Не боги

Тихо щёлкает длинная стрелка, дребезжат за стеклом трамвайные колёса, вторит в терцию праздничный колокол, — все тихо, тёпло, сквозь одеяло... Одеяло поползло вниз. Он коснулся шершавыми губами маленькой ямки в окружении выгоревших до прозрачности волосков. Нежную кожу, уютно смятую со сна кольнул щетиной.

— Ты небритый!

— Я сейчас! Прости, не удержался.

— Пока прощаю.

Она потянулась, выгнулась, пустила крепкую руку под спину.

— Доброе утро, — улыбнулся он в её пушок.

— Доброе утро, — запустила она пальцы в его ёжик. — Мне слишком хорошо с тобой.

— Это как?

— Как расшитая узорами петля. Как отравленный, но очень вкусный кофе.

— Я тебя не понимаю, прости, я не очень умный, — он пожал плечами и поцеловал родинку под левой грудью.

— Ты душишь меня своей любовью. — она перехватила его руку и прижалась щекой к сбитым костяшкам. — Я задыхаюсь от неё и скоро задохнусь совсем.

— Мне уйти? — сморщенный лоб и грустные его глаза в ложбинке между холмиками её груди рассмешили.

— Не смотри на меня! — она вжала его лоб в солнечное сплетение, где больнее всего. — Я неумытая и ненакрашенная!

— Я больше всего на свете люблю смотреть на тебя, неумытую и не накрашенную, — прогудел он ей в живот. — Я бы сам не давал тебе умываться и краситься, но ты не выйдешь такой из дома. Мне уйти? Я не хочу, чтобы ты задыхалась.

— Ты всё равно не сможешь. И я не смогу. Это безнадёжно.

— И что делать?

Она выпучила глаза и сказала зловещим шёпотом:

— Смотреть завороженно и не отрываясь, как я умираю.

— Хорошо, — сказал он. — Сделаю кофе.

Пока он варил кофе, она положила на лицо подушку и училась дышать сквозь неё. Получалось плохо. Совсем не получалось.

* * *

Полгода назад он шёл с тренировки, а она лежала на обочине дороги. Сначала показалась кучей мусора, потом бомжом, потом алкашкой, потом он увидел стройные ноги в порванных чулках, дорогой айфон в траве рядом, и понял, что был неправ. Сидя на корточках, он считал пульс, а она молчала, пока он не достал телефон.

— Не в полицию, — попросила она и закашлялась. Тонкая струйка крови потянулась в траву из разбитого рта.

— Что? — не понял он.

— Не звони в полицию, — повторила она, — и в скорую не звони. Пожалуйста.

Потом уткнулась в траву лбом и замолчала.

— Алкашня, — радостно сплюнула проходившая мимо бабка, давно сменявшая свою жизнь на чужие. Ему было все равно. Он закинул сумку с мокрой формой за спину и поднял её на руки. Она застонала и обхватила его шею, доверчиво ткнувшись лбом.

В их первое утро он тихо собрал раскладушку на кухне и сварил кофе. Хотел принять душ, но решил не шуметь. Осторожно приоткрыл дверь в комнату. Она лежала, отвернувшись к окну. Солнечно светилось маленькое розовое ушко. Подноса не было, он взял кофе, одну чашку для неё, и тарелку с бутербродами.

— Доброе утро, — сказал он тихо.

Она схватила подушку и накрыла лицо.

— Не смотри на меня, — сказала она глухо. — Я уродина.

— Ты не сможешь пить кофе через подушку.

— Поставь кофе и уйди, пожалуйста.

— Тебе придётся. Ты не дала мне вызвать скорую, значит я осмотрю твои раны.

— Да бли-ин, — простонала она, но подушку убрала.

Она лежала, зажмурившись, и закусив целую часть разбитой губы. Левый глаз полностью заплыл, на щеке чернела борозда запёкшейся крови. Он смотрел и видел мужской кулак с печаткой, врезающийся в лицо.

— Открой глаза.

