов не любовью, а необходимостью поддерживать фасад благополучной семьи. В ирландских браках того времени приданое нередко становилось источником скрытого напряжения: муж мог считать его «своим» по праву главы семьи, а жена — единственной страховкой на случай кризиса.
     Их дом на Экклз-стрит — её владение, что едва заметно смещает традиционный баланс власти. Хотя Блум формально остаётся главой семьи, реальная финансовая опора лежит на Молли. Это создаёт тонкую, но ощутимую асимметрию: она может позволить себе больше свободы в решениях, он же вынужден учитывать её волю, даже если не соглашается с ней. В других семьях подобное положение могло бы вызвать открытый конфликт, но у Блумов оно лишь усиливает молчаливую дистанцию. Они научились обходиться без прямых столкновений, заменяя их многозначительными паузами, уклончивыми фразами и ритуальными жестами вежливости.
     Блум, еврей и чуждый католическим кругам, уже находится на социальной периферии, что ослабляет давление церковных норм на их частную жизнь. Для него церковные запреты не обладают той безусловной силой, как для большинства дублинцев. Он не боится осуждения священника, не трепещет перед угрозой отлучения — его связь с религией поверхностна, а моральные ориентиры более прагматичны. Это даёт ему определённую свободу, но одновременно лишает поддержки общины: в случае конфликта ему не на кого опереться, кроме самого себя. В Дублине начала века еврейское происхождение Блума делало его «чужим» в глазах многих — его не приглашали в определённые клубы, его мнение не имело веса в приходских делах, а его брак с католичкой Молли изначально воспринимался как аномалия.
     Их брак существует в странном правовом и моральном вакууме: он слишком обычен для публичного скандала, но слишком странен, чтобы соответствовать канону. Со стороны всё выглядит прилично: супруги живут вместе, посещают церковь, ведут хозяйство. Но за этой оболочкой — пустота, заполненная привычкой, усталостью и осторожными компромиссами. Никто из соседей не может точно сказать, что не так в их семье, но все чувствуют: здесь что-то не то. В ирландских кварталах того времени подобные «неправильные» браки становились предметом тихих пересудов — женщины пересказывали друг другу слухи, мужчины обменивались многозначительными взглядами, но никто не решался заговорить об этом открыто.
     Неспособность зачать другого ребёнка после Руди могла бы в ином случае рассматриваться как повод для аннулирования (бесплодие как следствие импотенции?), но эта тема замалчивается, превращаясь во внутреннюю травму. В католическом обществе бесплодие нередко становилось предлогом для расторжения брака, но Блум не идёт этим путём. Возможно, он боится признать свою несостоятельность, возможно, просто не видит смысла — развод не вернёт ему сына и не принесёт счастья. Молли тоже молчит: её женское достоинство не позволяет жаловаться, а гордость не даёт искать утешения в чужих объятиях открыто. В их спальне, где когда-то царила любовь, теперь живут призраки прошлого — воспоминания о Руди, несбывшиеся мечты, невысказанные упрёки.
     Монолог Молли в финале «Улисса» — это, среди прочего, и виртуозное исследование сознания женщины, запертой в таком браке. Её мысли мечутся между ностальгией по ранней страсти, холодной констатацией нынешнего положения, фантазиями об ухажёрах и, наконец, осторожным, амбивалентным возвращением к Блуму. Она вспоминает, как когда-то любила его за нежность и внимание, как он умел слушать, как не унижал её, как другие мужчины. Но теперь её чувства — это смесь раздражения, усталости и странной, почти болезненной привязанности. В её монологе нет чёткой линии: любовь сменяется презрением, презрение — тоской, тоска — гневом. Она думает о Бойлане — его сила, уверенность, мужская харизма манят её. Но в то же время она осознаёт: он не даст ей того, что когда-то дал Блум — безопасности, понимания, тихой заботы.
