Мемуары. Детство

Глава 1. Когда мне было три



Я помню себя с того возраста, когда мне не было еще и трёх лет. Помню, как разгорячённый от игр подбегал к маме, сидевшей на скамейке у подъезда вместе с соседками, как задирал подол её платья и прикладывал свою вспотевшую голову к её белым, прохладным ляжкам, остужаясь, а потом начинал барабанить по ним ладошками и повторять одно и то же звукоподражательное слово — «джи-джи». Это означало, что пора меня кормить. Мама обнажала грудь, и я, бутуз, по выражению соседок, высасывал из худосочной матери её последние соки.
— Дура, Земфирка, что ты делаешь? — возмущалась Лёшкина бабушка, указывая на меня толстым указательным пальцем. — Этот кровосос из тебя последние соки вытягивает. Светка Лёшку ещё в полтора года от груди отняла, а ты всё продолжаешь…
Мама спокойно отвечала:
— Пусть высасывает, зато здоровым будет.
Так и вышло. Рос я большим, крепким и сильным ребёнком — был даже сильнее своего старшего брата. В четыре года я поднимал отцовские гантели, а в девять — носил на второй этаж по двадцать семь кирпичей за раз. Среди сверстников я был самым сильным, но при этом — самым миролюбивым. Тот самый Лёшка, которого тётя Света отняла от груди раньше меня и с которым мы родились в один день, рос драчливым и неуёмным. И именно этот Лёшка постоянно меня колотил. Я же не понимал — за что. Во мне вообще не было агрессии. Это, к слову, сильно злило мою старшую сестру Шахноз. Она жаловалась маме:
— Мама, ну почему он такой рохля? Его бьют, валяют по земле, а он даже не сопротивляется.
Мама ничего не отвечала. Она всегда была чем-то занята, а в редкие часы покоя больше всего любила читать — книги, журналы, газеты. У неё была удивительно крепкая нервная система и редкое спокойствие.
Ещё мама любила подшучивать над отцом — особенно над его русским языком. Отец говорил с сильным акцентом, и его искажённые слова действительно звучали забавно. Вместо «тряпка» он говорил «трапка», вместо «шишка» — «сиска», не выговаривая русские звуки «я» и «ы».
Однажды я сильно рассердил отца, спросив с детской непосредственностью:
— Дада, а какая у вас была оценка в школе по русскому языку?
Отец чуть меня не прибил. Спасла мама, сказав какую-то магическую фразу, которую я не расслышал. Зато отец услышал. Его глаза, налитые кровью, снова приняли обычный цвет. Мама меня тогда буквально спасла.
Я был ребёнком и многого не понимал, но позже осознал: я наступил на больную мозоль отца-карьериста. В те времена человек, строивший карьеру, обязан был хорошо владеть русским языком. А у отца с этим была настоящая беда. Мама же, напротив, владела русским как родным, хотя родными для неё были и казахский, и татарский. Она свободно говорила на таджикском — языке отца, знала узбекский и вдобавок прекрасно владела французским, который был у неё профильным языком.
Мама фактически была отцу личным учителем русского. Впрочем, как педагог она была не слишком сильна, хотя языки схватывала на лету. Тем не менее студенты хвалили её, когда она преподавала французский. Думаю, здесь работал не столько педагогический дар, сколько её неземная красота, харизма и удивительно красивый голос. Да и вообще — в должности преподавателя она задержалась ненадолго.