Один глаз: большой, цвета выжженного летнего неба, — упёрся в потолок. Второй спрятался за разбухшими багровыми веками.

— Видишь меня обоими глазами?

Она кивнула.

— Открой рот.

Все зубы были на месте.

— Высунь язык.

Слева язык был сильно прикушен, но ничего опасного.

— Ну что, доктор, жить буду?

Она смотрела вверх и мимо, чтобы не встречаться с ним взглядом и выдавливала весёлость, как засохшую пасту из тюбика.

«Смешная», — подумал он — «И терпеливая... И очень красивая».

Когда зажили губы, оказалось, что она очень любит говорить. Когда открылся второй глаз, он был такой же красивый, как и первый. И ещё до того, как зажили синяки, она открыла ночью дверь на кухню и скользнула под одеяло. Утром остатки сломанной раскладушки полетели на помойку, а новую он покупать не стал.

Она говорила без остановки, и ему никогда не надоедало слушать, но стоило спросить, как она оказалась избитой на обочине дороги, наступала тишина, а он больше не любил тишину.

* * *

Квартира, где нет её, и где нет её совсем — не одно и то же. Он пришёл с тренировки и сразу услышал это «совсем». Она ушла не в гости, не в магазин, не в кафе с подружкой. Постель пахла ей, но не было одной из сумок, одежды, которую он купил, косметики и духов. Не было телефона, не было записки, не было жизни, к которой он привык. Он не видел её документов, и не был уверен, что знает настоящее имя. Набрал номер и услышал, что она не в зоне. Потом сидел на кухне, мешая ложкой холодный чай, и смотрел на отражение в чёрном окне. Отражение подавленно молчало. В кармане завибрировал незнакомым номером телефон.

— Алё, ты меня слышишь? — сказал женский голос.

В фоне гремело жёсткое техно, и слышал он с трудом.

— Да, говори!

— Можешь её забрать? Сек, подожди... — девушка на том конце лихо свистнула: — Мальчик, повтори!

— Где забрать?

— Не кричи, я не глухая. — Голос с хлюпаньем втянул что-то жидкое и икнул. — Ты кто? — спросила она.

Рядом кто-то закричал: «Опа-опа-опа-па».

— Я кто? Ты мне позвонила, — терпеливо объяснил он, — попросила её забрать. Откуда?

— А-а-а. Отсюда. Ну, где мы обычно тусим.

— Круто. Теперь скажи, где это «отсюда».

— Где? — девушка постоянно теряла нить разговора. Он терпел, потому больше всего на свете боялся её спугнуть.

— Где вы тусите?

— А-а! — закричала она. — Приезжай, Никит, тут так весело! Мы в «Чёрном лисе». Твоя тоже тут, пьяная в сопли. Кукуха вообще улетела, сейчас беда будет!

— Я не Никита, — сказал он и отбился. 

* * *

В «Чёрном лисе» было не протолкнуться. В зале прыгала, подняв руки вверх, пара сотен человек. Из-за стробоскопа казалось, что вокруг — двухмерный мир, быстро сменяющие друг друга кадры киноплёнки. Найти в этом дурдоме пьяную девушку было непросто. Он продирался между танцующими — слишком твёрдый, слишком широкий для этого места. Техно долбило в уши, сбивая с толку и направления.

Впереди раздался крик, он перекрыл даже вой колонок. Люди раздались в сторону, между ними — круг, древнейшая форма поля для схватки, не меняющаяся со времён гладиаторов. В центре круга стоял симпатичный молодой паренёк с белой чёлкой. Рядом вцепились друг другу в волосы две девчонки. Диджей зажёг свет и погасил музыку. В наступившей тишине знакомый голос прокричал:

— На нём написано, что он твой? Был твой, стал мой!