     Её размышления — это не исповедь и не обвинение, а попытка разобраться в себе, найти хоть какой-то смысл в жизни, которая давно потеряла прежнюю яркость. Она перебирает в памяти детали их совместной жизни: запах его одежды, звук шагов, привычную манеру говорить. Эти мелочи становятся якорями, удерживающими её в браке, который давно перестал быть союзом двух сердец. В её сознании переплетаются прошлое и настоящее, реальность и мечты — так рождается сложный узор чувств, где нет места простым ответам.
     Это не история любви или ненависти, а история адаптации, выживания и поиска смысла в клетке, чьи прутья сделаны из закона, денег и публичной морали. Блумы не борются с системой; они изобретательно и печально существуют в её щелях, демонстрируя ту самую «параличную» изобретательность, которую Джойс считал ключевой чертой дублинского характера. Они не бунтуют, не требуют перемен — они приспосабливаются, находя крошечные лазейки, чтобы сохранить хотя бы иллюзию свободы. Их брак — это не романтическая сага, а хроника маленьких уступок, молчаливых договорённостей и невысказанных обид.
     Блум уходит из дома в день свидания Молли не потому, что смирился, а потому, что понимает: открытый конфликт разрушит и то немногое, что осталось. Он выбирает молчание, потому что слова уже ничего не изменят. Его уход — это не капитуляция, а форма защиты: он сохраняет лицо, не унижается, не превращается в ревнивого мужа, которого осудят соседи. Молли принимает его уход не как знак слабости, а как молчаливое разрешение — разрешение, которого она никогда не просила, но втайне желала. В этом жесте — вся суть их отношений: они говорят друг с другом без слов, понимают без объяснений, прощают без извинений.
     В их отношениях нет счастливых финалов, нет катарсиса, нет надежды на перерождение. Есть только бесконечное «сейчас» — момент, растянутый на годы, где каждый живёт своей жизнью, но остаётся связан с другим невидимой нитью привычки, памяти, долга. Их брак — это зеркало дублинской реальности, где форма важнее содержания, где приличия заменяют чувства, а компромиссы становятся единственной формой выживания. В этом мире нет победителей и побеждённых — есть только люди, которые учатся жить с тем, что имеют.
     И всё же в этом мире отчуждения есть проблески человеческого тепла. В редких взглядах, в случайных прикосновениях, в молчании, которое иногда бывает не враждебным, а задумчивым, — во всём этом живёт надежда. Надежда на то, что однажды они смогут говорить друг с другом без масок, без страха, без оглядки на правила. Что они вспомнят, как любить, а не просто сосуществовать. Что их брак перестанет быть компромиссом и станет чем-то большим. Но пока это лишь мечта — хрупкая, почти нереальная, но всё ещё живая. В ней — последний луч света в долгой «одиссее» Блумов по лабиринтам дублинской повседневности.

     Заключение

     Брак и развод в Дублине рубежа веков — это не просто тема семейного права, а мощная призма, через которую преломляются все главные конфликты эпохи: колониальная власть против церковной, традиция против зарождающегося индивидуализма, экономический детерминизм против жажды личного счёстья. В этом переплетении сил формировалась особая дублинская реальность, где каждый шаг человека был ограничен не только законами, но и невидимыми правилами, передаваемыми из поколения в поколение. Система, сложившаяся под влиянием британского законодательства и католической доктрины, создавала парадоксальную ситуацию: формально брак был нерасторжим, но фактически общество допускало множество обходных путей, лишь бы не нарушалась видимость порядка.
     Эта система была гениальна в своей жестокости: она почти полностью исключала легальный выход, но при этом вырастила целый сад неформальных, полуподпольных практик, которые позволяли людям дышать, не ломая стен. Люди научились жить в пространстве между «можно» и «нельзя», создавая сложные сети взаимопонимания — с адвокатами, священниками, соседями, родственниками. Каждый такой компромисс становился маленькой победой над системой, но одновременно и напоминанием о её подавляющей силе. В этих лазейках рождались не только способы выживания, но и особая форма человеческого достоинства — умение сохранить частицу свободы в мире, где свобода была роскошью.