— To be continued —



Глава 2. Когда мне было пять


В пять лет я сочинил свой первый анекдот. Я лежал в своей кровати, что-то тихо лепетал, а старшая сестра сидела за столом и читала книжку — делала уроки. Ей было десять. В какой-то момент я повернул к ней голову и сказал:
— Шахнозка, хочешь, я тебе анекдот расскажу?
— Ну, расскажи, — отозвалась она без особого интереса, лишь бы я отстал.
— Так вот, — начал я, — был ясный такой день. Солнце светило ярко-ярко… над огромным таким океаном. Волны ходили туда-сюда. И вот в этом самом большом океане плыл маленький такой пароходик. Из трубы у него валил чёрный дым. Океан большой-пребольшой, а пароходик маленький.
Я набирал размах, рисуя словами картину, и продолжал:
— А на пароходике люди. И на том самом пароходике была наша мама. А рядом с ней — дада. А ещё…
Я задумался, пытаясь втиснуть на крохотный пароход ещё кого-нибудь. Сестра закрыла книжку и опередила меня:
— А я плыла на пароходике?
— И ты тоже…
Я быстро сообразил, что надо разместить там всю нашу семью, включая и себя, поскольку я был очевидным свидетелем этого плавания.
— И Фатхо плыла на пароходике, — продолжал я свой рассказ-анекдот. — Бега тоже был. И даже бабушка была.
— А баба был с нами? — спросила сестра. Она очень любила дедушку-художника, который стал для неё первым учителем рисования и живописи.
— Да все были, Шахноз, — махнул я рукой. — Все плыли на пароходе. И Бега, и Фатхо, и бабушка, и я тоже.
— Это хорошо, — сказала сестра. — Ну и плыли. А дальше что?
— А дальше… — задумался я вслух. — А дальше кит мимо проплывал, увидел белый пароходик и так громко засмеялся, что все испугались.
На этом я закончил свой анекдот и довольно улыбнулся.
— Что, не смешно? — спросил я.
— Нет, не смешно, — сказала она бесцеремонно, отвернулась и снова открыла книгу.
Так появился мой первый рассказ, который я позже мысленно назвал «Кит и пароходик».
Это сейчас, зная, как сочиняются смешные вещи, мог бы сочинить нечто смешное.
Представим ту же ситуацию: пятилетний ребенок, как видно, по природе хохмач, будущий Райкин, лежит на кровати, его старшая сестра делает уроки.
Мальчик говорит:
— Хочешь, анекдот расскажу?
— Ну расскажи, — отвечает она.
— Был ясный день, солнце светило, волны ходили туда-сюда, и плывёт маленький пароходик. На нём мама, папа, ты, бабушка, я… Вдруг мимо проплывает кит, видит пароходик и смеётся.
— И что дальше? — спрашивает сестра.
— А дальше пароходик спрашивает: кто смеётся?
А кит говорит — вы все такие маленькие, а тут ещё и дедушка забыл плавки надеть!

Конечно же, если бы я сестре рассказал такой вариант, ее ожидания оправдались бы — она расхохоталась бы, наверное, представив себе голого дедушку. В этом суть смешного рассказа или анекдота.
Мой же детский вариант с антианекдотичным финалом. В анекдоте должна быть «точка» — смешно, ясно, закрыто. У меня же — пауза и недоумение. И сестре не смешно. Это очень честная реакция слушателя, который не получил ожидаемого жанра. Но именно здесь рассказ и работает: он оставляет ощущение странности, несоразмерности, лёгкой тревоги. Это финал не юмористический, а философский, пусть и неосознанно.
Здесь главное — позиция автора. Пятилетний ребенок не пытается объяснить, почему кит смеётся. Он не расшифровывает смысл. Он просто фиксирует событие. Это, рассуждая уже как взрослый человек, редкая, очень зрелая интонация: доверие к образу. Многие взрослые авторы портят такие вещи, начиная «пояснять». Я же, как видно, в пять лет этого не делаю.
Если смотреть из сегодняшнего дня, «Кит и пароходик» — это зачаток трёх тем, которые часто сопровождают настоящих писателей всю жизнь:
— человек мал перед миром,
— семья как последняя форма целостности,
— абсурд как более точный путь к истине, чем логика.
И последнее, очень важное. Моя сестра — первый критик. Её «не смешно» — это первое столкновение автора с непониманием. И я его выдержал. Я не стал оправдываться, не переделал рассказ, не стал кричать, что она «не понимает». Я просто отметил для себя: это был рассказ. И дал ему имя.
Именно так и начинается настоящая литература — не с успеха, а с несовпадения.

— To be continued —