Парень закатил глаза в фальшивом удивлении, а потом увидел здоровенного парня с огромными кулаками, вошедшего в круг. Не глядя на блондина, он прошёл прямо к дерущимся девушкам. Они не заметили ни тишины, ни света, так их ослепила ярость. Его любимая пробила сопернице в пресс и сразу разбила ей лицо о колено. Замахнулась, чтобы финальной оплеухой поставить точку, но сначала оглянулась на блондина, а увидела… Его. Размеренным шагом он подошёл к ней и забросил на плечо. Так же, с каменным лицом, пошёл к выходу, не обращая внимания на её крики и отчаянное сопротивление. Люди поспешно расступались в стороны.

— Что это было? — спросил он, выезжая с парковки клуба.

— Жизнь, — глядя в окно, она промокнула кровящую губу платком.

Он включил аварийку и свернул к бордюру. Долго смотрел на свои огромные руки на руле.

— Что? — резко спросила она.

— Я не хочу забирать у тебя жизнь. Ты ведь свободна. Можешь вернуться, если хочешь. Она смотрела на его профиль и думала: верить или нет. Он не шевелился.

— Да поехали уже, — сказала она, наконец.

Они лежали в кровати, и между ними было пустое место, где легко мог поместиться блондинистый парень с презрительной улыбкой и испуганными глазами. Мысль была неприятной, но вытрясти из головы её не получалось. Он лежал, переставляя грузики сомнений с одной чаши на другую, а она спала, крепко и сладко.

Утром всё было, как прежде, будто и не было ни «Чёрного лиса», ни бледного парня. Её кожа под его губами, его улыбка над её словами.

— Ты душишь меня...

— Я сварю кофе.

* * *

Прошло два месяца, и его дом снова опустел. Он набрал номер, с которого звонила неизвестная девушка из клуба «Чёрный лис». После паузы уже знакомый голос резко бросил:

— Говори!

— Ты звонила мне, помнишь? Из ночного клуба...

— Никит, не узнала твой голос. Простыл?

— Я не Никита.

— А кто?

— Я её парень.

— А… О… — Голос оживился. — Тот здоровяк, что так эффектно вынес её из клуба? Про её парня — спорно.

— Она ушла.

— Сочувствую, — сказала она ехидно. — Хотя нет, поздравляю. Перекрестись и возрадуйся.

— Мне нужно её найти.

— А я тут при чём?

— Ты знаешь, где она.

— Ну знаю, и чё?

— Скажи мне, и я больше тебе звонить не буду.

— Ну... Так себе награда, — с издёвкой протянула она. — Слушай, вот только потому, что ты мне понравился, скажу. Любимая твоя, которую ты так эффектно вынес из ночного клуба за полчаса до случки, сейчас у своего бывшего парня Никиты. Бывают такие бывшие, которые не бывают бывшими, понимаешь?

Он сидел, молча отковыривая шпон от кухонной столешницы. Голос в трубке не дождался ответа.

— Слушай, забудь ты её. Она больная. Это клиника. Тебе не будет жизни, никогда.

— Не могу, — глухо сказал он, — я люблю её.

— А-ай, любовь... — простонала она. — Какая красивая чушь! Люби меня. Я красивая, нормальная, без закидонов. Ну, почти. Ты мне нравишься. Знаешь... Я много раз вспоминала о тебе. Ты такой крутой, надёжный… И очень секси. Узнаешь меня, думать про неё забудешь. Хочешь, я приеду? Прямо сейчас.

— Ты дашь мне адрес Никиты?

— Зачем?

— Заберу её.

— Вынесешь на плече, как в прошлый раз? Задолбаешься таскать.

— Ты дашь мне его адрес?

Теперь замолчала она.

— Алло!

— Нет у него адреса, — сказала она зло, — по гостишкам тусит. Он не местный, но при бабле.

— Хорошо, в какой он сейчас гостишке... Тусит?

— Блин, ну ты достал. Чего тебе неймётся, правда?

Он выдохнул в сторону, тихо, чтобы она не слышала.

— Я тебя очень прошу, сказала «А», давай уже «Б»

— Есть один гестхаус, название не помню. За МКАДом у въезда в Ангелово по левой стороне. Он там один, не промахнёшься. Но лучше не едь. Давай, я приеду. Я серьёзно.