     Этот мир исчезающих возможностей и изощрённых компромиссов Джойс уловил с клинической точностью. Он не просто описал быт дублинцев, а показал, как в мельчайших деталях повседневности отражается глобальная драма эпохи. Его герои не произносят громких речей о свободе или угнетении — они живут, едят, спят, разговаривают, но в каждом их движении читается история страны, история церкви, история власти. Брак Блумов не является ни счастливым, ни в полном смысле несчастным; он является реалистичным для своего времени и места. Это не карикатура на супружескую жизнь, а точное зеркало, в котором видны все трещины и искажения общества, где любовь вынуждена прятаться за фасадом приличий.
     Брак Блумов показывает, как большие исторические силы — британские законы, католическая мораль, экономическая неустойчивость — воплощаются в мелких жестах повседневности: в решении подать жене завтрак в постель, в знании о свидании жены и выборе промолчать, в отдельных кроватях и общих воспоминаниях. Эти детали не случайны — они складываются в мозаику человеческих отношений, где каждое действие имеет двойной смысл. Завтрак в постель — не просто забота, а попытка восстановить хрупкий баланс. Молчание о свидании — не трусость, а осознанная стратегия выживания. Отдельные кровати — не только следствие утраты близости, но и символ того, что даже в браке люди остаются одинокими.
     В этих мелочах проявляется главный парадокс дублинской жизни: люди одновременно подчинены системе и сопротивляются ей, не объявляя открытого бунта, но находя способы сохранить себя. Они не разрушают стены, а проделывают в них крошечные отверстия — через них проникает воздух, позволяющий дышать. И хотя эти отверстия не превращают тюрьму в дом, они дают надежду, что однажды стены начнут рушиться сами.
     Понимание этой брачно-правовой тюрьмы необходимо для того, чтобы услышать ту ноту глубочайшей, выстраданной свободы, которая звучит в последнем «да» Молли. Это не согласие на конкретные обстоятельства, а гораздо более фундаментальное, почти космическое принятие самой жизни со всей её несвободой, болью, сложностью и смутными надеждами. Её монолог — это не исповедь, не жалоба, не оправдание. Это поток сознания, в котором сплетаются воедино прошлое и настоящее, мечты и разочарования, любовь и раздражение. В нём нет чёткой логики, но есть высшая правда — правда живого человека, который не сдался, несмотря на все ограничения.
     Её «да» звучит как вызов не только Блуму, но и всему миру, который пытался загнать её в рамки. Это «да» — не капитуляция, а утверждение собственного бытия. Оно говорит: «Я есть, я чувствую, я живу, несмотря ни на что». В этом монологе Молли становится не просто женой, не просто женщиной, а символом человеческого духа, способного находить свет даже в самой густой тьме.
     Её монолог становится актом освобождения, которое возможно лишь внутри сознания, поскольку освобождение в социальном и правовом поле для неё, как и для большинства её современниц, оставалось недостижимой утопией. В мире, где женщина не имела права на развод, на собственность, на независимую жизнь, единственным пространством свободы становилось её собственное сознание. Там она могла мечтать, вспоминать, любить, ненавидеть — без оглядки на правила и запреты. Именно поэтому финальный монолог Молли звучит так мощно: он показывает, что даже когда внешние цепи невозможно разорвать, внутренние могут быть сброшены.
     Таким образом, частная история одного дублинского брака превращается у Джойса в универсальный трактат о природе человеческих отношений в условиях внешнего принуждения и внутреннего сопротивления. Это история не только о Дублине, не только о начале XX века, но о том, как люди во все времена находят способы жить, любить и оставаться собой в мире, который постоянно пытается их сломать. Блум и Молли — не герои эпоса, а обычные люди, но именно в их обыденности раскрывается великая тайна человеческого существования: даже в самых тяжёлых условиях человек способен сохранить искру свободы, если не в действиях, то хотя бы в мыслях.
     И в этом — главный урок «Улисса»: свобода начинается там, где человек перестаёт ждать разрешения извне и находит силы сказать «да» самому себе. Это «да» может звучать тихо, почти шёпотом, но оно способно перевесить все «нет», которые мир говорит человеку каждый день.