— Спасибо, — сказал он и отбился.

* * *

У кого-то жизнь — натянутый канат между двумя шаткими площадками, у кого-то — как запутанная верёвка под ногами, а им жизнь крутит, как камнем в праще: несёт со свистом вниз, тянет вверх, и всё только чтоб уйти на новый круг. Отпустит ли когда-нибудь?

На обочине дороги у «гестхауса» «Энджел-мэншен» — по-английски, но русскими буквами, — лежала тёмная куча, а может, бомж, а может алкашка, но для него это было не в первый раз. Он присел на корточки. Она подняла на него разбитое лицо с заплывшим глазом и сказала:

«Не вызывай полицию».

Потом добавила: «И скорую», и уткнулась лбом в землю.

Гостевой дом был пуст. Ночной портье, перепуганный пенсионер, заикаясь, сказал, что все постояльцы съехали час назад, и он ничего не видел, ничего не знает и номера за ними ещё не проверял. А камеры? Камеры давно не работают. Никогда не работали, муляжи.

Стыдно бить слабых и старых, долго потом стыдно, но в глазах старика было то, чего не говорил его рот. Портье остался вытирать свою кровь со стойки, но на обочине её было намного больше.

На заднем сидении она сразу свернулась в клубок. Осторожно, оттормаживаясь до десяти километров в час перед лежачими полицейскими, чтобы не тревожить её раны, он вёл машину по ночным улицам. Она еле слышно стонала сзади, а его глаза вспыхивали ярким блеском и гасли в ритме придорожных фонарей.

У неё на животе есть маленькая ямка с завитком в окружении выгоревших до прозрачности волос. Он очень любит её целовать. Когда-то, чуть больше двадцати лет назад, эта ямка соединяла её с мамой, которую он никогда не видел. Тогда она плавала в материнской утробе, свернувшись так же, как сейчас. Так сворачиваются ежи и броненосцы, и все, кто слаб и хочет спастись. Так свернулась сейчас на заднем сидении она, будто и нет его рядом: сильного, крепкого, не очень умного, но надёжного.

* * *

Праща медленно проходила нижнюю точку. Он стоял с подносом, на нём — две чашки кофе и тарелка с бутербродами. Она лежала, отвернувшись к окну.

— Кофе будешь?

— Поставь на столик.

Он сел на край и положил руку ей на бедро.

— Не смотри на меня, — сказала она сквозь надутые губы.

— Не могу, — ответил он. — Тебе плохо?

— А сам как думаешь?

— Чего тебе не хватает?Она повернулась. Левый глаз заплыл, губы разбиты, на этот раз сильнее. К шраму на щеке добавится шрам от нижней губы до подбородка.

— Жизни, но ты всё равно не поймёшь.

— Я стараюсь, — спокойно сказал он, потому что не хотел ни обид, ни скандалов. — Тебе нравится, когда тебя бьют? Ты хотела бы, чтобы я тебя бил?

— Бил? — Она посмотрела на него с презрением. — Ты не сможешь, у тебя не получится. Ты жалок в своей жалости.

— А он крут, когда избивает до полусмерти того, кто не может ответить?

Злость сразу ушла, губы ослабли, глаза опустились вниз, и она тихим шёпотом спросила:

— Зачем ты со мной?

— Потому что не могу без тебя.

— Ты ведь жил раньше...

— Не надо было валяться у меня на дороге.

Она провела пальцами по мощному плечу, спустилась к вздувшемуся бицепсу. Она любила его тело, но совершенно не понимала его душу.

— Я тебя не знаю, и поэтому боюсь больше, чем Никиту, — тихо сказала она.

— Узнаешь, у нас много времени, — ответил он. — Сварить кофе?

Она кивнула, а он коснулся шершавыми губами маленькой ямки с красивым завитком и ушёл на кухню.

Я не сказал, как их зовут, зачем это вам? Да и много их, имён, никакого места не хватит. Пусть будут просто: он и она, с маленькой буквы, они же не боги.